полетел я в Вену, и что не позвонил, как долетел. Рассказы его и тетушки в
глазах гостей, видимо, сошлись, и для него тоже все обошлось без
последствий.
Я, конечно, звонил из автомата, чтобы не засекли номер: в могуществе и
в огромной всепроникающей способности криминальных структур я убедился в
Москве на личном опыте и не хотел рисковать даже самую малость. Да и на
улицах Вены я перестал чувствовать себя в безопасности. С Хафизой я своими
опасениями не делился, а просто объявил ей, что нам пришла пора ехать
дальше. Мой характер стал благодаря близости Хафизы, приобретать восточные
черты - я не считал для себя возможным обсуждать свои решения с женщиной!
Я заказал авиабилеты, и через два дня мы покидали Вену. В аэропорту я
был предельно внимателен, но "лиц среднеазиатской" национальности не
заметил. Впрочем, нашими с Хафизой "опекунами" могли оказаться люди самого
неожиданного облика - от эскимосов до бушменов. Поэтому настороженность меня
не покидала и в самолете, даже когда я вздремнул, кажется, над Средиземным
морем. А так как в дремотном состоянии ко мне обычно возвращался мой энский
статус работающего пенсионера, не получающего вовремя ни заработную плату,
ни пенсию, я в своем некрепком сне недоумевал, чего мне еще, кроме
безденежья, следует бояться? И эта борьба моего сонного сознания со все еще
непривычной для меня реальностью продолжалась до тех пор, пока стюардесса не
объявила, что самолет выходит на посадку и попросила пристегнуть ремни.
Посадка в международном аэропорту имени Бен-Гуриона была выполнена идеально,
и экипаж был награжден аплодисментами, испугавшими Хафизу.
Глава 7. О недолгом пребывании главных действующих лиц на
земле обетованной
Земля обетованная для меня лично не была ни исторической, ни духовной
родиной, но когда началась довольно массовая эмиграция из Энска, задевшая и
без того редеющий круг моих приятелей, я почему-то тоже заволновался. Мое
волнение уходило своими корнями в глубь веков и было разновидностью
изначального стадного чувства, видимо, присущего в зародыше всему живому.
Размышляя об этом, я вспоминал, как волновались куры и петухи, когда над
ними с перекличками пролетал куда-то клин каких-нибудь больших птиц.
Инженерная среда в Энске, в которой прошла, по сути дела, вся моя
жизнь, была основательно заевреена, славянские и еврейские семьи были почти
повсеместно перемешаны, и я привык к еврейским проблемам и разговорам. Тем
не менее, я не считал, что имею основание сказать: я знаю евреев, знаю
еврейский народ, - поскольку "владение" и использование нескольких
общеизвестных слов типа "агицен паровоз", "азохун вей", "шалом", "лыхаим" и
"бекицер" не означало понимать душу народа. К тому же жизнь и быт местечек,
где расцветала эта душа, был мне чужд, из всей обширной "местечковой"
еврейской литературы, я прочел с истинным удовольствием только
шолом-алейхемские "Блуждающие звезды", где разрываются оковы этого
ассоциировавшегося в моем представлении с двором Абдуллоджона замкнутого
затхлого мира и перед его пленниками, сбросившими эти тяжкие оковы,
открывается дорога в блистающую всеми красками бытия Вселенную. Ну а что
касается позднейшей советско-еврейской культуры, после отстрела ее главных
деятелей в пятьдесят втором существовавшей на уровне городского фольклора,
то мои познания ограничивались песнями, типа "Когда еврейское казачество
повстало, в Биробиджане был переполох" и - на мотив знаменитой "Мурки":
"Вышли мы на дело - я и Рабинович, Рабинович выпить захотел", которые я,
естественно, до конца так и не запомнил.
Еще одну песню, звучавшую в послевоенные годы по энскому радио почти
каждый день, в которой повторялись слова: "Гэй, люди йидуть в Палэстыну", я
считал вполне еврейской, однако потом мне объяснили, что это - местный
фольклор, никакого отношения к евреям не имеющий. Тем не менее, когда
определенные "люды" стали сначала поштучно, а потом в массе "йихати" в
"Палэстыну", песню эту, видимо, на всякий случай из радиопрограмм изъяли.
Чтобы как-то расширить свои познания о будущей родине я, завершая дела
в Москве, то и дело вырывал минутку на осмотр книжных развалов, но еврейская
тема на них была представлена "Моей борьбой" бесноватого Адольфа,
"Протоколами сионских мудрецов" и еще десятком их современных истолкований.
Так что ничего полезного для себя не нашел. Поэтому я с радостью купил
отрывной "Еврейский календарь", выпущенный в Туле или в Калуге, когда он
оказался в сумке повагонного разносчика книг и газет. Открыв его наугад, я
попал на заповеди Господни, одна из которых была сформулирована следующим
образом:
"Люби своего отца и мать твою..."
Прочитав такую мудрость, я тут же выбросил календарь за ненадобностью,
не оторвав ни единого листка.
Правда, некоторое представление о местечковом еврействе в моем Энске
могли дать персонажи, восседавшие в будках двух конкурирующих артелей
"Рембыттехника" и "Металлобытремонт", ласково именовавшихся энскими
обывателями - и славянами, и евреями - "Ремжидтехника и "Металложидремонт".
Долгое время это довольно богатое по советским временам сословие само себя
воспроизводило. Во всяком случае, при редких посещениях этих будок мне
приходилось видеть рядом с важными пожилыми хозяевами молодую поросль,
имевшую не только глубинное, но даже и внешнее сходство со стариками. Самому
мне в Энске общаться с этими людьми накоротке не приходилось, и чем они жили
я не знал. Более того, среди довольно большого числа евреев - моих
соучеников и коллег не было выходцев из этого специфического круга, и я
сделал для себя вывод, что он, этот круг, представлял собой довольно
изолированную касту или гильдию, на манер "цехов" рымарей, коцарей, резников
и прочих, существовавших в Энске пару столетий назад и оставивших след в
названиях улиц и в "Энеиде" жившего неподалеку от Энска Котляревского.
Когда же рухнули преграды, поставленные властями на пути эмиграции, эти
будки стали закрываться одна за другой быстрыми темпами, и меня всегда
интересовал вопрос, как управилось государство Израиль с наплывом таких
специалистов.
В то же время я, может быть, даже лучше многих своих еврейских знакомых
осознавал, что Израиль отнюдь не страна местечек, и жизнь там непохожа на
жизнь героев, созданных воображением Шолом-Алейхема. Я иногда в своих
фантазиях видел себя приезжающим туда повидать старых друзей. Однако в
бешеном темпе своих энских сборов и вообще в суматохе последних двух месяцев
своей жизни я не успел обзвонить немногочисленных еще остававшихся в Энске
общих знакомых и собрать израильские адреса. И теперь из-за этого я прибыл в
совершенно чужую страну, а шансы случайно увидеть кого-нибудь из этих энских
выходцев были практически равны нулю.
Мое финансовое положение, благодаря солнцевскому кощею, позволяло нам
для начала побыть здесь туристами и не спеша решить, будем ли мы пополнять
собой алию и принимать местное гражданство. Тель-Авив и средиземноморское
побережье как объекты туризма меня не интересовали. К тому же, напутствуя
нас перед дальней дорогой, кощей дал понять, что и в Израиле у него все
схвачено, и если мне вдруг понадобится помощь, я смогу обратиться к
человеку, чье имя и телефон указаны на визитке, которая была им мне вручена.
На визитке был указан и адрес моего будущего ангела-хранителя в одном из
пригородов Тель-Авива. Обращаться мне к нему пока было незачем, но само его
присутствие здесь порождало во мне смутные подозрения, что если кощей мог
обзавестись здесь представителем, то и тем, кто нюхает мои следы, это тоже
не заказано. Поэтому я еще в самолете принял решение в этом деловом сердце
Израиля - "Большом Тель-Авиве" пробыть как можно меньше.
Из всех израильских городов и весей мне более всего хотелось побывать в
Эйлате и в Иерусалиме. В последнем я надеялся услышать голос Бога, не
искаженный всяческими отрывными календарями, поскольку в памяти моей уже
многие годы сидела фраза из какой-то случайно подслушанной молитвы: "...Ибо
из Синая исходить будет Тора и слово Господа из Иерусалима...".
Но и в Иерусалиме в момент нашего прибытия была какая-то очередная
напряженка, и разные добрые люди советовали всем без крайней необходимости
там не появляться. Я этому совету внял. Ждать было бессмысленно, и я решил,
что мы можем сначала съездить в Эйлат, а так как Иерусалим уже обходился без
меня больше трех тысячелетий, то подождет и еще месяц-другой. Тем не менее,
мне все же пришлось провести два дня в Тель-Авиве, чтобы отрегулировать свои
банковские дела.
Остановились мы в Рамат Гане в гостинице "Кфар маккабиах" - я выбрал ее
еще в Вене, заглянув в израильское Verkensbureau на Розанер Лаэнде, по той
причине, что номеров в ней было не так много, чтобы нарваться на
какие-нибудь массовые мероприятия в фойе, ресторане или конференц-зале, и не
так мало, чтобы появление старика с внучкой привлекло внимание постояльцев и
администрации.
Тель-Авив меня ничем не поразил. Город как город, только немного больше
евреев и арабов, чем в российской столице. С большим удовольствием, ни на
шаг не отпуская от себя Хафизу, я побродил по булыжным мостовым Старого
города в Яффо. Хафизе Яффо тоже понравился - минареты Старого города
напомнили ей поездку в Самарканд и, особенно, посещение Бухары, и она
немного взгрустнула.
В Эйлате, куда нас за полчаса домчал из Тель-Авива небольшой самолет,
я, верный своим принципам, выбрал одну из самых скромных гостиниц - "Ади", и
когда мы заняли свой номер, я впервые с того раннего утра, когда я сел в
машину тонтон-макута, чтобы ехать в Уч-Курган, почувствовал, что я
действительно, наконец, могу отдохнуть. Этим я и занялся. Отдых, правда, был
не абсолютный: я стал практиковаться в разговорном английском языке и
приспособил к этим занятиям Хафизу. Вскоре, однако, выяснилось, что языки ей
даются легче, чем мне, и, несмотря на то, что у меня за спиной были лет пять
школьного английского, потом пять лет институтского со сдачей тысяч и тысяч
знаков и потом остальная жизнь с подчитыванием журнальчиков, в основном,
подписей под картинками и технической информации, она стала меня обгонять и
в произношении, и в смелости использования этой совершенно чужой для нее
речи. К тому же оказалось, что за время вынужденного сидения перед
телевизором на "хате" в Солнцево, когда я отлучался в Энск, она полностью и
во всех деталях освоила "сексуальную" часть английской, а вернее -
американской лексики, и теперь "свои" приставания ко мне в постели она
сопровождала страстным выдохом двух слов: "фак ми". Я смеялся и отвечал, что
плохо себя чувствую и пока не могу этого себе позволить.
Свое пристрастие к этим запретным играм она по-прежнему объясняла
острым желанием выяснить, чем я мог околдовать Сотхун-ай. Но я, когда
затянувшийся первый шок от ее откровенной активности прошел, наконец понял,
что Бог мне послал вампира: Хафиза явно подпитывалась моей энергией. Однако
эта отбираемая ею энергия была для меня, вероятно, излишней, а, может быть,
и чуждой, потому что после этих развлечений самочувствие мое явно
улучшалось, а вместо тяжести в соответствующих местах своего тела я ощущал
общее облегчение и даже бодрость.
Иногда мне казалось, что ее изобретательность в этих играх переходит в
исступление, и я пытался как-то ее отвлечь, переключить ее внимание. Однажды
я вспомнил свою давнюю подругу, любившую разнообразить интимные отношения
похабными мужскими анекдотами, и решил попробовать этот вид отвлекающих
маневров на Хафизе. К этому времени ее настойчивость стала давать некоторые
результаты и бесформенная "тряпочка", свисавшая у меня в нижней части
живота, под ее ласками временами начинала принимать былые формы. Конечно, и
уровня твердости, и продолжительности существования этой "рабочей" формы,
было недостаточно для овладения шестнадцатилетней девственницей, и Хафиза
это чувствовала, но я был почти уверен, что этих моих восстановленных ею сил
вполне хватило бы на даму средних лет с привычкой и постоянной готовностью к
интимным отношениям. Но такой дамы поблизости не было, и когда Хафиза, меряя
двумя своими ладошками мой прибор и не обращая внимание на мои муки,
потихоньку издевалась надо мной, я решил прервать эту сладкую пытку
вспомнившимся мне анекдотом из серии "кстати о птичках".
Когда я подошел в этом известном анекдоте к тому моменту, когда грузин,
вмешавшись в разговор двух дам о канарейках и волнистых попугайчиках словами
"кстати о птичках", поведал им о своем друге Гиви, который на свой член мог
посадить не только двух попугайчиков и канареек, но и двух хохлаток, я
вспомнил и рассказал Хафизе, что впервые мне этот анекдот рассказывал вполне
натуральный грузин, перепутавший хохлаток... с хохлушками. Но несмотря на
добавление, никакого впечатления на Хафизу этот анекдот не произвел. Как
выяснилось, она не знала ни кто такие грузины, ни кто такие хохлатки, ни кто
такие хохлушки. Я с уверенностью пообещал еще в пределах Эйлата показать ей
живого грузина и двух хохлушек и прекратил свои эксперименты с анекдотами.
Таким образом, у меня оставалась лишь одна форма отвлечения или
развлечения Хафизы - прогулки по городу и окрестностям. Но через неделю и
эти возможности были исчерпаны - городок оказался небольшим, морской музей
тоже был нами освоен, в пляжном костюме, даже в "закрытом" купальнике,
Хафиза себя чувствовала чрезмерно обнаженной и старалась скорее одеться, а
нырять с маской и вовсе боялась. Я уже стал подумывать об экскурсии в Каир:
мне очень хотелось проехать Моисеев путь, как говорится, в оба конца, но эти
экскурсии не всегда проходили гладко из-за выходок фанатиков, да и по нашей
автобусной поездке по горам Киргизии я помнил, что Хафизу укачивает.
Пробуя ближние маршруты, я провез Хафизу по мелким египетским курортам
на юге Синая, куда можно было проехать без всяких формальностей. Мы побывали
в Нувейбе и доехали по берегу Акабского залива до Дахаба. Это были
замечательные места - не такие чопорные, как Эйлат, с неповторимыми
коралловыми рифами и прекрасными песчаными золотистыми пляжами. Но как писал
четыре века назад мой новый родственник Захир-эд-Дин Бабур: это -
"уединенные уголки, и великие творились там беспутства".
Курортники здесь были специфические - в основном, израильская молодежь,
и я чувствовал себя белой вороной. Но сам бы я пережил это чисто моральное
неудобство. Хуже было то, что взгляды ходивших здесь стадами и поодиночке
молодых козликов скрещивались на лице, на груди и на бедрах Хафизы. Я как-то
сразу ощутил здесь атмосферу доступности и вседозволенности. Я -
непоколебимый борец за межнациональное равенство, но никак не могу
согласиться с заменой равенства и добрых отношений на обыкновенную скорую
случку. Представить себе Хафизу в качество одного из партнеров по такой
"интернациональной дружбе" я просто не мог. Не прельщала меня и перспектива
увидеть мою внучку четвертой женой какого-нибудь египтянина-лавочника или
ресторанщика - эта местная гильдия единодушно оказывала ей преувеличенные
знаки внимания.
И тут я задумался: а чего, собственно, я для нее хочу? Ответа на этот
вопрос у меня не было, и если говорить абсолютно честно, то я тогда хотел,
просыпаясь, видеть ее головку на соседней подушке, а, засыпая, держать ее
известное мне с головы до ног совершенное тело в своих старых лапах, и чтобы
навеки так было, как пел Шаляпин. Мне показалось, что я, наконец, понял суть
слов из Книги книг, лежащей на столике у моего изголовья: "My sister, my
bride", этих вечных слов о беспредельной любви. Но я отдавал себе отчет и в
том, что долго так продолжаться не может, и инстинктивно пытался всеми
силами отодвинуть миг нашего расставания, томимый предчувствиями, что
произойдет оно здесь, на краю Востока, потому что Восток был миром Хафизы, и
отрывать ее от него я не имел права.
Но жить как-то все-таки было надо, и однажды я решил заменить дальние
страны и странствия расположенной совсем рядом иорданской Акабой.
Если Хафиза одевалась для "выхода" я обычно не вмешивался. Тем более,
что гардероб ее был ограничен и прост, но когда она, собираясь в Акабу,
надела исламскую косыночку, я на нее наорал: мне не хотелось быть убитым
мусульманами за совращение их юной "сестры"! С непокрытой головой ни ей, ни
мне тоже идти не следовало, и мы с трудом для нее превратили в платок
какую-то цветную тряпку. Мне же сгодился один из моих беретов - их всегда у
меня был целый набор.
Путешествие в Акабу прошло гладко. Мы побродили по городу, разузнали на
будущее, как и когда мы сможем посетить находящийся неподалеку древний
город, пообедали в ресторане в довольно уединенном уголке полупустого зала
и, посмотрев под вечер в каком-то "пабе" танец живота, исполнявшийся, как
мне показалось, моей соотечественницей, вернулись в Эйлат, в свою гостиницу.
Хафиза во время этой экскурсии все время была рядом со мной, вела себя,
словом, как образцовая внучка, и я был очень рад тому, что все обошлось без
последствий.
Оказалось, однако, что я ошибся, и последствия наступили на следующий
день. Утром, когда мы с Хафизой позавтракали у себя в номере, зазвонил
телефон: портье сообщал, что некий уважаемый мистер просит меня его принять.
Одеваться мне не хотелось, и я передал ему, чтобы он поднялся к нам в номер.
Уважаемый мистер оказался среднего роста и средней плотности брюнетом с
поседевшими висками, со смуглым лицом с небольшими усиками и черными, как
греческие маслины, глазами. Обратился он к нам с приветственными словами на
иврите, а когда я дал понять, что этого языка не знаю, спросил по-английски,
на каком языке он может со мной поговорить. Я сказал, что на русском, а если
он будет говорить четко и медленно, то можно продолжить разговор на
английском. Он выбрал последнее, и окольными путями стал продвигаться к цели
своего визита.
Начал он с представлений. Оказалось, что он - адвокат, и в данный
момент представляет интересы уважаемого господина М. из Кувейта. Господин М.
- инженер. Он занимается нефтью и происходит из очень известной семьи.
Я поблагодарил за сведения о господине М., но умолчал о том, что мне
было приятно слышать произнесенное с таким уважением и восхищением слово
"инженер", означающее в моей стране самую презренную профессию, и что
последний раз я слышал исконное гордое звучание этого слова, когда моя
покойная мать вспоминала о том, что мой прадед, живший почти сто пятьдесят
лет назад, был известным инженером-путейцем.
Тем временем мой гость продолжал:
- Вчера мой господин видел вас в Акабе, и ему очень понравилась ваша
спутница.
Я вспомнил горящий взгляд, блеснувший из полуоткрытого "кабинета",
когда мы в ресторане шли за метром к нашему столику.
- Мне тоже очень нравится моя спутница, - ответил я. - И это не
удивительно: она красива и молода.
Гость же гнул свою линию:
- Мой господин очень хотел бы пригласить ее к себе, компенсировав вам
все связанные с этим неудобства.
Я уже понял, что пожелавший купить Хафизу покупатель прислал ко мне
своего холуя. Наступил тот момент, о котором говорили мои солнцевские
приятели: за мой "живой товар" мне сейчас предложат "большие бабки".
- Уважаемый адвокат, эта девушка, с которой меня видел мистер М., моя
родная внучка, - сказал я, а он после этих слов бросил взгляд на двуспальную
кровать с двумя чуть примятыми подушками - над ними еще не поработала
горничная, я же продолжал: - Ей шестнадцать лет, и она не продается.
В этот момент Хафиза что-то гневно выкрикнула по-арабски, и мой гость
едва заметно поморщился, но не счел для себя возможным вступить в разговор с
женщиной.
- Не вмешивайся, Хафиза, - сказал я, - господин адвокат и без твоих
объяснений все поймет.
- Хафиза-а, - растеряно протянул гость. - Так что, эта девушка -
мусульманка?
- Да, - ответил я.
- И она... - он замялся, вспоминая английское слово "девственница".
Он опять употребил слов "girl". Мне было легче - я почти каждый день
полистывал гостиничный экземпляр Holy Bible ипоэтому мог его поправить,
уверенно сказав:
- Virgin!
Правда, эта уверенность не помешала мне потом подумать, на чем,
собственно основана моя бравада: я не врач и не разглядывал Хафизу в
гинекологическом кресле, и к этим ее заветным местам прикасался губами и
языком и лишь иногда нежно гладил их пальцами, преодолевая естественное
желание проникнуть вглубь. Я ее берег. Но уберегла ли она себя от
сверстников до того, как попала под мою опеку. И откуда в ней этот опыт,
неужели это только инстинкт? Все эти мысли и воспоминания вихрем пронеслись
в моем мозгу, но, впрочем, сейчас эти мои сомнения особого значения не
имели. Как мне казалось, сейчас нужно было только помочь уважаемому адвокату
понять, что он ошибся адресом и здесь ничего не продается. И я еще раз
уверенно подтвердил девственность Хафизы.
Помимо воспоминания об утешительном библейском сказании о безгрешных
взаимоотношениях между царем-псалмопевцем и красавицей сунамитянкой (the
king had no intimate relation with her, как было написано в моей гостиничной
Holy Bible), в моей памяти всплыл распутно-святой старец Савелий из
приокской пещеры, рельефно и с досоциалистическим реализмом описанный
великим писателем-пролетарием Алексеем Максимовичем в забытом "по указанию
партии и правительства" гениальном рассказе "Отшельник". Прежде, чем стать
тем, кого сейчас именуют "бомж", отшельник, как и все нынешние бомжи, был
когда-то "приличным" человеком, но, похоронив жену, стал, как он поведал
Максимычу, долгими зимними ночами "играть" с красавицей-дочкой
Ташей-Татьяной, вероятно, также не без ее активности или даже инициативы.
"Жить не жил, но играл", - рассказывал он. Соседушки, однако, посчитали, что
не играл, а жил, и устроили Таше медицинский осмотр. Спасло святого старца
от тюрьмы лишь заявление Таши на суде, что она сама себя "повредила". Но я
отдавал себе отчет, что нас с Хафизой, хоть я действительно "играл", а не
"жил" с ней, ее признание не спасет. Оставалось надеяться, что ее
девственность ни она сама и никто другой не "повредили". И я молил Бога,
чтобы мои надежды оправдались. И время показало, что Бог внял моим мольбам.
- Вы знаете, это совершенно меняет дело, - сказал адвокат после весьма
продолжительного молчания.
- Вот именно, - прервал я его.
- А вы тоже верующий? - спросил он, деликатно не уточняя, какую веру он
имеет в виду.
- Я суфи. Братство чеканщиков, - сходу соврал я, внутренне потешаясь.
Но адвокат был серьезен, и я только потом подумал о том, что если он
хорошо знает историю ислама, то моя принадлежность к одному из восточных
братств объясняла свободу моего поведения.
- Я должен рассказать обо всем мистеру М., - сказал он после
продолжительного молчания и откланялся.
Провожать его я не пошел.
- Негодяи, - сказала Хафиза, но по ее тону чувствовалось, что само по
себе желание богатого человека купить понравившуюся ему женщину не кажется
ей предосудительным.
Восток, господа!
Во фразе Хафизы, брошенной "господину адвокату", я уловил слово
"каббаза" и спросил ее, что оно означает.
- Я сказала, что я не какая-нибудь белая подстилка, сама хватающаяся за
любой член...
- Да, ты, конечно, не белая, а смуглая, ну а что касается остального,
то Надира, как я помню, не исключала и этого, моя милая сучка, - напомнил я,
стараясь усвоить значение заинтересовавшего меня слова.
- Иди к черту! - без злобы и с улыбкой сказала Хафиза.
Спросил я и о том, где она научилась арабскому языку, на что получил
туманный ответ, что был де у них в селе бывший мулла, а языки она, Хафиза,
осваивает легко. Много-много тайн оказалось у моей внучки.
Следующие сутки мы отдыхали и от путешествия в Акабу, и от нашего
гостя, а через день он уже снова возник у нас на пороге.
- Мой господин со всем уважением просит вас, - и он глубоко поклонился
мне, - и вашу внучку (легкий кивок в сторону Хафизы) пожаловать к нему в
гости. Машина вас ждет.
И он сделал жест в сторону окна.
Хафиза подошла к окну и, не сумев сдержать свое восхищение, крикнула:
- Турсун, посмотри на эту машину!
Услышав обращенное ко мне имя "Турсун", наш гость опять вздрогнул и
посмотрел в мои невинные синие глаза, но общение с нами, видимо, отучило его
чему-нибудь удивляться, и он промолчал. А я выглянул в окно из-за Хафизы и
увидел роллс-ройс. Потом Хафиза ушла в ванную собираться, будто бы мы с ней
уже обо всем договорились.
Мистер М. принял нас на своей, расположенной на возвышенности,
"небольшой", помещений на 10-12, вилле, с обращенной к морю широкой
верандой. Стол был накрыт на веранде, и пока заканчивалась сервировка, мы
расположились тут же в креслах. Усевшаяся в некотором отдалении Хафиза была
в исламской косынке - на сей раз я ей не препятствовал, и нужно сказать, что
она была ей к лицу.
Беседу от имени мистера М. по-прежнему вел его адвокат, но по выражению
его лица, выглядывающего из какой-то арабской хламиды, я чувствовал, что он
все понимает и внимательно следит за нашим разговором.
Адвокат же говорил:
- Мистер М. с первого взгляда был поражен благородством и красотой
вашей внучки, и увидев ее сегодня рядом с собой, мнения своего не изменил.
Я только поклонился мистеру М. в ответ на слова его доверенного лица.
глазах гостей, видимо, сошлись, и для него тоже все обошлось без
последствий.
Я, конечно, звонил из автомата, чтобы не засекли номер: в могуществе и
в огромной всепроникающей способности криминальных структур я убедился в
Москве на личном опыте и не хотел рисковать даже самую малость. Да и на
улицах Вены я перестал чувствовать себя в безопасности. С Хафизой я своими
опасениями не делился, а просто объявил ей, что нам пришла пора ехать
дальше. Мой характер стал благодаря близости Хафизы, приобретать восточные
черты - я не считал для себя возможным обсуждать свои решения с женщиной!
Я заказал авиабилеты, и через два дня мы покидали Вену. В аэропорту я
был предельно внимателен, но "лиц среднеазиатской" национальности не
заметил. Впрочем, нашими с Хафизой "опекунами" могли оказаться люди самого
неожиданного облика - от эскимосов до бушменов. Поэтому настороженность меня
не покидала и в самолете, даже когда я вздремнул, кажется, над Средиземным
морем. А так как в дремотном состоянии ко мне обычно возвращался мой энский
статус работающего пенсионера, не получающего вовремя ни заработную плату,
ни пенсию, я в своем некрепком сне недоумевал, чего мне еще, кроме
безденежья, следует бояться? И эта борьба моего сонного сознания со все еще
непривычной для меня реальностью продолжалась до тех пор, пока стюардесса не
объявила, что самолет выходит на посадку и попросила пристегнуть ремни.
Посадка в международном аэропорту имени Бен-Гуриона была выполнена идеально,
и экипаж был награжден аплодисментами, испугавшими Хафизу.
Глава 7. О недолгом пребывании главных действующих лиц на
земле обетованной
Земля обетованная для меня лично не была ни исторической, ни духовной
родиной, но когда началась довольно массовая эмиграция из Энска, задевшая и
без того редеющий круг моих приятелей, я почему-то тоже заволновался. Мое
волнение уходило своими корнями в глубь веков и было разновидностью
изначального стадного чувства, видимо, присущего в зародыше всему живому.
Размышляя об этом, я вспоминал, как волновались куры и петухи, когда над
ними с перекличками пролетал куда-то клин каких-нибудь больших птиц.
Инженерная среда в Энске, в которой прошла, по сути дела, вся моя
жизнь, была основательно заевреена, славянские и еврейские семьи были почти
повсеместно перемешаны, и я привык к еврейским проблемам и разговорам. Тем
не менее, я не считал, что имею основание сказать: я знаю евреев, знаю
еврейский народ, - поскольку "владение" и использование нескольких
общеизвестных слов типа "агицен паровоз", "азохун вей", "шалом", "лыхаим" и
"бекицер" не означало понимать душу народа. К тому же жизнь и быт местечек,
где расцветала эта душа, был мне чужд, из всей обширной "местечковой"
еврейской литературы, я прочел с истинным удовольствием только
шолом-алейхемские "Блуждающие звезды", где разрываются оковы этого
ассоциировавшегося в моем представлении с двором Абдуллоджона замкнутого
затхлого мира и перед его пленниками, сбросившими эти тяжкие оковы,
открывается дорога в блистающую всеми красками бытия Вселенную. Ну а что
касается позднейшей советско-еврейской культуры, после отстрела ее главных
деятелей в пятьдесят втором существовавшей на уровне городского фольклора,
то мои познания ограничивались песнями, типа "Когда еврейское казачество
повстало, в Биробиджане был переполох" и - на мотив знаменитой "Мурки":
"Вышли мы на дело - я и Рабинович, Рабинович выпить захотел", которые я,
естественно, до конца так и не запомнил.
Еще одну песню, звучавшую в послевоенные годы по энскому радио почти
каждый день, в которой повторялись слова: "Гэй, люди йидуть в Палэстыну", я
считал вполне еврейской, однако потом мне объяснили, что это - местный
фольклор, никакого отношения к евреям не имеющий. Тем не менее, когда
определенные "люды" стали сначала поштучно, а потом в массе "йихати" в
"Палэстыну", песню эту, видимо, на всякий случай из радиопрограмм изъяли.
Чтобы как-то расширить свои познания о будущей родине я, завершая дела
в Москве, то и дело вырывал минутку на осмотр книжных развалов, но еврейская
тема на них была представлена "Моей борьбой" бесноватого Адольфа,
"Протоколами сионских мудрецов" и еще десятком их современных истолкований.
Так что ничего полезного для себя не нашел. Поэтому я с радостью купил
отрывной "Еврейский календарь", выпущенный в Туле или в Калуге, когда он
оказался в сумке повагонного разносчика книг и газет. Открыв его наугад, я
попал на заповеди Господни, одна из которых была сформулирована следующим
образом:
"Люби своего отца и мать твою..."
Прочитав такую мудрость, я тут же выбросил календарь за ненадобностью,
не оторвав ни единого листка.
Правда, некоторое представление о местечковом еврействе в моем Энске
могли дать персонажи, восседавшие в будках двух конкурирующих артелей
"Рембыттехника" и "Металлобытремонт", ласково именовавшихся энскими
обывателями - и славянами, и евреями - "Ремжидтехника и "Металложидремонт".
Долгое время это довольно богатое по советским временам сословие само себя
воспроизводило. Во всяком случае, при редких посещениях этих будок мне
приходилось видеть рядом с важными пожилыми хозяевами молодую поросль,
имевшую не только глубинное, но даже и внешнее сходство со стариками. Самому
мне в Энске общаться с этими людьми накоротке не приходилось, и чем они жили
я не знал. Более того, среди довольно большого числа евреев - моих
соучеников и коллег не было выходцев из этого специфического круга, и я
сделал для себя вывод, что он, этот круг, представлял собой довольно
изолированную касту или гильдию, на манер "цехов" рымарей, коцарей, резников
и прочих, существовавших в Энске пару столетий назад и оставивших след в
названиях улиц и в "Энеиде" жившего неподалеку от Энска Котляревского.
Когда же рухнули преграды, поставленные властями на пути эмиграции, эти
будки стали закрываться одна за другой быстрыми темпами, и меня всегда
интересовал вопрос, как управилось государство Израиль с наплывом таких
специалистов.
В то же время я, может быть, даже лучше многих своих еврейских знакомых
осознавал, что Израиль отнюдь не страна местечек, и жизнь там непохожа на
жизнь героев, созданных воображением Шолом-Алейхема. Я иногда в своих
фантазиях видел себя приезжающим туда повидать старых друзей. Однако в
бешеном темпе своих энских сборов и вообще в суматохе последних двух месяцев
своей жизни я не успел обзвонить немногочисленных еще остававшихся в Энске
общих знакомых и собрать израильские адреса. И теперь из-за этого я прибыл в
совершенно чужую страну, а шансы случайно увидеть кого-нибудь из этих энских
выходцев были практически равны нулю.
Мое финансовое положение, благодаря солнцевскому кощею, позволяло нам
для начала побыть здесь туристами и не спеша решить, будем ли мы пополнять
собой алию и принимать местное гражданство. Тель-Авив и средиземноморское
побережье как объекты туризма меня не интересовали. К тому же, напутствуя
нас перед дальней дорогой, кощей дал понять, что и в Израиле у него все
схвачено, и если мне вдруг понадобится помощь, я смогу обратиться к
человеку, чье имя и телефон указаны на визитке, которая была им мне вручена.
На визитке был указан и адрес моего будущего ангела-хранителя в одном из
пригородов Тель-Авива. Обращаться мне к нему пока было незачем, но само его
присутствие здесь порождало во мне смутные подозрения, что если кощей мог
обзавестись здесь представителем, то и тем, кто нюхает мои следы, это тоже
не заказано. Поэтому я еще в самолете принял решение в этом деловом сердце
Израиля - "Большом Тель-Авиве" пробыть как можно меньше.
Из всех израильских городов и весей мне более всего хотелось побывать в
Эйлате и в Иерусалиме. В последнем я надеялся услышать голос Бога, не
искаженный всяческими отрывными календарями, поскольку в памяти моей уже
многие годы сидела фраза из какой-то случайно подслушанной молитвы: "...Ибо
из Синая исходить будет Тора и слово Господа из Иерусалима...".
Но и в Иерусалиме в момент нашего прибытия была какая-то очередная
напряженка, и разные добрые люди советовали всем без крайней необходимости
там не появляться. Я этому совету внял. Ждать было бессмысленно, и я решил,
что мы можем сначала съездить в Эйлат, а так как Иерусалим уже обходился без
меня больше трех тысячелетий, то подождет и еще месяц-другой. Тем не менее,
мне все же пришлось провести два дня в Тель-Авиве, чтобы отрегулировать свои
банковские дела.
Остановились мы в Рамат Гане в гостинице "Кфар маккабиах" - я выбрал ее
еще в Вене, заглянув в израильское Verkensbureau на Розанер Лаэнде, по той
причине, что номеров в ней было не так много, чтобы нарваться на
какие-нибудь массовые мероприятия в фойе, ресторане или конференц-зале, и не
так мало, чтобы появление старика с внучкой привлекло внимание постояльцев и
администрации.
Тель-Авив меня ничем не поразил. Город как город, только немного больше
евреев и арабов, чем в российской столице. С большим удовольствием, ни на
шаг не отпуская от себя Хафизу, я побродил по булыжным мостовым Старого
города в Яффо. Хафизе Яффо тоже понравился - минареты Старого города
напомнили ей поездку в Самарканд и, особенно, посещение Бухары, и она
немного взгрустнула.
В Эйлате, куда нас за полчаса домчал из Тель-Авива небольшой самолет,
я, верный своим принципам, выбрал одну из самых скромных гостиниц - "Ади", и
когда мы заняли свой номер, я впервые с того раннего утра, когда я сел в
машину тонтон-макута, чтобы ехать в Уч-Курган, почувствовал, что я
действительно, наконец, могу отдохнуть. Этим я и занялся. Отдых, правда, был
не абсолютный: я стал практиковаться в разговорном английском языке и
приспособил к этим занятиям Хафизу. Вскоре, однако, выяснилось, что языки ей
даются легче, чем мне, и, несмотря на то, что у меня за спиной были лет пять
школьного английского, потом пять лет институтского со сдачей тысяч и тысяч
знаков и потом остальная жизнь с подчитыванием журнальчиков, в основном,
подписей под картинками и технической информации, она стала меня обгонять и
в произношении, и в смелости использования этой совершенно чужой для нее
речи. К тому же оказалось, что за время вынужденного сидения перед
телевизором на "хате" в Солнцево, когда я отлучался в Энск, она полностью и
во всех деталях освоила "сексуальную" часть английской, а вернее -
американской лексики, и теперь "свои" приставания ко мне в постели она
сопровождала страстным выдохом двух слов: "фак ми". Я смеялся и отвечал, что
плохо себя чувствую и пока не могу этого себе позволить.
Свое пристрастие к этим запретным играм она по-прежнему объясняла
острым желанием выяснить, чем я мог околдовать Сотхун-ай. Но я, когда
затянувшийся первый шок от ее откровенной активности прошел, наконец понял,
что Бог мне послал вампира: Хафиза явно подпитывалась моей энергией. Однако
эта отбираемая ею энергия была для меня, вероятно, излишней, а, может быть,
и чуждой, потому что после этих развлечений самочувствие мое явно
улучшалось, а вместо тяжести в соответствующих местах своего тела я ощущал
общее облегчение и даже бодрость.
Иногда мне казалось, что ее изобретательность в этих играх переходит в
исступление, и я пытался как-то ее отвлечь, переключить ее внимание. Однажды
я вспомнил свою давнюю подругу, любившую разнообразить интимные отношения
похабными мужскими анекдотами, и решил попробовать этот вид отвлекающих
маневров на Хафизе. К этому времени ее настойчивость стала давать некоторые
результаты и бесформенная "тряпочка", свисавшая у меня в нижней части
живота, под ее ласками временами начинала принимать былые формы. Конечно, и
уровня твердости, и продолжительности существования этой "рабочей" формы,
было недостаточно для овладения шестнадцатилетней девственницей, и Хафиза
это чувствовала, но я был почти уверен, что этих моих восстановленных ею сил
вполне хватило бы на даму средних лет с привычкой и постоянной готовностью к
интимным отношениям. Но такой дамы поблизости не было, и когда Хафиза, меряя
двумя своими ладошками мой прибор и не обращая внимание на мои муки,
потихоньку издевалась надо мной, я решил прервать эту сладкую пытку
вспомнившимся мне анекдотом из серии "кстати о птичках".
Когда я подошел в этом известном анекдоте к тому моменту, когда грузин,
вмешавшись в разговор двух дам о канарейках и волнистых попугайчиках словами
"кстати о птичках", поведал им о своем друге Гиви, который на свой член мог
посадить не только двух попугайчиков и канареек, но и двух хохлаток, я
вспомнил и рассказал Хафизе, что впервые мне этот анекдот рассказывал вполне
натуральный грузин, перепутавший хохлаток... с хохлушками. Но несмотря на
добавление, никакого впечатления на Хафизу этот анекдот не произвел. Как
выяснилось, она не знала ни кто такие грузины, ни кто такие хохлатки, ни кто
такие хохлушки. Я с уверенностью пообещал еще в пределах Эйлата показать ей
живого грузина и двух хохлушек и прекратил свои эксперименты с анекдотами.
Таким образом, у меня оставалась лишь одна форма отвлечения или
развлечения Хафизы - прогулки по городу и окрестностям. Но через неделю и
эти возможности были исчерпаны - городок оказался небольшим, морской музей
тоже был нами освоен, в пляжном костюме, даже в "закрытом" купальнике,
Хафиза себя чувствовала чрезмерно обнаженной и старалась скорее одеться, а
нырять с маской и вовсе боялась. Я уже стал подумывать об экскурсии в Каир:
мне очень хотелось проехать Моисеев путь, как говорится, в оба конца, но эти
экскурсии не всегда проходили гладко из-за выходок фанатиков, да и по нашей
автобусной поездке по горам Киргизии я помнил, что Хафизу укачивает.
Пробуя ближние маршруты, я провез Хафизу по мелким египетским курортам
на юге Синая, куда можно было проехать без всяких формальностей. Мы побывали
в Нувейбе и доехали по берегу Акабского залива до Дахаба. Это были
замечательные места - не такие чопорные, как Эйлат, с неповторимыми
коралловыми рифами и прекрасными песчаными золотистыми пляжами. Но как писал
четыре века назад мой новый родственник Захир-эд-Дин Бабур: это -
"уединенные уголки, и великие творились там беспутства".
Курортники здесь были специфические - в основном, израильская молодежь,
и я чувствовал себя белой вороной. Но сам бы я пережил это чисто моральное
неудобство. Хуже было то, что взгляды ходивших здесь стадами и поодиночке
молодых козликов скрещивались на лице, на груди и на бедрах Хафизы. Я как-то
сразу ощутил здесь атмосферу доступности и вседозволенности. Я -
непоколебимый борец за межнациональное равенство, но никак не могу
согласиться с заменой равенства и добрых отношений на обыкновенную скорую
случку. Представить себе Хафизу в качество одного из партнеров по такой
"интернациональной дружбе" я просто не мог. Не прельщала меня и перспектива
увидеть мою внучку четвертой женой какого-нибудь египтянина-лавочника или
ресторанщика - эта местная гильдия единодушно оказывала ей преувеличенные
знаки внимания.
И тут я задумался: а чего, собственно, я для нее хочу? Ответа на этот
вопрос у меня не было, и если говорить абсолютно честно, то я тогда хотел,
просыпаясь, видеть ее головку на соседней подушке, а, засыпая, держать ее
известное мне с головы до ног совершенное тело в своих старых лапах, и чтобы
навеки так было, как пел Шаляпин. Мне показалось, что я, наконец, понял суть
слов из Книги книг, лежащей на столике у моего изголовья: "My sister, my
bride", этих вечных слов о беспредельной любви. Но я отдавал себе отчет и в
том, что долго так продолжаться не может, и инстинктивно пытался всеми
силами отодвинуть миг нашего расставания, томимый предчувствиями, что
произойдет оно здесь, на краю Востока, потому что Восток был миром Хафизы, и
отрывать ее от него я не имел права.
Но жить как-то все-таки было надо, и однажды я решил заменить дальние
страны и странствия расположенной совсем рядом иорданской Акабой.
Если Хафиза одевалась для "выхода" я обычно не вмешивался. Тем более,
что гардероб ее был ограничен и прост, но когда она, собираясь в Акабу,
надела исламскую косыночку, я на нее наорал: мне не хотелось быть убитым
мусульманами за совращение их юной "сестры"! С непокрытой головой ни ей, ни
мне тоже идти не следовало, и мы с трудом для нее превратили в платок
какую-то цветную тряпку. Мне же сгодился один из моих беретов - их всегда у
меня был целый набор.
Путешествие в Акабу прошло гладко. Мы побродили по городу, разузнали на
будущее, как и когда мы сможем посетить находящийся неподалеку древний
город, пообедали в ресторане в довольно уединенном уголке полупустого зала
и, посмотрев под вечер в каком-то "пабе" танец живота, исполнявшийся, как
мне показалось, моей соотечественницей, вернулись в Эйлат, в свою гостиницу.
Хафиза во время этой экскурсии все время была рядом со мной, вела себя,
словом, как образцовая внучка, и я был очень рад тому, что все обошлось без
последствий.
Оказалось, однако, что я ошибся, и последствия наступили на следующий
день. Утром, когда мы с Хафизой позавтракали у себя в номере, зазвонил
телефон: портье сообщал, что некий уважаемый мистер просит меня его принять.
Одеваться мне не хотелось, и я передал ему, чтобы он поднялся к нам в номер.
Уважаемый мистер оказался среднего роста и средней плотности брюнетом с
поседевшими висками, со смуглым лицом с небольшими усиками и черными, как
греческие маслины, глазами. Обратился он к нам с приветственными словами на
иврите, а когда я дал понять, что этого языка не знаю, спросил по-английски,
на каком языке он может со мной поговорить. Я сказал, что на русском, а если
он будет говорить четко и медленно, то можно продолжить разговор на
английском. Он выбрал последнее, и окольными путями стал продвигаться к цели
своего визита.
Начал он с представлений. Оказалось, что он - адвокат, и в данный
момент представляет интересы уважаемого господина М. из Кувейта. Господин М.
- инженер. Он занимается нефтью и происходит из очень известной семьи.
Я поблагодарил за сведения о господине М., но умолчал о том, что мне
было приятно слышать произнесенное с таким уважением и восхищением слово
"инженер", означающее в моей стране самую презренную профессию, и что
последний раз я слышал исконное гордое звучание этого слова, когда моя
покойная мать вспоминала о том, что мой прадед, живший почти сто пятьдесят
лет назад, был известным инженером-путейцем.
Тем временем мой гость продолжал:
- Вчера мой господин видел вас в Акабе, и ему очень понравилась ваша
спутница.
Я вспомнил горящий взгляд, блеснувший из полуоткрытого "кабинета",
когда мы в ресторане шли за метром к нашему столику.
- Мне тоже очень нравится моя спутница, - ответил я. - И это не
удивительно: она красива и молода.
Гость же гнул свою линию:
- Мой господин очень хотел бы пригласить ее к себе, компенсировав вам
все связанные с этим неудобства.
Я уже понял, что пожелавший купить Хафизу покупатель прислал ко мне
своего холуя. Наступил тот момент, о котором говорили мои солнцевские
приятели: за мой "живой товар" мне сейчас предложат "большие бабки".
- Уважаемый адвокат, эта девушка, с которой меня видел мистер М., моя
родная внучка, - сказал я, а он после этих слов бросил взгляд на двуспальную
кровать с двумя чуть примятыми подушками - над ними еще не поработала
горничная, я же продолжал: - Ей шестнадцать лет, и она не продается.
В этот момент Хафиза что-то гневно выкрикнула по-арабски, и мой гость
едва заметно поморщился, но не счел для себя возможным вступить в разговор с
женщиной.
- Не вмешивайся, Хафиза, - сказал я, - господин адвокат и без твоих
объяснений все поймет.
- Хафиза-а, - растеряно протянул гость. - Так что, эта девушка -
мусульманка?
- Да, - ответил я.
- И она... - он замялся, вспоминая английское слово "девственница".
Он опять употребил слов "girl". Мне было легче - я почти каждый день
полистывал гостиничный экземпляр Holy Bible ипоэтому мог его поправить,
уверенно сказав:
- Virgin!
Правда, эта уверенность не помешала мне потом подумать, на чем,
собственно основана моя бравада: я не врач и не разглядывал Хафизу в
гинекологическом кресле, и к этим ее заветным местам прикасался губами и
языком и лишь иногда нежно гладил их пальцами, преодолевая естественное
желание проникнуть вглубь. Я ее берег. Но уберегла ли она себя от
сверстников до того, как попала под мою опеку. И откуда в ней этот опыт,
неужели это только инстинкт? Все эти мысли и воспоминания вихрем пронеслись
в моем мозгу, но, впрочем, сейчас эти мои сомнения особого значения не
имели. Как мне казалось, сейчас нужно было только помочь уважаемому адвокату
понять, что он ошибся адресом и здесь ничего не продается. И я еще раз
уверенно подтвердил девственность Хафизы.
Помимо воспоминания об утешительном библейском сказании о безгрешных
взаимоотношениях между царем-псалмопевцем и красавицей сунамитянкой (the
king had no intimate relation with her, как было написано в моей гостиничной
Holy Bible), в моей памяти всплыл распутно-святой старец Савелий из
приокской пещеры, рельефно и с досоциалистическим реализмом описанный
великим писателем-пролетарием Алексеем Максимовичем в забытом "по указанию
партии и правительства" гениальном рассказе "Отшельник". Прежде, чем стать
тем, кого сейчас именуют "бомж", отшельник, как и все нынешние бомжи, был
когда-то "приличным" человеком, но, похоронив жену, стал, как он поведал
Максимычу, долгими зимними ночами "играть" с красавицей-дочкой
Ташей-Татьяной, вероятно, также не без ее активности или даже инициативы.
"Жить не жил, но играл", - рассказывал он. Соседушки, однако, посчитали, что
не играл, а жил, и устроили Таше медицинский осмотр. Спасло святого старца
от тюрьмы лишь заявление Таши на суде, что она сама себя "повредила". Но я
отдавал себе отчет, что нас с Хафизой, хоть я действительно "играл", а не
"жил" с ней, ее признание не спасет. Оставалось надеяться, что ее
девственность ни она сама и никто другой не "повредили". И я молил Бога,
чтобы мои надежды оправдались. И время показало, что Бог внял моим мольбам.
- Вы знаете, это совершенно меняет дело, - сказал адвокат после весьма
продолжительного молчания.
- Вот именно, - прервал я его.
- А вы тоже верующий? - спросил он, деликатно не уточняя, какую веру он
имеет в виду.
- Я суфи. Братство чеканщиков, - сходу соврал я, внутренне потешаясь.
Но адвокат был серьезен, и я только потом подумал о том, что если он
хорошо знает историю ислама, то моя принадлежность к одному из восточных
братств объясняла свободу моего поведения.
- Я должен рассказать обо всем мистеру М., - сказал он после
продолжительного молчания и откланялся.
Провожать его я не пошел.
- Негодяи, - сказала Хафиза, но по ее тону чувствовалось, что само по
себе желание богатого человека купить понравившуюся ему женщину не кажется
ей предосудительным.
Восток, господа!
Во фразе Хафизы, брошенной "господину адвокату", я уловил слово
"каббаза" и спросил ее, что оно означает.
- Я сказала, что я не какая-нибудь белая подстилка, сама хватающаяся за
любой член...
- Да, ты, конечно, не белая, а смуглая, ну а что касается остального,
то Надира, как я помню, не исключала и этого, моя милая сучка, - напомнил я,
стараясь усвоить значение заинтересовавшего меня слова.
- Иди к черту! - без злобы и с улыбкой сказала Хафиза.
Спросил я и о том, где она научилась арабскому языку, на что получил
туманный ответ, что был де у них в селе бывший мулла, а языки она, Хафиза,
осваивает легко. Много-много тайн оказалось у моей внучки.
Следующие сутки мы отдыхали и от путешествия в Акабу, и от нашего
гостя, а через день он уже снова возник у нас на пороге.
- Мой господин со всем уважением просит вас, - и он глубоко поклонился
мне, - и вашу внучку (легкий кивок в сторону Хафизы) пожаловать к нему в
гости. Машина вас ждет.
И он сделал жест в сторону окна.
Хафиза подошла к окну и, не сумев сдержать свое восхищение, крикнула:
- Турсун, посмотри на эту машину!
Услышав обращенное ко мне имя "Турсун", наш гость опять вздрогнул и
посмотрел в мои невинные синие глаза, но общение с нами, видимо, отучило его
чему-нибудь удивляться, и он промолчал. А я выглянул в окно из-за Хафизы и
увидел роллс-ройс. Потом Хафиза ушла в ванную собираться, будто бы мы с ней
уже обо всем договорились.
Мистер М. принял нас на своей, расположенной на возвышенности,
"небольшой", помещений на 10-12, вилле, с обращенной к морю широкой
верандой. Стол был накрыт на веранде, и пока заканчивалась сервировка, мы
расположились тут же в креслах. Усевшаяся в некотором отдалении Хафиза была
в исламской косынке - на сей раз я ей не препятствовал, и нужно сказать, что
она была ей к лицу.
Беседу от имени мистера М. по-прежнему вел его адвокат, но по выражению
его лица, выглядывающего из какой-то арабской хламиды, я чувствовал, что он
все понимает и внимательно следит за нашим разговором.
Адвокат же говорил:
- Мистер М. с первого взгляда был поражен благородством и красотой
вашей внучки, и увидев ее сегодня рядом с собой, мнения своего не изменил.
Я только поклонился мистеру М. в ответ на слова его доверенного лица.