Яковлев Александр Николаевич. Осенняя женщина (Рассказы и повесть)

   Взрослый Еремичев после работы, на которой он запускал ракеты, перегораживал реки и т. д. (см. выше), приходил домой и садился у окна посмотреть, что там, за границей делается.
   За границей в этот день Стасик и Рожков катались на санках. Вернее, катался Рожков. А Стасик таскал его. Кряхтел и таскал. Кряхтел Стасик оттого, что Рожков был толстый, а дело происходило летом. Потаскай тут закряхтишь.
   Взрослый Еремичев не одобрил такое катание. Во-первых: глупо. Во-вторых: уж больно противный скрежет по асфальту.
   - Эй, - прокричал взрослый Еремичев, - пустяшным делом занимаетесь. Вы бы лучше как у нас: ракеты запускали, речи говорили и т. д. (см. выше).
   С той стороны границы ничего не ответили. То ли не услышали из-за скрежета, то ли побоялись провокаций.
   - Я говорю, - вновь зазвучал взрослый Еремичев, улучив момент, когда Стасик остановился перевести дух, - понапрасну силы расходуете. Смысл-то какой?
   - А где же нам тогда трясучку взять? - ответил Стасик.
   Пухленький Рожков ничего не ответил. Сидел в санках и неподвижно таращился перед собой.
   - Бред какой-то, - пробормотал Еремичев. - Что еще за трясучка? прокричал он.
   - А, - махнул рукой Стасик. - Скоро узнаете.
   И точно. Не успел Еремичев поужинать, только взялся за чашку с горячим чаем, дом мелко затрясся. Затряслось и все содержимое дома... Чайная ложка лихо отплясывала в блюдце.
   Еремичев подхватил лязгающую нижнюю челюсть и кинулся к окну.
   - П-п-пре-кратите! - отправил он ноту протеста за границу.
   Там, за границей, из канализационного люка, как танкисты после тяжелого боя, устало выбирались Стасик и Рожков.
   Дом облегченно застыл.
   - радиус действия слишком большой, - сказал Стасик, помогая неуклюжему Рожкову. - И налицо расфокусировка. Слабо поправить?
   - Пять минут на санках, - отвечал Рожков.
   - Хм... Пять минут, - покачал черной кучерявой головой Стасик. Думаешь так просто...
   - А мне легко? - возразил Рожков.
   - Ну ладно...
   Заскрежетали полозья. Через пять минут смолкли.
   - Эй, зачем вам эта штука? - крикнул Еремичев.
   - Как зачем? - утирая пот со лба, ответил Стасик. - Вот ляжем, к примеру, мы под яблоню. Включим трясучку. И яблоки сами к нам попадают. Очень удобно.
   - А при чем тут санки? - не отставал Еремичев.
   - Я не знаю, - ответил Стасик. - Это вот все он, толстый. Когда его таскаешь на санках по асфальту, он чего-нибудь изобретает.
   - А что он еще может изобрести кроме этой... дурацкой трясучки? настаивал Еремичев.
   - Не знаю я, - ответил Стасик. - Все, наверное.
   - Ну так уж и все, - насмешливо не поверил Еремичев.
   - Не верите? - уточнил Стасик.
   - Верю, не верю... Доказательства нужны, - сказал Еремичев, у которого во взрослом времени обещаниям и заверениям давно не верили. Доказательства.
   - Хорошо, - начал горячиться Стасик. - Пожалуйста. Чего хотите?
   Рожков безучастно молчал, будто происходящее его никак не касалось.
   - Ну хорошо, - хитро прищурился Еремичев. - Коли вы считаете, что для вас там, за границей, проблем нет, изобретите мне... Ну, хоть бы... Сейчас!
   Ради такого случая Еремичев спустился во двор и подошел к границе. В руках он держал палку. Пошутить он решил. Ведь для шуток во взрослом времени времени почти не оставалось. Поэтому Еремичев постарался не упустить удобного случая.
   - Вот, - сказал он, останавливаясь перед границей и вынимая из палки чертежи. - Мы сейчас готовим к запуску ракету. С людьми, между прочим. Если бы без людей - тогда еще полбеды... А вот с людьми... Как двигатель выходит на режим, такая вибрация, что люди-то и не выдерживают. Прямо как ваша трясучка. Собаки выдерживают и обезьяны. Механизмы выдерживают. А люди нет. Ни в какую. Не желают выдерживать. В чем тут дело? А?
   И Еремичев хитро прищурился.
   Стасик толкнул флегматичного Рожкова.
   - Слышь? Как? Сможешь?
   - Неохота, - сонно сказал Рожков.
   - Это как же понимать? - поинтересовался Еремичев. - А если бы была охота? Неужели бы сделали?
   - Вообще-то, я думаю, ему это пара пустяков, - подумав, сказал Стасик. - Только его надо заинтересовать.
   - Ага. Стимул, - сообразил Еремичев, так как именно это слово чаще всего употреблялось во времени взрослых. - А чего же он хочет?
   - Мороженое, наверно, - сказал Стасик. - У нас его не производят, в нашем мире. А он его любит.
   - Так значит мороженого?
   - Ага, - вдруг оживился Рожков.
   - А чего же вы его не изобретете? - засмеялся Еремичев. - Вы же все можете.
   - А зачем его изобретать? - удивился Стасик. - Оно же давно изобретено.
   - Ну ладно, - сказал Еремичев. - Сколько пачек?
   - Десять! - сказал Рожков. - Заболеете, - сказал Еремичев. - Небось, лекарств в вашей стране тоже нет? В общем, по две на брата. И все. Торг окончен.
   - Ладно, - сказал Рожков, еще раз глянув на чертеж. - Поехали.
   Стасик взялся за веревку.
   - А без этого никак? - Еремичев указал на санки. - Уж больно того... Шумно!
   - Нельзя, - сказал Стасик. - Мы уж по всякому пробовали. Только так и получается. Иначе ему ничего в башку не приходит.
   И он с отвращением посмотрел на санки.
   - Ну, валяйте, - сказал Еремичев. - Только без трясучки.
   И пошел домой. Сзади послышался скрежет. Когда заново разогрел чайник и налил себе свежего чайку, дом опять задрожал. Еремичев бросился к окну.
   - Что? Оп-пять трясучка? - заорал он.
   Дрожание прекратилось.
   - Это мы чтобы вызвать вас, - нахально крикнул в ответ Стасик. Спускайтесь. Готово.
   - Как готово? Что готово?
   - Что заказывали, - пожал плечами Стасик. - Где мороженое?
   Еремичев бросился во двор. Бросился, сильно не веря. Во времени взрослых ничего быстро не делалось, а если и делалось, то называлось "халтура". Честное слово, существовало такое слово.
   А мальчишки показали ему чертеж. Не очень-то умело нарисованный... Но...
   - Э, - сказал Стасик, пряча бумагу за спину. - А мороженое? Забыли?
   - Да... Сейчас, - сказал Еремичев, потоптался на месте и поспешил за угол, к киоску.
   - Сейчас получишь свое мороженое. Заработал, - сказал Стасик.
   Рожков помолчал с минуту, о чем-то размышляя. Затем сказал:
   - Слушай, а зачем ему эта штука?
   - Какая? - спросил Стасик, выжидательно поглядывая на угол дома.
   - Ну, которую мы сейчас нарисовали?
   - Как зачем? Он же сказал: для ракеты.
   - Это понятно, - не унимался Рожков. - А зачем ему ракета?
   - А кто его знает... В космос летать.
   - А зачем...
   - Да что ты ко мне пристал! - рассердился Стасик. - Зачем, зачем! Я знаю? У них так положено. А если очень интересно - спроси сам!
   Еремичев возвращался бегом. Один из брикетов оказался подтаявшим, с обертки капало. Несколько капель попали на брюки. Любой бы взрослый на месте Еремичева расстроился. Но этот взрослый был сейчас занят только одной мыслью.
   - Вот так пошутил, - бормотал он на бегу. - Вот так пошутил.
   Получив желаемое на границе, обе стороны занялись своими делами. Мальчишки устроились рядышком на санках и принялись за мороженое.
   Еремичев скрылся в глубинах своего времени, где и закипела Срочная работа.
   И прошел год. Но во взрослом времени. В стране детей этот срок мог оказаться и иным. Время там измерялось не очень регулярно. От случая к случаю - отметкой на дверном косяке, ровно над чьей-нибудь вихрастой макушкой.
   А во взрослом времени взлетела ракета. С людьми, между прочим. К далеким звездам. Надолго улетели. О чем и написали в газетах, и чему посвятили очередные речи.
   Когда речи отгремели, Еремичев вспомнил о ребятах. Потому что во времени взрослых появилась очередная затея. Вновь связанная с запуском ракеты. Но такой ракеты, чтобы могла вылететь за пределы Галактики и вернуться! Совсем уж какая-то особенно грандиозная ракета. С людьми, между прочим. Вот поэтому-то Еремичев и вспомнил о ребятах.
   Вспомнив о них, он подошел к окну и поглядел за границу. Стасик и Рожков сидели почти там же, где прошлый раз оставил их Еремичев. Сидели они на санках, и Стасик горячо в чем-то убеждал сонного по обыкновению Рожкова.
   - Эй, - опять не очень-то вежливо окликнул их из своего времени Еремичев. - О чем дебаты? Хотите мороженого?
   - Кто же не хочет? - резонно ответил Стасик.
   И даже Рожков оживился.
   - Сейчас угощу.
   Еремичев сходил в тот же самый киоск, купил пару пачек пломбира.
   - Это вам аванс, - сказал он, протягивая пачки через границу. - И будет еще, если поможете мне.
   - Только никаких ракет, - сразу предупредил Стасик.
   - Почему? - удивился Еремичев. - Чудаки, это же интересно.
   - Может быть, - не стал спорить Стасик и поймал языком сорвавшуюся с краешка брикета каплю. - Только этот толстый уже не может изобретать никакой техники.
   - Это правда? - спросил Еремичев у Рожкова.
   - Ага, - безмятежно отозвался тот, поглощенный поеданием пломбира.
   Еремичев вдруг чего-то заволновался, как делали все во времени взрослых, когда чего-нибудь не понимали.
   - Ребята, - сказал он, - вы не думайте... Если там мороженое или жевательная резинка... так за этим дело не станет. Можно и посущественное придумать награду...
   - Да нет, - сказал Стасик. - Дело не в этом. Нам не жалко. Просто возраст такой. Мы же растем. Вон у него голос ломается.
   - При чем тут голос? - удивился Еремичев.
   - Не знаю. Только все. Никакой техники.
   - Жаль, - от души подосадовал Еремичев. - Ну ладно. Будьте здоровы.
   И глубоко задумавшись, навсегда удалился в свое взрослое время.
   - И все же я не пойму, - сказал Рожков, облизывая пальцы правой руки. - На что им эта ракета?
   - Да я тебе уже сто раз объяснял, - сказал Стасик. - В космос летать, чего тут непонятного?
   - Это-то я как раз понимаю, - сказал Рожков, на всякий случай облизав и пальцы левой руки. - А вот что им в космосе надо?
   - Ну, как что? Ну... Может, с инопланетянами хотят встретиться, с братьями по разуму...
   - Но ракета-то зачем? - сказал Рожков, вытирая облизанные пальцы о штаны.
   - Слушай, отстань, а? - жалобно сказал Стасик. - Ну откуда я знаю? А если интересно, спроси у этих, с Альдебарана. Кстати, когда они тебя на связь вызывают?
   - Да пора уж, наверно, впрягайся.
   - Ох, - тяжело вздохнул Стасик, берясь за веревку от санок. - Ты знаешь что, спроси, нет ли у них мороженого, а? Жарища сегодня, не могу...
   - Ладно. Трогай, - скомандовал Рожков, поудобнее устраиваясь на санках.
   Над двором разнесся скрежет полозьев. Скрежет заполнял двор и выползал на улицу. Ни асфальт, ни полозья ничего не знали о границе.
   БА-БАХ!
   Ветеран Петров сидит на скамейке у подъезда и заслуженно отдыхает.
   У пацанов же - летние каникулы. Пацаны в это утро бабахают пистонами. Кладут их на бордюр, а сверху камнем - ба-бах! Или молотком - ба-бах!
   - Уау! - вопят пацаны, когда особенно громко бабахает. - Полная Америка!
   - Америка, - досадует ветеран Петров. - Далась им эта Америка...
   Ба-бах!
   Проходит мимо капитан-танкист, даже глазом не моргнет.
   - Молодец, - отмечает ветеран Петров. - Чувствуется выучка.
   - Ма! - вопит белобрысый пацан в замызганных зеленью светлых шортиках. - Скинь еще патронов!
   - Хватит, - сердито отзывается мать из окна на третьем этаже. - Весь двор и так уже осатанел от вас.
   - Ма, ну скинь!
   - На фронте тоже мамку будет просить, - не одобряет ветеран Петров.
   Весь тротуар вдоль дома усеян бумажной шелухой пистонов.
   - А человек утром подметал, - огорчается ветеран Петров.
   Ба-бах! Голосит над двором встревоженное воронье.
   - Пистолет-револьвер-кольт-ТТ-системы Макарова! - орут пацаны.
   - И чего городят, - досадует ветеран Петров. - Чему их только в школе учат?
   Ба-бах!
   - Мафия бессмертна! - орут пацаны.
   - Ох, вырастут рэкетирами, - обмирает ветеран Петров.
   - Деда, когда пистолет мне купишь? Обещал ведь, - пристает к нему белобрысый внук.
   - Мне вон тоже... пенсию повысить обещают, - устало отмахивается Петров.
   - Ужинать, - зовет хозяйка и старого, и малого.
   И тот, и другой не сразу и ворча покидают двор. И вскоре тишина и тьма за окнами. Ночь наступает. А в Америке наверно - день.
   СМЯТЕНИЕ
   - Перестань вертеться на стуле. Не слышишь, как он скрипит под тобой, как жалуется? Послушай. Слышишь? Теперь, дальше. Вот ты палишь спички почем зря...
   - Я не палю.
   - Ложь. Стыжусь за тебя, поскольку ты сам, к сожалению, этому еще не научился. Относительно же спичек. Спички, к твоему сведению, делают из дерева. Верно?
   - Наверно.
   - Рифмуешь? Похвально. Но это тема для другой беседы. А сейчас - о дереве. Твои же сомнения, выраженные словом "наверно", я объясняю тем, что дерево ты воспринимаешь абстрактно. Как глину, пластмассу... или воду. Как вещество. Как материал. Как средство. На самом же деле спички делают из конкретного дерева. Дуб, осина... Впрочем, чаще - осина, весьма специфическое по символике дерево...
   - Яблоня, вишня... Когда же мы к бабушке поедем?
   - Отрадно, что ты отзывчив на развитие чужой идеи. Но бабушка здесь не при чем. Хотя, может быть, именно ее воздействие... Но не об этом речь. Итак. Что касается яблони и вишни, то ты, что называется, хватил. А дерево, конкретное дерево, имеет отличительные для каждой породы корни, ствол, крону. И ты, своими бездумными поступками, способствуешь уничтожению того, что отпущено нам Природой в весьма ограниченном количестве.
   - Но они так красиво горят!
   - Не перебивай, пожалуйста, привыкай слушать, прежде, чем возражать. Это, во-первых. А во-вторых, я сейчас рассматриваю вопрос этики. Проблемы же эстетические мы, с твоего позволения, перенесем на повестку дня следующей беседы. Сейчас я помечу эту тему. А ты пока подумай о твоем отношении к подаренным тебе карандашам. Посмотри, на что они похожи. Все в пластилине.
   - Я строил дом. Они как бревнышки.
   - Карандаши, и ты должен это ясно понимать, тоже делаются из дерева. Кедра...
   - Секвойи...
   - Ого, смотри-ка, круг твоих познаний весьма обширен.
   - Она такая здоровущая!
   - Количественные параметры не всегда являются решающими при создании того или иного предмета. Но, кстати, и о количественных оценках. Представь теперь себе, сколько спичек ты сжег за свою жизнь. Представил? Нет? Ну, хотя бы за год?
   - Не знаю. Много. Год - это много.
   - Вот. Считай, что целое дерево ты взял и пустил на бездумную потеху. Целое дерево, вырвал с корнем и пустил по ветру. За просто так. За здорово живешь.
   - Но ты тоже жгешь спички!
   - Не "жгешь", а жжешь. Будь добр, не поленись, повтори.
   - Ну, жжешь... Но...
   - Объясняю. Да, я вынужден это делать. Но с полным осознанием трагической необходимости данного процесса. Ты же - просто хулиганишь. Есть разница?
   - Для спичек - нет.
   - Бога ради, оставь только эту бесплодную софистику. Право, люди, заботящиеся о твоем становлении как личности, заслуживают большего внимания и уважения с твоей стороны.
   х х х
   С тех самых пор, когда его решились оставлять дома одного, кухня манила и таки заманивала. Именно там в основном и происходили странные события с вещами, оставшимися без взрослого присмотра. Вдруг перегорала лампочка в люстре, вдруг убегала вода из раковины, вдруг разбивалась чашка... Оправдываться потом, вечером, было бессмысленно - в существование заговора никто не верил.
   Но спички... Спички оставались тайной из тайн...
   Еще борясь с искушением, которое никогда не исчезало, лишь временно прячась, он осторожно взял коробок. Этикетка была засижена мелкими цифрами и буквами. А может быть, в них прятались заклинания против огня.
   Затем он сжал коробок в потной ловушечке кулака, ощущая хрупкие картонные ребра и бархатистость боковых стенок (красный фосфор, сульфид сурьмы, костный клей). В какую стороны выдвинется спичечная колыбелька? Вот бы в ту, где покойно прижавшись другу к другу шоколадно поблескивают головки (бертоллетова соль, клей, сера). На слух не определялось. И больше не размышляя, он открыл. И потянул спичку, попавшуюся между скребущим указательным и всегда готовым на подхват большим.
   Внимательно осмотрев спичку, он так и не установил, где у дерева (конкретного дерева) обитал этот кусочек древесины - у корней или у кроны? А огонек в полумраке ладони уже слабо и трепетно перебирался вверх по глянцевой желтизне, гоня перед собою крошечную волну влаги и постепенно вытягиваясь в зазубренный раскаленный клинок, вгрызающийся в спичку до черноты.
   С отчаянием последнего солдата, забывшего о возможности отступить, он сунул разбушевавшийся крошечный пожар прямо в коробочку.
   Чад ударил в глаза и нос. Он зажмурился. Огонь опалил руку. Он бросил коробок на пол.
   Затаптывая упругое, упорно дымящееся картонное тельце, он еще успел подумать, что на полу останутся-таки следы дерзкого непослушания.
   И в этот моменты стены дома, крепкого кирпичного дома заныли и загудели, временами заглушая дребезжание стекол. И за этими стеклами пролетели, одно за другим, два вырванных с корнем дерева (без названий)...
   Это был отголосок знаменитого своими разрушениями урагана 1972 года.
   ОПАЛЬНЫЙ "ДРАКОН" И МЕЛКИЙ СОБСТВЕННИК
   Все это не шибко историческое событие происходит в приморском городке, прикрытом от морозов теплым дыханием моря. Происходит после лихого снежного заряда, когда ветер еще мечется, как потерянный между домами, а собаки, пользуясь моментом, аккуратно усаживаются на перекрестках и, смакуя, отлавливают мокрыми носами проносящиеся запахи.
   Боцман Черкашин, одетый соответственно, идет из бани. Он идет мимо снежной горы, где дети играют в различные виды взрослых, поднимается по недлинному трапику к стандартному четырехэтажному дому, краска на котором съедается солеными ветрами за какой-нибудь месяц. Боцман думает об общежитии, о сытном обеде, о своем пароходе, штормующем сейчас в районе мыса Крильон. Вот тут-то боцмана и подстерегают.
   Невеликий такой парнишка, лет пяти-шести, обгоняет Черкашина, разворачивается и плюхается ему прямо под ноги.
   - Аккуратнее, брат, - говорит боцман, поднимая пацана. - Так и уши оттопчут.
   И следует дальше, прибавив к мыслям об общежитии, сытном обеде, штормующем пароходе и мысль о занятной ребятне. Но боцмана продолжают подстерегать. Этот же мальчишка. С теми же трюками и шлепаньем под ноги. Черкашин озадачен. И потому спрашивает не очень уверенно:
   - Тебе может, того... надо чего?
   - Не чего, а кого. Отца ему надо, - слышит он женский голос.
   Пока моряк определяется со сторонами света, хлопает подъездная дверь, и на крыльце появляется молодая женщина. В халатике, прихваченном одной рукой на груди, другой - у подола. В тапочках на босу ногу.
   Женщина не накрашена, и Черкашин не может определить - симпатичная она или нет.
   Отца ему надо, - повторяет женщина. - А мне не надо мужа.
   - То есть, муж мне - во, показывает женщина на горло, на мгновение отпустив халатик на груди.
   - И что тут делать, а? - спрашивает также она. Черкашин молчит, продолжая машинально отряхивать притихшего мальчугана. Но притихшего ненадолго.
   - Ну и будь моим папкой. Чего тебе? - спрашивает пацан снизу.
   - Вы кто по профессии? - деловито интересуется женщина.
   Черкашин лаконично отвечает.
   - А-а, дракон, - говорит женщина бесстрастно, демонстрируя знакомство с морским слэнгом. И уже обращаясь к сыну, добавляет: - Пойдем обедать, что ли, мелкий собственник?
   И Черкашин продолжает путь свой из бани, прибавляя к мыслям об общежитии, сытном обеде, штормующем пароходе, занятных пацанах и мысль о женщинах без мужей.
   Сам-то боцман уже дважды разведен - работа такая. И последний развод, как Черкашину начинает казаться, он пережил именно с этой женщиной. Ну и хватит наверно с меня, - также думает он.
   ГОЛОСА НАД РЕКОЙ
   Время послеполуденное, знойное. Непрестанно жужжат мухи, шалея от затянувшегося августовского тепла. Пищат стрижи. В гулком небе, высоко-высоко, так, что кажется, оттуда видна вся земля, гудит невидимый самолет.
   В ухоженном палисаднике дачи Крыловых, уже уехавших после летних отпусков в Москву, под тенистой сиренью, за вбитым в землю столом, устроилась оставшаяся еще в деревне дачная детвора. Накрывают две девочки постарше, лет десяти. Светленькая Катерина, постарше и потоньше, распоряжается:
   - Что же это у детей руки не мыты? Ну-ка марш из-за стола! С такими руками за еду! Даша, куда же ты смотришь? Ты же отец!
   Даша темненькая, полная. Она часто простужается, и даже в этот жаркий день ее заставили надеть плотное платье с длинными рукавами и закрытым горлом. Отцом ей быть не нравится, и она частенько забывает о своей роли.
   - Раз ты мать, значит и мой им руки, - сердито отвечает она.
   - Ну, все я должна делать! Все на мне! - возмущенно всплескивает руками Катерина.
   У нее уже формируется девичья фигурка. Девочка знает об этом и носит обтягивающие майки и шорты. Даша посматривает на нее с грустью и завистью.
   Из-за реки доносится мычанье, фырканье и постукивание множества копыт по закаменевшей земле.
   - Куда пошла, так твою разэтак! Дорогу забыла! - надсадно ревет на всю округу пастух Трусов, щелкая кнутовищем. Звуки разносятся далеко, отчетливо. - У, сучья дочь!
   - Угается, - восхищенно-танственно сообщает трехлетняя Настенка.
   - Конечно, ругается, - рассудительно говорит Катерина. - Не слушаются коровки, вот он и ругается. Слушаться надо, вот и не будут ругаться.
   Она уже минут десять тщательно вытирает стол. Время от времени запястьем поправляет якобы непослушные волосы, аккуратно собранные сзади в тугой пучок.
   - Вот вы как сидите за столом? Извертелись все, изломались. А надо сложить руки и ждать спокойно, пока накроют.
   Настенка послушно складывает на краю стола ладошки рядышком.
   - А ты, Дрюня? Особого приглашения ждешь?
   Белобрысый Андрюшка с дальнего конца деревни мрачно размышляет, недовольный девчачьим засильем. Затем все же кладет ладони.
   - А у вас ружья нету, - говорит он басом. - Как же вы дачу охранять станете?
   Старшим девочкам доверено заглядывать на участок Крыловых и проверять, цел ли замок на дверях избы.
   - А зачем нам ружье? Если воры придут, мы такой крик поднимем, что все сбегутся. И тетя Нона, и баба Рая. А воры испугаются и убегут.
   - Ага, испугаются, - презрительно говорит Андрюшка. - Вот мой дедушка - всех воров застреляет!
   - Застреляет, - передразнивает Даша, ставя на стол игрушечные чашки. Все бы вам, мужчинам, стрелять.
   - Ну вот, все из-за вас! - плачущим голосом сообщает Катерина, опрокинув своей неутомимой тряпочкой вазочку с любовно подобранным букетом.
   Настенка, широко раскрыв глаза, смотрит, как в луже на столе барахтается свалившийся с ветки жук с изумрудными крылышками.
   Андрюшка, стряхивая капли воды с трусиков, выскакивает из-за стола.
   - Да ну вас с вашим чаем, - возмущенно восклицает он. - Каждый день одно и то же. Я лучше к деду побегу. Он сегодня насос на колодец ставит.
   - Ну и пожалуйста, - фыркают девочки.
   Андрюшка сбегает по извилистой тропке к родничку на берегу речушки. И резко останавливается. Над водой склонился незнакомец. Весело фыркая, он плещет на плечи и грудь студеную воду. Но вот берет с берега полотенце и поднимает голову.
   - Привет, - удивленно говорит незнакомец. - Ты чей такой одуванчик?
   Андрюшка, насупившись, молчит.
   - Вода тут у вас - просто сказка. Рыбы, наверное, пропасть? спрашивает незнакомец, вытираясь. - Ну а грибы-то есть? Да ты чего такой неразговорчивый? Испугался, что ли?
   - Я - зюкинский, - вдруг вполголоса говорит Андрюшка, бочком обходя родник. - И ничего я не испугался. А грибов нету.
   И проскочив по камням неширокого брода, пулей летит вверх по косогору. Кто его знает, этого незнакомца, дачник это новый или... вор?!
   - Куда прете, мать вашу! Вот же трава! Несет их..., - привычным рефреном разносится рев пастуха. - У, идолы!
   - Хорошо-то как, Господи! - бормочет незнакомец, провожая взглядом мелькающую в высоких травах светлую головку. - А грибов, стало быть, нету. Жаль... Н-да, сушь-то вон какая. Природа... Так ее разэтак!
   ОБИДА
   Еще со вчерашнего дня остался у меня должок. Димка заехал мне по голове ледянкой. Ненарочно, но больно. А пока я ревела, мамка и увела меня домой. Нечего, говорит, зря сопли морозить. Я и не успела этому Димастому отомстить.
   Я стояла у окна, глядела на горку и соображала. Замысел вырисовывался примерно такой: толкнуть Любку, чтобы она шмякнулась на Димона. Любка толстая - мало не покажется. К тому же она вчера дразнилась, когда я плакала.
   В общих чертах план меня устраивал. Оставалось продумать мелочи. Но тут я почувствовала неладное. На дворе светило солнышко, а в доме нашем зрел черный заговор. Направленный против моей свободы.
   Мамка сначала шепталась с отцом. Хотя сама не раз выговаривала мне, что в присутствии посторонних шептаться неприлично. Мало того, она еще позвонила тете Жанне. А это уж совсем скверно. И мне все стало ясно.
   - Я согласна, но с условием, - на всякий случай тут же дала я им понять, что козни не пройдут, - что купите мне два мороженых. Клубничное и шоколадное с орехами. И я их съем на улице.
   Это я нарочно так сказала. Какие же родители согласятся? Вот я и сказала. А то придумали - в такой день и по музеям!
   - Вечно ты со своим мороженым, - сморщилась мамка.
   - С каким-таким своим? - возмутилась я. - Нету у меня ничего. Вот если купите, тогда да. А пока и говорить не о чем, - резонно, кажется, возразила я.
   - Соображение не лишено логики, - хмыкнул отец.
   И подмигнул мне. Он тоже не любитель таких походов. Но только знаю я его, изменщика, мамка уговорит.
   - Тебе бы, конечно, пивом лучше надуться. А духовная пища? А долг перед ребенком? - завелась мамка.
   Она бы еще долго нам нервы мотала, но тут пришла тетя Жанна.
   И они принялись обсуждать эту самую духовную пищу. Ужас какой-то.