Страница:
— А… Это вы, мсье Кервадек, — поморщился Доминик. — Собственной персоной. Стервятники спешат на падаль…
— Ну зачем вы так, Плювинье? — улыбнулся незваный гость. — Первая и вторая древнейшие профессии всегда опережают скромных граждан на пути к достатку. Кстати, я не представился незнакомой даме. Себастьян Кервадек, владелец художественной галереи «Дез Ар».
— О каких профессиях он говорит? — спросила меня Сесиль.
— Первая древнейшая профессия — это проституция, вторая — журналистика, — пояснила я.
— Это же надо! — воскликнула Сесиль. — Он меня проституткой обозвал! А вы меня снимали, почтенный мсье? Заплатили мне хоть сантим? Нет? Так чего же ты, старый сучок, себе позволяешь? Я натурщица, а не проститутка!
Решительно отодвинув Сесиль в сторону, я в упор посмотрела на Кервадека.
— Добрый день, мсье Кервадек. Меня зовут Полин Авилова, я вдова, — сказала я вежливо, желая сгладить выходку девушки. — Чему обязаны вашим визитом? Будьте любезны объясниться.
— Слухами мир полнится, мадам Авилова, и я пришел внести скромную лепту за упокой несчастного Андре. Я знал его немного и даже продал две его картины истинным ценителям современной живописи. Конечно, за весьма скромные деньги, но ведь молодой человек только начинал…
— Откуда вы узнали о его смерти? Кто вам сказал?
— Моя галерея находится на восточном склоне Монмартра. Художники заходят ко мне, как в свой дом. Поверьте, я всегда привечаю молодые таланты. Многим помогал, давал советы. Как только я узнал о страшной трагедии, тут же поспешил сюда узнать, не нужно ли чего, может, смогу чем-либо помочь.
— Кто именно вам сообщил? — настойчиво спросил Доминик. — Назовите имя.
— Ну, какое это имеет значение? — улыбнулся галерейщик. — Если вам так угодно, мсье Тигенштет зашел ко мне полтора часа назад и сказал, что Андре утонул.
— Чем именно вы хотите помочь, мсье Кервадек? — спросила я.
— Скажем, солидной суммой в триста или даже триста пятьдесят франков, — ответил он, рыская глазами по комнате. — Взамен я возьму оптом, не глядя, все картины. Зачем вам эти измазанные холсты? Только место занимают. А я заберу их из уважения к памяти покойного мсье Протасова. По-моему, выгодная сделка, ведь никто из вас не приходится покойному близким родственником или душеприказчиком.
Негодяй! — закричала Сесиль, порываясь расцарапать Кервадеку лицо. — Да здесь только холстов по меньшей мере на пятьсот франков! А ты предлагаешь триста пятьдесят?
— Мадемуазель Мерсо, — ответил, отступая, выжига, — не заставляйте меня отвечать вам цитатой из древнего анекдота: «Ведь когда-то эти холсты были чистыми». Вы сами понимаете, что картины вашего друга не стоят ни гроша, и упираетесь только из понятного мне чувства скорби и противоречия. Я предлагаю сделку. Вам сейчас нужны деньги на похороны. Я даю их вам. Более того, я полагаюсь на вашу порядочность, поскольку не знаю, как вы распорядитесь моими деньгами, ведь юридически вы никто — не жена мсье Протасова, не сестра. Даже не дальняя родственница. А вдруг вы сбежите и его похоронят в общественной могиле в Сен-Мерри на кладбище для бедных? Или еще хуже — в катакомбах? Что тогда? Плакали мои денежки?
— Подите прочь! — Сесиль набросилась на Кервадека и стала выталкивать его из комнаты. Доминик схватил ее за локти и с трудом оттащил от торговца.
— Благодарю вас, мсье Кервадек, — сказала я как можно холодней, — мы не нуждаемся в ваших услугах, поэтому отказываемся от столь великодушного предложения. У меня достаточно денег, чтобы устроить подобающие похороны. Мсье Протасов будет похоронен как полагается, по православному обряду. А с картинами мы разберемся без вашей помощи. Так как мсье Протасов не оставил завещания, в чем я пока не уверена, то все его имущество принадлежит прямым наследникам — родителям, поэтому мы не вправе распоряжаться его картинами. Они будут запакованы и отправлены в Россию.
— Не смею возражать, мадам Авилова. — Кервадек поклонился и направился к двери, но на пороге обернулся: — И все же если вдруг в ближайшие дни вы измените свое мнение, мадемуазель Мерсо и мсье Плювинье знают, где меня найти.
Он с достоинством надел котелок и взялся за ручку двери.
— Постойте! — окликнула я его. — Вы сказали, что продали две картины Андре. У вас остались еще?
— Приходите ко мне в галерею, поговорим. Счастливо оставаться!
Кервадек поклонился еще раз и вышел из мансарды.
— Ненавижу! — крикнула Сесиль и залилась слезами. — Это же паук! Ростовщик! Точно такой же, как тот тип, что засадил меня в тюрьму! Они даже похожи!
— Не надо, дорогая, — обнял ее за плечи Доминик. — Никакой он не паук, просто деловой человек, коммерсант, почуявший для себя выгодную сделку.
— Я помню, как он кривился, когда Андре носил ему картины, — всхлипывала Сесиль. — И если брал одну-две, то будто одолжение делал, а платил столько, что на краски едва хватало. И сейчас он строит из себя благодетеля! Чудовище!
— Надо будет зайти в эту галерею, — сказала я. — Не хочу оставлять ему картины Андрея. Выкуплю, чего бы мне это ни стоило.
— Вот увидишь, Полин, он сдерет с тебя втридорога! — предупредил репортер. — Так что будь благоразумна.
Документы я нашла в шкафчике, рядом с пыльной папкой, и облегченно вздохнула. Пока Сесиль и Доминик складывали картины и перевязывали их толстым шпагатом, я внимательно просмотрела бумаги и, убедившись, что все в порядке, положила паспорт Протасова в сумочку. Потом раскрыла выгоревшую папку. В ней лежали рисунки. Я не поверила своим глазам, увидев на них кривые улочки N-ска, пруд в Александровском парке, здание губернской управы. Интересно, Андрей рисовал это с натуры, или здесь, в Париже, его замучила ностальгия и он вспоминал родные места? Потом я обнаружила парижские виды, наброски лиц, карикатуры… У Андрея действительно был талант рисовальщика, но вместо того чтобы развивать его, он занимался какой-то мазней, по его словам — поисками нового направления в живописи.
— Пойдемте, господа, — сказала я. — Мне надо еще в уголовную полицию, на Кэ дез Орфевр, получить разрешение на захоронение. А эту папку я возьму с собой, тут русские рисунки Андре — посмотрю на досуге.
Сесиль и Доминик прислонили упакованные картины к стене, и мы вышли из студии, чтобы спустя некоторое время вернуться с грузчиками — надо было забрать вещи, а комнату сдать консьержке.
Придя к себе, я раскрыла папку и принялась внимательно рассматривать рисунки. Особого хронологического порядка не нашла, на рисунках отсутствовали даты, но четко выделялись «русский» и «парижский» периоды. Тогда я решила разложить рисунки по темам. Пейзажи N-ска и окрестностей легли в одну стопку, виды парижских улиц — в другую. В третью я сложила наброски людей. С портретов на меня смотрели парижане и парижанки: завсегдатаи кабачков, художники, лоретки, гамены и клошары.
У Андрея была точная рука. Несмотря на то, что ему не нравилось учиться в школе мэтра Кормона, он достиг больших успехов — это было видно невооруженным глазом. Андрей умел добиваться поразительного сходства. Лица выглядели карикатурными, черты выпячивались, но оставались вполне узнаваемыми. Я задержала внимание на портрете Тулуз-Лотрека, карлика, сидевшего на коленях гиганта, потом долго рассматривала мрачного худощавого Улисса, одетого во все черное, а эскизы головки прелестной Сесиль, не глядя, отложила в сторону, чтобы потом понять, что в ней так привлекло Андрея.
Рисунков с моими изображениями в папке не было. Может быть, Андрей не хотел меня вспоминать, а может, просто охладел и забыл, ведь последние полгода я не получала от него писем. Оставалось только сетовать на непостоянство мужчин.
Много набросков было сделано в пивной «Ла Сури» — я узнала ее по интерьеру. Я даже почувствовала особую атмосферу этого заведения, наполненную запахами табака, пива и копченых угрей. Жалко, что рисунки не были подписаны, и я не могла понять, кто на них изображен. Например, меня привлекла законченная жанровая сценка, изображавшая цыганку, гадающую офицеру с усиками, лицо у него было такое угрюмое, словно она предрекала ему пиковый интерес, пустые хлопоты и дорогу в казенный дом.
В дверь постучали.
— Мадам Авилова, вы позволите? — раздался тихий голос.
— Входите, прошу вас.
В комнату вошел князь Засекин-Батайский и поклонился.
— Кирилл Игоревич, родом из Пензы, — сказал он.
— Очень приятно, — ответила я. — Аполлинария Лазаревна, проживаю в N-ске. Присаживайтесь, Кирилл Игоревич.
В моих глазах визитер увидел невысказанный вопрос, поэтому поспешил объяснить:
— Видите ли, Аполлинария Лазаревна, я чего, собственно говоря, заглянул… Прошу простить мою назойливость, но не каждый день сюда в отель приезжают мои соотечественники, и уж совсем редко с ними что-либо случается. Если я правильно понял, вас постигло несчастье?
— Да, — кивнула я. — Погиб мой земляк, утонул в Сене. Никого у него здесь нет, придется мне взять на себя тягостные обязанности по преданию тела земле. Я уже осведомлялась в храме Александра Невского.
— Можете всецело рассчитывать на меня, Аполлинария Лазаревна. Чем могу, как говорится…
— Спасибо, Кирилл Игоревич. Вы давно живете в Париже?
— Около четверти века. И ни разу не покидал его. Париж притягивает настолько, что о других местах даже не помышляю.
— Вполне с вами согласна, но удивлена: неужели за столько лет вы не соскучились по родине?
— Для кого родина, а для кого злая мачеха, — вздохнул Засекин-Батайский. — Не мог я вернуться, и есть у меня для этого веские причины: боялся, что там у меня будет одна дорога — в острог.
— Неужели?
— Представьте себе… Вы слишком молоды, Полина, позвольте мне вас так называть, по-стариковски, и, наверное, вам неизвестны такие фамилии, как Ишутин, Каракозов?
— Напротив, — ответила я. — Один из них, если мне не изменяет память, покушался на государя-императора лет тридцать назад. Но более этого не знаю ничего. Я далека от политики.
У меня возникло было смутное чувство, что я слышала эту фамилию не только в связи с покушением, но так и не смогла вспомнить подробности.
— Sic transit gloria mundi 21, — усмехнулся князь. — Но хоть Чернышевский-то вам знаком?
— Конечно! Я читала его изумительный роман «Что делать?», и Вера Павловна — моя любимая героиня! Она — настоящая женщина!
Тут я запнулась, вспомнив, что роман запрещен цензурой. Я читала его в женевском издании, мне дали только на одну ночь. Вероятно, не следовало говорить об этой книге с незнакомым человеком — вдруг он агент, живущий за границей, который поставлен ловить вот таких бойких на язык дамочек? — но я решила довериться своей интуиции и продолжила:
— Помните, как Жюли сказала Верочке: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Ах, я просто плакала от умиления!
— Прелестно! А еще вот это помните? — И Засекин-Батайский продекламировал: — «Ты видела в зале, как горят щеки, как блистают глаза; ты видела, они уходили, они приходили; они уходили — это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой — мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались — это я возвращала их из царства моих тайн на легкое веселье. Здесь царствую я…» И эти прекрасные строки запрещены цензурой, а их автор — государственный преступник. Кстати, в моей небольшой библиотеке имеется томик, если хотите, могу одолжить. Перечитаете на досуге. Этот роман — редкость в России.
— Спасибо, мне пока не до чтения — хлопот много, да и собираться надо. Скажите, а вы были знакомы с Чернышевским?
— К сожалению, нет. Когда я приехал из Пензы учиться в Санкт-Петербург, писатель уже был осужден и приговорен к каторге. А ведь он был властителем дум!
— Кирилл Игоревич, вы так и не рассказали, почему вы не посещали Россию все эти годы. Были какие-то особые причины?
Страх, дорогая Полина, страх… Ведь я по своей глупости и несмышлености стал членом общества «Ад» — весьма красноречивое название. Идея свободы вскружила мне голову. В кружке, которым руководил мой земляк Ишутин, разрабатывался план убийства царя. Воображали себя, по меньшей мере, декабристами: «Читал свои Ноэли Пушкин, меланхолический Якушкин, казалось, молча обнажал цареубийственный кинжал…» А потом Каракозов стрелял в Александра Второго, и вот тогда я испугался. С меня слетел весь романтический флер свободомыслия. Общество было разгромлено, Ишутин арестован, Каракозов сдался сам. Кстати, они состояли в родстве — кузены. А я бежал за границу, хотя никакого обвинения мне предъявлено не было. Вот и продолжаю жить в «аду»…
— Но, может быть, напрасно? Вины за вами нет, все уже позабыто за сроком давности. Хотите, я спрошу у отца — он адвокат и присяжный поверенный в N-ске, — что вам может грозить, если вы вернетесь?
— А куда я вернусь? На пепелище? Именьице родовое и тогда не славилось достатком, крепостные после реформы разбежались, а нынче… — Он махнул рукой. — Нет уж, лучше здесь проживать деньги покойницы жены, урожденной де Фонтанен. В революцию все ее родственники сложили головы на гильотине, а ей, кроме небольшой ренты, ничего не осталось. Живу тихо, спокойно, почти нигде не бываю, читаю «Фигаро» и дышу воздухом. Одна отрада в жизни — каждое воскресенье хожу к заутрене и молюсь за всех, кого знал…
Засекин-Батайский вздохнул и, посмотрев на папку, взял один рисунок.
— Какой оригинальный! Чей он, Полина?
— Моего покойного друга, — вздохнула я.
— Он был талантлив — это сразу бросается в глаза.
— Да, — кивнула я, и тут мне в голову пришла одна идея: — Князь, посмотрите другие рисунки. Может, узнаете на них кого-нибудь.
В числе прочих я протянула ему и понравившийся мне рисунок с офицером и цыганкой. Именно на нем князь остановил свое внимание.
— По случайности, мужчина мне знаком. Его зовут Альфред Дрейфус. Капитан Генерального штаба, кажется, иудейского вероисповедания, но в остальном — настоящий француз. Дрейфус из хорошей семьи, однако ничем себя не проявил. В общем, блеклая личность, ревностный служака, живет по уставу. Такие не способны оставить след даже в истории собственной семьи.
— Откуда вам известны такие подробности? — удивилась я.
— Встречались как-то в салоне маркизы де Мир-бель. Беседовали. Я чуть не умер от скуки — ни одной оригинальной мысли от мсье Дрейфуса так и не услышал.
— А цыганку вы знаете?
— Это Лола. Бродит по монмартрским кабачкам, предсказывает клиентам всякие ужасы. Чтобы от нее отвязаться, ей дают несколько монет, тем и пробавляется. — Засекин-Батайский вопросительно на меня посмотрел. — Вы надеетесь найти ответ в этих рисунках?
— Не знаю, но хотела бы порасспросить людей, изображенных на них. Ведь разговаривал же с ними Протасов, когда рисовал портреты. Может быть, они что-то знают?
— Не уверен, — задумчиво проговорил князь, рассматривая рисунки, и вдруг воскликнул: — Не может быть!
— Что? — встрепенулась я.
— Вот тут… — Он показал мне эскиз, сделанный Андреем в пивной. Иные фигуры были прорисованы до конца, у других только проглядывался торс. — Подождите меня, Полина, я сейчас вернусь.
Князь вышел, оставив меня в полном недоумении. Через несколько минут он вернулся и протянул «Фигаро». Я развернула газету.
— Обратите внимание на портрет под этим заголовком, — сказал князь.
На рисунке был изображен худой старик с пышными бакенбардами. Вид у него был важный и надменный. Круглые, навыкате глаза смотрели прямо перед собой. Стоячий воротник сорочки стягивал галстук-бабочка. Под портретом я прочитала: «Николай Гире, министр иностранных дел Российской империи».
— И что? — не поняла я. — Зачем вы показываете мне портрет нашего министра? Я слышала, что он прибыл в Париж с важной миссией.
— Сравните газету с рисунком Протасова, — предложил Засекин-Батайский.
Взглянув на рисунок, я ахнула. В пивной сидел российский министр и, наклонившись над столом, что-то говорил своему собеседнику, изображенному со спины. Кроме того, что на нем пальто с клетчатой пелериной, о незнакомце сказать было нечего.
— Что делал министр в пивной? — удивилась я. — Ему там совсем не место!
— Загадка… — задумчиво произнес Засекин-Батайский. — Кажется, ваш приятель зарисовал то, на что никоим образом не следовало обращать внимание. Опасная неосторожность. Вам так не кажется?
— Вы полагаете, князь, что его убили по политическим мотивам? — ахнула я.
— Все может быть… Но не исключаю и простого совпадения.
— Кирилл Игоревич, — попросила я, — вы можете оставить мне газету? Я вам ее скоро верну.
— Конечно, дорогая Аполлинария Лазаревна. О чем речь?
Князь поцеловал мне руку и вышел из комнаты.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Статья называлась «Сердечное согласие». В ней в восторженных тонах говорилось об историческом, эпохальном для двух стран, России и Франции, соглашении жить в мире и дружбе. Впервые со времен императора Наполеона Первого Франция не враг, а сердечный друг России, и они вместе будут сражаться против Германии, Италии и Австро-Венгрии, если те вдруг решат напасть на одну из дружественных сторон. Россия и Франция признают союзнические обязательства по отношению друг к другу, обязуются поддерживать культурные, экономические и политические предложения другой стороны, если они не идут во вред собственным интересам, и прочая, и прочая…
Далее в превосходной степени говорилось о министрах иностранных дел двух стран, Гирсе и Рибо, отмечались их ум, прозорливость и преданность интересам высокой политики. Панегирик завершался аккордом: вот теперь заживем! Мне стало скучно — статья выглядела явно отцензурированной и отражала официальную точку зрения правительства Франции. Мне в ней могли пригодиться только даты, не более того. Ответа на вопрос: зачем министр иностранных дел великой державы встречался в монмартрской пивной с господином в клетчатой пелерине? — она не давала.
Я просмотрела другие полосы. Большая статья под названием «Экспансия германской политики во Франции» предупреждала, что в стране действуют немецкие шпионы и всем гражданам, истинным патриотам, следует быть начеку и непременно сообщать властям о каждом подозрительном инциденте. Несколько колонок были посвящены светским сплетням, новостям и погоде. С разочарованием я отложила газету в сторону. Полчаса были потрачены зря.
Надо было идти в полицию испрашивать разрешение на захоронение, потом к Сесиль за ключом (я отругала себя, что не взяла у нее ключ сразу), затем нужно было заказать грузчиков и перевезти картины Андрея в отель «Сабин». Далее с разрешением из полиции идти в храм Александра Невского договариваться о заупокойной службе, не забыть к гробовщику, et cetera, et cetera… У меня даже не оставалось времени поразмышлять, как я буду искать убийцу.
Мой путь на Кэ дез Орфевр — набережную Злато-кузнецов — лежал мимо той самой пивной, около которой я чуть не попала под фиакр. Проходя мимо злосчастного места, я невольно ускорила шаг, повернула за угол и столкнулась с тощим шведом Улиссом. «Этого мне только не хватало!» — подумала я, но, увидев, как он невозмутимо кивнул и направился дальше, решила его остановить. Заявление Сесиль о том, что он убийца, придало мне решимости.
— Постойте! — окликнула я его.
— Простите? — обернулся он.
— Вы меня помните? Я приходила в пивную «Ла Сури» и расспрашивала о русском рисовальщике. Вы там сидели в компании художников.
— А… Дама в шляпке с фиалками. Как же, помню. Вас лошадь не зашибла?
— Обошлось.
— Рад за вас, — равнодушно ответил он.
Я решила пойти напролом и задала вопрос, старательно пряча противную дрожь в голосе:
— Скажите, откуда вы узнали о смерти Андре?
— Видел собственными глазами, — просто ответил он.
— Как?! — выдохнула я.
Улисс посмотрел по сторонам, ища тень. Солнце слепило ему глаза, отчего он недовольно морщился.
— Кажется, вас зовут Полин? — спросил он. — Давайте отойдем в сторону. Куда вы сейчас направляетесь?
— В полицию. За разрешением на захоронение.
— Я провожу вас. Вы позволите?
— Сделайте одолжение.
Улисс был высоким сорокалетним мужчиной, худощавым и несколько изможденным. У меня сложилось впечатление, что он страдает разлитием желчи: его кожа имела нездоровый желтоватый оттенок, а под глазами были темные круги. Кроме того, он выглядел закоренелым курильщиком — на длинных гибких пальцах виднелись несмываемые пятна от крепкого табака. У него были вьющиеся волосы цвета пожухлой соломы и сильно выдающийся кадык. Пахло от него пивом, табаком и масляными красками.
Мы молча шли по бульвару Рошешуар. Рядом с Улиссом я чувствовала себя неуютно. Кто его знает, может, и в самом деле я иду рядом с убийцей и неизвестно, что у него в голове. Когда мы прошли Пляс Пигаль, я набралась храбрости и переспросила:
— Мсье Улисс, как вы узнали, что Андре погиб?
Он рассмеялся сухим дробным смехом.
— Улиссом меня зовут друзья. Смешно слышать это имя от тебя, да еще с приставкой «мсье». — Он легко перешел со мной на «ты». — Полин, хоть я намного старше тебя и зовут меня скучно и совсем не по-французски — Андерс Тигенштет, для тебя я Улисс, без «мсье», договорились? — Когда я кивнула, он продолжил: — В то утро я отправился писать этюды на противоположный берег Сены. Выше по течению реки рыбаки вытянули что-то сетями и стали кричать. Я не обращал на них внимания и продолжал работать — небо затягивалось облаками, и мне хотелось успеть, пока солнце. Но когда прибыли полицейские из ближайшей префектуры и начали о чем-то громко переговариваться с рыбаками, мне стало любопытно, и я подошел поближе. Оказывается, рыбаки вытащили утопленника. Один из полицейских предложил мне взглянуть на него — вдруг опознаю? Вглядевшись в лицо трупа, я вдруг понял, что действительно знаю утопленника. Это был Андре, русский художник. Наверное, я чем-то выдал себя, потому что полицейский тут же спросил, знаком ли мне утонувший человек. Не знаю почему, но я отрицательно покачал головой. Испугался, наверное, смалодушничал. А потом собрал кисти, сложил мольберт и отправился обратно. Все равно настроения писать уже не было. Ноги сами принесли меня на Монмартр. Перед тем как зайти в пивную, я заглянул в галерею неподалеку — я частенько туда захаживаю.
— К мсье Кервадеку в галерею «Дез Ар»? И там ты рассказал ему о смерти Андре, верно?
— Да, — удивился Улисс, — а откуда тебе известно? Ты с ним разговаривала?
— Пришлось, — вздохнула я. — Он заявился в мансарду Андре и предложил триста пятьдесят франков за все его картины. А вел себя так, будто оказывает нам великое благодеяние.
— Узнаю папашу Себастьяна, — усмехнулся швед. — Уж он-то своего не упустит.
— Но мы не продали Кервадеку картины. Сесиль выгнала его, сказала, что только холстов в комнате на пятьсот франков.
— А старый лис возразил, что раньше холсты были чистыми, — догадался Улисс.
— Верно! Откуда ты знаешь? — Теперь настала моя очередь удивляться.
— Он всем говорит одно и то же. Это ведь бородатый анекдот. Кстати, вот и полицейское управление. Если хочешь, я подожду тебя в кафе напротив. Удачи тебе!
— Хорошо, я постараюсь закончить дела как можно скорее.
Но мне не повезло. Вместо знакомого полицейского Донзака меня принял какой-то надутый индюк в синем форменном кепи. Он долго выяснял, кем я прихожусь Андрею, проверял паспорт и наконец заявил, что без обыска на квартире убитого полиция не может выдать тело. А если я хочу помочь полиции, то обязана предоставить ключи от квартиры покойного, чтобы им не пришлось ломать дверь.
— Я хочу видеть мсье Донзака, — сказала я.
— Он скоро будет, — невозмутимо ответил индюк.
Расстроенная, я вышла на Кэ дез Орфевр и увидела Улисса, сидящего под полосатым тентом. Он пил пиво и выглядел довольным.
— Не знаю, что и делать… — Я опустилась в плетеное кресло рядом с ним. — Полная капитуляция. Ватерлоо…
— Могу ли я чем-нибудь помочь? Гарсон, кофе мадам! — Улисс щелкнул пальцами, и передо мной появилась чашечка ароматного напитка.
Пригубив кофе, я рассказала Улиссу о своих проблемах. Как быть? Не могу же я разорваться! Нужно пойти к Сесиль, взять у нее ключи и не пропустить Донзака.
— Полин, не волнуйся, я сам схожу к натурщице и принесу ключи. Я знаю, где она живет.
— Премного обяжешь, Улисс! — обрадовалась я. — Возьми фиакр, так быстрее!
— Жди меня тут, я скоро вернусь! — крикнул он из окна экипажа. — Никуда не уходи!
Три часа я мерила булыжную мостовую, шагая до конца квартала и обратно, но ни Улисс, ни мсье Донзак не появились. Отчаявшись, я пошла домой, чтобы отдохнуть и переодеться. Я решила сходить вечером к Сесиль, забрать у нее ключ, а утром снова пойти в полицейское управление.
Я сильно рассердилась на Улисса. Как некрасиво он со мной поступил: пообещал помочь и бросил меня тут одну, под палящим солнцем!
Мало мне было неприятностей в течение дня, так еще при входе в отель «Сабин» меня встретила рассерженная хозяйка:
— Я не позволю, мадам Авилова! Такого позора еще не было в моем доме! Потрудитесь объясниться! С вашим поселением в моем отеле все перевернулось вверх дном! Боже, какой позор перед соседями!
— Ну зачем вы так, Плювинье? — улыбнулся незваный гость. — Первая и вторая древнейшие профессии всегда опережают скромных граждан на пути к достатку. Кстати, я не представился незнакомой даме. Себастьян Кервадек, владелец художественной галереи «Дез Ар».
— О каких профессиях он говорит? — спросила меня Сесиль.
— Первая древнейшая профессия — это проституция, вторая — журналистика, — пояснила я.
— Это же надо! — воскликнула Сесиль. — Он меня проституткой обозвал! А вы меня снимали, почтенный мсье? Заплатили мне хоть сантим? Нет? Так чего же ты, старый сучок, себе позволяешь? Я натурщица, а не проститутка!
Решительно отодвинув Сесиль в сторону, я в упор посмотрела на Кервадека.
— Добрый день, мсье Кервадек. Меня зовут Полин Авилова, я вдова, — сказала я вежливо, желая сгладить выходку девушки. — Чему обязаны вашим визитом? Будьте любезны объясниться.
— Слухами мир полнится, мадам Авилова, и я пришел внести скромную лепту за упокой несчастного Андре. Я знал его немного и даже продал две его картины истинным ценителям современной живописи. Конечно, за весьма скромные деньги, но ведь молодой человек только начинал…
— Откуда вы узнали о его смерти? Кто вам сказал?
— Моя галерея находится на восточном склоне Монмартра. Художники заходят ко мне, как в свой дом. Поверьте, я всегда привечаю молодые таланты. Многим помогал, давал советы. Как только я узнал о страшной трагедии, тут же поспешил сюда узнать, не нужно ли чего, может, смогу чем-либо помочь.
— Кто именно вам сообщил? — настойчиво спросил Доминик. — Назовите имя.
— Ну, какое это имеет значение? — улыбнулся галерейщик. — Если вам так угодно, мсье Тигенштет зашел ко мне полтора часа назад и сказал, что Андре утонул.
— Чем именно вы хотите помочь, мсье Кервадек? — спросила я.
— Скажем, солидной суммой в триста или даже триста пятьдесят франков, — ответил он, рыская глазами по комнате. — Взамен я возьму оптом, не глядя, все картины. Зачем вам эти измазанные холсты? Только место занимают. А я заберу их из уважения к памяти покойного мсье Протасова. По-моему, выгодная сделка, ведь никто из вас не приходится покойному близким родственником или душеприказчиком.
Негодяй! — закричала Сесиль, порываясь расцарапать Кервадеку лицо. — Да здесь только холстов по меньшей мере на пятьсот франков! А ты предлагаешь триста пятьдесят?
— Мадемуазель Мерсо, — ответил, отступая, выжига, — не заставляйте меня отвечать вам цитатой из древнего анекдота: «Ведь когда-то эти холсты были чистыми». Вы сами понимаете, что картины вашего друга не стоят ни гроша, и упираетесь только из понятного мне чувства скорби и противоречия. Я предлагаю сделку. Вам сейчас нужны деньги на похороны. Я даю их вам. Более того, я полагаюсь на вашу порядочность, поскольку не знаю, как вы распорядитесь моими деньгами, ведь юридически вы никто — не жена мсье Протасова, не сестра. Даже не дальняя родственница. А вдруг вы сбежите и его похоронят в общественной могиле в Сен-Мерри на кладбище для бедных? Или еще хуже — в катакомбах? Что тогда? Плакали мои денежки?
— Подите прочь! — Сесиль набросилась на Кервадека и стала выталкивать его из комнаты. Доминик схватил ее за локти и с трудом оттащил от торговца.
— Благодарю вас, мсье Кервадек, — сказала я как можно холодней, — мы не нуждаемся в ваших услугах, поэтому отказываемся от столь великодушного предложения. У меня достаточно денег, чтобы устроить подобающие похороны. Мсье Протасов будет похоронен как полагается, по православному обряду. А с картинами мы разберемся без вашей помощи. Так как мсье Протасов не оставил завещания, в чем я пока не уверена, то все его имущество принадлежит прямым наследникам — родителям, поэтому мы не вправе распоряжаться его картинами. Они будут запакованы и отправлены в Россию.
— Не смею возражать, мадам Авилова. — Кервадек поклонился и направился к двери, но на пороге обернулся: — И все же если вдруг в ближайшие дни вы измените свое мнение, мадемуазель Мерсо и мсье Плювинье знают, где меня найти.
Он с достоинством надел котелок и взялся за ручку двери.
— Постойте! — окликнула я его. — Вы сказали, что продали две картины Андре. У вас остались еще?
— Приходите ко мне в галерею, поговорим. Счастливо оставаться!
Кервадек поклонился еще раз и вышел из мансарды.
— Ненавижу! — крикнула Сесиль и залилась слезами. — Это же паук! Ростовщик! Точно такой же, как тот тип, что засадил меня в тюрьму! Они даже похожи!
— Не надо, дорогая, — обнял ее за плечи Доминик. — Никакой он не паук, просто деловой человек, коммерсант, почуявший для себя выгодную сделку.
— Я помню, как он кривился, когда Андре носил ему картины, — всхлипывала Сесиль. — И если брал одну-две, то будто одолжение делал, а платил столько, что на краски едва хватало. И сейчас он строит из себя благодетеля! Чудовище!
— Надо будет зайти в эту галерею, — сказала я. — Не хочу оставлять ему картины Андрея. Выкуплю, чего бы мне это ни стоило.
— Вот увидишь, Полин, он сдерет с тебя втридорога! — предупредил репортер. — Так что будь благоразумна.
Документы я нашла в шкафчике, рядом с пыльной папкой, и облегченно вздохнула. Пока Сесиль и Доминик складывали картины и перевязывали их толстым шпагатом, я внимательно просмотрела бумаги и, убедившись, что все в порядке, положила паспорт Протасова в сумочку. Потом раскрыла выгоревшую папку. В ней лежали рисунки. Я не поверила своим глазам, увидев на них кривые улочки N-ска, пруд в Александровском парке, здание губернской управы. Интересно, Андрей рисовал это с натуры, или здесь, в Париже, его замучила ностальгия и он вспоминал родные места? Потом я обнаружила парижские виды, наброски лиц, карикатуры… У Андрея действительно был талант рисовальщика, но вместо того чтобы развивать его, он занимался какой-то мазней, по его словам — поисками нового направления в живописи.
— Пойдемте, господа, — сказала я. — Мне надо еще в уголовную полицию, на Кэ дез Орфевр, получить разрешение на захоронение. А эту папку я возьму с собой, тут русские рисунки Андре — посмотрю на досуге.
Сесиль и Доминик прислонили упакованные картины к стене, и мы вышли из студии, чтобы спустя некоторое время вернуться с грузчиками — надо было забрать вещи, а комнату сдать консьержке.
Придя к себе, я раскрыла папку и принялась внимательно рассматривать рисунки. Особого хронологического порядка не нашла, на рисунках отсутствовали даты, но четко выделялись «русский» и «парижский» периоды. Тогда я решила разложить рисунки по темам. Пейзажи N-ска и окрестностей легли в одну стопку, виды парижских улиц — в другую. В третью я сложила наброски людей. С портретов на меня смотрели парижане и парижанки: завсегдатаи кабачков, художники, лоретки, гамены и клошары.
У Андрея была точная рука. Несмотря на то, что ему не нравилось учиться в школе мэтра Кормона, он достиг больших успехов — это было видно невооруженным глазом. Андрей умел добиваться поразительного сходства. Лица выглядели карикатурными, черты выпячивались, но оставались вполне узнаваемыми. Я задержала внимание на портрете Тулуз-Лотрека, карлика, сидевшего на коленях гиганта, потом долго рассматривала мрачного худощавого Улисса, одетого во все черное, а эскизы головки прелестной Сесиль, не глядя, отложила в сторону, чтобы потом понять, что в ней так привлекло Андрея.
Рисунков с моими изображениями в папке не было. Может быть, Андрей не хотел меня вспоминать, а может, просто охладел и забыл, ведь последние полгода я не получала от него писем. Оставалось только сетовать на непостоянство мужчин.
Много набросков было сделано в пивной «Ла Сури» — я узнала ее по интерьеру. Я даже почувствовала особую атмосферу этого заведения, наполненную запахами табака, пива и копченых угрей. Жалко, что рисунки не были подписаны, и я не могла понять, кто на них изображен. Например, меня привлекла законченная жанровая сценка, изображавшая цыганку, гадающую офицеру с усиками, лицо у него было такое угрюмое, словно она предрекала ему пиковый интерес, пустые хлопоты и дорогу в казенный дом.
В дверь постучали.
— Мадам Авилова, вы позволите? — раздался тихий голос.
— Входите, прошу вас.
В комнату вошел князь Засекин-Батайский и поклонился.
— Кирилл Игоревич, родом из Пензы, — сказал он.
— Очень приятно, — ответила я. — Аполлинария Лазаревна, проживаю в N-ске. Присаживайтесь, Кирилл Игоревич.
В моих глазах визитер увидел невысказанный вопрос, поэтому поспешил объяснить:
— Видите ли, Аполлинария Лазаревна, я чего, собственно говоря, заглянул… Прошу простить мою назойливость, но не каждый день сюда в отель приезжают мои соотечественники, и уж совсем редко с ними что-либо случается. Если я правильно понял, вас постигло несчастье?
— Да, — кивнула я. — Погиб мой земляк, утонул в Сене. Никого у него здесь нет, придется мне взять на себя тягостные обязанности по преданию тела земле. Я уже осведомлялась в храме Александра Невского.
— Можете всецело рассчитывать на меня, Аполлинария Лазаревна. Чем могу, как говорится…
— Спасибо, Кирилл Игоревич. Вы давно живете в Париже?
— Около четверти века. И ни разу не покидал его. Париж притягивает настолько, что о других местах даже не помышляю.
— Вполне с вами согласна, но удивлена: неужели за столько лет вы не соскучились по родине?
— Для кого родина, а для кого злая мачеха, — вздохнул Засекин-Батайский. — Не мог я вернуться, и есть у меня для этого веские причины: боялся, что там у меня будет одна дорога — в острог.
— Неужели?
— Представьте себе… Вы слишком молоды, Полина, позвольте мне вас так называть, по-стариковски, и, наверное, вам неизвестны такие фамилии, как Ишутин, Каракозов?
— Напротив, — ответила я. — Один из них, если мне не изменяет память, покушался на государя-императора лет тридцать назад. Но более этого не знаю ничего. Я далека от политики.
У меня возникло было смутное чувство, что я слышала эту фамилию не только в связи с покушением, но так и не смогла вспомнить подробности.
— Sic transit gloria mundi 21, — усмехнулся князь. — Но хоть Чернышевский-то вам знаком?
— Конечно! Я читала его изумительный роман «Что делать?», и Вера Павловна — моя любимая героиня! Она — настоящая женщина!
Тут я запнулась, вспомнив, что роман запрещен цензурой. Я читала его в женевском издании, мне дали только на одну ночь. Вероятно, не следовало говорить об этой книге с незнакомым человеком — вдруг он агент, живущий за границей, который поставлен ловить вот таких бойких на язык дамочек? — но я решила довериться своей интуиции и продолжила:
— Помните, как Жюли сказала Верочке: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Ах, я просто плакала от умиления!
— Прелестно! А еще вот это помните? — И Засекин-Батайский продекламировал: — «Ты видела в зале, как горят щеки, как блистают глаза; ты видела, они уходили, они приходили; они уходили — это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой — мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались — это я возвращала их из царства моих тайн на легкое веселье. Здесь царствую я…» И эти прекрасные строки запрещены цензурой, а их автор — государственный преступник. Кстати, в моей небольшой библиотеке имеется томик, если хотите, могу одолжить. Перечитаете на досуге. Этот роман — редкость в России.
— Спасибо, мне пока не до чтения — хлопот много, да и собираться надо. Скажите, а вы были знакомы с Чернышевским?
— К сожалению, нет. Когда я приехал из Пензы учиться в Санкт-Петербург, писатель уже был осужден и приговорен к каторге. А ведь он был властителем дум!
— Кирилл Игоревич, вы так и не рассказали, почему вы не посещали Россию все эти годы. Были какие-то особые причины?
Страх, дорогая Полина, страх… Ведь я по своей глупости и несмышлености стал членом общества «Ад» — весьма красноречивое название. Идея свободы вскружила мне голову. В кружке, которым руководил мой земляк Ишутин, разрабатывался план убийства царя. Воображали себя, по меньшей мере, декабристами: «Читал свои Ноэли Пушкин, меланхолический Якушкин, казалось, молча обнажал цареубийственный кинжал…» А потом Каракозов стрелял в Александра Второго, и вот тогда я испугался. С меня слетел весь романтический флер свободомыслия. Общество было разгромлено, Ишутин арестован, Каракозов сдался сам. Кстати, они состояли в родстве — кузены. А я бежал за границу, хотя никакого обвинения мне предъявлено не было. Вот и продолжаю жить в «аду»…
— Но, может быть, напрасно? Вины за вами нет, все уже позабыто за сроком давности. Хотите, я спрошу у отца — он адвокат и присяжный поверенный в N-ске, — что вам может грозить, если вы вернетесь?
— А куда я вернусь? На пепелище? Именьице родовое и тогда не славилось достатком, крепостные после реформы разбежались, а нынче… — Он махнул рукой. — Нет уж, лучше здесь проживать деньги покойницы жены, урожденной де Фонтанен. В революцию все ее родственники сложили головы на гильотине, а ей, кроме небольшой ренты, ничего не осталось. Живу тихо, спокойно, почти нигде не бываю, читаю «Фигаро» и дышу воздухом. Одна отрада в жизни — каждое воскресенье хожу к заутрене и молюсь за всех, кого знал…
Засекин-Батайский вздохнул и, посмотрев на папку, взял один рисунок.
— Какой оригинальный! Чей он, Полина?
— Моего покойного друга, — вздохнула я.
— Он был талантлив — это сразу бросается в глаза.
— Да, — кивнула я, и тут мне в голову пришла одна идея: — Князь, посмотрите другие рисунки. Может, узнаете на них кого-нибудь.
В числе прочих я протянула ему и понравившийся мне рисунок с офицером и цыганкой. Именно на нем князь остановил свое внимание.
— По случайности, мужчина мне знаком. Его зовут Альфред Дрейфус. Капитан Генерального штаба, кажется, иудейского вероисповедания, но в остальном — настоящий француз. Дрейфус из хорошей семьи, однако ничем себя не проявил. В общем, блеклая личность, ревностный служака, живет по уставу. Такие не способны оставить след даже в истории собственной семьи.
— Откуда вам известны такие подробности? — удивилась я.
— Встречались как-то в салоне маркизы де Мир-бель. Беседовали. Я чуть не умер от скуки — ни одной оригинальной мысли от мсье Дрейфуса так и не услышал.
— А цыганку вы знаете?
— Это Лола. Бродит по монмартрским кабачкам, предсказывает клиентам всякие ужасы. Чтобы от нее отвязаться, ей дают несколько монет, тем и пробавляется. — Засекин-Батайский вопросительно на меня посмотрел. — Вы надеетесь найти ответ в этих рисунках?
— Не знаю, но хотела бы порасспросить людей, изображенных на них. Ведь разговаривал же с ними Протасов, когда рисовал портреты. Может быть, они что-то знают?
— Не уверен, — задумчиво проговорил князь, рассматривая рисунки, и вдруг воскликнул: — Не может быть!
— Что? — встрепенулась я.
— Вот тут… — Он показал мне эскиз, сделанный Андреем в пивной. Иные фигуры были прорисованы до конца, у других только проглядывался торс. — Подождите меня, Полина, я сейчас вернусь.
Князь вышел, оставив меня в полном недоумении. Через несколько минут он вернулся и протянул «Фигаро». Я развернула газету.
— Обратите внимание на портрет под этим заголовком, — сказал князь.
На рисунке был изображен худой старик с пышными бакенбардами. Вид у него был важный и надменный. Круглые, навыкате глаза смотрели прямо перед собой. Стоячий воротник сорочки стягивал галстук-бабочка. Под портретом я прочитала: «Николай Гире, министр иностранных дел Российской империи».
— И что? — не поняла я. — Зачем вы показываете мне портрет нашего министра? Я слышала, что он прибыл в Париж с важной миссией.
— Сравните газету с рисунком Протасова, — предложил Засекин-Батайский.
Взглянув на рисунок, я ахнула. В пивной сидел российский министр и, наклонившись над столом, что-то говорил своему собеседнику, изображенному со спины. Кроме того, что на нем пальто с клетчатой пелериной, о незнакомце сказать было нечего.
— Что делал министр в пивной? — удивилась я. — Ему там совсем не место!
— Загадка… — задумчиво произнес Засекин-Батайский. — Кажется, ваш приятель зарисовал то, на что никоим образом не следовало обращать внимание. Опасная неосторожность. Вам так не кажется?
— Вы полагаете, князь, что его убили по политическим мотивам? — ахнула я.
— Все может быть… Но не исключаю и простого совпадения.
— Кирилл Игоревич, — попросила я, — вы можете оставить мне газету? Я вам ее скоро верну.
— Конечно, дорогая Аполлинария Лазаревна. О чем речь?
Князь поцеловал мне руку и вышел из комнаты.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Легкое поведение — это наименьший
недостаток женщин, известных
своим легким поведением.
Статья называлась «Сердечное согласие». В ней в восторженных тонах говорилось об историческом, эпохальном для двух стран, России и Франции, соглашении жить в мире и дружбе. Впервые со времен императора Наполеона Первого Франция не враг, а сердечный друг России, и они вместе будут сражаться против Германии, Италии и Австро-Венгрии, если те вдруг решат напасть на одну из дружественных сторон. Россия и Франция признают союзнические обязательства по отношению друг к другу, обязуются поддерживать культурные, экономические и политические предложения другой стороны, если они не идут во вред собственным интересам, и прочая, и прочая…
Далее в превосходной степени говорилось о министрах иностранных дел двух стран, Гирсе и Рибо, отмечались их ум, прозорливость и преданность интересам высокой политики. Панегирик завершался аккордом: вот теперь заживем! Мне стало скучно — статья выглядела явно отцензурированной и отражала официальную точку зрения правительства Франции. Мне в ней могли пригодиться только даты, не более того. Ответа на вопрос: зачем министр иностранных дел великой державы встречался в монмартрской пивной с господином в клетчатой пелерине? — она не давала.
Я просмотрела другие полосы. Большая статья под названием «Экспансия германской политики во Франции» предупреждала, что в стране действуют немецкие шпионы и всем гражданам, истинным патриотам, следует быть начеку и непременно сообщать властям о каждом подозрительном инциденте. Несколько колонок были посвящены светским сплетням, новостям и погоде. С разочарованием я отложила газету в сторону. Полчаса были потрачены зря.
Надо было идти в полицию испрашивать разрешение на захоронение, потом к Сесиль за ключом (я отругала себя, что не взяла у нее ключ сразу), затем нужно было заказать грузчиков и перевезти картины Андрея в отель «Сабин». Далее с разрешением из полиции идти в храм Александра Невского договариваться о заупокойной службе, не забыть к гробовщику, et cetera, et cetera… У меня даже не оставалось времени поразмышлять, как я буду искать убийцу.
Мой путь на Кэ дез Орфевр — набережную Злато-кузнецов — лежал мимо той самой пивной, около которой я чуть не попала под фиакр. Проходя мимо злосчастного места, я невольно ускорила шаг, повернула за угол и столкнулась с тощим шведом Улиссом. «Этого мне только не хватало!» — подумала я, но, увидев, как он невозмутимо кивнул и направился дальше, решила его остановить. Заявление Сесиль о том, что он убийца, придало мне решимости.
— Постойте! — окликнула я его.
— Простите? — обернулся он.
— Вы меня помните? Я приходила в пивную «Ла Сури» и расспрашивала о русском рисовальщике. Вы там сидели в компании художников.
— А… Дама в шляпке с фиалками. Как же, помню. Вас лошадь не зашибла?
— Обошлось.
— Рад за вас, — равнодушно ответил он.
Я решила пойти напролом и задала вопрос, старательно пряча противную дрожь в голосе:
— Скажите, откуда вы узнали о смерти Андре?
— Видел собственными глазами, — просто ответил он.
— Как?! — выдохнула я.
Улисс посмотрел по сторонам, ища тень. Солнце слепило ему глаза, отчего он недовольно морщился.
— Кажется, вас зовут Полин? — спросил он. — Давайте отойдем в сторону. Куда вы сейчас направляетесь?
— В полицию. За разрешением на захоронение.
— Я провожу вас. Вы позволите?
— Сделайте одолжение.
Улисс был высоким сорокалетним мужчиной, худощавым и несколько изможденным. У меня сложилось впечатление, что он страдает разлитием желчи: его кожа имела нездоровый желтоватый оттенок, а под глазами были темные круги. Кроме того, он выглядел закоренелым курильщиком — на длинных гибких пальцах виднелись несмываемые пятна от крепкого табака. У него были вьющиеся волосы цвета пожухлой соломы и сильно выдающийся кадык. Пахло от него пивом, табаком и масляными красками.
Мы молча шли по бульвару Рошешуар. Рядом с Улиссом я чувствовала себя неуютно. Кто его знает, может, и в самом деле я иду рядом с убийцей и неизвестно, что у него в голове. Когда мы прошли Пляс Пигаль, я набралась храбрости и переспросила:
— Мсье Улисс, как вы узнали, что Андре погиб?
Он рассмеялся сухим дробным смехом.
— Улиссом меня зовут друзья. Смешно слышать это имя от тебя, да еще с приставкой «мсье». — Он легко перешел со мной на «ты». — Полин, хоть я намного старше тебя и зовут меня скучно и совсем не по-французски — Андерс Тигенштет, для тебя я Улисс, без «мсье», договорились? — Когда я кивнула, он продолжил: — В то утро я отправился писать этюды на противоположный берег Сены. Выше по течению реки рыбаки вытянули что-то сетями и стали кричать. Я не обращал на них внимания и продолжал работать — небо затягивалось облаками, и мне хотелось успеть, пока солнце. Но когда прибыли полицейские из ближайшей префектуры и начали о чем-то громко переговариваться с рыбаками, мне стало любопытно, и я подошел поближе. Оказывается, рыбаки вытащили утопленника. Один из полицейских предложил мне взглянуть на него — вдруг опознаю? Вглядевшись в лицо трупа, я вдруг понял, что действительно знаю утопленника. Это был Андре, русский художник. Наверное, я чем-то выдал себя, потому что полицейский тут же спросил, знаком ли мне утонувший человек. Не знаю почему, но я отрицательно покачал головой. Испугался, наверное, смалодушничал. А потом собрал кисти, сложил мольберт и отправился обратно. Все равно настроения писать уже не было. Ноги сами принесли меня на Монмартр. Перед тем как зайти в пивную, я заглянул в галерею неподалеку — я частенько туда захаживаю.
— К мсье Кервадеку в галерею «Дез Ар»? И там ты рассказал ему о смерти Андре, верно?
— Да, — удивился Улисс, — а откуда тебе известно? Ты с ним разговаривала?
— Пришлось, — вздохнула я. — Он заявился в мансарду Андре и предложил триста пятьдесят франков за все его картины. А вел себя так, будто оказывает нам великое благодеяние.
— Узнаю папашу Себастьяна, — усмехнулся швед. — Уж он-то своего не упустит.
— Но мы не продали Кервадеку картины. Сесиль выгнала его, сказала, что только холстов в комнате на пятьсот франков.
— А старый лис возразил, что раньше холсты были чистыми, — догадался Улисс.
— Верно! Откуда ты знаешь? — Теперь настала моя очередь удивляться.
— Он всем говорит одно и то же. Это ведь бородатый анекдот. Кстати, вот и полицейское управление. Если хочешь, я подожду тебя в кафе напротив. Удачи тебе!
— Хорошо, я постараюсь закончить дела как можно скорее.
Но мне не повезло. Вместо знакомого полицейского Донзака меня принял какой-то надутый индюк в синем форменном кепи. Он долго выяснял, кем я прихожусь Андрею, проверял паспорт и наконец заявил, что без обыска на квартире убитого полиция не может выдать тело. А если я хочу помочь полиции, то обязана предоставить ключи от квартиры покойного, чтобы им не пришлось ломать дверь.
— Я хочу видеть мсье Донзака, — сказала я.
— Он скоро будет, — невозмутимо ответил индюк.
Расстроенная, я вышла на Кэ дез Орфевр и увидела Улисса, сидящего под полосатым тентом. Он пил пиво и выглядел довольным.
— Не знаю, что и делать… — Я опустилась в плетеное кресло рядом с ним. — Полная капитуляция. Ватерлоо…
— Могу ли я чем-нибудь помочь? Гарсон, кофе мадам! — Улисс щелкнул пальцами, и передо мной появилась чашечка ароматного напитка.
Пригубив кофе, я рассказала Улиссу о своих проблемах. Как быть? Не могу же я разорваться! Нужно пойти к Сесиль, взять у нее ключи и не пропустить Донзака.
— Полин, не волнуйся, я сам схожу к натурщице и принесу ключи. Я знаю, где она живет.
— Премного обяжешь, Улисс! — обрадовалась я. — Возьми фиакр, так быстрее!
— Жди меня тут, я скоро вернусь! — крикнул он из окна экипажа. — Никуда не уходи!
Три часа я мерила булыжную мостовую, шагая до конца квартала и обратно, но ни Улисс, ни мсье Донзак не появились. Отчаявшись, я пошла домой, чтобы отдохнуть и переодеться. Я решила сходить вечером к Сесиль, забрать у нее ключ, а утром снова пойти в полицейское управление.
Я сильно рассердилась на Улисса. Как некрасиво он со мной поступил: пообещал помочь и бросил меня тут одну, под палящим солнцем!
Мало мне было неприятностей в течение дня, так еще при входе в отель «Сабин» меня встретила рассерженная хозяйка:
— Я не позволю, мадам Авилова! Такого позора еще не было в моем доме! Потрудитесь объясниться! С вашим поселением в моем отеле все перевернулось вверх дном! Боже, какой позор перед соседями!