Константиновной, приехав утром из Цюриха и коротая время в ожидании поезда
на Вену, пил пивко и похваливал проклятых немцев, которые все-таки умеют
делать этот напиток, а наискосок от них, за столиком у окна, сидел, за три
месяца до Ильича приехавший из Вены, бесноватый Адольф и тихо рисовал свою
очередную акварельку. Работая, будущий фюрер всех немцев поглядывал на
будущего вождя мирового пролетариата. Именно эту мирную идиллию, а не
побоище, устроенное здесь же Адольфом через несколько лет, мне очень
хотелось воссоздать в своем воображении.
Я попробовал рассказать о явившихся мне образах прошлого моей Кристин,
но сразу почувствовал, что ей неинтересно: Гитлер был для нее, появившейся
на свет после его гибели, абстрактным чудищем из старой сказки, помесью
шакала и гиены, и представить его мирным жрецом изобразительного искусства
она просто не могла, а Ленина, как я выяснил, она путала с Брежневым.
Полюбовавшись в пути красотами Баварии и Швабии, мы поздно вечером прибыли в
Базель. В Швейцарии я долго задерживаться не собирался. Лишь два места в
этой чересчур благополучной стране манили меня: я хотел побывать в
Монтаньоле, где жил и творил Гессе, и в Монтре - последнем приюте Набокова.
Имея, как говорил граф Монте-Кристо, "неограниченный кредит", я надеялся,
что это будет несложно осуществить в течение одного дня, но тут уже меня
подвело незнание географии: Монтаньола, как мне объяснил базельский
"извозчик", оказалась под Лугано, и я понял, что успеть за один день
посетить обе эти знаменитые в свое время деревни нам не удастся. Но Тессин,
- Тичино, как выяснилось, стоил двух дней, потраченных на его осмотр. Я не
стал рваться в расположенный над деревней дом, поскольку помнил о столбе с
надписью "Bitte keine Besuche (Пожайлуста, не наносите визиты)" и считал,
что желание поэта остается и после его смерти законом для всех, кто его
любит. Я просто побродил вокруг, полюбовался озером, грядами Монте Дженерозо
и горой Сан-Сальваторе, и над всей этой красотой витал для меня дух Гессе.
Я даже пожалел, что обосновался в Испании, а не в швейцарской Италии, и
решил по возвращении домой не спеша подумать о приобретении здесь
какого-нибудь домишки.
На этой прогулке Кристин поинтересовалась, кто такой Гессе. Я
рассказал, как мог, больше внимания уделяя его восточным изысканиям, но это
ее еще более утвердило в мысли, что я отравлен ядом Востока, о чем она мне
сообщила снова и с некоторым торжеством. Я заставил ее зайти в книжный
магазин и найти там какой-нибудь томик Гессе, где было бы "Последнее лето
Клингзора". Забегая вперед скажу, что прочитав эту светлую повесть, она два
дня не выходила из дому, а потом появилась с красными от слез глазами и
несколько недель после этого относилась ко мне с удивительной нежностью.
После посещения Монтре нам пришлось заночевать в Женеве для смены
"лошадей". По настоянию Кристин мы задержались там еще на сутки: она
захотела показать мне местные достопримечательности, и, я полагаю, вспомнить
что-то свое, связанное с этим городом, о чем я никогда не узнаю. Дальнейший
наш путь был, можно сказать, скор и даже стремителен. Мелькание городов и
стран утомило Кристин, и ей захотелось домой. С трудом я сумел уговорить ее
сделать непродолжительную остановку в Ницце, чтобы я мог побывать на могилах
Натали и Александра. У меня же создалось впечатление, что Лазурный берег
связан с неприятной частью ее прошлого, и она бежит от ненужных ей сейчас
воспоминаний, но допытываться я не стал: будем живы - расскажет сама. Если
захочет.
Сам я тоже вернулся домой с радостью. К моему былому добавилось немало
новых впечатлений, и теперь я в своем воображении мог возвращаться к ним,
как только пожелаю.
Однажды ночью, когда я, как сказал Ли Бо, "лежал без сна, вглядываясь в
свои годы", я стал перебирать картины нашего с Кристин недавнего путешествия
и почувствовал, что что-то нарушает гармонию этого моего состояния и
попытался отыскать причину своих ощущений. И тут передо мной всплыла
физиономия Паши, - он был явно лишним в моем ландшафте. Более того, от него
исходила тревога, и порождали ее два обстоятельства: во-первых, он сообщил,
что по мне почему-то "скучает" шеф, и, во-вторых, не я, а Паша, расспрашивая
меня, произнес слово "Испания", и это могло означать, что шеф не просто
вспоминает обо мне, а ищет меня и уже знает, где я живу. Объяснив себе
причины своего же беспокойства, я постепенно успокоился и уснул, оставив на
утро принятие необходимых решений.
А утро было теплым и солнечным - одним из тех, когда все прошлые и
будущие неприятности кажутся незначительными и неопасными, и хочется просто
жить. И я жил. Прошли лето и осень. Никакие незваные гости у меня не
появлялись, и я успокоился окончательно. Но, как оказалось, я ошибался.
Глава 2. Неизбежная неизвестность
Мы с Кристин мирно и спокойно встретили две тысячи первый год. Кристин
была очень удивлена, когда я сказал, что вот теперь, наконец, началось
третье тысячелетие - она считала, что это произошло уже год назад. Потекли
наши "зимние" дни без приключений и происшествий. Постепенно забывалось,
спрятавшись куда-то в подсознание, наше путешествие по немецким землям,
включая неожиданное появление Паши у "Крона и Ланца". Единственным заметным
следствием этого паломничества было то, что в круг постоянного чтения
Кристин, наряду со сказками Андерсена и стихами Тове, вошло "Последнее лето
Клингзора". Когда я спросил ее, почему, если ей так нравится Гессе, она не
пытается прочитать другие его повести, оказавшиеся в этом сборнике, она
ответила, что боится нарушить очарование, и опять что-то стала говорить о
"яде Востока". Я решил не напоминать ей, что "Восток" вместе со своим "ядом"
присутствует и в ее любимом "Последнем лете"...
Нас никто не звал в гости, и мы никого не приглашали. Наша связь с
миром в одностороннем порядке поддерживалась "средствами массовой
информации" и в паритетном варианте - почти что еженедельными телефонными
переговорами: моими - с моей любимой внучкой Хафизой и Кристин - с Дагмар.
Большего счастья, чем этот почти полный покой, мы и не желали, и как раз в
день, когда мы для себя сформулировали сей предел своих желаний, а это был
первый день Пасхи, возле моего ранчо появился неприметный серый "Рено",
откуда вылез мой старый приятель Паша. Сердце у меня сжалось от
предчувствия, что наступает и мое "последнее лето".
После всяких общих приветствий и похлопываний Паша сообщил, что он
приехал, чтобы найти меня и доставить к шефу. Как ему удалось "найти меня" я
не спрашивал, понимая что для его шефа, которого я по старинке именовал
словом "кощей", обозначающим "по фене" его изначальную профессию - скупщика
краденого, ничего невозможного в подлунном мире уже давно не существует.
- Повод? - опять, как почти год назад в Геттингене, спросил я.
- Тот же, - ответил Паша, - А вообще, как говорили коммунисты, созывая
свои "партсобрания", - "вопрос на месте".
- Далеко ли место?
- Не очень. Через часок-другой будем там.
- Я сейчас сделаю пару звонков, - сказал я, порываясь встать и уйти в
кабинет.
- Шеф просил до разговора с ним никуда не звонить, - и Паша нежно взял
меня за плечи и повернул к своей машине.
Я понял, что шеф за мое дело взялся достаточно круто и решил проявить
послушание. Я подозвал свою домоправительницу, снял с мизинца свое самое
тоненькое колечко, отдал ей.
- Чуть не забыл. Отдашь нашей девочке, - сказал я и сразу же пошел с
Пашей к машине.
Я чувствовал, что уезжаю надолго, если не навсегда, и поэтому первые
минуты молчал, обдумывая возможную судьбу моего колечка. В том, что оно
будет передано Кристин, я не сомневался, потому что других "наших девочек"
здесь не было. Кристин я не рассказывал всю историю кольца со змейкой,
державшей красный камушек в своей пасти. Она знала лишь то, что оно было
передано мне моей любимой внучкой Хафизой по поручению ее покойной бабки -
моей любимой Сотхун-ай. И этого знания, на мой взгляд, было вполне
достаточно моей внимательной и обстоятельной Кристин, чтобы в ближайшем
телефонном разговоре с Хафизой упомянуть о том, что, уезжая с "неизвестным
лицом", я оставил это кольцо, и точно передать мои слова, сказанные при
этом. В таком эффекте я был почти уверен.
А уж в том, что, узнав о кольце и о моих словах, Хафиза поймет, что мой
отъезд связан с "наследством" ее прадеда Абдуллоджона, я был уверен
абсолютно. Итак, жизнь моя с этого момента в значительной мере зависела от
того, дойдет по назначению моя информация, и от того, что, получив ее,
предпримет моя внучка.
Придя к этому далеко не успокоительному выводу, я подумал о том, что
пока больше ничем я себе помочь не могу, и, вернувшись в реальный мир, стал
смотреть по сторонам. Мы давно вырулили на местную трассу и мчались куда-то
на запад, может быть на юго-запад: я не очень хорошо ориентировался по
солнцу.
Паша заметил, что мой взгляд оживился и вопросительно повернулся ко мне
лицом.
- Куда едем? - спросил я.
- Конечно, в Марбелью, старик, - ответил Паша и в свою очередь задал
вопрос: - Ты что, еще не понял?
Я пожал плечами. С чего бы я должен был это понимать. Я слышал, что
где-то западнее Малаги есть такой совершенно не интересовавший меня городок.
Я вообще еще ни разу не путешествовал по Пиренейскому полуострову, да и не
собирался это делать. Я опасался, что внимательный Паша добровольно примет
на себя обязанности гида и начнет объяснять: "сейчас мы слева видим...",
"сейчас справа будет..." и т.д., и т.п., и я решил притвориться спящим, а
потом и вправду задремал, проспав несколько очаровательных видов, коими
славится Коста-дель-Соль.
Проснулся я уже на въезде в Марбелью. Я зевал после сна, когда за окном
в отдалении промелькнул какой-то истукан.
- Что за статуя? - спросил я.
- "Триумф", - сразу же ответил истомившийся от молчания Паша. - Один из
наших сотворил.
Мне и самому даже при самом беглом взгляде на сие "произведение
искусства" почудилось что-то знакомое, виденное дома и относительно недавно,
а это означало - в Москве, в самом "недавнем" для меня понятии "дома". Слова
же "из наших" в устах Паши полностью заменяли фамилию и титулы: я хорошо
знал о ком идет речь.
Мне стало грустно: целый ворох воспоминаний пронесся передо мной,
задевая душу. Я вспомнил первые шаги этого делового мастера, чьи украшения
фронтонов и бассейнов, решенные в "уникальной" керамической мозаике
нарасхват покупали густо "смазанные" красные руководители предприятий и
здравниц еще до перестройки. Так складывались у этого "мастера" его первые
миллионы, а когда их стало очень много, часть из них ушла на водку и оружие,
руками уголовников убрать президента-идеалиста, не верившего в убойную силу
денег, - президента моих друзей, ныне убитых или пропавших без вести из
своих разоренных гнезд в Сухуми, и я сейчас вспомнил их поименно и тяжко
вздохнул. Вспомнил я и какой-то случайно зацепившийся в памяти шум по поводу
этого "Триумфа", связанный с манипуляцией недвижимостью здесь в Марбелье, и
из забвения даже выплыло название "Лос Гранадос". В этот момент я
почувствовал, что мы приближаемся к цели. Машина въехала в фешенебельный
квартал, выделявшийся своей красой даже в этом праздничном городе.
- Лос Гранадос? - наугад спросил я, кивнув в сторону окна.
Тут пришла очередь удивиться Паше.
- Откуда ты знаешь, если тут не бывал? - спросил он.
Я не хотел, да и не успел бы ответить: мы подъезжали к вилле кощея. От
телохранителей Паша отделался вопросом: "Ждет?" Те кивнули и показали в
сторону бассейна. Кощея однако там не было, и мы расположились под тентом,
поскольку весеннее солнышко припекало довольно сильно.
Вскоре за почти полностью стеклянной "французской" дверью показался
кощей с телефонной трубкой в руке. Разговор он закончил, уже выходя во
внутренний дворик, и радостно улыбаясь пошел ко мне.
- Хорошо выглядишь! - сказал он, протягивая мне лапу с тремя крупными
перстнями.
"Может, для поцелуя?" - подумал я, но потом решил, что раз я не член
"Семьи", то для меня он не "Дон", и просто пожал ее, сказав:
- Вы тоже.
Далее последовала серия вопросов о моей жизни, и я дал осторожные, но
правдивые ответы, памятуя о почти беспредельных сыскных возможностях кощея.
Мне показалось, что он остался доволен моей откровенностью.
Тем временем маленький треугольный столик был сервирован. На нем
появились коньяк, кофе и легкие закуски. Когда все было готово и выпита
первая рюмка, кощей посчитал, что настало время переходить к делам.
- Нас заинтересовало то, что ты оставил там, в Туркестане, и мы хотели
бы это заполучить. Ты же понимаешь, что самому тебе не под силу справиться с
этой задачей, - начал он, и добавил: - Да и зачем оно тебе - дел ты не
ведешь, а на жизнь тебе и так хватит!
- А зачем оно вам? - немного грубо спросил я. - Там ведь просто
какой-то золотой хлам. Что он стоит после известных золотых распродаж в
Европе, да и в остальном мире?
- Не совсем, - сказал кощей. - По информации твоих дальних
родственников, там хранится какой-то набор украшении Великих Монголов, а
это, как сам понимаешь, вещи аукционные и могут стоить многие миллионы
баксов. Кроме того, ты же взял только "свободные" камушки, а сколько их там
еще может быть в украшениях?
Я не стал спорить, потому что он был, вероятно, прав: я помнил, что,
запустив руку в кожаный мешок за своим "кисетом", я оцарапался какими-то
крупными камнями, закрепленными на металлическом ободе. Кроме того, я
обиделся за свою внучку, переквалифицированную кощеем из тюрчанки в
монголку, ибо он потомков Бабура - Великих Моголов обозвал "Великими
Монголами". Но потом я вспомнил свою случайную встречу на путанных дорогах
моей многогрешной жизни с молодой монголкой и ее упругое тело цвета пустыни
Гоби, и моя обида прошла.
Не услышав моего ответа, кощей решил, что он меня убедил, и повел свою
речь далее.
- Ты, наверное, понимаешь, что мне было непросто собрать всю возможную
информацию, найти связи и контакты в Туркестане, и теперь я готовлю
экспедицию. Время, отпущенное ей на то, чтобы взять и вывезти этот твой
клад, крайне мало, и никто из входящих в нее людей не имеет права на ошибку.
Поэтому я не прошу тебя нарисовать план захоронения ценностей, чтобы поиск в
случае какой-нибудь неточности не превратился в беспорядочное разрушение
могил на глазах у туземцев. Мне нужно твое личное участие в этой кампании.
- Но я же семидесятилетний старик! - сказал я, выслушав эту тираду, и
спросил: - Может, мне нужно будет стрелять, скакать на лошади и лезть по
веревке на взлетающий вертолет?
- Да нет! - засмеялся кощей. - В день вашего приезда в известное тебе
село ты только сходишь на место с моим доверенным лицом, будто бы
прогуливаясь по кладбищу, и будешь иметь возможность тут же уехать.
Остальное сделают без тебя.
Говорят, что Бертран Рассел видел в "по-доброму прищуренных глазах"
нашего любимого и вечно живого Ильича очертания виселиц. Я же увидел в
глазах кощея очертания маленьких автоматов "узи", и понял, что означают
слова "остальное сделают без тебя". "Ну что ж! - утешительно подумал я. -
Лежать на одном, хоть и мусульманском, погосте со своей любимой не так и
плохо", а вслух сказал:
- Похоже, у меня нет выбора.
- Наконец до тебя дошло! - с удовлетворением в голосе сказал кощей и
продолжил: - у тебя нет не только выбора, но с этого дня у тебя нет и
свободы. Пойми, что мной в подготовку этой экспедиции уже вложено так много
сил и средств, что я не могу допустить, чтобы с тобой что-нибудь случилось,
и ты теперь будешь под моей охраной день и ночь аж до той поры, пока цель не
будет достигнута.
Потом он спохватился и менее торжественным голосом произнес:
- О свободе я, конечно, сказал в переносном смысле. В своих
перемещениях ты стеснен не будешь, но с тобой всегда будут два моих хлопца.
Поначалу тебе будет неприятно, но скоро привыкнешь. Хожу же я уже многие
годы со своими телохранителями, как с родными, - и ничего!
- И все-таки конкретнее - сколько времени я буду находиться под этим
надзором? - поинтересовался я.
- Недельку здесь, пока подвернется мой рейс на Москву, потом две-три
недели в Москве, где познакомишься со своими соратниками, и наконец неделя
на исполнение замысла. Так что через месяца полтора будешь свободен, как
птица, и милости прошу сюда ко мне, по-соседски, обсудим твою долю - мы же
не воры и уважаем законное право твоей семьи, - подробно ответил кощей и
добавил: - Организация всего этого дела поручена твоему приятелю Паше, но на
место он не поедет. Группу возглавит профессионал - ветеран дагестанской
кампании.
Так ничего не сказавший за время нашей беседы Паша что-то утвердительно
промычал, как гигант мысли. "Опанасе, наша доля розвияна в поли", - всплыли
в моей памяти строки какой-то забытой революционной баллады, и хоть у поэта
слово "доля" означало "судьбу", а не часть добычи, в моем случае все это
было едино, и меня томило предчувствие, что это я буду "розвияный" в полях
моей любимой Долины, если ... Вслух же я сказал:
- Ладно! А сейчас что будем делать?
- Ничего. Тебе покажут твою комнату, располагайся и гуляй Вася, а Толик
и Федя будут с тобой, - был ответ.
Толик и Федя кивнули головами и пригласили меня на второй этаж
трехэтажной виллы. Комната была светлой, неслышно холодил воздух
кондиционер, из окна открывался приятный вид на сплошной сад, укрывающий
соседние виллы, а в левом углу этой панорамы поблескивала синяя полоска
моря. На полке над небольшим письменным столиком стояло несколько книг на
русском языке. Все это я окинул одним-единственным взглядом и, не разбирая
постель, не раздеваясь и не сняв обувь, плюхнулся на кровать, как в
каком-нибудь голливудском боевике. Сказалось нервное напряжение и огромные
усилия, затраченные мною на сохранение своего невозмутимого вида.
"Неделька" в Марбелье затянулась еще на недельку, и я начал понемногу
свыкаться со своим необычным состоянием. Жизнь моя протекала вроде бы среди
людей, но в каком-то вакууме.
Я неспешно прогуливался по фешенебельному Пуэрто-Банусу, по набережной
Леванте - у подножия "русской статуи". Русской, впрочем, здесь была не
только статуя, но и значительная часть публики, и мое ухо постоянно ловило
русскую речь. Необычным было то, что здесь не стреляли: видимо, у российских
бандюг, обосновавшихся на Коста-дель-Соль, был уговор: не проводить на
отдыхе свои разборки. Огромный песчаный пляж меня не манил: я не был
любителем прохладных весенних купаний, и вообще меня устраивал маленький
бассейн с морской водой во дворе моего ранчо, так что и в своей "нормальной"
жизни природными пляжами я пользовался крайне редко и, как правило, в
уединенных местах: действовал синдром старика, стесняющегося своего тела.
Но, сидя под тентом за чашечкой кофе, наблюдать пестрый люд, заполнявший эти
пляжи, было довольно интересно.
Выполняя "настоятельную просьбу" кощея, я не подходил к манившим меня
телефонным павильонам - мои "верные русланы" все равно не дали бы мне
позвонить. Мне оставалось лишь думать и молить Бога, чтобы сработало мое
заветное колечко, и Хафиза догадалась, кем (если ей подробно будет описан
приехавший за мной и знакомый ей Паша) и зачем я "призван". Я скользил своим
рассеянным взглядом по обнаженным женским телам, молодея душой от этого
вечно прекрасного, сопровождавшего меня всю жизнь, зрелища, в котором
менялись только действующие лица, но сохранялась неизменная сущность -
желание. Конечно я отдавал себе отчет в том, что попадись я сейчас на глаза
Остапу Ибрагимовичу, он скорее всего увидел бы во мне "губернатора острова
Борнео", как когда-то в Паниковском. Однажды во время этих моих прибрежных
бдений мне, наконец, пришла в голову настоящая мысль. Она, эта мысль, могла
оказаться спасительной, если Хафиза узнает об обстоятельствах моего
исчезновения и начнет поиски: я подумал о банкоматах. Ведь если я здесь
получу деньги, хранители моих счетов через мое доверенное лицо доложат
Хафизе, где были востребованы мной деньги, и эта точка - точка начала моего
"крутого маршрута" будет ею установлена.
И я, очередной раз, проходя рядом с банкоматом, пробормотав что-то
вроде: "Вот хорошо", быстро достал свою карточку и собирался сунуть ее в
щель. Но не успел: быстрый Федя крепко схватил мою руку и отвел ее в
сторону, сказав:
- Не велено! Скажите, сколько вам нужно денег, и они у вас будут.
Моя хитрость, оказывается, была предусмотрена, и это меня окончательно
убедило в особой тщательности тех, кто готовит предстоящую операцию.
Мне оставалось только гулять. Наверное, овладевавшая мною скука
становилась заметной, и мне было предложено познакомиться с окрестностями.
Два дня у нас ушло на прогулки по соседнему городку под названием
Эстепона и день на посещение Торревьехи. Никаких новых впечатлений эти
странствия не принесли: везде было море, пляжи, обнаженные женщины. И везде
в уши лезла русская речь, особенно в Торревьехе. "Прямо какой-то "уголок
России" невдалеке от моего убежища", - думал я и дал себе зарок, если уцелею
в предстоящих мне передрягах, то отселюсь куда-нибудь подальше от мест,
облюбованных этой "отборной" частью русского "общества".
Когда, возвращаясь из Торревьехи, я входил на территорию виллы, я
увидел, что кощей провожает к машине человека, своим обликом одновременно
напомнившего мне Ираклия Андроникова и некоторые портреты батоно Лаврентия
Павловича.
- Это здешний мэр, - негромко пояснил мне Федя.
Почему-то в этом явлении мэра - первом "чужом" человеке, увиденном мной
на вилле, я почувствовал признак того, что мое "дело", застывшее на
опостылевших мне прогулках, теперь сдвинется со своей мертвой точки. И я не
ошибся: проводив гостя, кощей подошел ко мне и сообщил, что закупленный им
чартерный рейс на Москву состоится завтра.
На следующий день я сидел в пустынном салоне самолета. Неподалеку от
меня резались в карты мои телохранители, а я смотрел в окно на изумрудное
Средиземное море, на появляющиеся и исчезающие в поле моего зрения острова,
на причудливые изгибы берегов. Мы летели на восток, навстречу Солнцу, и я
вспомнил мою солнечную Кристин и пугающий ее "яд Востока". И я подумал:
сумею ли я на сей раз уберечься от этого яда уже в буквальном смысле этих
слов?
Перелет прошел благополучно. Для кощея российские границы и таможни
по-прежнему были прозрачными, и я с моими сопровождающими, молниеносно
преодолев все барьеры, разместился в хорошо обставленной трехкомнатной
"хате" рядом со станцией метро "Пражская".
Говорят, что жрецы и жрицы однополой любви, или, по словам великого
Розанова, - "люди третьего пола", они же "полные Адамы, из которых так и не
вышла Ева", вероятно, в силу этой своей "полноты", обладают сверхтонкой и
сверхчувствительной душой, соединяющей в себе мужское и женское начала.
Часть этой высокой сентиментальности, дополненная генами моей немецкой
бабки, видимо, досталась и мне - бисексуалу, побывавшему по ту сторону
грани, несмотря на то, что я сделал свой выбор и остался "нормальным", во
всяком случае - внешне. И последний год, начиная с поездки по Германии эта
моя сентиментальность подвергалась непрерывным испытаниям. Вот, например,
сейчас, окна моей "хаты" выходили на Варшавку, а за ней располагался тот
самый жилой массив "Дорожных улиц", где я почти два десятилетия, приезжая в
Москву и сам, и с покойной женой, останавливался у ее двоюродного брата. Мы
по-домашнему ходили в "наш" универмаг "Прага", где при социализме
"отмечались" приезжие со всего нашего бывшего "Советского Союза", пытаясь
заполучить какой-нибудь "дефицит".
Потом эта семья, где мы были как дома, стала постепенно уходить в мир
иной: сначала ее двоюродный брат - в знаменитый "год Олимпиады", затем
хозяйка дома, а не вложившая ни души, ни труда в этот теплый семейный очаг,
ее шустрая наследница, обжулив даже собственного отца и родную сестру,
пустила все по ветру, упорхнув в "дальнее зарубежье", и это гнездо перестало
существовать. Впрочем оно все равно становилось труднодостижимым: мой Энск
оказался "за границей" и поездки в Москву сами собой прекратились.
И вот теперь я смотрел, как за моим окном от метро и к метро бегут
человеческие ручейки, как бежали в те времена, когда я был моложе на
десять-двадцать лет.
Там в голубом небесном фонаре
Сияет Солнце - золото в костре,
А здесь внизу на серой занавеске
Проходят тени в призрачной игре.
Когда-то и я был среди этих теней, а теперь смотрю на них из своего
окна и вспоминаю, вспоминаю ... Где вы, бежавшие когда-то в солнце и в
слякоть рядом со мной? Как сложилась ваша жизнь? Живы ли вообще? Не могли же
вы все исчезнуть, если ваш спальный городок почти не изменился за
какие-нибудь десять лет, проведенных мною вдали от него. Разве что зеленый
детский уголок появился на месте одного из домов, два года назад взлетевшего
в воздух вместе со своими заснувшими жильцами в порядке противоисламского
тренажа, устроенного спецслужбами местному населению. Впрочем, может в части
судьбы этого дома я и ошибаюсь - ведь я тогда вместе со своим Энском уже
оказался в другой стране, где не было "чеченской угрозы".
Я пошел на кухню приготовить себе кофе, выпил рюмку коньяка и дал себе
на Вену, пил пивко и похваливал проклятых немцев, которые все-таки умеют
делать этот напиток, а наискосок от них, за столиком у окна, сидел, за три
месяца до Ильича приехавший из Вены, бесноватый Адольф и тихо рисовал свою
очередную акварельку. Работая, будущий фюрер всех немцев поглядывал на
будущего вождя мирового пролетариата. Именно эту мирную идиллию, а не
побоище, устроенное здесь же Адольфом через несколько лет, мне очень
хотелось воссоздать в своем воображении.
Я попробовал рассказать о явившихся мне образах прошлого моей Кристин,
но сразу почувствовал, что ей неинтересно: Гитлер был для нее, появившейся
на свет после его гибели, абстрактным чудищем из старой сказки, помесью
шакала и гиены, и представить его мирным жрецом изобразительного искусства
она просто не могла, а Ленина, как я выяснил, она путала с Брежневым.
Полюбовавшись в пути красотами Баварии и Швабии, мы поздно вечером прибыли в
Базель. В Швейцарии я долго задерживаться не собирался. Лишь два места в
этой чересчур благополучной стране манили меня: я хотел побывать в
Монтаньоле, где жил и творил Гессе, и в Монтре - последнем приюте Набокова.
Имея, как говорил граф Монте-Кристо, "неограниченный кредит", я надеялся,
что это будет несложно осуществить в течение одного дня, но тут уже меня
подвело незнание географии: Монтаньола, как мне объяснил базельский
"извозчик", оказалась под Лугано, и я понял, что успеть за один день
посетить обе эти знаменитые в свое время деревни нам не удастся. Но Тессин,
- Тичино, как выяснилось, стоил двух дней, потраченных на его осмотр. Я не
стал рваться в расположенный над деревней дом, поскольку помнил о столбе с
надписью "Bitte keine Besuche (Пожайлуста, не наносите визиты)" и считал,
что желание поэта остается и после его смерти законом для всех, кто его
любит. Я просто побродил вокруг, полюбовался озером, грядами Монте Дженерозо
и горой Сан-Сальваторе, и над всей этой красотой витал для меня дух Гессе.
Я даже пожалел, что обосновался в Испании, а не в швейцарской Италии, и
решил по возвращении домой не спеша подумать о приобретении здесь
какого-нибудь домишки.
На этой прогулке Кристин поинтересовалась, кто такой Гессе. Я
рассказал, как мог, больше внимания уделяя его восточным изысканиям, но это
ее еще более утвердило в мысли, что я отравлен ядом Востока, о чем она мне
сообщила снова и с некоторым торжеством. Я заставил ее зайти в книжный
магазин и найти там какой-нибудь томик Гессе, где было бы "Последнее лето
Клингзора". Забегая вперед скажу, что прочитав эту светлую повесть, она два
дня не выходила из дому, а потом появилась с красными от слез глазами и
несколько недель после этого относилась ко мне с удивительной нежностью.
После посещения Монтре нам пришлось заночевать в Женеве для смены
"лошадей". По настоянию Кристин мы задержались там еще на сутки: она
захотела показать мне местные достопримечательности, и, я полагаю, вспомнить
что-то свое, связанное с этим городом, о чем я никогда не узнаю. Дальнейший
наш путь был, можно сказать, скор и даже стремителен. Мелькание городов и
стран утомило Кристин, и ей захотелось домой. С трудом я сумел уговорить ее
сделать непродолжительную остановку в Ницце, чтобы я мог побывать на могилах
Натали и Александра. У меня же создалось впечатление, что Лазурный берег
связан с неприятной частью ее прошлого, и она бежит от ненужных ей сейчас
воспоминаний, но допытываться я не стал: будем живы - расскажет сама. Если
захочет.
Сам я тоже вернулся домой с радостью. К моему былому добавилось немало
новых впечатлений, и теперь я в своем воображении мог возвращаться к ним,
как только пожелаю.
Однажды ночью, когда я, как сказал Ли Бо, "лежал без сна, вглядываясь в
свои годы", я стал перебирать картины нашего с Кристин недавнего путешествия
и почувствовал, что что-то нарушает гармонию этого моего состояния и
попытался отыскать причину своих ощущений. И тут передо мной всплыла
физиономия Паши, - он был явно лишним в моем ландшафте. Более того, от него
исходила тревога, и порождали ее два обстоятельства: во-первых, он сообщил,
что по мне почему-то "скучает" шеф, и, во-вторых, не я, а Паша, расспрашивая
меня, произнес слово "Испания", и это могло означать, что шеф не просто
вспоминает обо мне, а ищет меня и уже знает, где я живу. Объяснив себе
причины своего же беспокойства, я постепенно успокоился и уснул, оставив на
утро принятие необходимых решений.
А утро было теплым и солнечным - одним из тех, когда все прошлые и
будущие неприятности кажутся незначительными и неопасными, и хочется просто
жить. И я жил. Прошли лето и осень. Никакие незваные гости у меня не
появлялись, и я успокоился окончательно. Но, как оказалось, я ошибался.
Глава 2. Неизбежная неизвестность
Мы с Кристин мирно и спокойно встретили две тысячи первый год. Кристин
была очень удивлена, когда я сказал, что вот теперь, наконец, началось
третье тысячелетие - она считала, что это произошло уже год назад. Потекли
наши "зимние" дни без приключений и происшествий. Постепенно забывалось,
спрятавшись куда-то в подсознание, наше путешествие по немецким землям,
включая неожиданное появление Паши у "Крона и Ланца". Единственным заметным
следствием этого паломничества было то, что в круг постоянного чтения
Кристин, наряду со сказками Андерсена и стихами Тове, вошло "Последнее лето
Клингзора". Когда я спросил ее, почему, если ей так нравится Гессе, она не
пытается прочитать другие его повести, оказавшиеся в этом сборнике, она
ответила, что боится нарушить очарование, и опять что-то стала говорить о
"яде Востока". Я решил не напоминать ей, что "Восток" вместе со своим "ядом"
присутствует и в ее любимом "Последнем лете"...
Нас никто не звал в гости, и мы никого не приглашали. Наша связь с
миром в одностороннем порядке поддерживалась "средствами массовой
информации" и в паритетном варианте - почти что еженедельными телефонными
переговорами: моими - с моей любимой внучкой Хафизой и Кристин - с Дагмар.
Большего счастья, чем этот почти полный покой, мы и не желали, и как раз в
день, когда мы для себя сформулировали сей предел своих желаний, а это был
первый день Пасхи, возле моего ранчо появился неприметный серый "Рено",
откуда вылез мой старый приятель Паша. Сердце у меня сжалось от
предчувствия, что наступает и мое "последнее лето".
После всяких общих приветствий и похлопываний Паша сообщил, что он
приехал, чтобы найти меня и доставить к шефу. Как ему удалось "найти меня" я
не спрашивал, понимая что для его шефа, которого я по старинке именовал
словом "кощей", обозначающим "по фене" его изначальную профессию - скупщика
краденого, ничего невозможного в подлунном мире уже давно не существует.
- Повод? - опять, как почти год назад в Геттингене, спросил я.
- Тот же, - ответил Паша, - А вообще, как говорили коммунисты, созывая
свои "партсобрания", - "вопрос на месте".
- Далеко ли место?
- Не очень. Через часок-другой будем там.
- Я сейчас сделаю пару звонков, - сказал я, порываясь встать и уйти в
кабинет.
- Шеф просил до разговора с ним никуда не звонить, - и Паша нежно взял
меня за плечи и повернул к своей машине.
Я понял, что шеф за мое дело взялся достаточно круто и решил проявить
послушание. Я подозвал свою домоправительницу, снял с мизинца свое самое
тоненькое колечко, отдал ей.
- Чуть не забыл. Отдашь нашей девочке, - сказал я и сразу же пошел с
Пашей к машине.
Я чувствовал, что уезжаю надолго, если не навсегда, и поэтому первые
минуты молчал, обдумывая возможную судьбу моего колечка. В том, что оно
будет передано Кристин, я не сомневался, потому что других "наших девочек"
здесь не было. Кристин я не рассказывал всю историю кольца со змейкой,
державшей красный камушек в своей пасти. Она знала лишь то, что оно было
передано мне моей любимой внучкой Хафизой по поручению ее покойной бабки -
моей любимой Сотхун-ай. И этого знания, на мой взгляд, было вполне
достаточно моей внимательной и обстоятельной Кристин, чтобы в ближайшем
телефонном разговоре с Хафизой упомянуть о том, что, уезжая с "неизвестным
лицом", я оставил это кольцо, и точно передать мои слова, сказанные при
этом. В таком эффекте я был почти уверен.
А уж в том, что, узнав о кольце и о моих словах, Хафиза поймет, что мой
отъезд связан с "наследством" ее прадеда Абдуллоджона, я был уверен
абсолютно. Итак, жизнь моя с этого момента в значительной мере зависела от
того, дойдет по назначению моя информация, и от того, что, получив ее,
предпримет моя внучка.
Придя к этому далеко не успокоительному выводу, я подумал о том, что
пока больше ничем я себе помочь не могу, и, вернувшись в реальный мир, стал
смотреть по сторонам. Мы давно вырулили на местную трассу и мчались куда-то
на запад, может быть на юго-запад: я не очень хорошо ориентировался по
солнцу.
Паша заметил, что мой взгляд оживился и вопросительно повернулся ко мне
лицом.
- Куда едем? - спросил я.
- Конечно, в Марбелью, старик, - ответил Паша и в свою очередь задал
вопрос: - Ты что, еще не понял?
Я пожал плечами. С чего бы я должен был это понимать. Я слышал, что
где-то западнее Малаги есть такой совершенно не интересовавший меня городок.
Я вообще еще ни разу не путешествовал по Пиренейскому полуострову, да и не
собирался это делать. Я опасался, что внимательный Паша добровольно примет
на себя обязанности гида и начнет объяснять: "сейчас мы слева видим...",
"сейчас справа будет..." и т.д., и т.п., и я решил притвориться спящим, а
потом и вправду задремал, проспав несколько очаровательных видов, коими
славится Коста-дель-Соль.
Проснулся я уже на въезде в Марбелью. Я зевал после сна, когда за окном
в отдалении промелькнул какой-то истукан.
- Что за статуя? - спросил я.
- "Триумф", - сразу же ответил истомившийся от молчания Паша. - Один из
наших сотворил.
Мне и самому даже при самом беглом взгляде на сие "произведение
искусства" почудилось что-то знакомое, виденное дома и относительно недавно,
а это означало - в Москве, в самом "недавнем" для меня понятии "дома". Слова
же "из наших" в устах Паши полностью заменяли фамилию и титулы: я хорошо
знал о ком идет речь.
Мне стало грустно: целый ворох воспоминаний пронесся передо мной,
задевая душу. Я вспомнил первые шаги этого делового мастера, чьи украшения
фронтонов и бассейнов, решенные в "уникальной" керамической мозаике
нарасхват покупали густо "смазанные" красные руководители предприятий и
здравниц еще до перестройки. Так складывались у этого "мастера" его первые
миллионы, а когда их стало очень много, часть из них ушла на водку и оружие,
руками уголовников убрать президента-идеалиста, не верившего в убойную силу
денег, - президента моих друзей, ныне убитых или пропавших без вести из
своих разоренных гнезд в Сухуми, и я сейчас вспомнил их поименно и тяжко
вздохнул. Вспомнил я и какой-то случайно зацепившийся в памяти шум по поводу
этого "Триумфа", связанный с манипуляцией недвижимостью здесь в Марбелье, и
из забвения даже выплыло название "Лос Гранадос". В этот момент я
почувствовал, что мы приближаемся к цели. Машина въехала в фешенебельный
квартал, выделявшийся своей красой даже в этом праздничном городе.
- Лос Гранадос? - наугад спросил я, кивнув в сторону окна.
Тут пришла очередь удивиться Паше.
- Откуда ты знаешь, если тут не бывал? - спросил он.
Я не хотел, да и не успел бы ответить: мы подъезжали к вилле кощея. От
телохранителей Паша отделался вопросом: "Ждет?" Те кивнули и показали в
сторону бассейна. Кощея однако там не было, и мы расположились под тентом,
поскольку весеннее солнышко припекало довольно сильно.
Вскоре за почти полностью стеклянной "французской" дверью показался
кощей с телефонной трубкой в руке. Разговор он закончил, уже выходя во
внутренний дворик, и радостно улыбаясь пошел ко мне.
- Хорошо выглядишь! - сказал он, протягивая мне лапу с тремя крупными
перстнями.
"Может, для поцелуя?" - подумал я, но потом решил, что раз я не член
"Семьи", то для меня он не "Дон", и просто пожал ее, сказав:
- Вы тоже.
Далее последовала серия вопросов о моей жизни, и я дал осторожные, но
правдивые ответы, памятуя о почти беспредельных сыскных возможностях кощея.
Мне показалось, что он остался доволен моей откровенностью.
Тем временем маленький треугольный столик был сервирован. На нем
появились коньяк, кофе и легкие закуски. Когда все было готово и выпита
первая рюмка, кощей посчитал, что настало время переходить к делам.
- Нас заинтересовало то, что ты оставил там, в Туркестане, и мы хотели
бы это заполучить. Ты же понимаешь, что самому тебе не под силу справиться с
этой задачей, - начал он, и добавил: - Да и зачем оно тебе - дел ты не
ведешь, а на жизнь тебе и так хватит!
- А зачем оно вам? - немного грубо спросил я. - Там ведь просто
какой-то золотой хлам. Что он стоит после известных золотых распродаж в
Европе, да и в остальном мире?
- Не совсем, - сказал кощей. - По информации твоих дальних
родственников, там хранится какой-то набор украшении Великих Монголов, а
это, как сам понимаешь, вещи аукционные и могут стоить многие миллионы
баксов. Кроме того, ты же взял только "свободные" камушки, а сколько их там
еще может быть в украшениях?
Я не стал спорить, потому что он был, вероятно, прав: я помнил, что,
запустив руку в кожаный мешок за своим "кисетом", я оцарапался какими-то
крупными камнями, закрепленными на металлическом ободе. Кроме того, я
обиделся за свою внучку, переквалифицированную кощеем из тюрчанки в
монголку, ибо он потомков Бабура - Великих Моголов обозвал "Великими
Монголами". Но потом я вспомнил свою случайную встречу на путанных дорогах
моей многогрешной жизни с молодой монголкой и ее упругое тело цвета пустыни
Гоби, и моя обида прошла.
Не услышав моего ответа, кощей решил, что он меня убедил, и повел свою
речь далее.
- Ты, наверное, понимаешь, что мне было непросто собрать всю возможную
информацию, найти связи и контакты в Туркестане, и теперь я готовлю
экспедицию. Время, отпущенное ей на то, чтобы взять и вывезти этот твой
клад, крайне мало, и никто из входящих в нее людей не имеет права на ошибку.
Поэтому я не прошу тебя нарисовать план захоронения ценностей, чтобы поиск в
случае какой-нибудь неточности не превратился в беспорядочное разрушение
могил на глазах у туземцев. Мне нужно твое личное участие в этой кампании.
- Но я же семидесятилетний старик! - сказал я, выслушав эту тираду, и
спросил: - Может, мне нужно будет стрелять, скакать на лошади и лезть по
веревке на взлетающий вертолет?
- Да нет! - засмеялся кощей. - В день вашего приезда в известное тебе
село ты только сходишь на место с моим доверенным лицом, будто бы
прогуливаясь по кладбищу, и будешь иметь возможность тут же уехать.
Остальное сделают без тебя.
Говорят, что Бертран Рассел видел в "по-доброму прищуренных глазах"
нашего любимого и вечно живого Ильича очертания виселиц. Я же увидел в
глазах кощея очертания маленьких автоматов "узи", и понял, что означают
слова "остальное сделают без тебя". "Ну что ж! - утешительно подумал я. -
Лежать на одном, хоть и мусульманском, погосте со своей любимой не так и
плохо", а вслух сказал:
- Похоже, у меня нет выбора.
- Наконец до тебя дошло! - с удовлетворением в голосе сказал кощей и
продолжил: - у тебя нет не только выбора, но с этого дня у тебя нет и
свободы. Пойми, что мной в подготовку этой экспедиции уже вложено так много
сил и средств, что я не могу допустить, чтобы с тобой что-нибудь случилось,
и ты теперь будешь под моей охраной день и ночь аж до той поры, пока цель не
будет достигнута.
Потом он спохватился и менее торжественным голосом произнес:
- О свободе я, конечно, сказал в переносном смысле. В своих
перемещениях ты стеснен не будешь, но с тобой всегда будут два моих хлопца.
Поначалу тебе будет неприятно, но скоро привыкнешь. Хожу же я уже многие
годы со своими телохранителями, как с родными, - и ничего!
- И все-таки конкретнее - сколько времени я буду находиться под этим
надзором? - поинтересовался я.
- Недельку здесь, пока подвернется мой рейс на Москву, потом две-три
недели в Москве, где познакомишься со своими соратниками, и наконец неделя
на исполнение замысла. Так что через месяца полтора будешь свободен, как
птица, и милости прошу сюда ко мне, по-соседски, обсудим твою долю - мы же
не воры и уважаем законное право твоей семьи, - подробно ответил кощей и
добавил: - Организация всего этого дела поручена твоему приятелю Паше, но на
место он не поедет. Группу возглавит профессионал - ветеран дагестанской
кампании.
Так ничего не сказавший за время нашей беседы Паша что-то утвердительно
промычал, как гигант мысли. "Опанасе, наша доля розвияна в поли", - всплыли
в моей памяти строки какой-то забытой революционной баллады, и хоть у поэта
слово "доля" означало "судьбу", а не часть добычи, в моем случае все это
было едино, и меня томило предчувствие, что это я буду "розвияный" в полях
моей любимой Долины, если ... Вслух же я сказал:
- Ладно! А сейчас что будем делать?
- Ничего. Тебе покажут твою комнату, располагайся и гуляй Вася, а Толик
и Федя будут с тобой, - был ответ.
Толик и Федя кивнули головами и пригласили меня на второй этаж
трехэтажной виллы. Комната была светлой, неслышно холодил воздух
кондиционер, из окна открывался приятный вид на сплошной сад, укрывающий
соседние виллы, а в левом углу этой панорамы поблескивала синяя полоска
моря. На полке над небольшим письменным столиком стояло несколько книг на
русском языке. Все это я окинул одним-единственным взглядом и, не разбирая
постель, не раздеваясь и не сняв обувь, плюхнулся на кровать, как в
каком-нибудь голливудском боевике. Сказалось нервное напряжение и огромные
усилия, затраченные мною на сохранение своего невозмутимого вида.
"Неделька" в Марбелье затянулась еще на недельку, и я начал понемногу
свыкаться со своим необычным состоянием. Жизнь моя протекала вроде бы среди
людей, но в каком-то вакууме.
Я неспешно прогуливался по фешенебельному Пуэрто-Банусу, по набережной
Леванте - у подножия "русской статуи". Русской, впрочем, здесь была не
только статуя, но и значительная часть публики, и мое ухо постоянно ловило
русскую речь. Необычным было то, что здесь не стреляли: видимо, у российских
бандюг, обосновавшихся на Коста-дель-Соль, был уговор: не проводить на
отдыхе свои разборки. Огромный песчаный пляж меня не манил: я не был
любителем прохладных весенних купаний, и вообще меня устраивал маленький
бассейн с морской водой во дворе моего ранчо, так что и в своей "нормальной"
жизни природными пляжами я пользовался крайне редко и, как правило, в
уединенных местах: действовал синдром старика, стесняющегося своего тела.
Но, сидя под тентом за чашечкой кофе, наблюдать пестрый люд, заполнявший эти
пляжи, было довольно интересно.
Выполняя "настоятельную просьбу" кощея, я не подходил к манившим меня
телефонным павильонам - мои "верные русланы" все равно не дали бы мне
позвонить. Мне оставалось лишь думать и молить Бога, чтобы сработало мое
заветное колечко, и Хафиза догадалась, кем (если ей подробно будет описан
приехавший за мной и знакомый ей Паша) и зачем я "призван". Я скользил своим
рассеянным взглядом по обнаженным женским телам, молодея душой от этого
вечно прекрасного, сопровождавшего меня всю жизнь, зрелища, в котором
менялись только действующие лица, но сохранялась неизменная сущность -
желание. Конечно я отдавал себе отчет в том, что попадись я сейчас на глаза
Остапу Ибрагимовичу, он скорее всего увидел бы во мне "губернатора острова
Борнео", как когда-то в Паниковском. Однажды во время этих моих прибрежных
бдений мне, наконец, пришла в голову настоящая мысль. Она, эта мысль, могла
оказаться спасительной, если Хафиза узнает об обстоятельствах моего
исчезновения и начнет поиски: я подумал о банкоматах. Ведь если я здесь
получу деньги, хранители моих счетов через мое доверенное лицо доложат
Хафизе, где были востребованы мной деньги, и эта точка - точка начала моего
"крутого маршрута" будет ею установлена.
И я, очередной раз, проходя рядом с банкоматом, пробормотав что-то
вроде: "Вот хорошо", быстро достал свою карточку и собирался сунуть ее в
щель. Но не успел: быстрый Федя крепко схватил мою руку и отвел ее в
сторону, сказав:
- Не велено! Скажите, сколько вам нужно денег, и они у вас будут.
Моя хитрость, оказывается, была предусмотрена, и это меня окончательно
убедило в особой тщательности тех, кто готовит предстоящую операцию.
Мне оставалось только гулять. Наверное, овладевавшая мною скука
становилась заметной, и мне было предложено познакомиться с окрестностями.
Два дня у нас ушло на прогулки по соседнему городку под названием
Эстепона и день на посещение Торревьехи. Никаких новых впечатлений эти
странствия не принесли: везде было море, пляжи, обнаженные женщины. И везде
в уши лезла русская речь, особенно в Торревьехе. "Прямо какой-то "уголок
России" невдалеке от моего убежища", - думал я и дал себе зарок, если уцелею
в предстоящих мне передрягах, то отселюсь куда-нибудь подальше от мест,
облюбованных этой "отборной" частью русского "общества".
Когда, возвращаясь из Торревьехи, я входил на территорию виллы, я
увидел, что кощей провожает к машине человека, своим обликом одновременно
напомнившего мне Ираклия Андроникова и некоторые портреты батоно Лаврентия
Павловича.
- Это здешний мэр, - негромко пояснил мне Федя.
Почему-то в этом явлении мэра - первом "чужом" человеке, увиденном мной
на вилле, я почувствовал признак того, что мое "дело", застывшее на
опостылевших мне прогулках, теперь сдвинется со своей мертвой точки. И я не
ошибся: проводив гостя, кощей подошел ко мне и сообщил, что закупленный им
чартерный рейс на Москву состоится завтра.
На следующий день я сидел в пустынном салоне самолета. Неподалеку от
меня резались в карты мои телохранители, а я смотрел в окно на изумрудное
Средиземное море, на появляющиеся и исчезающие в поле моего зрения острова,
на причудливые изгибы берегов. Мы летели на восток, навстречу Солнцу, и я
вспомнил мою солнечную Кристин и пугающий ее "яд Востока". И я подумал:
сумею ли я на сей раз уберечься от этого яда уже в буквальном смысле этих
слов?
Перелет прошел благополучно. Для кощея российские границы и таможни
по-прежнему были прозрачными, и я с моими сопровождающими, молниеносно
преодолев все барьеры, разместился в хорошо обставленной трехкомнатной
"хате" рядом со станцией метро "Пражская".
Говорят, что жрецы и жрицы однополой любви, или, по словам великого
Розанова, - "люди третьего пола", они же "полные Адамы, из которых так и не
вышла Ева", вероятно, в силу этой своей "полноты", обладают сверхтонкой и
сверхчувствительной душой, соединяющей в себе мужское и женское начала.
Часть этой высокой сентиментальности, дополненная генами моей немецкой
бабки, видимо, досталась и мне - бисексуалу, побывавшему по ту сторону
грани, несмотря на то, что я сделал свой выбор и остался "нормальным", во
всяком случае - внешне. И последний год, начиная с поездки по Германии эта
моя сентиментальность подвергалась непрерывным испытаниям. Вот, например,
сейчас, окна моей "хаты" выходили на Варшавку, а за ней располагался тот
самый жилой массив "Дорожных улиц", где я почти два десятилетия, приезжая в
Москву и сам, и с покойной женой, останавливался у ее двоюродного брата. Мы
по-домашнему ходили в "наш" универмаг "Прага", где при социализме
"отмечались" приезжие со всего нашего бывшего "Советского Союза", пытаясь
заполучить какой-нибудь "дефицит".
Потом эта семья, где мы были как дома, стала постепенно уходить в мир
иной: сначала ее двоюродный брат - в знаменитый "год Олимпиады", затем
хозяйка дома, а не вложившая ни души, ни труда в этот теплый семейный очаг,
ее шустрая наследница, обжулив даже собственного отца и родную сестру,
пустила все по ветру, упорхнув в "дальнее зарубежье", и это гнездо перестало
существовать. Впрочем оно все равно становилось труднодостижимым: мой Энск
оказался "за границей" и поездки в Москву сами собой прекратились.
И вот теперь я смотрел, как за моим окном от метро и к метро бегут
человеческие ручейки, как бежали в те времена, когда я был моложе на
десять-двадцать лет.
Там в голубом небесном фонаре
Сияет Солнце - золото в костре,
А здесь внизу на серой занавеске
Проходят тени в призрачной игре.
Когда-то и я был среди этих теней, а теперь смотрю на них из своего
окна и вспоминаю, вспоминаю ... Где вы, бежавшие когда-то в солнце и в
слякоть рядом со мной? Как сложилась ваша жизнь? Живы ли вообще? Не могли же
вы все исчезнуть, если ваш спальный городок почти не изменился за
какие-нибудь десять лет, проведенных мною вдали от него. Разве что зеленый
детский уголок появился на месте одного из домов, два года назад взлетевшего
в воздух вместе со своими заснувшими жильцами в порядке противоисламского
тренажа, устроенного спецслужбами местному населению. Впрочем, может в части
судьбы этого дома я и ошибаюсь - ведь я тогда вместе со своим Энском уже
оказался в другой стране, где не было "чеченской угрозы".
Я пошел на кухню приготовить себе кофе, выпил рюмку коньяка и дал себе