подкатилась ко мне со словами: "Давай погреем друг друга". Я повернулся к
ней, обнял и прижал к себе. Мы согрелись, и моя рука начала вольное плавание
по ее телу, а губы отыскали маленький твердый сосок. Она лежала спокойно и,
казалось, наслаждалась моими ласками, но когда мои пальцы осторожно оттянули
резинку трусов от ее шелковистой кожи и двинулись вниз, она вдруг сказала:
- У меня есть для тебя записка!
- От кого? - удивился я.
- Сам узнаешь!
Она откинула одеяло, одним прыжком оказалась на полу, подошла к своей
сумке и, порывшись там, вернулась ко мне с клочком бумаги.
Я включил лампу на тумбочке у своего изголовья, взял у нее эту бумажку,
сложенную вдвое, развернул ее и прочел:
"Турсун, не лез к Хафизе. Она твоя родная внучка". Вместо подписи была
нарисована луна с носом, глазами и полураскрытым ртом.
Когда-то, рисуя на песке такие шаржики, я дразнил Сотхун-ай, потому что
приставка к ее имени "ай" на русский язык переводится словами: "луна" или
"месяц". Так что сомнений в том, кто автор этой записки, нет.
- Ты знала, что здесь написано? - спросил я Хафизу.
- Да.
- Как же ты лезла ко мне. Ты действительно сучка - даже не дождалась,
чтобы я сам принялся за тебя.
- Я по тебе видела, что ты сейчас ничего не можешь, и я останусь
девственницей в любом случае. Но мне хотелось испытать твои ласки и узнать,
почему Сотхун-ай любила тебя так, что не хотела знать никакого другого
мужчину, - сказала Хафиза, и добавила, смеясь: - А ты бы все равно полез ко
мне, разве нет?
- Но у нее же был после меня Абдуллоджон! - сказал я, пропустив мимо
ушей последний вопрос.
- Абдуллоджон был ее отцом, но об этом никто не знал, и он объявил ее
своей женой, когда тебя увезли, а она осталась беременной. И других мужчин,
кроме тебя, у нее не было.
- Значит, ты пошла со мной на кладбище, чтобы я побыл на могиле моей
родной и единственной дочери.
- Да!
- Как же ее звали?
- Зейнаб, - прошептала Хафиза.
Она снова лежала в моих объятиях, но я не осмеливался ласкать ее, как
женщину. Я держал в своих руках сразу трех своих женщин - Сотхун-ай, мою
первую любовь, Зейнаб - мою дочь, и Хафизу, свою внучку, и о двух из них я
еще сегодня утром ничего не знал, и я благодарил Бога за ниспосланное мне
бессилие, которое уберегло меня от кровосмешения.
Она заснула быстро, а я еще долго не мог заснуть. Уже не желание
беспокоило меня. На меня волнами накатывался страх за эту преждевременно
расцветшую девочку, еще недавно бывшую для меня ненужной красивой вещицей, о
продаже которой, как "живого товара" я мог говорить со смехом. Теперь же я
чувствовал себя ответственным за жизнь и счастье другого человека. Это
чувство вернулось ко мне впервые после смерти у меня на руках моей любимой
жены.
Так получилось, что этот наш разговор мы продолжили уже в другом месте
и другом мире, а тогда мне все же удалось после двух часов ночи заснуть и
проспать необходимый мне минимум - 5 часов. В общем, в одиннадцать ровно я
предстал перед кощеем-депутатом почти свеженький, почти как огурчик.
Я предложил ему два средних камня. Он долго их рассматривал, остался
доволен и назвал цену, показавшуюся мне хорошей. Торговаться я не стал.
Запивая сделку свежесмолотым великолепным кофе и парой рюмок "Хенесси",
кощей мечтательно сказал:
- Если бы ты дал мне еще один именно такой камушек, как эти два, - а
поверь мне, он нужен позарез, - я бы сделал для тебя все, что ты попросишь.
В разумных пределах, конечно, а они, эти пределы, у меня совсем не малые!
Я понял, что наступил момент истины, когда уважение, доверие и добрые
отношения переходят в качество жизни. Я полез в боковой карман, достал свой
мешочек и бережно высыпал его содержимое на стол. Увидев третий камень,
подходящий к купленному им комплекту из двух таких же, он возликовал, но
тихо и очень сдержанно.
Налив еще по рюмке своего напитка, он сказал:
- Теперь мой ход. Скажи, что я должен сделать для тебя.
Я без всяких преамбул стал перечислять:
- Два загранпаспорта, две визы в Израиль и возможность вывезти часть
этих денег, - и я показал на отобранные им камушки.
- Нет проблем, - сказал кощей. - Завтра к тебе на хату придет человек.
Он будет этим заниматься. Но почему Израиль? Ты же не еврей. Я тебе могу
сделать почти любые европейские визы.
- Сделай хотя бы Австрию, но израильские тоже, - ответил я. - Дело в
том, что мне под семьдесят, и я, во-первых, хочу жить там, где можно не
учить язык - времени и сил у меня на это уже нет, а во-вторых, может быть, в
Израиле я найду своих приятелей.
- Ладно. Никого ты искать не будешь, это я наперед знаю, но будет тебе
и Австрия. Там же и вступишь в личные отношения с "Дойче банком", где будут
твои деньги, а оттуда уже переведешь, куда хочешь, полностью или частями.
Кстати, там же и сможешь продать свой живой товар, он, говорят, у тебя
классный. Все равно тебе такую не удержать!
- Понимаешь, - сказал я робко, - она, так уж получилось, действительно
моя родная внучка...
Что-то в моем голосе было такое, что заставило его поверить, не требуя
подробностей. Нашу встречу он закончил словами:
- Мой парень будет заниматься твоими делами ровно неделю. Это
проверено. Ты же за эту неделю можешь сделать свои - едешь все-таки не на
пару дней, и не московский ты, как мне сказали. Внучку твою возьмем под
жесткую охрану. Волос не упадет. Все, будь здоров и забирай свои шарики, - и
он показал на "мелочь".
Я покачал головой, и отодвинул от себя эту горстку. "Ладно, пристроим",
- пробурчал кощей.
Глава 6. О пустых и не очень пустых хлопотах и о том, что женщин нужно
все-таки стараться сразу выслушать до конца
"Делопроизводитель" кощея явился на следующий день рано утром. Мы с
Хафизой только-только успели вскочить с нашего общего, но безгрешного ложа.
Первым долгом он сфотографировал нас на заказанные нами документы. Потом с
часок поработал над нашими именами и фамилиями, превращая нас в истинных
евреев. Потом еще пару часов ушло на различные анкеты и прочие документы.
Все делалось в двух экземплярах, чтобы мы не перепутали в будущем "свои"
биографические данные. Эта работа закончилась, когда солнце уже готовилось
отойти ко сну и день, таким образом, пропал.
Утром следующего дня я стал готовить Хафизу к тому, что ей придется
сутки-двое побыть одной, пока я съезжу в Энск, чтобы как-то решить свои
дела. К моему удивлению, она приняла мои слова очень спокойно, и я понял,
что ее доверие ко мне безгранично.
В Энск я приехал в тот же вечер, предварительно позвонив своему
приятелю и рассказав ему об обещании кощея охранять Хафизу. Выслушав меня,
мой Паша сказал:
- Не беспокойся, старик. Все будет в порядке. Сказано - сделано.
Из этого я понял, что мой новый знакомый кощей и "босс" моего старого
приятеля Паши - одно и то же лицо.
Тем не менее, несмотря на все мои договоренности, мысли мои были с
Хафизой, и я на очередной границе, предъявляя свой, на сей раз настоящий
"рогатый" паспорт чуть не сказал вместо своей еврейскую фамилию, присвоенную
нам с Хафизой порученцем кощея.
Квартиру свою я застал в том же состоянии, в котором я ее оставил и к
которому очень трудно применить слова "в порядке". Мой старый кот был жив и,
как мне показалось, отменно здоров. Меня он узнал, но проситься домой не
стал. Видимо жить, находясь в центре внимания дамы, полюбившей его намного
сильнее, чем это требовалось для передержки животного, ему было приятнее,
чем ждать меня пять дней в неделю с работы в пустой квартире и вымаливать
ласку у усталого старика. Тем не менее, в ухо он мне фыркнул и поглаживания
принял, изгибаясь от наслаждения, но улыбка на его усатой морде, мелькнувшая
передо мной - перед моим отъездом и снившаяся мне вдали от дома, так и не
появилась.
Я отчитался за командировку и искренне поблагодарил своего старого
друга, ее мне устроившего. Мой устный и письменный отчеты заняли у меня
практически полностью первый день пребывания в Энске, я только и успел, что
оформить на неопределенное время свой бесплатный отпуск в моей "родной"
умирающей конторе, утром я уплатил по разным счетам и оставил все свое
хозяйство той же даме, состоящей при моем коте, а также деньги на кота и на
оплату коммунальных услуг на два года вперед, и одним из ранних поездов
вернулся в Москву.
Правда, перед этим я из Энска позвонил сначала своему другу в Москву и
объяснил, что буду в Москве буквально за несколько часов перед вылетом в
Австрию, а у моей родственницы нужно забрать для меня передачу и принести в
аэропорт, где мы заодно и поболтаем "за жизнь". Номер же и дату рейса, когда
они уточнятся, ему кто-нибудь сообщит. Получив его согласие, я тут же из
Энска позвонил тетушке и она записала имя-отчество человека, который должен
прийти за пакетом.
По Москве я, можно сказать, летел, пугая себя разными ужасами,
угрожающими моей любимой внучке, но когда Хафиза живая, здоровая и веселая
открыла мне дверь нашей "хаты", все мои страхи сразу исчезли. Хотя вскоре
появился новый источник беспокойства: позвонил Паша и сказал, что нами с
Хафизой интересовались из группы, связанной, как он сказал, "с теми краями".
При этом он нас успокоил, что тем объяснили: они вторгаются в чужие
интересы, и так как они значительно слабее, то послушаются этого
предостережения. Но все-таки надо быть внимательным.
Из-за этого избытка угрожающей информации я решил отказаться от
прогулок, но так как мне все хотелось показать Хафизе Москву, я попросил у
Паши на полдня машину, и просьба моя была исполнена.
Тем временем определился день нашего вылета, и я, выйдя на следующий
день утром в универсам, извинился перед одной, не сразу избранной мною дамой
и попросил, поскольку я забыл очки, прочитать моему другу номер и дату
рейса, он записан мелко и я боюсь ошибиться, и еще много всяких слов. Дама
согласилась, я набрал номер и "поговорил" с другом пока был зуммер, а как
только услышал его "алло-о", дал трубку даме, и она четко прочитала цифры,
отдала мне трубку и удалилась, я же подержав трубку, повесил ее. Так мой
голос не прозвучал в телефонной сети в Солнцево, где, по-моему, люди кощея
могли прослушать любой разговор.
В день отъезда в аэропорт нас повез Паша. Когда мы были в зале,
появился мой приятель с разукрашенным полиэтиленовым пакетом. Я сделал вид,
что увидел его случайно и, оторвавшись от Паши и Хафизы, побежал его обнять.
Время еще было, мы подошли к небольшому буфетику, и я взял две чашечки кофе.
Пакет небрежно валялся на столе возле нас. Мой приятель пододвинул его мне.
Я полез в него, достал плитку шоколада, сорвал обертку с края и отломил
несколько долек. Потом мы отошли, забыв пакет. Его отсутствие первым заметил
я и показал приятелю в сторону стола. Он махнул рукой, но я возмутился и все
же забрал его. Стал отдавать ему, но тот отодвигал мою руку. Тогда я
заглянул в пакет и вытащив оттуда сложенный пакетик поменьше, отсыпал часть
содержимого большого пакета и отдал малый пакет ему. Мы обнялись и
расстались.
Я вернулся к Паше и Хафизе и сказал:
- Мой старый друг должен был встретить самолет из Сибири и тут же
проводить своих знакомых на Запад, но сибирский рейс не состоялся, и он свой
гостинец хотел всучить мне. Я взял немного, особенно рахат-лукум, Хафиза его
любит.
Естественно, извещение об отмене рейса из Красноярска я слышал еще при
входе, не менее естественно и то, что восточная девушка Хафиза любит
рахат-лукум. Паша, а для него игрался этот спектакль, слушал меня со скукой
и безразличием, будто в мыслях своих уже был далеко отсюда и где-то
консультировал по части недвижимости, но в мешок все-таки заглянул и, увидев
две маленькие коробочки рахат-лукума, распечатанный шоколад и конфетное
ассорти в веселых бумажках, ничего не спросил. В это время позвали на
посадку, и мы простились, а контрольные аппараты, когда мимо них двигались
наши вещи, безмолвствовали, зафиксировав лишь серебряный браслет на руке
Хафизы. У меня же вообще никакого металла не было. Даже часов - я их
выбросил, когда из-за их капризов чуть не опоздал на поезд в Энске.
Сам я не был так спокоен, как наш провожающий, поскольку чувствовал,
что мое представление выглядело убедительным, если на него смотреть из
зрительного зала, где как бы находился мой Паша, а если предположить наличие
какого-нибудь зрителя, следящего за той же игрой из-за кулис, то сей
наблюдатель мог бы уловить кое-какие изъяны в этой постановке. А ощущение
того, что этот другой наблюдатель или наблюдатели были где-то неподалеку от
нас, не покидало меня до тех пор, пока не задраили дверь нашего лайнера.
После этого все мои опасения и недавнее поведение в аэропорту показалось мне
самому пустыми и даже глупыми.
В венском аэропорту въездные формальности были совсем несложными.
Еврейский дедушка с красивой внучкой, со скромным багажом, свидетельствующим
о возможности купить все, что потребуется, на месте, отсутствие запаха
наркотиков и вообще какого-либо запаха, кроме дорогих французских духов, к
которым успела пристраститься Хафиза, не вызвали никаких подозрений у
таможенных и пограничных служб. Через час мы входили в уютный номер
среднезвездочного отеля.
Я оставил Хафизу осваиваться, а сам поспешил в филиал "Дойче банка":
мне не терпелось убедиться в том, что я не обманут. Оказалось, что я не был
обманут, что счет мне открыт какой-то немецкой фирмой и на счету лежит
кругленькая сумма. Я взял для приличия немного денег и получил информацию о
банках-корреспондентах, через которые я практически в любой точке земного
шара смогу общаться со своим лицевым счетом. И не только в Израиле, но даже
в моем родном Энске. "Зачем же тогда мне нужно было лететь в Вену?" -
пошутил я сам с собой.
Визит в "Дойче банк" придал мне уверенности в том, что моего ломаного
английского, конечно, специально подготовленного мною для разговоров на
финансовые темы, хватило для переговоров с банкирами. Поэтому из "Дойче
банка" я смело отправился в солидный местный банк - над входом в него
значился год его основания еще в девятнадцатом веке - и арендовал там сейф,
а по пути в отель купил неброскую шкатулку.
Утром мы с Хафизой перегрузили в нее твердую часть содержимого коробок
с рахат-лукумом и отнесли ее в наш сейф. Хафизу я представил администрации
банка как свое доверенное лицо. И на всякий случай, если наш ключ
потеряется, у нас были взяты образцы подписей.
После этого для нас наступили венские каникулы. Мы бродили по
гитлеровским и сталинским местам (Адольф и Коба были здесь в одно время в
последнем "мирном", как его называла моя покойная мать, 1913-м году).
"Культурная жизнь" этого некогда великого города нас не интересовала, ибо
Хафиза еще не освоила условности и стили европейского искусства, а я уже был
слишком стар, чтобы восторгаться мертвечиной. Мы просто дышали венским
воздухом, и я втайне верил, что в этом воздухе сконцентрирована вся история
и все лучшее, что есть в Вене, и что все это останется с нами и в нас отныне
и навеки. Но оказалось, что венский воздух у Хафизы вызывает несколько иные
ассоциации. В первую же нашу прогулку, когда мы ступили на территорию
Городского парка, и в кронах деревьев неожиданно зашумел альпийский
ветер-ветерок, встретивший нас, когда мы подходили к пруду, она вдруг, как
истинная горянка, сказала:
- Ой, как здесь пахнет горами!
Я обычно был безразличен к качеству воздуха, но после ее слов, и я
почувствовал горную свежесть этого прозрачного, но плотного потока. Это же
дыхание гор я ощутил потом в ванной комнате нашего номера, когда открыл до
предела холодный кран и тугая струя, рассыпаясь, стала отдавать пузырьки
воздуха, захваченного ею с альпийских ледников и склонов, напоминая мне
горный воздух, принесенный бурными июльскими потоками в нашу с Хафизой
Долину.
Раз почувствовав эту легкую прелесть, мы уже не расставались с нею и
распознавали свежие струи не только в зеленой зоне Вены, но и на
закругленном чопорном Ринге и в Старом городе, и даже на забитой народом и
магазинами Мариахильферштрассе. Впрочем к магазинам Хафиза была безразлична,
и мы легко покидали эти людные места. Пожалуй, лишь один магазин
по-настоящему заинтересовал ее - это был впервые в жизни увиденный ею
секс-шоп, даже не сам магазин, в который мы даже не зашли, а его реклама в
виде грозди раздувающихся презервативов с различными дополнительными
приспособлениями. Назначение презервативов я попытался ей объяснить, но мне
показалось, что в их необходимости она все же не убедилась, назначения же
всяких "приставок" я и сам толком не знал, поскольку презервативами никогда
в жизни не пользовался.
И здесь в Вене я нашел, наконец, время и место, чтобы продолжить
начатый в нашей московской "хате" разговор, так меня тогда обескураживший.
Продолжил я его, когда мы уселись за чашечками кофе в кафе "Музеум",
где густой дымок размывал даже самые медальные профили, и на Хафизу поэтому
не так нагло глазели как в более "чистых" и чопорных венских заведениях
подобного рода. Я думал, что рассказ Хафизы уложится в венскую процедуру
кофепития со сливками, обязательным стаканчиком холодной воды и какой-нибудь
выпечкой, но наш разговор продолжился и далеко за стенами этого кафе, на
всем пути к гостинице и даже в нашем номере, где мы не зажигали свет до
конца этой беседы.
В кафе же я начал наш разговор с вопроса к Хафизе:
- Откуда ты так хорошо знаешь русский язык?
Ответ ее был прям и прост, как удар кирпичом по голове:
- Бабушка заставляла нас - и Зейнаб, и всех ее детей учить этот язык с
детства, и мы часто говорили по-русски друг с другом. Она говорила им, что
ты вот-вот должен приехать, и тогда все мы, возможно, уедем в Россию. А
когда я с ней осталась одна, разговор о твоем приезде и о том, что ты меня
увезешь и сделаешь счастливой, шел каждый день. Сотхун-ай требовала, чтобы я
искренне верила в это, и тогда все свершится.
- И ты?
- И я верила, и верю сейчас, неужели ты этого не понял, когда я за две
минуты была готова ехать с тобой, неизвестно куда и ни о чем тебя не
спрашивая.
- Выходит, что и Надира знала, кто я тебе, когда она тебя мне
навязывала? - спросил я.
- Конечно. Марьям же знала, от кого забеременела Сотхун-ай, и это было
известно всей ее семье - и детям, и внукам, - подтвердила Хафиза.
Получалось, что во всем Туркестане, к моему второму туда путешествию
только я один ничего не знал о своей местной родне.
Я был совершенно раздавлен услышанным: значит, когда я многие
десятилетия вел свою беспутную жизнь, пьянствовал, обманывая любимую жену
своей неверностью и обманывал десяток других женщин ложными надеждами, меня
где-то далеко от Энска ждали и за меня молились мои женщины - любовь моя
Сотхун-ай, плоть моя Зейнаб и плоть от плоти моей Гюльнара и Абдурахман, а
потом - Хафиза. Вспоминая свою жизнь, не раз подходившую к краям, за
которыми - ничто, я теперь понимал, что меня удерживали от последних
неверных шагов молитвы этих чистых, их светлые надежды. А я - грязный и
пустой - был для них алым парусом надежды, но какой же из меня капитан Грэй,
и где была все эти годы моя прохудившаяся шхуна "Секрет", о существовании
которой я и не знал?!
Чтобы отвлечься от этого самобичевания, я попросил ее по порядку
рассказать все, что она знает о ее, а теперь и моей большой, как оказалось,
семье. Ее рассказ я привожу здесь в несколько сокращенном виде.
По семейным преданиям Абдуллоджон принадлежал к числу потомков
последнего кокандского властителя Пулата, руководившего Кокандским
восстанием и провозглашенного ханом после того, как от внутренних раздоров
Худояр-хана со своими сыновьями пала кокандская династия, основанная ханом
Шахруком. Когда Пулат принял от восставших кокандцев бразды правления, в его
власти оставалась лишь восточная часть долины. Кауфман не смог с ним
справиться, разгром кокандцев был поручен экспедиционному корпусу Скобелева,
и тот запер войско Пулата в Уч-Курганской крепости, разбил его, истребил
всех мужчин и отдал на три дня детей и женщин и их имущество в Уч-Кургане и
окрестных селах в распоряжение озверевших насильников и бандитов, из которых
состояла его "экспедиция". (Естественно, что Хафиза знала только имена
Пулата, Худояр-хана и Скобелева до сих пор проклинаемого в каждой семье
Восточной Ферганы - вняв этим проклятиям, Господь и прибрал его до срока!)
Остальные имена вписал в рассказ Хафизы я сам, поскольку когда-то
интересовался историей этого края, кое-что значившего в моей жизни.
Пулат-хан бежал из Уч-Кургана в предгорья Алая, где недалеко от Исфары
на хуторе скрывалась одна из его жен - дочь андижанского правителя
Наср-эд-Дина, сына Худояр-хана, с маленьким ребенком. Сыном этого мальчика,
когда он вырос и взял себе в жены девушку из семьи, также связанной с
кокандской династией, был Абдуллоджон, и до падения царя он жил богато.
Когда в Долине стали устанавливать советскую власть, богатство это было
потеряно, Абдуллоджон стал басмачом, а его жена перебралась в село Пртак и
поселилась в доме своей сестры ("Этот дом ты знаешь", - сказала Хафиза), и
объявила всем, что ее муж погиб или пропал без вести. Потом в доме появилась
жена умершего младшего брата Абдуллоджона Марьям ("Которую ты знал", -
сказала Хафиза).
Абдуллоджон отсутствовал более десяти лет. С басмачами он то уходил в
Герат, то возвращался и воевал в горах и предгорьях. Вглубь Долины путь ему
был закрыт. Там, в Герате он женился на девушке, семья которой, слывшая
сказочно богатой, принадлежала к боковой ветви бабуридов, и у них в году,
наверное, тридцатом родилась Сотхун-ай. Потом у Абдуллоджона началась полоса
несчастий - в одну из вылазок он был ранен и лишился ноги, потом умерла его
гератская жена, но к концу тридцатых вышла амнистия сдающимся басмачам, а на
него, безногого, и вовсе махнули рукой, и он вернулся в Долину. Но когда с
маленькой Сотхун-ай он переступил порог дома ("Который ты знаешь", - сказала
Хафиза), в нем уже оставалась одна Марьям, взрослые дети которой давно жили
отдельно.
Марьям требовала, чтобы Абдуллоджон исполнил закон и женился на ней,
как на жене умершего брата, но Абдуллоджон уже потерял интерес к женщинам
("Сотхун-ай мне рассказывала, что ты был одним из мальчиков, заменивших ему
женщин", - безжалостно и просто, как ни в чем не бывало сказала Хафиза), и
требованиями закона пренебрег, тем более, что следить за исполнением наших
законов было уже некому.
Своей женой, как я тебе говорила, он объявил Сотхун-ай, потому что в
селе никто тогда еще не знал, что она - его дочь, а ее беременность, ("до
которой она с тобой доигралась", как сказала Марьям), нужно было как-то
прикрыть. Это уже потом Марьям разболтала правду. Мою мать Абдуллоджон успел
подержать на руках и умер, зная, что его росток ушел в будущее, а это много
значит для человека.
Марьям знала о богатстве Абдуллоджона и считала, что она и ее семья
имеют на него право, так как он мог нарушить закон, но не мог его отменить,
но Сотхун-ай не захотела делиться, считая, что Марьям в последние свои годы
много вредила ей и особенно семье Зейнаб, как наследникам. Но после смерти
Абдуллоджона сокровище исчезло.
- А они знали, что именно было в мешке Абдуллоджона? - спросил я.
- Точно это никто, кроме Сотхун-ай, не знал, но я помню, что Марьям,
когда она умерла, мне было десять лет, - наверное, со своими родственниками
говорила об алмазах. Они считали, что у моей гератской прабабки - индийской
шахини, так они ее называли, обязательно должны были быть алмазы.
Рассказ Хафизы перенес меня далеко на Восток, и от напряжения, с
которым я ее слушал, у меня возникло почти физическое ощущение, будто мы с
Хафизой идем по пустынной проселочной дороге там, где пересеклись наши
жизни, а не по умытым улицам вечерней Вены.
Но по мере того, как я возвращался в реальный мир, меня стало одолевать
беспокойство. Причина его состояла в том, что до сих пор я полагал, что наша
"противная сторона" - потомство Марьям не знает содержимого заветного
абдуллоджоновского мешка и не догадывается о существовании изъятого мною
маленького мешочка. Теперь же получалось, что эта компания была настроена на
поиск алмазов, и если Файзулла с помощью своих
правоохранительно-криминальных структур располагал московской информацией,
то уловить в этом потоке специфических новостей факт появления на московском
бриллиантовом рынке новой партии товара и связать этот факт со мной ему было
бы совсем несложно, а тогда над жизнями моей тетушки и провожавшего меня
московского приятеля нависла серьезная опасность.
Поэтому, выслушав рассказ Хафизы, - а он закончился, когда в Москве
время уже было позднее, - я наутро позвонил тетушке, а потом и своему
приятелю. Тетушка сообщила, что приходили "приятные люди": двое - мужчина и
женщина, и очень мной интересовались, спрашивали, не оставил ли я чего для
них - самых близких моих друзей, которые со мной разминулись, и где я
сейчас, не оставил ли номер телефона и не звонил ли. Ответы тетушка давала
самые искренние, и они от нее отстали.
Приятеля моего тоже посетили люди, но не такие приятные, поскольку в их
голосах чувствовался металл. Но он тоже был искренен и рассказал все, что
знал и про меня, и про "гостинчик на дорогу" от тетушки, и о том, что
ней, обнял и прижал к себе. Мы согрелись, и моя рука начала вольное плавание
по ее телу, а губы отыскали маленький твердый сосок. Она лежала спокойно и,
казалось, наслаждалась моими ласками, но когда мои пальцы осторожно оттянули
резинку трусов от ее шелковистой кожи и двинулись вниз, она вдруг сказала:
- У меня есть для тебя записка!
- От кого? - удивился я.
- Сам узнаешь!
Она откинула одеяло, одним прыжком оказалась на полу, подошла к своей
сумке и, порывшись там, вернулась ко мне с клочком бумаги.
Я включил лампу на тумбочке у своего изголовья, взял у нее эту бумажку,
сложенную вдвое, развернул ее и прочел:
"Турсун, не лез к Хафизе. Она твоя родная внучка". Вместо подписи была
нарисована луна с носом, глазами и полураскрытым ртом.
Когда-то, рисуя на песке такие шаржики, я дразнил Сотхун-ай, потому что
приставка к ее имени "ай" на русский язык переводится словами: "луна" или
"месяц". Так что сомнений в том, кто автор этой записки, нет.
- Ты знала, что здесь написано? - спросил я Хафизу.
- Да.
- Как же ты лезла ко мне. Ты действительно сучка - даже не дождалась,
чтобы я сам принялся за тебя.
- Я по тебе видела, что ты сейчас ничего не можешь, и я останусь
девственницей в любом случае. Но мне хотелось испытать твои ласки и узнать,
почему Сотхун-ай любила тебя так, что не хотела знать никакого другого
мужчину, - сказала Хафиза, и добавила, смеясь: - А ты бы все равно полез ко
мне, разве нет?
- Но у нее же был после меня Абдуллоджон! - сказал я, пропустив мимо
ушей последний вопрос.
- Абдуллоджон был ее отцом, но об этом никто не знал, и он объявил ее
своей женой, когда тебя увезли, а она осталась беременной. И других мужчин,
кроме тебя, у нее не было.
- Значит, ты пошла со мной на кладбище, чтобы я побыл на могиле моей
родной и единственной дочери.
- Да!
- Как же ее звали?
- Зейнаб, - прошептала Хафиза.
Она снова лежала в моих объятиях, но я не осмеливался ласкать ее, как
женщину. Я держал в своих руках сразу трех своих женщин - Сотхун-ай, мою
первую любовь, Зейнаб - мою дочь, и Хафизу, свою внучку, и о двух из них я
еще сегодня утром ничего не знал, и я благодарил Бога за ниспосланное мне
бессилие, которое уберегло меня от кровосмешения.
Она заснула быстро, а я еще долго не мог заснуть. Уже не желание
беспокоило меня. На меня волнами накатывался страх за эту преждевременно
расцветшую девочку, еще недавно бывшую для меня ненужной красивой вещицей, о
продаже которой, как "живого товара" я мог говорить со смехом. Теперь же я
чувствовал себя ответственным за жизнь и счастье другого человека. Это
чувство вернулось ко мне впервые после смерти у меня на руках моей любимой
жены.
Так получилось, что этот наш разговор мы продолжили уже в другом месте
и другом мире, а тогда мне все же удалось после двух часов ночи заснуть и
проспать необходимый мне минимум - 5 часов. В общем, в одиннадцать ровно я
предстал перед кощеем-депутатом почти свеженький, почти как огурчик.
Я предложил ему два средних камня. Он долго их рассматривал, остался
доволен и назвал цену, показавшуюся мне хорошей. Торговаться я не стал.
Запивая сделку свежесмолотым великолепным кофе и парой рюмок "Хенесси",
кощей мечтательно сказал:
- Если бы ты дал мне еще один именно такой камушек, как эти два, - а
поверь мне, он нужен позарез, - я бы сделал для тебя все, что ты попросишь.
В разумных пределах, конечно, а они, эти пределы, у меня совсем не малые!
Я понял, что наступил момент истины, когда уважение, доверие и добрые
отношения переходят в качество жизни. Я полез в боковой карман, достал свой
мешочек и бережно высыпал его содержимое на стол. Увидев третий камень,
подходящий к купленному им комплекту из двух таких же, он возликовал, но
тихо и очень сдержанно.
Налив еще по рюмке своего напитка, он сказал:
- Теперь мой ход. Скажи, что я должен сделать для тебя.
Я без всяких преамбул стал перечислять:
- Два загранпаспорта, две визы в Израиль и возможность вывезти часть
этих денег, - и я показал на отобранные им камушки.
- Нет проблем, - сказал кощей. - Завтра к тебе на хату придет человек.
Он будет этим заниматься. Но почему Израиль? Ты же не еврей. Я тебе могу
сделать почти любые европейские визы.
- Сделай хотя бы Австрию, но израильские тоже, - ответил я. - Дело в
том, что мне под семьдесят, и я, во-первых, хочу жить там, где можно не
учить язык - времени и сил у меня на это уже нет, а во-вторых, может быть, в
Израиле я найду своих приятелей.
- Ладно. Никого ты искать не будешь, это я наперед знаю, но будет тебе
и Австрия. Там же и вступишь в личные отношения с "Дойче банком", где будут
твои деньги, а оттуда уже переведешь, куда хочешь, полностью или частями.
Кстати, там же и сможешь продать свой живой товар, он, говорят, у тебя
классный. Все равно тебе такую не удержать!
- Понимаешь, - сказал я робко, - она, так уж получилось, действительно
моя родная внучка...
Что-то в моем голосе было такое, что заставило его поверить, не требуя
подробностей. Нашу встречу он закончил словами:
- Мой парень будет заниматься твоими делами ровно неделю. Это
проверено. Ты же за эту неделю можешь сделать свои - едешь все-таки не на
пару дней, и не московский ты, как мне сказали. Внучку твою возьмем под
жесткую охрану. Волос не упадет. Все, будь здоров и забирай свои шарики, - и
он показал на "мелочь".
Я покачал головой, и отодвинул от себя эту горстку. "Ладно, пристроим",
- пробурчал кощей.
Глава 6. О пустых и не очень пустых хлопотах и о том, что женщин нужно
все-таки стараться сразу выслушать до конца
"Делопроизводитель" кощея явился на следующий день рано утром. Мы с
Хафизой только-только успели вскочить с нашего общего, но безгрешного ложа.
Первым долгом он сфотографировал нас на заказанные нами документы. Потом с
часок поработал над нашими именами и фамилиями, превращая нас в истинных
евреев. Потом еще пару часов ушло на различные анкеты и прочие документы.
Все делалось в двух экземплярах, чтобы мы не перепутали в будущем "свои"
биографические данные. Эта работа закончилась, когда солнце уже готовилось
отойти ко сну и день, таким образом, пропал.
Утром следующего дня я стал готовить Хафизу к тому, что ей придется
сутки-двое побыть одной, пока я съезжу в Энск, чтобы как-то решить свои
дела. К моему удивлению, она приняла мои слова очень спокойно, и я понял,
что ее доверие ко мне безгранично.
В Энск я приехал в тот же вечер, предварительно позвонив своему
приятелю и рассказав ему об обещании кощея охранять Хафизу. Выслушав меня,
мой Паша сказал:
- Не беспокойся, старик. Все будет в порядке. Сказано - сделано.
Из этого я понял, что мой новый знакомый кощей и "босс" моего старого
приятеля Паши - одно и то же лицо.
Тем не менее, несмотря на все мои договоренности, мысли мои были с
Хафизой, и я на очередной границе, предъявляя свой, на сей раз настоящий
"рогатый" паспорт чуть не сказал вместо своей еврейскую фамилию, присвоенную
нам с Хафизой порученцем кощея.
Квартиру свою я застал в том же состоянии, в котором я ее оставил и к
которому очень трудно применить слова "в порядке". Мой старый кот был жив и,
как мне показалось, отменно здоров. Меня он узнал, но проситься домой не
стал. Видимо жить, находясь в центре внимания дамы, полюбившей его намного
сильнее, чем это требовалось для передержки животного, ему было приятнее,
чем ждать меня пять дней в неделю с работы в пустой квартире и вымаливать
ласку у усталого старика. Тем не менее, в ухо он мне фыркнул и поглаживания
принял, изгибаясь от наслаждения, но улыбка на его усатой морде, мелькнувшая
передо мной - перед моим отъездом и снившаяся мне вдали от дома, так и не
появилась.
Я отчитался за командировку и искренне поблагодарил своего старого
друга, ее мне устроившего. Мой устный и письменный отчеты заняли у меня
практически полностью первый день пребывания в Энске, я только и успел, что
оформить на неопределенное время свой бесплатный отпуск в моей "родной"
умирающей конторе, утром я уплатил по разным счетам и оставил все свое
хозяйство той же даме, состоящей при моем коте, а также деньги на кота и на
оплату коммунальных услуг на два года вперед, и одним из ранних поездов
вернулся в Москву.
Правда, перед этим я из Энска позвонил сначала своему другу в Москву и
объяснил, что буду в Москве буквально за несколько часов перед вылетом в
Австрию, а у моей родственницы нужно забрать для меня передачу и принести в
аэропорт, где мы заодно и поболтаем "за жизнь". Номер же и дату рейса, когда
они уточнятся, ему кто-нибудь сообщит. Получив его согласие, я тут же из
Энска позвонил тетушке и она записала имя-отчество человека, который должен
прийти за пакетом.
По Москве я, можно сказать, летел, пугая себя разными ужасами,
угрожающими моей любимой внучке, но когда Хафиза живая, здоровая и веселая
открыла мне дверь нашей "хаты", все мои страхи сразу исчезли. Хотя вскоре
появился новый источник беспокойства: позвонил Паша и сказал, что нами с
Хафизой интересовались из группы, связанной, как он сказал, "с теми краями".
При этом он нас успокоил, что тем объяснили: они вторгаются в чужие
интересы, и так как они значительно слабее, то послушаются этого
предостережения. Но все-таки надо быть внимательным.
Из-за этого избытка угрожающей информации я решил отказаться от
прогулок, но так как мне все хотелось показать Хафизе Москву, я попросил у
Паши на полдня машину, и просьба моя была исполнена.
Тем временем определился день нашего вылета, и я, выйдя на следующий
день утром в универсам, извинился перед одной, не сразу избранной мною дамой
и попросил, поскольку я забыл очки, прочитать моему другу номер и дату
рейса, он записан мелко и я боюсь ошибиться, и еще много всяких слов. Дама
согласилась, я набрал номер и "поговорил" с другом пока был зуммер, а как
только услышал его "алло-о", дал трубку даме, и она четко прочитала цифры,
отдала мне трубку и удалилась, я же подержав трубку, повесил ее. Так мой
голос не прозвучал в телефонной сети в Солнцево, где, по-моему, люди кощея
могли прослушать любой разговор.
В день отъезда в аэропорт нас повез Паша. Когда мы были в зале,
появился мой приятель с разукрашенным полиэтиленовым пакетом. Я сделал вид,
что увидел его случайно и, оторвавшись от Паши и Хафизы, побежал его обнять.
Время еще было, мы подошли к небольшому буфетику, и я взял две чашечки кофе.
Пакет небрежно валялся на столе возле нас. Мой приятель пододвинул его мне.
Я полез в него, достал плитку шоколада, сорвал обертку с края и отломил
несколько долек. Потом мы отошли, забыв пакет. Его отсутствие первым заметил
я и показал приятелю в сторону стола. Он махнул рукой, но я возмутился и все
же забрал его. Стал отдавать ему, но тот отодвигал мою руку. Тогда я
заглянул в пакет и вытащив оттуда сложенный пакетик поменьше, отсыпал часть
содержимого большого пакета и отдал малый пакет ему. Мы обнялись и
расстались.
Я вернулся к Паше и Хафизе и сказал:
- Мой старый друг должен был встретить самолет из Сибири и тут же
проводить своих знакомых на Запад, но сибирский рейс не состоялся, и он свой
гостинец хотел всучить мне. Я взял немного, особенно рахат-лукум, Хафиза его
любит.
Естественно, извещение об отмене рейса из Красноярска я слышал еще при
входе, не менее естественно и то, что восточная девушка Хафиза любит
рахат-лукум. Паша, а для него игрался этот спектакль, слушал меня со скукой
и безразличием, будто в мыслях своих уже был далеко отсюда и где-то
консультировал по части недвижимости, но в мешок все-таки заглянул и, увидев
две маленькие коробочки рахат-лукума, распечатанный шоколад и конфетное
ассорти в веселых бумажках, ничего не спросил. В это время позвали на
посадку, и мы простились, а контрольные аппараты, когда мимо них двигались
наши вещи, безмолвствовали, зафиксировав лишь серебряный браслет на руке
Хафизы. У меня же вообще никакого металла не было. Даже часов - я их
выбросил, когда из-за их капризов чуть не опоздал на поезд в Энске.
Сам я не был так спокоен, как наш провожающий, поскольку чувствовал,
что мое представление выглядело убедительным, если на него смотреть из
зрительного зала, где как бы находился мой Паша, а если предположить наличие
какого-нибудь зрителя, следящего за той же игрой из-за кулис, то сей
наблюдатель мог бы уловить кое-какие изъяны в этой постановке. А ощущение
того, что этот другой наблюдатель или наблюдатели были где-то неподалеку от
нас, не покидало меня до тех пор, пока не задраили дверь нашего лайнера.
После этого все мои опасения и недавнее поведение в аэропорту показалось мне
самому пустыми и даже глупыми.
В венском аэропорту въездные формальности были совсем несложными.
Еврейский дедушка с красивой внучкой, со скромным багажом, свидетельствующим
о возможности купить все, что потребуется, на месте, отсутствие запаха
наркотиков и вообще какого-либо запаха, кроме дорогих французских духов, к
которым успела пристраститься Хафиза, не вызвали никаких подозрений у
таможенных и пограничных служб. Через час мы входили в уютный номер
среднезвездочного отеля.
Я оставил Хафизу осваиваться, а сам поспешил в филиал "Дойче банка":
мне не терпелось убедиться в том, что я не обманут. Оказалось, что я не был
обманут, что счет мне открыт какой-то немецкой фирмой и на счету лежит
кругленькая сумма. Я взял для приличия немного денег и получил информацию о
банках-корреспондентах, через которые я практически в любой точке земного
шара смогу общаться со своим лицевым счетом. И не только в Израиле, но даже
в моем родном Энске. "Зачем же тогда мне нужно было лететь в Вену?" -
пошутил я сам с собой.
Визит в "Дойче банк" придал мне уверенности в том, что моего ломаного
английского, конечно, специально подготовленного мною для разговоров на
финансовые темы, хватило для переговоров с банкирами. Поэтому из "Дойче
банка" я смело отправился в солидный местный банк - над входом в него
значился год его основания еще в девятнадцатом веке - и арендовал там сейф,
а по пути в отель купил неброскую шкатулку.
Утром мы с Хафизой перегрузили в нее твердую часть содержимого коробок
с рахат-лукумом и отнесли ее в наш сейф. Хафизу я представил администрации
банка как свое доверенное лицо. И на всякий случай, если наш ключ
потеряется, у нас были взяты образцы подписей.
После этого для нас наступили венские каникулы. Мы бродили по
гитлеровским и сталинским местам (Адольф и Коба были здесь в одно время в
последнем "мирном", как его называла моя покойная мать, 1913-м году).
"Культурная жизнь" этого некогда великого города нас не интересовала, ибо
Хафиза еще не освоила условности и стили европейского искусства, а я уже был
слишком стар, чтобы восторгаться мертвечиной. Мы просто дышали венским
воздухом, и я втайне верил, что в этом воздухе сконцентрирована вся история
и все лучшее, что есть в Вене, и что все это останется с нами и в нас отныне
и навеки. Но оказалось, что венский воздух у Хафизы вызывает несколько иные
ассоциации. В первую же нашу прогулку, когда мы ступили на территорию
Городского парка, и в кронах деревьев неожиданно зашумел альпийский
ветер-ветерок, встретивший нас, когда мы подходили к пруду, она вдруг, как
истинная горянка, сказала:
- Ой, как здесь пахнет горами!
Я обычно был безразличен к качеству воздуха, но после ее слов, и я
почувствовал горную свежесть этого прозрачного, но плотного потока. Это же
дыхание гор я ощутил потом в ванной комнате нашего номера, когда открыл до
предела холодный кран и тугая струя, рассыпаясь, стала отдавать пузырьки
воздуха, захваченного ею с альпийских ледников и склонов, напоминая мне
горный воздух, принесенный бурными июльскими потоками в нашу с Хафизой
Долину.
Раз почувствовав эту легкую прелесть, мы уже не расставались с нею и
распознавали свежие струи не только в зеленой зоне Вены, но и на
закругленном чопорном Ринге и в Старом городе, и даже на забитой народом и
магазинами Мариахильферштрассе. Впрочем к магазинам Хафиза была безразлична,
и мы легко покидали эти людные места. Пожалуй, лишь один магазин
по-настоящему заинтересовал ее - это был впервые в жизни увиденный ею
секс-шоп, даже не сам магазин, в который мы даже не зашли, а его реклама в
виде грозди раздувающихся презервативов с различными дополнительными
приспособлениями. Назначение презервативов я попытался ей объяснить, но мне
показалось, что в их необходимости она все же не убедилась, назначения же
всяких "приставок" я и сам толком не знал, поскольку презервативами никогда
в жизни не пользовался.
И здесь в Вене я нашел, наконец, время и место, чтобы продолжить
начатый в нашей московской "хате" разговор, так меня тогда обескураживший.
Продолжил я его, когда мы уселись за чашечками кофе в кафе "Музеум",
где густой дымок размывал даже самые медальные профили, и на Хафизу поэтому
не так нагло глазели как в более "чистых" и чопорных венских заведениях
подобного рода. Я думал, что рассказ Хафизы уложится в венскую процедуру
кофепития со сливками, обязательным стаканчиком холодной воды и какой-нибудь
выпечкой, но наш разговор продолжился и далеко за стенами этого кафе, на
всем пути к гостинице и даже в нашем номере, где мы не зажигали свет до
конца этой беседы.
В кафе же я начал наш разговор с вопроса к Хафизе:
- Откуда ты так хорошо знаешь русский язык?
Ответ ее был прям и прост, как удар кирпичом по голове:
- Бабушка заставляла нас - и Зейнаб, и всех ее детей учить этот язык с
детства, и мы часто говорили по-русски друг с другом. Она говорила им, что
ты вот-вот должен приехать, и тогда все мы, возможно, уедем в Россию. А
когда я с ней осталась одна, разговор о твоем приезде и о том, что ты меня
увезешь и сделаешь счастливой, шел каждый день. Сотхун-ай требовала, чтобы я
искренне верила в это, и тогда все свершится.
- И ты?
- И я верила, и верю сейчас, неужели ты этого не понял, когда я за две
минуты была готова ехать с тобой, неизвестно куда и ни о чем тебя не
спрашивая.
- Выходит, что и Надира знала, кто я тебе, когда она тебя мне
навязывала? - спросил я.
- Конечно. Марьям же знала, от кого забеременела Сотхун-ай, и это было
известно всей ее семье - и детям, и внукам, - подтвердила Хафиза.
Получалось, что во всем Туркестане, к моему второму туда путешествию
только я один ничего не знал о своей местной родне.
Я был совершенно раздавлен услышанным: значит, когда я многие
десятилетия вел свою беспутную жизнь, пьянствовал, обманывая любимую жену
своей неверностью и обманывал десяток других женщин ложными надеждами, меня
где-то далеко от Энска ждали и за меня молились мои женщины - любовь моя
Сотхун-ай, плоть моя Зейнаб и плоть от плоти моей Гюльнара и Абдурахман, а
потом - Хафиза. Вспоминая свою жизнь, не раз подходившую к краям, за
которыми - ничто, я теперь понимал, что меня удерживали от последних
неверных шагов молитвы этих чистых, их светлые надежды. А я - грязный и
пустой - был для них алым парусом надежды, но какой же из меня капитан Грэй,
и где была все эти годы моя прохудившаяся шхуна "Секрет", о существовании
которой я и не знал?!
Чтобы отвлечься от этого самобичевания, я попросил ее по порядку
рассказать все, что она знает о ее, а теперь и моей большой, как оказалось,
семье. Ее рассказ я привожу здесь в несколько сокращенном виде.
По семейным преданиям Абдуллоджон принадлежал к числу потомков
последнего кокандского властителя Пулата, руководившего Кокандским
восстанием и провозглашенного ханом после того, как от внутренних раздоров
Худояр-хана со своими сыновьями пала кокандская династия, основанная ханом
Шахруком. Когда Пулат принял от восставших кокандцев бразды правления, в его
власти оставалась лишь восточная часть долины. Кауфман не смог с ним
справиться, разгром кокандцев был поручен экспедиционному корпусу Скобелева,
и тот запер войско Пулата в Уч-Курганской крепости, разбил его, истребил
всех мужчин и отдал на три дня детей и женщин и их имущество в Уч-Кургане и
окрестных селах в распоряжение озверевших насильников и бандитов, из которых
состояла его "экспедиция". (Естественно, что Хафиза знала только имена
Пулата, Худояр-хана и Скобелева до сих пор проклинаемого в каждой семье
Восточной Ферганы - вняв этим проклятиям, Господь и прибрал его до срока!)
Остальные имена вписал в рассказ Хафизы я сам, поскольку когда-то
интересовался историей этого края, кое-что значившего в моей жизни.
Пулат-хан бежал из Уч-Кургана в предгорья Алая, где недалеко от Исфары
на хуторе скрывалась одна из его жен - дочь андижанского правителя
Наср-эд-Дина, сына Худояр-хана, с маленьким ребенком. Сыном этого мальчика,
когда он вырос и взял себе в жены девушку из семьи, также связанной с
кокандской династией, был Абдуллоджон, и до падения царя он жил богато.
Когда в Долине стали устанавливать советскую власть, богатство это было
потеряно, Абдуллоджон стал басмачом, а его жена перебралась в село Пртак и
поселилась в доме своей сестры ("Этот дом ты знаешь", - сказала Хафиза), и
объявила всем, что ее муж погиб или пропал без вести. Потом в доме появилась
жена умершего младшего брата Абдуллоджона Марьям ("Которую ты знал", -
сказала Хафиза).
Абдуллоджон отсутствовал более десяти лет. С басмачами он то уходил в
Герат, то возвращался и воевал в горах и предгорьях. Вглубь Долины путь ему
был закрыт. Там, в Герате он женился на девушке, семья которой, слывшая
сказочно богатой, принадлежала к боковой ветви бабуридов, и у них в году,
наверное, тридцатом родилась Сотхун-ай. Потом у Абдуллоджона началась полоса
несчастий - в одну из вылазок он был ранен и лишился ноги, потом умерла его
гератская жена, но к концу тридцатых вышла амнистия сдающимся басмачам, а на
него, безногого, и вовсе махнули рукой, и он вернулся в Долину. Но когда с
маленькой Сотхун-ай он переступил порог дома ("Который ты знаешь", - сказала
Хафиза), в нем уже оставалась одна Марьям, взрослые дети которой давно жили
отдельно.
Марьям требовала, чтобы Абдуллоджон исполнил закон и женился на ней,
как на жене умершего брата, но Абдуллоджон уже потерял интерес к женщинам
("Сотхун-ай мне рассказывала, что ты был одним из мальчиков, заменивших ему
женщин", - безжалостно и просто, как ни в чем не бывало сказала Хафиза), и
требованиями закона пренебрег, тем более, что следить за исполнением наших
законов было уже некому.
Своей женой, как я тебе говорила, он объявил Сотхун-ай, потому что в
селе никто тогда еще не знал, что она - его дочь, а ее беременность, ("до
которой она с тобой доигралась", как сказала Марьям), нужно было как-то
прикрыть. Это уже потом Марьям разболтала правду. Мою мать Абдуллоджон успел
подержать на руках и умер, зная, что его росток ушел в будущее, а это много
значит для человека.
Марьям знала о богатстве Абдуллоджона и считала, что она и ее семья
имеют на него право, так как он мог нарушить закон, но не мог его отменить,
но Сотхун-ай не захотела делиться, считая, что Марьям в последние свои годы
много вредила ей и особенно семье Зейнаб, как наследникам. Но после смерти
Абдуллоджона сокровище исчезло.
- А они знали, что именно было в мешке Абдуллоджона? - спросил я.
- Точно это никто, кроме Сотхун-ай, не знал, но я помню, что Марьям,
когда она умерла, мне было десять лет, - наверное, со своими родственниками
говорила об алмазах. Они считали, что у моей гератской прабабки - индийской
шахини, так они ее называли, обязательно должны были быть алмазы.
Рассказ Хафизы перенес меня далеко на Восток, и от напряжения, с
которым я ее слушал, у меня возникло почти физическое ощущение, будто мы с
Хафизой идем по пустынной проселочной дороге там, где пересеклись наши
жизни, а не по умытым улицам вечерней Вены.
Но по мере того, как я возвращался в реальный мир, меня стало одолевать
беспокойство. Причина его состояла в том, что до сих пор я полагал, что наша
"противная сторона" - потомство Марьям не знает содержимого заветного
абдуллоджоновского мешка и не догадывается о существовании изъятого мною
маленького мешочка. Теперь же получалось, что эта компания была настроена на
поиск алмазов, и если Файзулла с помощью своих
правоохранительно-криминальных структур располагал московской информацией,
то уловить в этом потоке специфических новостей факт появления на московском
бриллиантовом рынке новой партии товара и связать этот факт со мной ему было
бы совсем несложно, а тогда над жизнями моей тетушки и провожавшего меня
московского приятеля нависла серьезная опасность.
Поэтому, выслушав рассказ Хафизы, - а он закончился, когда в Москве
время уже было позднее, - я наутро позвонил тетушке, а потом и своему
приятелю. Тетушка сообщила, что приходили "приятные люди": двое - мужчина и
женщина, и очень мной интересовались, спрашивали, не оставил ли я чего для
них - самых близких моих друзей, которые со мной разминулись, и где я
сейчас, не оставил ли номер телефона и не звонил ли. Ответы тетушка давала
самые искренние, и они от нее отстали.
Приятеля моего тоже посетили люди, но не такие приятные, поскольку в их
голосах чувствовался металл. Но он тоже был искренен и рассказал все, что
знал и про меня, и про "гостинчик на дорогу" от тетушки, и о том, что