было бурьяна, а трещину, вероятно, углубили недавние зимние дожди. Я
попробовал оттолкнуть край откоса, находившийся за трещиной, и он поддался.
Тогда я, упершись в "материк" левой ногой и держась за росший на нем бурьян,
правой ногой надавил уже изо всех сил. Послышался слабый треск рвущихся
тонких корней, перекрывавших трещину, и отторгнутая глыба поехала вниз.
Конец этого оползня видимо выходил к краю ямы, и именно на нем стоял
тонтон-макут, потому что он, судя по его крику в трубку: "Черт! Я падаю!",
даже не понял, что оползень может его накрыть. Он думал, что обваливается
только край ямы, на котором он стоял. Но когда он на нижнем языке оползня
съехал на дно глубокой выемки, его тут же накрыл массив грунта весом не
менее двух тонн. Последним звуком, произведенным на этом свете
тонтон-макутом, были два глухих хлопка - палец его руки, сжимавшей пистолет,
непроизвольно нажал курок, повинуясь не раз спасавшему его инстинкту
стрелять первым. Но теперь спасение где-то замешкалось и душа его, я полагаю
отправилась в огонь, а это, как говорила Шахрезада, - скверное обиталище!
Мы с Хафизой спустились по склону, ставшему теперь пологим, и убедились
в том, что яма с тонтон-макутом засыпана полностью, как будто ее и не было.
- Что ж, - сказал я Хафизе, - если кто-то выходит на охоту с заряженным
пистолетом, то кто-нибудь обязательно должен быть убит.
Она, однако, не отреагировала на эту мудрость и вообще, как мне
показалось, осталась безразличной к происшедшему, считая, как истинная дочь
Востока, что ей не следует вмешиваться в мужские дела.
Я, впрочем, и сам не собирался поддерживать эту беседу. Мне предстояло
обдумать, что делать дальше. Ситуации, в которых я здесь оказывался,
менялись молниеносно, а мой старый мозг давно уже отвык от работы в таких
экстремальных условиях. Думал же я над тем, через сколько времени мне
следует ждать сюда Файзуллу - в том, что это именно с ним поддерживалась
сотовая связь, сомнений у меня не было. Далее следовало обдумать, что ему
говорить, учитывая, что он знал о нашей с Хафизой прогулке по старой части
кладбища среди склепов. Затем подступал вопрос: что делать с камушками в
кисете. Если Файзулла и тонтон-макут подозревали, что мой приезд сюда не был
вызван странной ностальгией, как это было на самом деле, вернее - в моем
представлении, и если они полагали, что я выведу их к сокровищам
Абдуллоджона, то не исключены всякого рода задержания и обыски в любой точке
этой страны, учитывая, что я имею дело со "стражем закона" и довольно
преуспевающим, как я понял. В общем, проблем было выше головы. Одно лишь
точно могу сказать: в моих планах и размышлениях Хафиза не участвовала и в
расчет не принималась. Я полагал, что в ее жизни ничего не изменилось, и
когда приедут отдыхать ее брат и сестра из Самарканда, они спокойно, а к
тому времени все непременно успокоится, заберут остальные драгоценности и
используют их на благо своей семьи.
А пока мы с Хафизой подошли к нашему двору. Я предложил зайти через
калитку в задней стене, но Хафиза сказала, что она давно забита. И мы стали
обходить двор. Мое предположение можно было, конечно, квалифицировать как
излишнюю осторожность, потому что на эту улицу из-за деревьев еще не
проникал лунный свет, и опасаться слежки было излишним.
Тем более, что сюрприз ждал нас внутри двора. Мы не успели закрыть за
собой калитку, когда увидели, что навстречу нам мчится разъяренная Надира.
- Если ты не заберешь с собой эту сучку, я ее убью, так и знай, -
закричала она, обращаясь ко мне.
Поскольку в пределах двора особей женского пола кроме нее и Хафизы не
было, я понял, что слово "сучка" относилось к Хафизе, которая, пока я
оценивал очередную экстремальную ситуацию, спокойно сказала Надире:
- Он заберет меня. Мы уже договорились.
Услышав это, я вообще потерял дар речи, а Надира вдруг успокоилась и
обрела деловитость. Ей, вероятно, очень хотелось, чтобы наша с Хафизой
несуществующая договоренность исполнилась немедленно.
- Я сейчас отвезу вас в соседнее село, - сказала она, и я понял, чья
"шестерка" стояла на углу этой улицы, - там живет мой брат. Он отвезет вас в
Уч-Курган и скажет, что делать дальше. Вы должны быстро покинуть страну, а
то он достанет вас везде, тебя убьет (кивок в мою сторону), ее уложит в
постель вместо меня.
Человек, которому она нас поручила, действительно оказался ее братом,
но двоюродным, и, в отличие от нее, ни слова по-русски не знал, поэтому
Хафиза, не стесняясь его, рассказывала мне:
- Надира совсем обезумела от ревности. Когда Файзулла искал допоздна у
нас во дворе и заночевал, чтобы рано утром до жары закончить поиски, она
примчалась среди ночи и заставила меня предъявить девственность.
В иной ситуации этот рассказ о поведении Надиры меня бы искренне
удивил, но сейчас я в большей степени был удивлен тем, как быстро собралась
и бросила свой двор Хафиза: за несколько минут, переодевшись в европейское
платье, вышла к нам с небольшой сумкой в руках, будто бы эта сумка у нее,
один раз в жизни съездившей в Самарканд, была наготове на всякий случай. Но,
делать нечего, и мне теперь предстояло решить, как же быть с этой
малолеткой, когда мы покинем эту страну, если, конечно, ревность Надиры не
проявится и в том, что ее верный брат просто утопит нас в Нарыне, а до
Уч-Кургана мы уже никогда не доедем.
Все же доехали. Затем нас, как эстафету, передали еще одному тюрку,
который темными улицами вывел нас к железнодорожной станции. Там он нас
спрятал в какой-то будке и исчез. За грязным стеклом небольшого окошка я
через минут двадцать увидел подошедший тепловоз. С его подножки соскочил наш
опекун и выпустил нас на свободу, при этом обменялся с Хафизой несколькими
фразами, настолько быстрыми, что я ничего не понял.
- Тепловоз сейчас пойдет за составом в Таш-Кумыр. Это уже за границей,
- сказала мне Хафиза, и мы полезли по стремянке в кабину.
Двое тюрков усадили нас в глухой угол, где движение тепловоза
проявлялось только вибрацией и перестуком колес. Примерно через полчаса,
показавшиеся нам очень долгими, тепловоз замедлил ход и дал сигнал, а
напарник машиниста, выглядывавший в окно, весело ответил кому-то:
- Ва-алейкум ас-салам! - и, повернувшись к нам сказал: - Границу
проехали!
Так я покинул, наконец, страну моего детства, куда, как я тут же дал
себе обещание, меня больше не увлечет ни один, даже самый острый приступ
ностальгии.
Мы выбрались на свет Божий. Время потекло быстрее, и вскоре тепловоз
притормози вблизи пересечения с автодорогой, где мы спустились на землю.
Машинисты опять обменялись фразами, и один из них, соскочив следом за нами,
догнал нас и отвел в сторожку. Была уже глубокая ночь, и мы на неудобной
скамье, прижавшись друг к другу и спасаясь этим от горной прохлады,
дождались утра, а вместе с утром прибыл автобус из Джалал-Абада, за лобовым
стеклом которого на листе плотной бумаги было написано "Бишкек". На самом
заднем диванчике было два свободных места, и мы, расположившись на них,
обняв свои портфели-сумки, пристроенные на коленях, и проводив взглядом воды
Нарына, бегущие туда, откуда нам удалось бежать, наконец, вздремнули,
почувствовав себя в относительной безопасности, хотя, если бы мы смотрели в
окно, то горная часть нашего пути и проказы нашего веселого шофера вряд ли
вселили бы в нас такую уверенность.
В Бишкеке я несколько пришел в себя. Многие мучившие меня проблемы,
такие как гибель тонтон-макута, которую без труда могли приписать мне,
отношения с Файзуллой и даже сама возможность выезда из Туркестана для меня
перестали существовать. Конечно, не следовало забывать, что появилась новая
- Хафиза. Но теперь эта проблема не казалась мне безысходной. В конце концов
я ее прямо отсюда, или по пути домой - из Чимкента - отправлю к
родственникам в Самарканд.
Надира нас успела предупредить, чтобы мы нигде в пределах Средней Азии
не пользовались аэропортами. Я не знал, относится ли это к Бишкеку, но на
всякий случай отправился на вокзал и только там в светлом зале, где мы
собрались позавтракать, я решил, наконец, глазами мужчины, хоть и бывшего,
рассмотреть во всех деталях, кто же со мной едет. Посмотрел и ахнул: к моему
столику от буфета шла стройная, высокая, почти моего роста, красавица в
джинсовом костюме середины восьмидесятых. Костюмчик, конечно, довольно давно
уже вышел из моды. Но то, что в нем находилось, было прекраснее любого,
самого изысканного дизайна, потому что даже довольно плотная ткань этой
"городской" одежды не могла скрыть ее высокую грудь (в том, что на ней не
было лифчика, я был абсолютно уверен), а очертания ее задницы и ног породили
во мне приступ острой зависти к тому, кто ее разденет, чтобы уложить в
постель. "Ничего себе сучка", - подумал я, вспомнив Надиру и признав
обоснованными ее опасения.
Хафиза же, скользнув по мне взглядом, спокойно села рядом и открыв свою
сумку, вынула пачку русских денег и протянула ее мне со словами:
- Все деньги должны быть у мужчины, чтобы он мог правильно их
распределить.
- Ты что, думаешь со мной ехать в Россию? - спросил я, втайне надеясь,
что она двинется в Самарканд к своей сестре или брату.
- А куда же мне деваться? - вопросом на вопрос ответила она.
"А в самом деле", - подумал я, пошел в кассу и взял два билета до
Москвы. И я до сих пор уверен, что поступил так не потому, что не видел
другого выхода из этого положения, а в тайной надежде, что, если она будет
со мной, что я когда-нибудь собственноручно сорву с нее эту джинсовую юбку и
трусы, хотя на большее я, увы, не мог рассчитывать уже по чисто
физиологическим причинам: импотент есть импотент. Но как любят говорить в
моем милом Энске: "Нэ зъим, так понадкусую".
Глава 5. О том, как прошлое, минуя настоящее переходит в будущее
И вот я опять стою в коридоре вагона-люкс скорого поезда, но уже
идущего не в Туркестан, а в Москву через уже не такие унылые, как полтора
месяца назад, а вполне весенние казахские степи. Прямо передо мной - я
смотрю на юг - далекая панорама западных хребтов Поднебесных гор, и то, что
я каких-нибудь три дня тому назад был по ту сторону этих гор, убил и мог
быть убит сам, перебирал руками сокровища и перемигивался с шакалами, сейчас
мне казалось фантастическим сном. Может быть, мне и удалось бы убедить себя,
что это был сон, если бы в моем двухместном купе в это время не хозяйничала
бы самая красивая и самая совершенная девушка из встреченных мною в моей
долгой жизни. Ее присутствие рядом со мной и ее сходство с Сотхун-ай из моих
снов создавало иллюзию того, что мое пребывание в стране моей юности
продолжается. И только освоившись в этом новом для себя состоянии, я
вспомнил, что бежал из своей Долины во тьме, даже не оглянувшись на ее
вечную красоту и не подумав о том, что я ее вижу в последний раз. Хотя кто и
в чем может поручиться, ибо наши судьбы в руках Господа и ему одному открыто
будущее.
А пока что я вышел в коридор не только для того, чтобы обмозговать свои
дальнейшие действия, но и чтобы с сигаретой в нескольких еще оставшихся у
меня зубах отдохнуть от этой нестерпимой красоты. Я даже не мог себя утешить
той известной фразой, которой утешают себя при виде красивой женщины
итальянские мужики: "Есть же на свете тот, кому и она надоела", потому что я
точно знаю, что в данном случае такого человека на всем белом свете еще нет.
А Хафиза тем временем обустраивала наше временное жилище. Застелила
постели, рассортировала нехитрую снедь, наспех купленную в привокзальной
зоне, где были в ходу русские рубли, заварила зеленый чай в маленьком
чайничке, оказавшемся в ее бездонной сумке. Мы поужинали, сидя друг против
друга, и я был рад, что не вижу ее стройные, но уже вполне женские икры и
ляжки. Но основное испытание ждало меня впереди: когда пришло время спать, и
я улегся в постель, она сняла мужскую рубашку, заменявшую ей блузку и
стянула юбку через голову. Как я и предполагал, лифчика на ней не было. И
она, потянувшись в лунном свете, огладила свою талию, сдвинув трусики на
бедра и прыгнула, как кошка, в постель. По ее дыханию я понял, что она
заснула почти сразу. Я же еще ворочался часа полтора и только потом впал в
забытье.
И так было еще два дня и три ночи, и только потом была Москва.
Лишь в последнее утро пути, когда до Москвы оставалось три часа езды, я
вынул заветный кисет и, тщательно закрыв дверь, разложил на столике его
содержимое. О бриллиантах Хафиза сказала: "Стекляшки какие-то", и из всего
этого богатства выбрала случайно затесавшийся туда средней крупности,
каратов на пять-шесть, изумруд. Откровенно говоря, я бы тоже его выбрал, но
и бриллианты, среди которых два можно было бы назвать крупными - из-за таких
когда-то велись войны - произвели на меня весьма сильное впечатление.
В своем, тоже в определенном смысле, бездонном "командировочном"
портфеле я отыскал "язычок" для одевания обуви. Он был в матерчатом
футлярчике, сшитом еще моей покойной женой. Я вытряхнул эту железку в
портфель, а в освободившийся мешочек отобрал три бриллианта средней
крупности и насыпал еще десятка полтора "мелочи". Это было нужно для
"откровенности" со скупщиком, потому что скупщики краденых и случайных вещей
очень любят доверие и откровенность.
Когда мы прибыли в бывшую столицу нашей бывшей великой Родины, я не
поспешил объявиться у нужных знакомых, и первым долгом, купив Хафизе
пальто-плащ - московский апрель был холоднее туркестанского, - навестил одну
свою, вероятно, последнюю среди живых, престарелую родственницу,
именовавшуюся "тетушкой". Оценив ее состояние здоровья как позволяющее
задержаться на земле хотя бы дней на десять, я оставил ей пакет, в котором,
среди всяческой дребедени, находился кисет с основной частью нашего
"алмазного фонда". Сделал я это исключительно на основе психологических
умозаключений - иного опыта у меня не было. Я полагал, что, обнаружив себя в
качестве "человека с бриллиантами", я попаду под пристальное внимание
фанатичных охотников за этими камнями, и они пройдут по всем моим следам.
Хафизу я тоже показал тетушке, и сказал, что один из нас придет за
пакетом или мы кого-нибудь пришлем, но в этом случае я обязательно
предварительно позвоню по телефону.
Москва на этот раз после пятилетнего перерыва в нашем с нею общении
показалась мне особенно чужой и даже враждебной. И хотя "золотых" магазинов
по всему городу было огромное количество, вероятно, намного больше, чем в
нэповские времена, торговлю эту сейчас вели, в основном, братья-славяне, так
что стихи Маяковского о ювелирной Ильинке: "евреи - караты, евреи - валюта,
люто богаты и жадны люто" уже не годились.
Я не стал ходить по специализированным магазинам, чтобы околачивающиеся
в некотором удалении от них мальчики не почувствовали во мне богача и не
пожелали в этом собственноручно убедиться. Все что мне хотелось узнать, я
узнал в ювелирных отделах двух супермаркетов, и только после этого я с
улицы, специально купив для этого чип-карту, позвонил своему старому
приятелю в Солнцево. После общей взаимной информации на тему "как жизнь" и
"как дела", я изложил первую часть своей просьбы - где-нибудь преклонить
голову, вернее, две на непродолжительное время, пока мое здесь пребывание
будет нужно для дела, которое тоже есть.
Конечно, я везде рисковал - и с "тетушкой", и с приятелем, но тут уже
включились мой фатализм и вера в Знаки, а Знаков за последнюю неделю у меня
было более чем достаточно и все в мою пользу, если не считать девчонки,
неизвестно зачем навязанной мне Судьбой. Поэтому, еще не получив ответа от
приятеля, я уже чувствовал, что с жильем у меня не будет хлопот. И
действительно, на другом конце провода мой приятель буквально заорал:
- Ну, тебе везет, старик! Только сегодня освободилась хата здесь в
Солнцево. Езжай немедленно!
Адрес я запомнил, не записывая, и через час мы с Хафизой входили в
"хату", оказавшуюся двухкомнатной квартирой с анфиладным расположением этих
комнат. В большой комнате уже был накрыт стол по схеме "на троих" - две
бутылки марочной водки, большая пластмассовая "Фанты", маленькая
"Кока-колы", толсто нарезанные сыр, колбаса и ветчина, распечатанные рыбные
консервы, раскрытая баночка красной икры, кусок масла на блюдце и два
больших белых московских батона, один из которых тоже был крупно нарезан.
Ожидавших нас "приятелей" было двое, один - тот самый мой старый
знакомый, с которым я созванивался, другой, вероятно, имел отношение к этой
"хате". Увидев мою спутницу, они слегка смутились.
- Мы-то считали на четверых, - сказал мой приятель.
- Ничего, справимся, - ответил я.
Хафиза, чувствовавшая себя неуютно за столом с мужчинами, быстро
перекусила, - избегая смотреть на ветчину, в которой она опознала свинину, -
сыром, маслом и рыбой, попробовала несколько зернышек красной икры и
сказала, что пойдет отдыхать, а мы продолжили застолье.
Первым долгом я, естественно, ожидал реакцию моих приятелей на Хафизу и
сразу же дождался:
- Ну, старик, ты даешь. Где ты взял такое сокровище. Вези ее скорей в
Италию, получишь там за нее колоссальные бабки. Тебе ведь все равно ее не
удержать, - сказал мой старый знакомый.
- Услада очей! Звезда гарема! - мычал другой.
- Да что вы, ребята. Это же моя внучка, - вдруг сморозил я, наверное,
оттого, что "внучка" рифмуется с "сучкой", а под этой "маркой" Надира ввела
ее в мою жизнь.
Мой старый приятель оглушительно захохотал, и я вспомнил, что он знаком
со мной более тридцати лет, общался и с Ниной, моей покойной женой, и хорошо
знает, что у меня никогда не было детей.
- Ладно! Внучка, так внучка, - сказал он, успокоившись. - Давай о
делах. Время-то позднее!
Переходя к делам, я пожелал узнать, каким образом в его лице процветает
в настоящее время бывший заслуженный строитель-проектировщик
машиностроительных заводов-гигантов. Ответ был краток и прост, как и правда:
- Тружусь на босса консультантом по недвижимости.
- По какой недвижимости? - удивился я.
- Вроде той, где мы сидим. Квартиры туда, квартиры сюда. По нашей части
Москвы, - добавил он, делая ударение на слове "нашей".
К этому времени он понял, что по моим делам разговор втроем не
получится, и его приятель тут же по какому-то его знаку поспешил
откланяться. Проводив его, он вернулся за стол и вопросительно взглянул на
меня.
- Нужен кощей, Паша! - сказал я. - Помню, ты говорил, что у тебя есть
надежный.
- Сам ты кощей, - ответил, смеясь Паша. - Он теперь всеми уважаемый
человек, депутат Московской городской думы, председатель какого-то комитета,
чей-то помощник и прочая, и прочая, и прочая...
Помолчав, он добавил:
- Но из дела не вышел. Только дело должно быть стоящим...
- Стоящее, - сказал я, но от вдруг охватившей меня неуверенности
добавил: - Я так думаю.
Паша задумался, видимо сомневаясь, стою ли я драгоценного внимания
кощея-политика, а потом решил:
- Ладно. Устрою тебе встречу на свой страх и риск. Завтрашний день
уйдет у меня на организацию, а ты отдохни, погуляй со своей - как ты
говоришь? - ах, да, внучкой.
И он, громко смеясь вместе со мной, на сей раз разделившим его веселье,
вышел из комнаты. Я запер за ним дверь, почему-то ни к селу, ни к городу
вспомнив, как вот также громко смеясь вдвоем вошли к Порфирию Петровичу
Раскольников и Разумихин. Почему это мне вспомнилось? Ведь убитый мной
тонтон-макут, во-первых, сам собирался убить меня, а, может, заодно и
Хафизу, а, во-вторых, на этой грешной земле мой тонтон-макут был гораздо
вреднее и опаснее, чем старушка-процентщица. Впрочем, такие оценки и выводы
- дело Господа Бога. У меня же не было ощущения, что своими последними
делами я нарушил Его волю, и я со спокойной совестью улегся спать на диване
в большой комнате, укрывшись своим плащом. Мой "night cap" в виде "трехсот
грамм" был очень глубоким и соответствующим был мой сон.
Проснулся я оттого, что луч солнца, отраженный стеклом серванта, бродил
по моему лицу. Я увидел, что я укрыт пледом, а Хафиза убрала стол,
оставленный нами в довольно свинском состоянии, и теперь по доносящемуся ко
мне шуму понял, что она возится на кухне.
Когда я умылся, стол в кухне был уже накрыт. Не было ветчины, она ее
оставила в холодильнике и попросила меня при ней свинину не есть. Не было и
водки. Две пустые бутылки стояли возле мойки, хотя я готов был поклясться,
что в одной из них вчера оставалось не менее ста граммов водки.
Потом мы пошли гулять. Плащ скрадывал ее красоту, и встречные мужики не
приклеивались к ней. Я сказал, что у нас целый день свободен. Везти ее в
суматошную Москву мне не хотелось, и я повел ее в сторону Переделкино. Так
неспеша мы дошли до могилы Пастернака. Она удивилась живым цветам, и я
сказал, что здесь лежит великий поэт.
Она попросила прочитать его стихи.
Я прочитал то, что вот уже почти тридцать лет читал своим подругам -
"Зимнюю ночь", но она ничего не поняла. Она никогда не видела свечи и не
могла понять, как от огня, стоящего на столе, могут на потолке оказаться
тени рук и ног людей, лежащих на кровати. Я подумал, что мир смещенных
реалий, а таков в большинстве случаев мир поэзии, для нее закрыт, и прочел
ей "Синий цвет". Эти стихи ее потрясли. Я уж не стал рассказывать ей историю
любви молодого и красивого князя Николоза к синеглазой красавице-княжне
Екатерине, променявшей великого поэта на владетеля Самегрело и ставшей
княгиней Дадиани, и без этого она заставляла читать их раз пять. Мне надоело
и я, сказав ей, что прочту ей стихи еще одного великого поэта, стал
декламировать: "Я слово позабыл, что я хотел сказать..." - в надежде, что у
Мандельштама она и вовсе ничего не поймет. К моему удивлению, она заявила,
что это действительно великий поэт, и что она сама не раз думала, куда
деваются слова, забытые нами помимо нашей воли, где они собираются, когда
вдруг пропадают из наших мыслей, и что делают, а этот поэт ей все объяснил.
"Вот те на!" - подумал я, скрывая этим лихим невысказанным возгласом свою
обескураженность ее проницательностью.
В конце дня, когда мы, усталые и пьяные от весеннего подмосковного
воздуха, сидели у телевизора, почти не глядя на экран, позвонил Паша и
сказал, что искомый мною кощей будет ждать меня завтра в одиннадцать часов
на хазе буквально через два дома от того места, где я сейчас нахожусь.
Я преодолел усталость и подошел к своему портфелю. По оставленным мной
меткам я убедился, что его содержимое, как и содержимое сумки Хафизы, было
аккуратно пересмотрено. Мешочек с отобранными для продажи камешками был,
естественно, со мной в боковом кармане моего пиджака. Видимо, отсутствие
"предмета" переговоров было дополнительным аргументом в пользу важности
встречи.
Пришло время ложиться спать, и Хафиза сказала:
- Зачем тебе тесниться на диване? В той комнате широкая кровать, места
хватит нам двоим.
Я заглянул во вторую комнату и убедился, что там действительно мы могли
бы без труда разместиться вдвоем, но предложение, полученное от девочки, еще
не достигшей шестнадцати меня смутило, хотя "Лолиту" я прочел с
удовольствием. Однако Хафиза была такой безыскусной и естественной, каковой
многоопытная Лолита была, вероятно, лет в пять-шесть, и я решил, что
учитывая нынешнее состояние моей аппаратуры, Хафиза ничем не рискует, а я
хоть почувствую рядом такую красоту и молодость, да и теплее будет - подумал
я и засмеялся, вспомнив слова из Книги книг:
"Когда царь Давид состарился, войдя в преклонные лета, то покрывали его
одеждами, но не мог он согреться.
И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего молодую
девицу, чтобы она предстояла царю и ходила за ним, и лежала с ним, - и будет
тепло господину нашему, царю.
И искали красивой девицы во всех пределах Израильских и нашли Ависагу
Сунамитянку и привели ее к царю.
Девица была очень красива, и ходила она за царем и прислуживала ему, но
царь не познал ее".
Примерно такая же ситуация через несколько столетий возникла в
сказаниях евангелистов и в озорном пересказе Пушкина, горевавшего о заветном
цветке Марии:
Ленивый муж своею старой лейкой
В час утренний не орошал его;
Он как отец с невинной жил еврейкой,
Ее кормил - и больше ничего.
Смеялся же я не озорству Пушкина, а потому что и слова неизвестных
авторов Книги царств, и эти строки "Гавриилиады" в молодости и потом, когда
я еще был в силе, казались мне веселой выдумкой, поскольку я не мог себе
представить, что эти старики, как почетные хевсурские гости, уложенные в
знак доверия в одну постель с дочерью хозяина, только грелись вблизи своих
дев, не давая волю рукам и губам: они ведь были "законными" и над ними не
висел острый хевсурский кинжал. И вот сегодня судьба наказывает меня за
неверие, заставляя пережить то, что казалось мне невозможным.
Но я, оказывается, недооценивал свою Судьбу: она готовила мне сегодня
вечером еще один сюрприз, которому было суждено перевернуть мою жизнь.
Хафиза пропустила меня в ванную вперед, оставшись убрать продукты и
помыть посуду, и когда я уже лежал, быстро приняла душ и в одних трусиках,
как в нашу первую ночь в вагоне, прыгнула в постель. И сразу же под одеялом
попробовал оттолкнуть край откоса, находившийся за трещиной, и он поддался.
Тогда я, упершись в "материк" левой ногой и держась за росший на нем бурьян,
правой ногой надавил уже изо всех сил. Послышался слабый треск рвущихся
тонких корней, перекрывавших трещину, и отторгнутая глыба поехала вниз.
Конец этого оползня видимо выходил к краю ямы, и именно на нем стоял
тонтон-макут, потому что он, судя по его крику в трубку: "Черт! Я падаю!",
даже не понял, что оползень может его накрыть. Он думал, что обваливается
только край ямы, на котором он стоял. Но когда он на нижнем языке оползня
съехал на дно глубокой выемки, его тут же накрыл массив грунта весом не
менее двух тонн. Последним звуком, произведенным на этом свете
тонтон-макутом, были два глухих хлопка - палец его руки, сжимавшей пистолет,
непроизвольно нажал курок, повинуясь не раз спасавшему его инстинкту
стрелять первым. Но теперь спасение где-то замешкалось и душа его, я полагаю
отправилась в огонь, а это, как говорила Шахрезада, - скверное обиталище!
Мы с Хафизой спустились по склону, ставшему теперь пологим, и убедились
в том, что яма с тонтон-макутом засыпана полностью, как будто ее и не было.
- Что ж, - сказал я Хафизе, - если кто-то выходит на охоту с заряженным
пистолетом, то кто-нибудь обязательно должен быть убит.
Она, однако, не отреагировала на эту мудрость и вообще, как мне
показалось, осталась безразличной к происшедшему, считая, как истинная дочь
Востока, что ей не следует вмешиваться в мужские дела.
Я, впрочем, и сам не собирался поддерживать эту беседу. Мне предстояло
обдумать, что делать дальше. Ситуации, в которых я здесь оказывался,
менялись молниеносно, а мой старый мозг давно уже отвык от работы в таких
экстремальных условиях. Думал же я над тем, через сколько времени мне
следует ждать сюда Файзуллу - в том, что это именно с ним поддерживалась
сотовая связь, сомнений у меня не было. Далее следовало обдумать, что ему
говорить, учитывая, что он знал о нашей с Хафизой прогулке по старой части
кладбища среди склепов. Затем подступал вопрос: что делать с камушками в
кисете. Если Файзулла и тонтон-макут подозревали, что мой приезд сюда не был
вызван странной ностальгией, как это было на самом деле, вернее - в моем
представлении, и если они полагали, что я выведу их к сокровищам
Абдуллоджона, то не исключены всякого рода задержания и обыски в любой точке
этой страны, учитывая, что я имею дело со "стражем закона" и довольно
преуспевающим, как я понял. В общем, проблем было выше головы. Одно лишь
точно могу сказать: в моих планах и размышлениях Хафиза не участвовала и в
расчет не принималась. Я полагал, что в ее жизни ничего не изменилось, и
когда приедут отдыхать ее брат и сестра из Самарканда, они спокойно, а к
тому времени все непременно успокоится, заберут остальные драгоценности и
используют их на благо своей семьи.
А пока мы с Хафизой подошли к нашему двору. Я предложил зайти через
калитку в задней стене, но Хафиза сказала, что она давно забита. И мы стали
обходить двор. Мое предположение можно было, конечно, квалифицировать как
излишнюю осторожность, потому что на эту улицу из-за деревьев еще не
проникал лунный свет, и опасаться слежки было излишним.
Тем более, что сюрприз ждал нас внутри двора. Мы не успели закрыть за
собой калитку, когда увидели, что навстречу нам мчится разъяренная Надира.
- Если ты не заберешь с собой эту сучку, я ее убью, так и знай, -
закричала она, обращаясь ко мне.
Поскольку в пределах двора особей женского пола кроме нее и Хафизы не
было, я понял, что слово "сучка" относилось к Хафизе, которая, пока я
оценивал очередную экстремальную ситуацию, спокойно сказала Надире:
- Он заберет меня. Мы уже договорились.
Услышав это, я вообще потерял дар речи, а Надира вдруг успокоилась и
обрела деловитость. Ей, вероятно, очень хотелось, чтобы наша с Хафизой
несуществующая договоренность исполнилась немедленно.
- Я сейчас отвезу вас в соседнее село, - сказала она, и я понял, чья
"шестерка" стояла на углу этой улицы, - там живет мой брат. Он отвезет вас в
Уч-Курган и скажет, что делать дальше. Вы должны быстро покинуть страну, а
то он достанет вас везде, тебя убьет (кивок в мою сторону), ее уложит в
постель вместо меня.
Человек, которому она нас поручила, действительно оказался ее братом,
но двоюродным, и, в отличие от нее, ни слова по-русски не знал, поэтому
Хафиза, не стесняясь его, рассказывала мне:
- Надира совсем обезумела от ревности. Когда Файзулла искал допоздна у
нас во дворе и заночевал, чтобы рано утром до жары закончить поиски, она
примчалась среди ночи и заставила меня предъявить девственность.
В иной ситуации этот рассказ о поведении Надиры меня бы искренне
удивил, но сейчас я в большей степени был удивлен тем, как быстро собралась
и бросила свой двор Хафиза: за несколько минут, переодевшись в европейское
платье, вышла к нам с небольшой сумкой в руках, будто бы эта сумка у нее,
один раз в жизни съездившей в Самарканд, была наготове на всякий случай. Но,
делать нечего, и мне теперь предстояло решить, как же быть с этой
малолеткой, когда мы покинем эту страну, если, конечно, ревность Надиры не
проявится и в том, что ее верный брат просто утопит нас в Нарыне, а до
Уч-Кургана мы уже никогда не доедем.
Все же доехали. Затем нас, как эстафету, передали еще одному тюрку,
который темными улицами вывел нас к железнодорожной станции. Там он нас
спрятал в какой-то будке и исчез. За грязным стеклом небольшого окошка я
через минут двадцать увидел подошедший тепловоз. С его подножки соскочил наш
опекун и выпустил нас на свободу, при этом обменялся с Хафизой несколькими
фразами, настолько быстрыми, что я ничего не понял.
- Тепловоз сейчас пойдет за составом в Таш-Кумыр. Это уже за границей,
- сказала мне Хафиза, и мы полезли по стремянке в кабину.
Двое тюрков усадили нас в глухой угол, где движение тепловоза
проявлялось только вибрацией и перестуком колес. Примерно через полчаса,
показавшиеся нам очень долгими, тепловоз замедлил ход и дал сигнал, а
напарник машиниста, выглядывавший в окно, весело ответил кому-то:
- Ва-алейкум ас-салам! - и, повернувшись к нам сказал: - Границу
проехали!
Так я покинул, наконец, страну моего детства, куда, как я тут же дал
себе обещание, меня больше не увлечет ни один, даже самый острый приступ
ностальгии.
Мы выбрались на свет Божий. Время потекло быстрее, и вскоре тепловоз
притормози вблизи пересечения с автодорогой, где мы спустились на землю.
Машинисты опять обменялись фразами, и один из них, соскочив следом за нами,
догнал нас и отвел в сторожку. Была уже глубокая ночь, и мы на неудобной
скамье, прижавшись друг к другу и спасаясь этим от горной прохлады,
дождались утра, а вместе с утром прибыл автобус из Джалал-Абада, за лобовым
стеклом которого на листе плотной бумаги было написано "Бишкек". На самом
заднем диванчике было два свободных места, и мы, расположившись на них,
обняв свои портфели-сумки, пристроенные на коленях, и проводив взглядом воды
Нарына, бегущие туда, откуда нам удалось бежать, наконец, вздремнули,
почувствовав себя в относительной безопасности, хотя, если бы мы смотрели в
окно, то горная часть нашего пути и проказы нашего веселого шофера вряд ли
вселили бы в нас такую уверенность.
В Бишкеке я несколько пришел в себя. Многие мучившие меня проблемы,
такие как гибель тонтон-макута, которую без труда могли приписать мне,
отношения с Файзуллой и даже сама возможность выезда из Туркестана для меня
перестали существовать. Конечно, не следовало забывать, что появилась новая
- Хафиза. Но теперь эта проблема не казалась мне безысходной. В конце концов
я ее прямо отсюда, или по пути домой - из Чимкента - отправлю к
родственникам в Самарканд.
Надира нас успела предупредить, чтобы мы нигде в пределах Средней Азии
не пользовались аэропортами. Я не знал, относится ли это к Бишкеку, но на
всякий случай отправился на вокзал и только там в светлом зале, где мы
собрались позавтракать, я решил, наконец, глазами мужчины, хоть и бывшего,
рассмотреть во всех деталях, кто же со мной едет. Посмотрел и ахнул: к моему
столику от буфета шла стройная, высокая, почти моего роста, красавица в
джинсовом костюме середины восьмидесятых. Костюмчик, конечно, довольно давно
уже вышел из моды. Но то, что в нем находилось, было прекраснее любого,
самого изысканного дизайна, потому что даже довольно плотная ткань этой
"городской" одежды не могла скрыть ее высокую грудь (в том, что на ней не
было лифчика, я был абсолютно уверен), а очертания ее задницы и ног породили
во мне приступ острой зависти к тому, кто ее разденет, чтобы уложить в
постель. "Ничего себе сучка", - подумал я, вспомнив Надиру и признав
обоснованными ее опасения.
Хафиза же, скользнув по мне взглядом, спокойно села рядом и открыв свою
сумку, вынула пачку русских денег и протянула ее мне со словами:
- Все деньги должны быть у мужчины, чтобы он мог правильно их
распределить.
- Ты что, думаешь со мной ехать в Россию? - спросил я, втайне надеясь,
что она двинется в Самарканд к своей сестре или брату.
- А куда же мне деваться? - вопросом на вопрос ответила она.
"А в самом деле", - подумал я, пошел в кассу и взял два билета до
Москвы. И я до сих пор уверен, что поступил так не потому, что не видел
другого выхода из этого положения, а в тайной надежде, что, если она будет
со мной, что я когда-нибудь собственноручно сорву с нее эту джинсовую юбку и
трусы, хотя на большее я, увы, не мог рассчитывать уже по чисто
физиологическим причинам: импотент есть импотент. Но как любят говорить в
моем милом Энске: "Нэ зъим, так понадкусую".
Глава 5. О том, как прошлое, минуя настоящее переходит в будущее
И вот я опять стою в коридоре вагона-люкс скорого поезда, но уже
идущего не в Туркестан, а в Москву через уже не такие унылые, как полтора
месяца назад, а вполне весенние казахские степи. Прямо передо мной - я
смотрю на юг - далекая панорама западных хребтов Поднебесных гор, и то, что
я каких-нибудь три дня тому назад был по ту сторону этих гор, убил и мог
быть убит сам, перебирал руками сокровища и перемигивался с шакалами, сейчас
мне казалось фантастическим сном. Может быть, мне и удалось бы убедить себя,
что это был сон, если бы в моем двухместном купе в это время не хозяйничала
бы самая красивая и самая совершенная девушка из встреченных мною в моей
долгой жизни. Ее присутствие рядом со мной и ее сходство с Сотхун-ай из моих
снов создавало иллюзию того, что мое пребывание в стране моей юности
продолжается. И только освоившись в этом новом для себя состоянии, я
вспомнил, что бежал из своей Долины во тьме, даже не оглянувшись на ее
вечную красоту и не подумав о том, что я ее вижу в последний раз. Хотя кто и
в чем может поручиться, ибо наши судьбы в руках Господа и ему одному открыто
будущее.
А пока что я вышел в коридор не только для того, чтобы обмозговать свои
дальнейшие действия, но и чтобы с сигаретой в нескольких еще оставшихся у
меня зубах отдохнуть от этой нестерпимой красоты. Я даже не мог себя утешить
той известной фразой, которой утешают себя при виде красивой женщины
итальянские мужики: "Есть же на свете тот, кому и она надоела", потому что я
точно знаю, что в данном случае такого человека на всем белом свете еще нет.
А Хафиза тем временем обустраивала наше временное жилище. Застелила
постели, рассортировала нехитрую снедь, наспех купленную в привокзальной
зоне, где были в ходу русские рубли, заварила зеленый чай в маленьком
чайничке, оказавшемся в ее бездонной сумке. Мы поужинали, сидя друг против
друга, и я был рад, что не вижу ее стройные, но уже вполне женские икры и
ляжки. Но основное испытание ждало меня впереди: когда пришло время спать, и
я улегся в постель, она сняла мужскую рубашку, заменявшую ей блузку и
стянула юбку через голову. Как я и предполагал, лифчика на ней не было. И
она, потянувшись в лунном свете, огладила свою талию, сдвинув трусики на
бедра и прыгнула, как кошка, в постель. По ее дыханию я понял, что она
заснула почти сразу. Я же еще ворочался часа полтора и только потом впал в
забытье.
И так было еще два дня и три ночи, и только потом была Москва.
Лишь в последнее утро пути, когда до Москвы оставалось три часа езды, я
вынул заветный кисет и, тщательно закрыв дверь, разложил на столике его
содержимое. О бриллиантах Хафиза сказала: "Стекляшки какие-то", и из всего
этого богатства выбрала случайно затесавшийся туда средней крупности,
каратов на пять-шесть, изумруд. Откровенно говоря, я бы тоже его выбрал, но
и бриллианты, среди которых два можно было бы назвать крупными - из-за таких
когда-то велись войны - произвели на меня весьма сильное впечатление.
В своем, тоже в определенном смысле, бездонном "командировочном"
портфеле я отыскал "язычок" для одевания обуви. Он был в матерчатом
футлярчике, сшитом еще моей покойной женой. Я вытряхнул эту железку в
портфель, а в освободившийся мешочек отобрал три бриллианта средней
крупности и насыпал еще десятка полтора "мелочи". Это было нужно для
"откровенности" со скупщиком, потому что скупщики краденых и случайных вещей
очень любят доверие и откровенность.
Когда мы прибыли в бывшую столицу нашей бывшей великой Родины, я не
поспешил объявиться у нужных знакомых, и первым долгом, купив Хафизе
пальто-плащ - московский апрель был холоднее туркестанского, - навестил одну
свою, вероятно, последнюю среди живых, престарелую родственницу,
именовавшуюся "тетушкой". Оценив ее состояние здоровья как позволяющее
задержаться на земле хотя бы дней на десять, я оставил ей пакет, в котором,
среди всяческой дребедени, находился кисет с основной частью нашего
"алмазного фонда". Сделал я это исключительно на основе психологических
умозаключений - иного опыта у меня не было. Я полагал, что, обнаружив себя в
качестве "человека с бриллиантами", я попаду под пристальное внимание
фанатичных охотников за этими камнями, и они пройдут по всем моим следам.
Хафизу я тоже показал тетушке, и сказал, что один из нас придет за
пакетом или мы кого-нибудь пришлем, но в этом случае я обязательно
предварительно позвоню по телефону.
Москва на этот раз после пятилетнего перерыва в нашем с нею общении
показалась мне особенно чужой и даже враждебной. И хотя "золотых" магазинов
по всему городу было огромное количество, вероятно, намного больше, чем в
нэповские времена, торговлю эту сейчас вели, в основном, братья-славяне, так
что стихи Маяковского о ювелирной Ильинке: "евреи - караты, евреи - валюта,
люто богаты и жадны люто" уже не годились.
Я не стал ходить по специализированным магазинам, чтобы околачивающиеся
в некотором удалении от них мальчики не почувствовали во мне богача и не
пожелали в этом собственноручно убедиться. Все что мне хотелось узнать, я
узнал в ювелирных отделах двух супермаркетов, и только после этого я с
улицы, специально купив для этого чип-карту, позвонил своему старому
приятелю в Солнцево. После общей взаимной информации на тему "как жизнь" и
"как дела", я изложил первую часть своей просьбы - где-нибудь преклонить
голову, вернее, две на непродолжительное время, пока мое здесь пребывание
будет нужно для дела, которое тоже есть.
Конечно, я везде рисковал - и с "тетушкой", и с приятелем, но тут уже
включились мой фатализм и вера в Знаки, а Знаков за последнюю неделю у меня
было более чем достаточно и все в мою пользу, если не считать девчонки,
неизвестно зачем навязанной мне Судьбой. Поэтому, еще не получив ответа от
приятеля, я уже чувствовал, что с жильем у меня не будет хлопот. И
действительно, на другом конце провода мой приятель буквально заорал:
- Ну, тебе везет, старик! Только сегодня освободилась хата здесь в
Солнцево. Езжай немедленно!
Адрес я запомнил, не записывая, и через час мы с Хафизой входили в
"хату", оказавшуюся двухкомнатной квартирой с анфиладным расположением этих
комнат. В большой комнате уже был накрыт стол по схеме "на троих" - две
бутылки марочной водки, большая пластмассовая "Фанты", маленькая
"Кока-колы", толсто нарезанные сыр, колбаса и ветчина, распечатанные рыбные
консервы, раскрытая баночка красной икры, кусок масла на блюдце и два
больших белых московских батона, один из которых тоже был крупно нарезан.
Ожидавших нас "приятелей" было двое, один - тот самый мой старый
знакомый, с которым я созванивался, другой, вероятно, имел отношение к этой
"хате". Увидев мою спутницу, они слегка смутились.
- Мы-то считали на четверых, - сказал мой приятель.
- Ничего, справимся, - ответил я.
Хафиза, чувствовавшая себя неуютно за столом с мужчинами, быстро
перекусила, - избегая смотреть на ветчину, в которой она опознала свинину, -
сыром, маслом и рыбой, попробовала несколько зернышек красной икры и
сказала, что пойдет отдыхать, а мы продолжили застолье.
Первым долгом я, естественно, ожидал реакцию моих приятелей на Хафизу и
сразу же дождался:
- Ну, старик, ты даешь. Где ты взял такое сокровище. Вези ее скорей в
Италию, получишь там за нее колоссальные бабки. Тебе ведь все равно ее не
удержать, - сказал мой старый знакомый.
- Услада очей! Звезда гарема! - мычал другой.
- Да что вы, ребята. Это же моя внучка, - вдруг сморозил я, наверное,
оттого, что "внучка" рифмуется с "сучкой", а под этой "маркой" Надира ввела
ее в мою жизнь.
Мой старый приятель оглушительно захохотал, и я вспомнил, что он знаком
со мной более тридцати лет, общался и с Ниной, моей покойной женой, и хорошо
знает, что у меня никогда не было детей.
- Ладно! Внучка, так внучка, - сказал он, успокоившись. - Давай о
делах. Время-то позднее!
Переходя к делам, я пожелал узнать, каким образом в его лице процветает
в настоящее время бывший заслуженный строитель-проектировщик
машиностроительных заводов-гигантов. Ответ был краток и прост, как и правда:
- Тружусь на босса консультантом по недвижимости.
- По какой недвижимости? - удивился я.
- Вроде той, где мы сидим. Квартиры туда, квартиры сюда. По нашей части
Москвы, - добавил он, делая ударение на слове "нашей".
К этому времени он понял, что по моим делам разговор втроем не
получится, и его приятель тут же по какому-то его знаку поспешил
откланяться. Проводив его, он вернулся за стол и вопросительно взглянул на
меня.
- Нужен кощей, Паша! - сказал я. - Помню, ты говорил, что у тебя есть
надежный.
- Сам ты кощей, - ответил, смеясь Паша. - Он теперь всеми уважаемый
человек, депутат Московской городской думы, председатель какого-то комитета,
чей-то помощник и прочая, и прочая, и прочая...
Помолчав, он добавил:
- Но из дела не вышел. Только дело должно быть стоящим...
- Стоящее, - сказал я, но от вдруг охватившей меня неуверенности
добавил: - Я так думаю.
Паша задумался, видимо сомневаясь, стою ли я драгоценного внимания
кощея-политика, а потом решил:
- Ладно. Устрою тебе встречу на свой страх и риск. Завтрашний день
уйдет у меня на организацию, а ты отдохни, погуляй со своей - как ты
говоришь? - ах, да, внучкой.
И он, громко смеясь вместе со мной, на сей раз разделившим его веселье,
вышел из комнаты. Я запер за ним дверь, почему-то ни к селу, ни к городу
вспомнив, как вот также громко смеясь вдвоем вошли к Порфирию Петровичу
Раскольников и Разумихин. Почему это мне вспомнилось? Ведь убитый мной
тонтон-макут, во-первых, сам собирался убить меня, а, может, заодно и
Хафизу, а, во-вторых, на этой грешной земле мой тонтон-макут был гораздо
вреднее и опаснее, чем старушка-процентщица. Впрочем, такие оценки и выводы
- дело Господа Бога. У меня же не было ощущения, что своими последними
делами я нарушил Его волю, и я со спокойной совестью улегся спать на диване
в большой комнате, укрывшись своим плащом. Мой "night cap" в виде "трехсот
грамм" был очень глубоким и соответствующим был мой сон.
Проснулся я оттого, что луч солнца, отраженный стеклом серванта, бродил
по моему лицу. Я увидел, что я укрыт пледом, а Хафиза убрала стол,
оставленный нами в довольно свинском состоянии, и теперь по доносящемуся ко
мне шуму понял, что она возится на кухне.
Когда я умылся, стол в кухне был уже накрыт. Не было ветчины, она ее
оставила в холодильнике и попросила меня при ней свинину не есть. Не было и
водки. Две пустые бутылки стояли возле мойки, хотя я готов был поклясться,
что в одной из них вчера оставалось не менее ста граммов водки.
Потом мы пошли гулять. Плащ скрадывал ее красоту, и встречные мужики не
приклеивались к ней. Я сказал, что у нас целый день свободен. Везти ее в
суматошную Москву мне не хотелось, и я повел ее в сторону Переделкино. Так
неспеша мы дошли до могилы Пастернака. Она удивилась живым цветам, и я
сказал, что здесь лежит великий поэт.
Она попросила прочитать его стихи.
Я прочитал то, что вот уже почти тридцать лет читал своим подругам -
"Зимнюю ночь", но она ничего не поняла. Она никогда не видела свечи и не
могла понять, как от огня, стоящего на столе, могут на потолке оказаться
тени рук и ног людей, лежащих на кровати. Я подумал, что мир смещенных
реалий, а таков в большинстве случаев мир поэзии, для нее закрыт, и прочел
ей "Синий цвет". Эти стихи ее потрясли. Я уж не стал рассказывать ей историю
любви молодого и красивого князя Николоза к синеглазой красавице-княжне
Екатерине, променявшей великого поэта на владетеля Самегрело и ставшей
княгиней Дадиани, и без этого она заставляла читать их раз пять. Мне надоело
и я, сказав ей, что прочту ей стихи еще одного великого поэта, стал
декламировать: "Я слово позабыл, что я хотел сказать..." - в надежде, что у
Мандельштама она и вовсе ничего не поймет. К моему удивлению, она заявила,
что это действительно великий поэт, и что она сама не раз думала, куда
деваются слова, забытые нами помимо нашей воли, где они собираются, когда
вдруг пропадают из наших мыслей, и что делают, а этот поэт ей все объяснил.
"Вот те на!" - подумал я, скрывая этим лихим невысказанным возгласом свою
обескураженность ее проницательностью.
В конце дня, когда мы, усталые и пьяные от весеннего подмосковного
воздуха, сидели у телевизора, почти не глядя на экран, позвонил Паша и
сказал, что искомый мною кощей будет ждать меня завтра в одиннадцать часов
на хазе буквально через два дома от того места, где я сейчас нахожусь.
Я преодолел усталость и подошел к своему портфелю. По оставленным мной
меткам я убедился, что его содержимое, как и содержимое сумки Хафизы, было
аккуратно пересмотрено. Мешочек с отобранными для продажи камешками был,
естественно, со мной в боковом кармане моего пиджака. Видимо, отсутствие
"предмета" переговоров было дополнительным аргументом в пользу важности
встречи.
Пришло время ложиться спать, и Хафиза сказала:
- Зачем тебе тесниться на диване? В той комнате широкая кровать, места
хватит нам двоим.
Я заглянул во вторую комнату и убедился, что там действительно мы могли
бы без труда разместиться вдвоем, но предложение, полученное от девочки, еще
не достигшей шестнадцати меня смутило, хотя "Лолиту" я прочел с
удовольствием. Однако Хафиза была такой безыскусной и естественной, каковой
многоопытная Лолита была, вероятно, лет в пять-шесть, и я решил, что
учитывая нынешнее состояние моей аппаратуры, Хафиза ничем не рискует, а я
хоть почувствую рядом такую красоту и молодость, да и теплее будет - подумал
я и засмеялся, вспомнив слова из Книги книг:
"Когда царь Давид состарился, войдя в преклонные лета, то покрывали его
одеждами, но не мог он согреться.
И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего молодую
девицу, чтобы она предстояла царю и ходила за ним, и лежала с ним, - и будет
тепло господину нашему, царю.
И искали красивой девицы во всех пределах Израильских и нашли Ависагу
Сунамитянку и привели ее к царю.
Девица была очень красива, и ходила она за царем и прислуживала ему, но
царь не познал ее".
Примерно такая же ситуация через несколько столетий возникла в
сказаниях евангелистов и в озорном пересказе Пушкина, горевавшего о заветном
цветке Марии:
Ленивый муж своею старой лейкой
В час утренний не орошал его;
Он как отец с невинной жил еврейкой,
Ее кормил - и больше ничего.
Смеялся же я не озорству Пушкина, а потому что и слова неизвестных
авторов Книги царств, и эти строки "Гавриилиады" в молодости и потом, когда
я еще был в силе, казались мне веселой выдумкой, поскольку я не мог себе
представить, что эти старики, как почетные хевсурские гости, уложенные в
знак доверия в одну постель с дочерью хозяина, только грелись вблизи своих
дев, не давая волю рукам и губам: они ведь были "законными" и над ними не
висел острый хевсурский кинжал. И вот сегодня судьба наказывает меня за
неверие, заставляя пережить то, что казалось мне невозможным.
Но я, оказывается, недооценивал свою Судьбу: она готовила мне сегодня
вечером еще один сюрприз, которому было суждено перевернуть мою жизнь.
Хафиза пропустила меня в ванную вперед, оставшись убрать продукты и
помыть посуду, и когда я уже лежал, быстро приняла душ и в одних трусиках,
как в нашу первую ночь в вагоне, прыгнула в постель. И сразу же под одеялом