- Мистер М. просит вас рассказать, к какому народу она принадлежит и из
какой она семьи.
- По большей части своей крови она - тюрчанка, - сказал я, и как мог,
прозой перевел на английский стих газели: - Дам тюрчанке из Шираза
Самарканд, а если надо, - Бухару, в ответ прошу лишь только родинки и
взгляда.
- Это Шамс-эд-Дин Мохаммад Хафиз, - пояснил я. - А она - Хафиза.
Услышав полное имя Хафиза, мистер М. кивнул, а адвокат с удивлением
посмотрел на меня. Я же продолжил свой рассказ о предках Хафизы. Имя
последнего кокандского хана Пулата ничего не говорило арабам, но когда я
упомянул другого ферганца - Бабура, они переглянулись. В их кратком обмене
фразами я услышал имя "Тимур", сразу же вспомнив, что хан Бабур - правнук
Тамерлана. Тут я и сам впервые осознал, что в венах моей родной внучки
Хафизы, как и остальных, пока незнакомых мне внуков и правнуков, течет кровь
нескольких восточных династий, и чтобы охладить себя шуткой, подумал не
заявить ли мне свои претензии на Тадж-Махал, Биби Ханум или хотя бы на Урду.
Мистер М. и его адвокат тем временем обменялись двумя быстрыми фразами,
и адвокат сказал:
- Теперь мистеру М. понятно, откуда у Хафизы такое благородство.
"Не знаю, как обстоят дела с благородством у моей Хафизы, - подумал я,
- но неожиданное для меня самого хладнокровие в крутые моменты моего
недавнего прошлого вроде убийства тонтон-макута, я, пожалуй, могу теперь
объяснить тем, что породнился со среднеазиатскими династиями, в которых
госпожа Смерть на протяжении многих веков разрешала все семейные споры и
недоразумения, и сыновья убивали отцов, а отцы - сыновей.
Адвокат же тем временем без переходов продолжал свои медленные и
взвешенные речи.
- Мистер М. просит вас отдать ему в жены вашу внучку. Он заключит с нею
и с вашим участием брачный контракт, как это принято у европейцев, чтобы вы
были спокойны за ее судьбу.
- Это очень для меня, для нас, неожиданно, - сказал я. - А, во-вторых,
нужно спросить у Хафизы.
Адвокат поморщился, услышав от меня очередную бестактность, но внимание
мое было сосредоточено не на его гримасе, а на поведении мистера М., который
не отрываясь смотрел на Хафизу. Я видел оба их лица почти что в профиль, и
мне показалось, что какой-то лучик, вроде лазерной ниточки, проскочил между
их очами.
- Я согласна, - сказала Хафиза по-русски, а потом повторила
по-английски.
Услышав ее слова, мистер М. повернулся к нам с адвокатом, а я подумал:
"Узнаю ли я когда-нибудь, что случилось - то ли моя туркестанская сучка
почуяла арабского кобеля, то ли мучивший меня больше месяца вампир увидел
новую более молодую и аппетитную жертву?"
Потом мистер М. по знаку слуги пригласил нас к столу, и адвокат за
обедом продолжил деловую часть беседы. Мне по зачитанному им проекту
брачного договора передавалась в собственность одна скважина на нефтяных
полях мистера М. Кроме того, за счет компании, принадлежащей мистеру М., мне
будет построен или приобретен дом с землей в указанном мной месте,
оборудован и обставлен по моим пожеланиям, и приобретен автомобиль избранной
мною марки.
Все то, что по контракту должно будет принадлежать Хафизе, я даже не
смог запомнить.
Когда закончился обед, мистер М. сказал, уже не прибегая к услугам
адвоката, что Хафизе имеет смысл остаться на вилле, где ей будет отведено
левое крыло здания с прислугой (тут я вспомнил "женскую половину" в доме
Абдуллоджона). Подписанный всеми тут же контракт будет завтра заверен
нотариусом.
- Я останусь, - сказала Хафиза, глядя мне в глаза.
Я лишь пожал плечами и тихо спросил:
- Захотелось стать четвертой женой?!
- Ты же меня уже хорошо знаешь, - так же тихо сказала Хафиза, - я буду
единственной, или, в крайнем случае, первой.
В роллс-ройсе я возвратился один, но в этот день я еще не ощутил
одиночества. Везде еще чувствовалось присутствие Хафизы. Я заказал коньяк,
кофе и бисквит в номер - после кофе с коньяком я почему-то засыпал быстрее и
спал крепче, чем натощак. Так было и на этот раз. Но не отдав на сон
грядущий моему вампиру не нужную мне энергию, я проснулся вскоре за полночь.
Рука моя в полусне не нашла Хафизу, и мне показалось, что ее похитили среди
ночи. Но потом, вспомнив все как было, я даже сумел заснуть.
Утром за мной снова пришла машина, и нотариус еще раз прочел нам всем
контракт, спросил, не изменил ли кто-нибудь свое мнение, и когда каждый
подтвердил свое согласие, скрепил все экземпляры этого документа своими
подписями и печатями.
После этого был торжественный обед - свадьба на европейский манер с
женихом и невестой во главе стола. Адвокат мистера М. даже вдруг заорал
"гор-ко", показав этим, что и русский ритуал он знает. Наутро молодые должны
были уехать в Кувейт, и только когда я после их отъезда вернулся в Эйлат, я
в полной мере ощутил одиночество. Будто закончилась моя сказка в "Тысяче и
одной ночи".
"Тебе же все равно ее не удержать!" - предсказали мне солнцевские
пророки.
Но ведь я и не хотел ее удерживать, я только хотел, чтобы она была
где-то рядом.
Кому это теперь объяснишь?!
Глава 8. О том, что не все еще так плохо на белом свете
В Holy Bible, утешавшей меня в моем одиночестве, я прочитал: "So Jacob
was left alone, and a man wrestled with him till daybreak" - "Итак, остался
Яков один, и кто-то боролся с ним до рассвета".
Как утверждала моя гостиничная Библия, все это было написано в одной из
Книг, дарованных людям Господом где-то в этих же краях. И вот теперь здесь
остался один не Jacob, каковым я был по московскому загранпаспорту, а я,
лично, как писали о Леониде Ильиче, и кто-то, кому имя - Тоска, боролся и
продолжает бороться со мной каждую ночь от заката до утренней зари. А при
свете дня этот "кто-то" всегда движется рядом со мной и следует за каждым
моим шагом, чтобы не упустить мгновения, когда мой взгляд опустеет, и
вцепиться в меня мертвой хваткой.
У меня и без всего полученного мной за Хафизу была возможность устроить
свою жизнь в любом качестве и в любом месте, но только не в местах,
освященных для меня безгрешной близостью с Хафизой, - ни в Солнцеве, ни в
Вене я уже не мог оказаться, и только Эйлат, откуда она улетела в
самостоятельный полет, был мне еще доступен и удерживал меня памятью о
последних счастливых днях.
Все было, как было. Горы, покрытые розово-фиолетовой дымкой, как во
времена свидания здесь Соломона и царицы Савской. Только Хафизы не было
рядом со мной. Не развлекла меня и экскурсия в заповедник Тимпу с осмотром
Соломоновых столбов и посещением Красного каньона, а день проведенный в
Парке птиц, где я увидел: как небольшая колония пернатых, поднявшись в
воздух и сделав надо мной несколько кругов, выясняя, не отстал ли кто-нибудь
от каравана, взяла курс на Север, лишь усилил терзавшую меня тоску.
Я был окружен воспоминаниями.
Во время своих бесконечных прогулок по улицам и пляжам Эйлата я почти
всегда выходил к лодочной пристани и частенько видел там сидящего под
пальмами пожилого (еще более пожилого, чем я) человека с массивным, не очень
красивым, но запоминающимся лицом. Как-то я стал расспрашивать о нем портье.
Тот сразу понял, о ком идет речь, и сообщил:
- Это психоаналитик из Америки. Он здесь решил доживать свои дни. К
нему приезжают из разных мест уставшие жить - щедрые клиенты. Наши директора
хотели поселить его для приманки у нас, но не выдержали конкуренции.
Я решил, что пара разговоров с психоаналитиком мне не помешает. Свое
решение я, естественно, принял на основе голливудских фильмов, так как в
"Стране Советов" почему-то не любили советы психоаналитиков, которых
старались упрятать куда-нибудь в Магаданчик. И я старался попадаться ему на
глаза, чтобы психологически подготовить его к нашим будущим неизбежным
беседам.
Больших усилий для того, чтобы это знакомство произошло, мне не
потребовалось. Вероятно он чутьем и опытом распознал во мне - во дни моего
душевного смятения, - своего возможного и чем-то ему интересного клиента. Мы
стали подолгу беседовать. Чаще всего мы располагались неподалеку от той же
лодочной пристани, где я на него впервые обратил внимание, садясь поближе к
морю и бросая камешки в идеально прозрачную воду. Беседу начинал Сэмюэль -
он требовал, что его звали только полным именем и никогда не откликался на
"ласковые" производные типа Сэм или Сэмми. Он со всеми подробностями
рассказывал, чаще всего, какой-нибудь случай из своей жизни и лишь иногда -
из жизни своих давних пациентов. Где-то посередине его неторопливого
повествования происходило что-то непонятное: рассказчиком каким-то образом
оказывался я. Момент же этой смены рассказчиков мне ни разу не удалось
зафиксировать.
Темы моих разговоров практически задавал он сам, потому что эти темы
возникали из его рассказов и иногда внешне не имели никакого отношения ни к
моим переживаниям, ни к сегодняшним реалиям моей жизни. При этом я почти
физически ощущал на себе его предельно сосредоточенное внимание. И вот
примерно через неделю наших ежедневных совместных прогулок и разговоров
Сэмюэль без всяких наводящих вопросов поставил мне диагноз: депрессия в
связи с разлукой с близким человеком.
Мне оставалось только подтвердить правильность его выводов. После этого
Сэмюэль застыл в глубоком раздумье, будто решал жизненно важный вопрос, и
сделав глубокий вздох, сказал:
- У меня тут есть одна знакомая (по отношению к своим нынешним больным
он никогда не применял слова пациент, объяснив мне потом, что поскольку у
него нет здесь ни клиники, ни кабинета, то у него не может быть ни больных,
ни пациентов). Она из Дании, островитянка по происхождению, приехала
поговорить со мной перед тем, как уйти из жизни, - сказал он, и добавил: -
Среди этих благополучных скандинавов почему-то особенно много разочарованных
жизнью самоубийц.
Сказав это, он опять надолго задумался, как бы колеблясь, продолжать
ему или нет. И наконец решился:
- Она моложе вас лет на двадцать. Но мне кажется, я почти уверен, что
вы энергетически очень подходите друг другу. Попробуйте. Я приглашу вас и ее
пообедать со мной. Не давите ее речью. Старайтесь коснуться, передавая
прибор, усаживая за стол, подайте руку на выходе, и я думаю - вы начнете
сближаться. Только не торопитесь.
Он оказался прав. Наш обед проходил почти в молчании. Тишину за столом
нарушали лишь короткие фразы о качестве блюд и тысячекратно разными голосами
произнесенные слова "спасибо", "пожалуйста", "благодарю". Коснуться же рук
Кристин, так ее звали, я успел за время этого первого обеда несколько раз и
хорошо запомнил, что одно из таких совершенно непроизвольных касаний вызвало
ее удивленный взгляд, адресованный скорее всего самой себе.
Потом Сэмюэль мне сказал, что с этого вечера - профилактические беседы
с Кристин он вел во второй половине дня - мотивы безысходности в ее речах
резко пошли на убыль. Поначалу эти его слова я воспринял, как поощрение и
даже подталкивание к сближению, но со временем понял, что он меня не
обманывал. Да и я ведь тоже стал меньше тосковать по Хафизе!
Через две недели Кристин перешла в мой номер.
Мы выпили по рюмке коньяку и чашке кофе, а потом я ее спросил:
- Ты ханжа?
- Нет, - ответила она.
- Ну, тогда раздевайся, - приказал я.
- Только я раньше в душ, - смеясь, ответила она.
После нее душ принимал я, а она за это время улеглась в постель, и на
подушке Хафизы я увидел ее светлую головку.
Белье в отеле меняли каждый день, но Хафиза любила пряные и крепкие
духи, въедавшиеся и в матрац, и в набивку подушки. Кристин, шумно втянув
носом воздух, заявила:
- Здесь была женщина?!
Нужно сказать, что, несмотря на свои бравые команды, я боялся, что не
справлюсь со своей новой подругой, и это станет крахом наших еще не
распустившихся отношений. И чтобы оттянуть момент этого краха, я
воспользовался ее вопросом и стал ей рассказывать о наших странных с Хафизой
отношениях. Она слушала с немым изумлением и, как мне показалось, с
сочувствием, но в действительности же оказалось, что она еле сдерживала
смех, и не сдержала как раз в тот момент, когда я рассказывал ей о том, как
Хафиза вернула мне силу. От воспоминаний я возбудился почти так, как если бы
со мной играла в свои мучительные игры Хафиза, а от смеха Кристин так
разозлился, что рванул ее на себя, чтобы залепить пощечину, но ощутив на
себе ее тело, я тут же взял ее.
Мужик есть мужик: мой уверенный успех сразу же вызвал во мне прилив
гордости, и я забыл про заочную обиду, нанесенную моей Хафизе моей же новой
партнершей, забыл и о своем недавнем приступе ненависти. Предчувствуя, что
на второй раз меня сегодня не хватит, я долго не отпускал Кристин, и она так
накончалась, что попросила подать ей полотенце.
Потом мы лежали рядом, наверное, счастливые.
И она уже очень серьезно спросила:
- Скажи честно, ты очень хотел трахнуть свою Хафизу?
- Очень, - сказал я, вздохнув, и стал пояснять, что я не любитель
инцеста, более того, этот вид близости для меня совершенно неприемлем, но
ведь я Хафизу, свою внучку, не носил несмышленышем на руках, не целовал
попку и ножки, не утешал при первых месячных; я получил ее взрослую и
красивую, чужую женщину, которую сначала захотел, а потом узнал, кто она.
- Не продолжай, - сказала Кристин, засыпая, - это все и так понятно, а
я тебя благодарю за правду. С нее мы начали, а значит, все у нас будет, как
надо.
И заснула.
Вскоре сон сморил и меня. Он был счастливым, без каких бы то ни было
сновидений, но с убеждением, что нечто очень хорошее произошло и будет
происходить. Кроме того, сон мой был кратким, восстанавливающим силы, и
когда на рассвете я проснулся и прижал к себе лежащую рядом Кристин, она, не
раскрывая глаз на своем ужасном и от этого хорошо мне понятном английском
прошептала:
- Что это со мной было? Мне все приснилось?
- Тебе и сейчас все снится, - ответил я, медленно проникая в нее все
глубже и глубже.
В это время вдруг стал слышен шум волн, потом зашевелилась штора - на
ночь я выключил кондиционер и открыл окно. Ветерок пронесся и затих. "Это
Африка вздохнула навстречу Солнцу, преодолевающему аравийские пустыни", -
подумал я. И мы с Кристин, слившись воедино, встретили его приход.
Утром после завтрака мы вышли к морю. Волнение уже улеглось и по всему
было видно, что воды Красного моря здесь и не думали расступаться.
"Очевидно, свершенное мною Господь не признал равнозначным Исходу", -
позволил я себе мелкое богохульство, надеясь на Его немедленное прощение. И
оно немедленно последовало: возвращаясь, мы увидели Сэмюэля на его обычном
месте - под невысокой пальмой у лодочного причала. Наш вид объяснил ему все,
и он спросил:
- Как продвигается лечение?
- Довольно глубоко, - ответила Кристин.
- Мы строго следуем вашим советам, доктор, - сообщил я.
- Тогда мне остается благословить вас, - подвел итог
Сэмюэль, подняв обе руки вверх.
В этот момент он был похож если не на Бога, то на посылаемого Им к нам,
грешным.
- Я опишу ваш случай в следующем издании моей книги, и вы прославитесь,
- сказал Сэмюэль нам вослед.
- Только не называя имен! - обернувшись крикнула ему Кристин.
Услышанное мною от Кристин слово "имена" напомнило мне о моих
незавершенных делах, но теперь я был не один, это во-первых, и, во-вторых,
чтобы впредь одному не остаться, мне нужно было что-то решать. И я рассказал
Кристин о состоянии своих дел, не всех, конечно, а только тех, что имели
отношение к моему статусу, показал ей свой "рогатый" паспорт, выданный в
Энске, и русский заграничный паспорт, сработанный на имя московского
уроженца и ныне - гражданина Москвы Якова Андерзона, и стал советоваться,
оформить ли мне здесь израильское гражданство или купить себе панамское, как
это делают некоторые депутаты избранного мной парламента на моей самой
первой, не исторической, а фактической родине.
Кристин сказала, что фамилия "Андерзон" ей нравится, особенно если
"зет" заменить буквой "s", поскольку она родом с острова Фюн, как и Ганс
Кристиан, а израильское гражданство пока еще никому в Европе, кроме явных
агентов "моссада", не навредило, и что она морально готова продолжать спать
с евреем, даже фальшивым и необрезанным, особенно если он обещает проделать
с нею в постели все, чему его научила сопливая девчонка-мусульманка. Я
сказал, что обязательно проделаю, но только, если она, Кристин, будет в
постели проделывать все, что умела делать со мной сопливая девчонка.
- Я постараюсь, - сказала Кристин.
Я просмотрел бумаги, подготовленные в Солнцеве, чтобы освежить в памяти
свою еврейскую биографию. Изучил свою "подлинную" протершуюся на изгибах
метрику, будто бы выданную почти семьдесят лет назад литичевским загсом по
случаю рождения сына у еврея Матвея Андерзона и еврейки Хаи Шкловской и
выпил две рюмки коньяка, помянув этих моих "родителей".
Потом я уже сам, без Кристин встретился с Сэмюэлем, чтобы
посоветоваться, как мне подготовиться к сдаче экзамена на еврея. Сэмюэль
рассмеялся и сказал:
- Насколько мне известно, в случаях, подобных вашему, никто никого ни о
чем не спрашивает. Но если вы желаете немного окунуться в еврейский мир и
вам для этого недостаточно Библии, почитайте реба Штайнзальца - его
брошюрки, может быть, даже на русском языке вы найдете в своей или в моей
гостинице.
Я послушался его совета, почитал реба Штайнзальца и был искренне
удивлен открывшимися мне глубинами. Книжки его я украл, чтобы еще раз
перечитать в более спокойной обстановке.
В Тель-Авиве, куда мы поехали вдвоем, эти бумаги, как и предсказывал
Сэмюэль, сработали безотказно и без лишних вопросов, и, посетив Иерусалим,
где мне так и не удалось услышать слово Господа, что могло и означать
отсутствие у Него замечаний к моему поведению, мы ненадолго отправились в
Копенгаген, а оттуда в Испанию. Там у Кристин был небольшой домик и клочок
земли в восточной части Андалузии, в "Гренадской волости", как пели в моей
пионерско-комсомольской юности, восточнее Малаги, но западнее Альмерии,
недалеко от моря. Он был куплен ею еще в те времена, когда она была
избалована заработками фотомодели и подарками поклонников, страстно желавших
увидеть и то немногое, что у нее оставалось прикрытым, рекламируемой ею
одеждой.
Когда мы туда приехали, оказалось, что почти рядом уже несколько лет
пустует более вместительный дом с садом и бассейном. Андалузия показалась
мне таким местом, где может поселиться гражданин Страны Израиль и где не
будут "бить жидов - спасать Испанию", хотя твердой уверенности в этом у меня
не было, и мать-история, насколько я ее знал, была на стороне моих сомнений,
хотя не может же "кажинный раз на ефтом самом месте"...
И поэтому я взял бланк, приложенный к брачному контракту Хафизы, вписал
туда подробный адрес этого дома и отправил его в ближайший европейский
филиал компании моего внучатого зятя.
Буквально через неделю в доме появилась бригада рабочих, а через месяц
он был наново отделан по моим эскизам и оборудован всем необходимым по
последнему слову техники, включая электронную почту.
После некоторых колебаний одну из комнат я выделил себе под кабинет.
Работать над чем-нибудь "вечным" я, конечно, не собирался, но я так долго
мечтал о своем "личном" уголке, невозможном в нашей хрущебе, в те годы,
когда я еще много трудился и имел "творческие" планы, что решил воплотить
эту мечту в жизнь. И, как оказалось, не напрасно: этот кабинет стал одним из
самых моих любимых мест - в моем просторном доме - в моей последней на этой
земле обители, как я тогда считал. Там были бар, камин, была небольшая
коллекция книг и альбомов, которые мне хотелось всегда иметь под рукой.
Потом там же появились фотографии дорогих мне людей - живых и мертвых - из
иных времен и пространств. Были удобные старинные кресла. Иногда эта моя
обитель напоминала мне кабинет Чехова на Белой даче, где я был два или три
раза. И это сходство тешило мне душу.
- Ты маг из "Тысячи и одной ночи"? - спросила Кристин, когда я ей
показывал свое хозяйство после того, как очередной незнакомый мне адвокат
компании вручил мне документы на это домовладение.
- Нет, я - хороший коммерсант, - ответил я. - И мне удалось выгодно
продать ту самую "сопливую мусульманку", которая не дает тебе покоя, когда
мы в постели.
- Ну, если сложить все, что давали за меня, выйдет не меньше, -
хвастливо сказала Кристин.
Я подумал, что задел ее профессиональную гордость, и решил пошутить:
- Я заставлю тебя, как Шахрезаду, в каждую нашу ночь рассказывать мне
об одном из твоих прошлых мужчин, пока не буду знать всех.
- Но так долго мы не сможем прожить на этом свете - не хватит наших
ночей, - мстительно ответила Кристин.
И я понял, что нам лучше благодарить Бога, скрестившего наши судьбы, не
пытаясь соединить в одно целое наши жизни. Пусть будет все как есть, но до
конца наших дней. Такой была моя молитва.
Тем временем на счет мистера Андерзона исправно поступали нефтедоллары
из "моей" скважины в Кувейте, и однажды, взглянув на свой счет, я
почувствовал себя богатым человеком. А богатые люди, как известно, могут
себе позволять различные чудачества. Пришел и мой черед. Возле меня для
исполнения всяких прихотей, коими обладает домовладелец, крутился мастеровой
человек средних лет - из второго поколения русских испанцев, детей тех
детей, которых мы с цветами встречали шестьдесят лет назад. Он родился в
России, и моя усадьба манила его не только заработком, но и возможностью
поговорить на почти родном ему русском языке и о почти родной ему России.
Впрочем, слово "родная" в его случае можно было применить с большой
натяжкой и с учетом ностальгии, заставляющей людей забывать плохое и
представлять себе дорогое желанное прошлое в виде вереницы солнечных и
счастливых дней. Дело в том, что отец моего усердного помощника пятилетним
ребенком прибыл в мой родной Энск, после гибели обоих родителей в Каталонии.
Как круглого сироту, его позволили усыновить главному инженеру одного из
крупнейших энских заводов. Мальчик вскоре забыл родной язык, а его туманные
младенческие воспоминания ушли в область сновидений. Затем война, эвакуация
и возвращение его и его приемных родителей в Энск вместе с заводом, перемена
соседей... Любовь и забота, окружавшие его в семье, окончательно превратили
его в "коренного энца".
Лишь два-три человека в двухмиллионном Энске помнили о его
происхождении, но никогда не говорили об этом из деликатности или полагая,
что все и так все знают.
Однако в его счастливой истории была одна маленькая неуютная деталь,
связанная с тем, что его усыновление произошло в те годы, когда
интернационализм, заложенный создателями советской империи в основу ее
государственной идеологии, уже был на излете, но в мирном и предельно
терпимом ко всем народам Энске его обреченность еще не ощущалась. Поэтому
весьма уважаемые в те времена приемные родители красивого маленького испанца
даже не могли предположить, что они исковеркают ему жизнь, превратив его в
"чистокровного" еврея. И суровая советская действительность в полной мере
предъявила ему свой еврейский счет. Тем не менее, эту свою "нишу" с помощью
верных арийских друзей его приемного отца, умершего лет через десять после
войны, он все-таки нашел и жил спокойно до тех пор, пока приемная мать перед
своей смертью не рассказала ему о его происхождении и попросила прощения за
такое рискованное вмешательство в его судьбу, сравнив его, это
вмешательство, с "Кровавой шуткой" Шолом-Алейхема. Простить он ее простил,
поскольку "шутка" оказалась неудачной, но слава Богу, не кровавой. Тем не
менее, евреем ему уже оставаться не хотелось, и он разыскал во тьме времен и
свои собственные следы, и даже каких-то дальних пиренейских родственников.
После этого сам он все же остался в Энске - слишком многое его еще
привязывало к этому городу, а на историческую родину отправил младшего сына.
Там он, как часто бывает, оказался чужим среди своих и после долгих
скитаний, оставив где-то на севере Испании жену-каталонку с ребенком,
прибился ко мне, где по его словам обрел, наконец, душевный покой и
уверенность в жизни и в себе самом.
Несмотря на это, я решил, что для него будет хорошим подарком, если я
дам ему возможность повидаться с отцом и своей русской родней и побывать в
новой России - той, которой он еще не знает, а познакомившись, вряд ли
захочет продолжить знакомство. Одним словом, я его отправил за своим котом,
чтобы избавиться, наконец, от чувства вины перед этим животным, а главное -
перед своей совестью. Опасаясь, что кот будет шокирован переменой
обстановки, я поручил своему идальго прихватить и даму, за котом ходящую,
если та пожелает у меня погостить.
Наше предварительное обсуждение предстоящей операции показало, что
выбор мною порученца был правильным: при всей присущей ему идеализации
России у него был самый трезвый взгляд на советскую и постсоветскую
действительность, и слово "взятка" присутствовало в каждой фразе - и его, и
моей. Рассчитав необходимое, я оформил ему дорожные чеки, и он двинулся в
путь, а через полтора месяца Тигруша уже обнюхивал углы моего, вернее,
нашего с ним, дома, а на кухне хлопотала его временная хозяйка. Этот дом
какой она семьи.
- По большей части своей крови она - тюрчанка, - сказал я, и как мог,
прозой перевел на английский стих газели: - Дам тюрчанке из Шираза
Самарканд, а если надо, - Бухару, в ответ прошу лишь только родинки и
взгляда.
- Это Шамс-эд-Дин Мохаммад Хафиз, - пояснил я. - А она - Хафиза.
Услышав полное имя Хафиза, мистер М. кивнул, а адвокат с удивлением
посмотрел на меня. Я же продолжил свой рассказ о предках Хафизы. Имя
последнего кокандского хана Пулата ничего не говорило арабам, но когда я
упомянул другого ферганца - Бабура, они переглянулись. В их кратком обмене
фразами я услышал имя "Тимур", сразу же вспомнив, что хан Бабур - правнук
Тамерлана. Тут я и сам впервые осознал, что в венах моей родной внучки
Хафизы, как и остальных, пока незнакомых мне внуков и правнуков, течет кровь
нескольких восточных династий, и чтобы охладить себя шуткой, подумал не
заявить ли мне свои претензии на Тадж-Махал, Биби Ханум или хотя бы на Урду.
Мистер М. и его адвокат тем временем обменялись двумя быстрыми фразами,
и адвокат сказал:
- Теперь мистеру М. понятно, откуда у Хафизы такое благородство.
"Не знаю, как обстоят дела с благородством у моей Хафизы, - подумал я,
- но неожиданное для меня самого хладнокровие в крутые моменты моего
недавнего прошлого вроде убийства тонтон-макута, я, пожалуй, могу теперь
объяснить тем, что породнился со среднеазиатскими династиями, в которых
госпожа Смерть на протяжении многих веков разрешала все семейные споры и
недоразумения, и сыновья убивали отцов, а отцы - сыновей.
Адвокат же тем временем без переходов продолжал свои медленные и
взвешенные речи.
- Мистер М. просит вас отдать ему в жены вашу внучку. Он заключит с нею
и с вашим участием брачный контракт, как это принято у европейцев, чтобы вы
были спокойны за ее судьбу.
- Это очень для меня, для нас, неожиданно, - сказал я. - А, во-вторых,
нужно спросить у Хафизы.
Адвокат поморщился, услышав от меня очередную бестактность, но внимание
мое было сосредоточено не на его гримасе, а на поведении мистера М., который
не отрываясь смотрел на Хафизу. Я видел оба их лица почти что в профиль, и
мне показалось, что какой-то лучик, вроде лазерной ниточки, проскочил между
их очами.
- Я согласна, - сказала Хафиза по-русски, а потом повторила
по-английски.
Услышав ее слова, мистер М. повернулся к нам с адвокатом, а я подумал:
"Узнаю ли я когда-нибудь, что случилось - то ли моя туркестанская сучка
почуяла арабского кобеля, то ли мучивший меня больше месяца вампир увидел
новую более молодую и аппетитную жертву?"
Потом мистер М. по знаку слуги пригласил нас к столу, и адвокат за
обедом продолжил деловую часть беседы. Мне по зачитанному им проекту
брачного договора передавалась в собственность одна скважина на нефтяных
полях мистера М. Кроме того, за счет компании, принадлежащей мистеру М., мне
будет построен или приобретен дом с землей в указанном мной месте,
оборудован и обставлен по моим пожеланиям, и приобретен автомобиль избранной
мною марки.
Все то, что по контракту должно будет принадлежать Хафизе, я даже не
смог запомнить.
Когда закончился обед, мистер М. сказал, уже не прибегая к услугам
адвоката, что Хафизе имеет смысл остаться на вилле, где ей будет отведено
левое крыло здания с прислугой (тут я вспомнил "женскую половину" в доме
Абдуллоджона). Подписанный всеми тут же контракт будет завтра заверен
нотариусом.
- Я останусь, - сказала Хафиза, глядя мне в глаза.
Я лишь пожал плечами и тихо спросил:
- Захотелось стать четвертой женой?!
- Ты же меня уже хорошо знаешь, - так же тихо сказала Хафиза, - я буду
единственной, или, в крайнем случае, первой.
В роллс-ройсе я возвратился один, но в этот день я еще не ощутил
одиночества. Везде еще чувствовалось присутствие Хафизы. Я заказал коньяк,
кофе и бисквит в номер - после кофе с коньяком я почему-то засыпал быстрее и
спал крепче, чем натощак. Так было и на этот раз. Но не отдав на сон
грядущий моему вампиру не нужную мне энергию, я проснулся вскоре за полночь.
Рука моя в полусне не нашла Хафизу, и мне показалось, что ее похитили среди
ночи. Но потом, вспомнив все как было, я даже сумел заснуть.
Утром за мной снова пришла машина, и нотариус еще раз прочел нам всем
контракт, спросил, не изменил ли кто-нибудь свое мнение, и когда каждый
подтвердил свое согласие, скрепил все экземпляры этого документа своими
подписями и печатями.
После этого был торжественный обед - свадьба на европейский манер с
женихом и невестой во главе стола. Адвокат мистера М. даже вдруг заорал
"гор-ко", показав этим, что и русский ритуал он знает. Наутро молодые должны
были уехать в Кувейт, и только когда я после их отъезда вернулся в Эйлат, я
в полной мере ощутил одиночество. Будто закончилась моя сказка в "Тысяче и
одной ночи".
"Тебе же все равно ее не удержать!" - предсказали мне солнцевские
пророки.
Но ведь я и не хотел ее удерживать, я только хотел, чтобы она была
где-то рядом.
Кому это теперь объяснишь?!
Глава 8. О том, что не все еще так плохо на белом свете
В Holy Bible, утешавшей меня в моем одиночестве, я прочитал: "So Jacob
was left alone, and a man wrestled with him till daybreak" - "Итак, остался
Яков один, и кто-то боролся с ним до рассвета".
Как утверждала моя гостиничная Библия, все это было написано в одной из
Книг, дарованных людям Господом где-то в этих же краях. И вот теперь здесь
остался один не Jacob, каковым я был по московскому загранпаспорту, а я,
лично, как писали о Леониде Ильиче, и кто-то, кому имя - Тоска, боролся и
продолжает бороться со мной каждую ночь от заката до утренней зари. А при
свете дня этот "кто-то" всегда движется рядом со мной и следует за каждым
моим шагом, чтобы не упустить мгновения, когда мой взгляд опустеет, и
вцепиться в меня мертвой хваткой.
У меня и без всего полученного мной за Хафизу была возможность устроить
свою жизнь в любом качестве и в любом месте, но только не в местах,
освященных для меня безгрешной близостью с Хафизой, - ни в Солнцеве, ни в
Вене я уже не мог оказаться, и только Эйлат, откуда она улетела в
самостоятельный полет, был мне еще доступен и удерживал меня памятью о
последних счастливых днях.
Все было, как было. Горы, покрытые розово-фиолетовой дымкой, как во
времена свидания здесь Соломона и царицы Савской. Только Хафизы не было
рядом со мной. Не развлекла меня и экскурсия в заповедник Тимпу с осмотром
Соломоновых столбов и посещением Красного каньона, а день проведенный в
Парке птиц, где я увидел: как небольшая колония пернатых, поднявшись в
воздух и сделав надо мной несколько кругов, выясняя, не отстал ли кто-нибудь
от каравана, взяла курс на Север, лишь усилил терзавшую меня тоску.
Я был окружен воспоминаниями.
Во время своих бесконечных прогулок по улицам и пляжам Эйлата я почти
всегда выходил к лодочной пристани и частенько видел там сидящего под
пальмами пожилого (еще более пожилого, чем я) человека с массивным, не очень
красивым, но запоминающимся лицом. Как-то я стал расспрашивать о нем портье.
Тот сразу понял, о ком идет речь, и сообщил:
- Это психоаналитик из Америки. Он здесь решил доживать свои дни. К
нему приезжают из разных мест уставшие жить - щедрые клиенты. Наши директора
хотели поселить его для приманки у нас, но не выдержали конкуренции.
Я решил, что пара разговоров с психоаналитиком мне не помешает. Свое
решение я, естественно, принял на основе голливудских фильмов, так как в
"Стране Советов" почему-то не любили советы психоаналитиков, которых
старались упрятать куда-нибудь в Магаданчик. И я старался попадаться ему на
глаза, чтобы психологически подготовить его к нашим будущим неизбежным
беседам.
Больших усилий для того, чтобы это знакомство произошло, мне не
потребовалось. Вероятно он чутьем и опытом распознал во мне - во дни моего
душевного смятения, - своего возможного и чем-то ему интересного клиента. Мы
стали подолгу беседовать. Чаще всего мы располагались неподалеку от той же
лодочной пристани, где я на него впервые обратил внимание, садясь поближе к
морю и бросая камешки в идеально прозрачную воду. Беседу начинал Сэмюэль -
он требовал, что его звали только полным именем и никогда не откликался на
"ласковые" производные типа Сэм или Сэмми. Он со всеми подробностями
рассказывал, чаще всего, какой-нибудь случай из своей жизни и лишь иногда -
из жизни своих давних пациентов. Где-то посередине его неторопливого
повествования происходило что-то непонятное: рассказчиком каким-то образом
оказывался я. Момент же этой смены рассказчиков мне ни разу не удалось
зафиксировать.
Темы моих разговоров практически задавал он сам, потому что эти темы
возникали из его рассказов и иногда внешне не имели никакого отношения ни к
моим переживаниям, ни к сегодняшним реалиям моей жизни. При этом я почти
физически ощущал на себе его предельно сосредоточенное внимание. И вот
примерно через неделю наших ежедневных совместных прогулок и разговоров
Сэмюэль без всяких наводящих вопросов поставил мне диагноз: депрессия в
связи с разлукой с близким человеком.
Мне оставалось только подтвердить правильность его выводов. После этого
Сэмюэль застыл в глубоком раздумье, будто решал жизненно важный вопрос, и
сделав глубокий вздох, сказал:
- У меня тут есть одна знакомая (по отношению к своим нынешним больным
он никогда не применял слова пациент, объяснив мне потом, что поскольку у
него нет здесь ни клиники, ни кабинета, то у него не может быть ни больных,
ни пациентов). Она из Дании, островитянка по происхождению, приехала
поговорить со мной перед тем, как уйти из жизни, - сказал он, и добавил: -
Среди этих благополучных скандинавов почему-то особенно много разочарованных
жизнью самоубийц.
Сказав это, он опять надолго задумался, как бы колеблясь, продолжать
ему или нет. И наконец решился:
- Она моложе вас лет на двадцать. Но мне кажется, я почти уверен, что
вы энергетически очень подходите друг другу. Попробуйте. Я приглашу вас и ее
пообедать со мной. Не давите ее речью. Старайтесь коснуться, передавая
прибор, усаживая за стол, подайте руку на выходе, и я думаю - вы начнете
сближаться. Только не торопитесь.
Он оказался прав. Наш обед проходил почти в молчании. Тишину за столом
нарушали лишь короткие фразы о качестве блюд и тысячекратно разными голосами
произнесенные слова "спасибо", "пожалуйста", "благодарю". Коснуться же рук
Кристин, так ее звали, я успел за время этого первого обеда несколько раз и
хорошо запомнил, что одно из таких совершенно непроизвольных касаний вызвало
ее удивленный взгляд, адресованный скорее всего самой себе.
Потом Сэмюэль мне сказал, что с этого вечера - профилактические беседы
с Кристин он вел во второй половине дня - мотивы безысходности в ее речах
резко пошли на убыль. Поначалу эти его слова я воспринял, как поощрение и
даже подталкивание к сближению, но со временем понял, что он меня не
обманывал. Да и я ведь тоже стал меньше тосковать по Хафизе!
Через две недели Кристин перешла в мой номер.
Мы выпили по рюмке коньяку и чашке кофе, а потом я ее спросил:
- Ты ханжа?
- Нет, - ответила она.
- Ну, тогда раздевайся, - приказал я.
- Только я раньше в душ, - смеясь, ответила она.
После нее душ принимал я, а она за это время улеглась в постель, и на
подушке Хафизы я увидел ее светлую головку.
Белье в отеле меняли каждый день, но Хафиза любила пряные и крепкие
духи, въедавшиеся и в матрац, и в набивку подушки. Кристин, шумно втянув
носом воздух, заявила:
- Здесь была женщина?!
Нужно сказать, что, несмотря на свои бравые команды, я боялся, что не
справлюсь со своей новой подругой, и это станет крахом наших еще не
распустившихся отношений. И чтобы оттянуть момент этого краха, я
воспользовался ее вопросом и стал ей рассказывать о наших странных с Хафизой
отношениях. Она слушала с немым изумлением и, как мне показалось, с
сочувствием, но в действительности же оказалось, что она еле сдерживала
смех, и не сдержала как раз в тот момент, когда я рассказывал ей о том, как
Хафиза вернула мне силу. От воспоминаний я возбудился почти так, как если бы
со мной играла в свои мучительные игры Хафиза, а от смеха Кристин так
разозлился, что рванул ее на себя, чтобы залепить пощечину, но ощутив на
себе ее тело, я тут же взял ее.
Мужик есть мужик: мой уверенный успех сразу же вызвал во мне прилив
гордости, и я забыл про заочную обиду, нанесенную моей Хафизе моей же новой
партнершей, забыл и о своем недавнем приступе ненависти. Предчувствуя, что
на второй раз меня сегодня не хватит, я долго не отпускал Кристин, и она так
накончалась, что попросила подать ей полотенце.
Потом мы лежали рядом, наверное, счастливые.
И она уже очень серьезно спросила:
- Скажи честно, ты очень хотел трахнуть свою Хафизу?
- Очень, - сказал я, вздохнув, и стал пояснять, что я не любитель
инцеста, более того, этот вид близости для меня совершенно неприемлем, но
ведь я Хафизу, свою внучку, не носил несмышленышем на руках, не целовал
попку и ножки, не утешал при первых месячных; я получил ее взрослую и
красивую, чужую женщину, которую сначала захотел, а потом узнал, кто она.
- Не продолжай, - сказала Кристин, засыпая, - это все и так понятно, а
я тебя благодарю за правду. С нее мы начали, а значит, все у нас будет, как
надо.
И заснула.
Вскоре сон сморил и меня. Он был счастливым, без каких бы то ни было
сновидений, но с убеждением, что нечто очень хорошее произошло и будет
происходить. Кроме того, сон мой был кратким, восстанавливающим силы, и
когда на рассвете я проснулся и прижал к себе лежащую рядом Кристин, она, не
раскрывая глаз на своем ужасном и от этого хорошо мне понятном английском
прошептала:
- Что это со мной было? Мне все приснилось?
- Тебе и сейчас все снится, - ответил я, медленно проникая в нее все
глубже и глубже.
В это время вдруг стал слышен шум волн, потом зашевелилась штора - на
ночь я выключил кондиционер и открыл окно. Ветерок пронесся и затих. "Это
Африка вздохнула навстречу Солнцу, преодолевающему аравийские пустыни", -
подумал я. И мы с Кристин, слившись воедино, встретили его приход.
Утром после завтрака мы вышли к морю. Волнение уже улеглось и по всему
было видно, что воды Красного моря здесь и не думали расступаться.
"Очевидно, свершенное мною Господь не признал равнозначным Исходу", -
позволил я себе мелкое богохульство, надеясь на Его немедленное прощение. И
оно немедленно последовало: возвращаясь, мы увидели Сэмюэля на его обычном
месте - под невысокой пальмой у лодочного причала. Наш вид объяснил ему все,
и он спросил:
- Как продвигается лечение?
- Довольно глубоко, - ответила Кристин.
- Мы строго следуем вашим советам, доктор, - сообщил я.
- Тогда мне остается благословить вас, - подвел итог
Сэмюэль, подняв обе руки вверх.
В этот момент он был похож если не на Бога, то на посылаемого Им к нам,
грешным.
- Я опишу ваш случай в следующем издании моей книги, и вы прославитесь,
- сказал Сэмюэль нам вослед.
- Только не называя имен! - обернувшись крикнула ему Кристин.
Услышанное мною от Кристин слово "имена" напомнило мне о моих
незавершенных делах, но теперь я был не один, это во-первых, и, во-вторых,
чтобы впредь одному не остаться, мне нужно было что-то решать. И я рассказал
Кристин о состоянии своих дел, не всех, конечно, а только тех, что имели
отношение к моему статусу, показал ей свой "рогатый" паспорт, выданный в
Энске, и русский заграничный паспорт, сработанный на имя московского
уроженца и ныне - гражданина Москвы Якова Андерзона, и стал советоваться,
оформить ли мне здесь израильское гражданство или купить себе панамское, как
это делают некоторые депутаты избранного мной парламента на моей самой
первой, не исторической, а фактической родине.
Кристин сказала, что фамилия "Андерзон" ей нравится, особенно если
"зет" заменить буквой "s", поскольку она родом с острова Фюн, как и Ганс
Кристиан, а израильское гражданство пока еще никому в Европе, кроме явных
агентов "моссада", не навредило, и что она морально готова продолжать спать
с евреем, даже фальшивым и необрезанным, особенно если он обещает проделать
с нею в постели все, чему его научила сопливая девчонка-мусульманка. Я
сказал, что обязательно проделаю, но только, если она, Кристин, будет в
постели проделывать все, что умела делать со мной сопливая девчонка.
- Я постараюсь, - сказала Кристин.
Я просмотрел бумаги, подготовленные в Солнцеве, чтобы освежить в памяти
свою еврейскую биографию. Изучил свою "подлинную" протершуюся на изгибах
метрику, будто бы выданную почти семьдесят лет назад литичевским загсом по
случаю рождения сына у еврея Матвея Андерзона и еврейки Хаи Шкловской и
выпил две рюмки коньяка, помянув этих моих "родителей".
Потом я уже сам, без Кристин встретился с Сэмюэлем, чтобы
посоветоваться, как мне подготовиться к сдаче экзамена на еврея. Сэмюэль
рассмеялся и сказал:
- Насколько мне известно, в случаях, подобных вашему, никто никого ни о
чем не спрашивает. Но если вы желаете немного окунуться в еврейский мир и
вам для этого недостаточно Библии, почитайте реба Штайнзальца - его
брошюрки, может быть, даже на русском языке вы найдете в своей или в моей
гостинице.
Я послушался его совета, почитал реба Штайнзальца и был искренне
удивлен открывшимися мне глубинами. Книжки его я украл, чтобы еще раз
перечитать в более спокойной обстановке.
В Тель-Авиве, куда мы поехали вдвоем, эти бумаги, как и предсказывал
Сэмюэль, сработали безотказно и без лишних вопросов, и, посетив Иерусалим,
где мне так и не удалось услышать слово Господа, что могло и означать
отсутствие у Него замечаний к моему поведению, мы ненадолго отправились в
Копенгаген, а оттуда в Испанию. Там у Кристин был небольшой домик и клочок
земли в восточной части Андалузии, в "Гренадской волости", как пели в моей
пионерско-комсомольской юности, восточнее Малаги, но западнее Альмерии,
недалеко от моря. Он был куплен ею еще в те времена, когда она была
избалована заработками фотомодели и подарками поклонников, страстно желавших
увидеть и то немногое, что у нее оставалось прикрытым, рекламируемой ею
одеждой.
Когда мы туда приехали, оказалось, что почти рядом уже несколько лет
пустует более вместительный дом с садом и бассейном. Андалузия показалась
мне таким местом, где может поселиться гражданин Страны Израиль и где не
будут "бить жидов - спасать Испанию", хотя твердой уверенности в этом у меня
не было, и мать-история, насколько я ее знал, была на стороне моих сомнений,
хотя не может же "кажинный раз на ефтом самом месте"...
И поэтому я взял бланк, приложенный к брачному контракту Хафизы, вписал
туда подробный адрес этого дома и отправил его в ближайший европейский
филиал компании моего внучатого зятя.
Буквально через неделю в доме появилась бригада рабочих, а через месяц
он был наново отделан по моим эскизам и оборудован всем необходимым по
последнему слову техники, включая электронную почту.
После некоторых колебаний одну из комнат я выделил себе под кабинет.
Работать над чем-нибудь "вечным" я, конечно, не собирался, но я так долго
мечтал о своем "личном" уголке, невозможном в нашей хрущебе, в те годы,
когда я еще много трудился и имел "творческие" планы, что решил воплотить
эту мечту в жизнь. И, как оказалось, не напрасно: этот кабинет стал одним из
самых моих любимых мест - в моем просторном доме - в моей последней на этой
земле обители, как я тогда считал. Там были бар, камин, была небольшая
коллекция книг и альбомов, которые мне хотелось всегда иметь под рукой.
Потом там же появились фотографии дорогих мне людей - живых и мертвых - из
иных времен и пространств. Были удобные старинные кресла. Иногда эта моя
обитель напоминала мне кабинет Чехова на Белой даче, где я был два или три
раза. И это сходство тешило мне душу.
- Ты маг из "Тысячи и одной ночи"? - спросила Кристин, когда я ей
показывал свое хозяйство после того, как очередной незнакомый мне адвокат
компании вручил мне документы на это домовладение.
- Нет, я - хороший коммерсант, - ответил я. - И мне удалось выгодно
продать ту самую "сопливую мусульманку", которая не дает тебе покоя, когда
мы в постели.
- Ну, если сложить все, что давали за меня, выйдет не меньше, -
хвастливо сказала Кристин.
Я подумал, что задел ее профессиональную гордость, и решил пошутить:
- Я заставлю тебя, как Шахрезаду, в каждую нашу ночь рассказывать мне
об одном из твоих прошлых мужчин, пока не буду знать всех.
- Но так долго мы не сможем прожить на этом свете - не хватит наших
ночей, - мстительно ответила Кристин.
И я понял, что нам лучше благодарить Бога, скрестившего наши судьбы, не
пытаясь соединить в одно целое наши жизни. Пусть будет все как есть, но до
конца наших дней. Такой была моя молитва.
Тем временем на счет мистера Андерзона исправно поступали нефтедоллары
из "моей" скважины в Кувейте, и однажды, взглянув на свой счет, я
почувствовал себя богатым человеком. А богатые люди, как известно, могут
себе позволять различные чудачества. Пришел и мой черед. Возле меня для
исполнения всяких прихотей, коими обладает домовладелец, крутился мастеровой
человек средних лет - из второго поколения русских испанцев, детей тех
детей, которых мы с цветами встречали шестьдесят лет назад. Он родился в
России, и моя усадьба манила его не только заработком, но и возможностью
поговорить на почти родном ему русском языке и о почти родной ему России.
Впрочем, слово "родная" в его случае можно было применить с большой
натяжкой и с учетом ностальгии, заставляющей людей забывать плохое и
представлять себе дорогое желанное прошлое в виде вереницы солнечных и
счастливых дней. Дело в том, что отец моего усердного помощника пятилетним
ребенком прибыл в мой родной Энск, после гибели обоих родителей в Каталонии.
Как круглого сироту, его позволили усыновить главному инженеру одного из
крупнейших энских заводов. Мальчик вскоре забыл родной язык, а его туманные
младенческие воспоминания ушли в область сновидений. Затем война, эвакуация
и возвращение его и его приемных родителей в Энск вместе с заводом, перемена
соседей... Любовь и забота, окружавшие его в семье, окончательно превратили
его в "коренного энца".
Лишь два-три человека в двухмиллионном Энске помнили о его
происхождении, но никогда не говорили об этом из деликатности или полагая,
что все и так все знают.
Однако в его счастливой истории была одна маленькая неуютная деталь,
связанная с тем, что его усыновление произошло в те годы, когда
интернационализм, заложенный создателями советской империи в основу ее
государственной идеологии, уже был на излете, но в мирном и предельно
терпимом ко всем народам Энске его обреченность еще не ощущалась. Поэтому
весьма уважаемые в те времена приемные родители красивого маленького испанца
даже не могли предположить, что они исковеркают ему жизнь, превратив его в
"чистокровного" еврея. И суровая советская действительность в полной мере
предъявила ему свой еврейский счет. Тем не менее, эту свою "нишу" с помощью
верных арийских друзей его приемного отца, умершего лет через десять после
войны, он все-таки нашел и жил спокойно до тех пор, пока приемная мать перед
своей смертью не рассказала ему о его происхождении и попросила прощения за
такое рискованное вмешательство в его судьбу, сравнив его, это
вмешательство, с "Кровавой шуткой" Шолом-Алейхема. Простить он ее простил,
поскольку "шутка" оказалась неудачной, но слава Богу, не кровавой. Тем не
менее, евреем ему уже оставаться не хотелось, и он разыскал во тьме времен и
свои собственные следы, и даже каких-то дальних пиренейских родственников.
После этого сам он все же остался в Энске - слишком многое его еще
привязывало к этому городу, а на историческую родину отправил младшего сына.
Там он, как часто бывает, оказался чужим среди своих и после долгих
скитаний, оставив где-то на севере Испании жену-каталонку с ребенком,
прибился ко мне, где по его словам обрел, наконец, душевный покой и
уверенность в жизни и в себе самом.
Несмотря на это, я решил, что для него будет хорошим подарком, если я
дам ему возможность повидаться с отцом и своей русской родней и побывать в
новой России - той, которой он еще не знает, а познакомившись, вряд ли
захочет продолжить знакомство. Одним словом, я его отправил за своим котом,
чтобы избавиться, наконец, от чувства вины перед этим животным, а главное -
перед своей совестью. Опасаясь, что кот будет шокирован переменой
обстановки, я поручил своему идальго прихватить и даму, за котом ходящую,
если та пожелает у меня погостить.
Наше предварительное обсуждение предстоящей операции показало, что
выбор мною порученца был правильным: при всей присущей ему идеализации
России у него был самый трезвый взгляд на советскую и постсоветскую
действительность, и слово "взятка" присутствовало в каждой фразе - и его, и
моей. Рассчитав необходимое, я оформил ему дорожные чеки, и он двинулся в
путь, а через полтора месяца Тигруша уже обнюхивал углы моего, вернее,
нашего с ним, дома, а на кухне хлопотала его временная хозяйка. Этот дом