Яковлев Александр Николаевич. Осенняя женщина (Рассказы и повесть)

   Мамка настаивала на искусстве Востока.
   Тетя Жанна уверяла, что "похавать культурки" не худо бы на лоне модернизма.
   Даже отец и тот нес какую-то чушь о традициях и преемственности поколений.
   Не упомнишь всего, что они там городили.
   Я смотрела в окно. Каждый раз, когда съезжал с горки Димон, у меня прямо пальцы на ногах поджимались. Вот бы он врезался... Или в него...
   А бодяга о духовной пище не прекращалась.
   Мамка трелью выводила: "Ре-рих".
   Тетя Жана как в барабан долбила: "Кан-дин-ский".
   Отец твердо держался питательности русского искусства.
   Но тут пришла на горку мать Димастого и повела его домой. Димка упирался и получал по затылку. И было его почему-то жалко.
   Лишали нас детства, гады, вот чего, подумала я. Повернулась к этим трем взрослым недоумкам и, может быть в грубоватой форме, но заявила:
   - Ну не знаю, чем вы там будете питаться, а я уже сыта.
   НЕБОЛЬШОЙ ШАНС
   - Дождешься ты у меня, - заверяю я. - Попомни мое слово, дождешься.
   - Ну, пойди и сам посмотри, - говорит он. - Что я, обманываю?
   Я иду к телефону, отложив газету.
   Он, полон возмущения, тащится сзади. Сопит. Ремешки сандалий клацают по паркету.
   Я поднимаю телефонную трубку. Гудка там действительно нет. Зато есть щелчки - словно периодически страстно чмокают в ухо. А с утра был гудок.
   - Сандали застегни, - говорю я, опуская трубку. Бог с ним, переживем этот день без звонков. - И не шаркай подошвами, не старик еще, кажется.
   Он сгибается над застежками, что-то ворча. Что-то вроде: кажется креститься надо. Нахватался уже где-то, поросенок.
   - Ну? Как же это телефон дошел до жизни такой? Кто ему помог? Прошу высказываться, - открываю я прения.
   Ремешок напрочь отказывается пролезать в металлическую блестящую скобочку, куда он уже пролезал раз двести. Спокойно пролезал. Пока не связался с телефоном с трубочкой набекрень.
   - Да прямо вот всегда так! - не выдерживает он и топает ногой. - Как нарочно!
   - Как назло! - подхватываю я. - И еще: прямо чудеса! Прямо наваждение! Или: вы просто не поверите!
   Указательный палец ползет вдоль носа, возвращается обратно.
   - Это называется усы и шпага, - комментирую я.
   - Какая шпага? - живо интересуется он, грациозно вытирая палец о штанину.
   - Доиграешься ты у меня, - говорю я. - Попомни мое слово, дождешься. Доиграешься и достукаешься.
   - Пожевать бы чего, - по-мужицки басит он, цитируя меня, но уже со своей интонацией.
   - А ты приготовил? - цитирую я его мать, но уже с моей интонацией.
   - Тс-с, - делает он зверскую рожу. - Кто-то попался в капкан!
   Мы крадемся в кухню.
   Ощипать дичь и поджарить на вертеле - дело одной минуты для опытных следопытов. Тем более, что курица еще с утра оставлена нам на сковороде.
   "Пожевав", вяло дискутируем по поводу мытья посуды.
   - Чегой-то опять я? - вопрошает он. - Я вчера после завтрака мыл.
   - А я вчера - после ужина.
   - Я не видел, я уже спал. Так что ничего не знаю.
   - Незнание закона не освобождает от ответственности. И вообще, я смотрю, ты мне скоро на шею сядешь.
   Он смотрит на мою шею. Потом на грязную посуду. Нехотя сползает со стула... и стремительно скрывается в туалете.
   - Даю пять минут! - ору я под дверью. - Учти, ты в доме не один!
   - Ой, чего-то у меня с животом, - доносится из кабины задумчивое рассуждение вслух.
   И вдобавок - бабушкина уже фраза:
   - Боже упаси... Захворает ребенок...
   Это уже серьезная заявка на продолжительное дуракаваляние. И пока я собираю со стола посуду, составляю ее в раковину, убираю остатки обеда в холодильник, привычные слова ложатся на мелодию:
   - Ты дождешься у меня, ох ты дождешься у меня...
   И т. д.
   - Фронт работ тебе приготовлен, - кричу я. - Время истекает. Даю отсчет. Раз. Два. Три.
   И выключаю свет. Вопящей пулей он вылетает из темноты.
   - Милости прошу, - говорю я, перехватывая его и подталкивая в сторону раковины.
   Невыносимое шарканье! Я подозреваю, что у раковины он финишировал уже без подошв.
   Но я успеваю прочесть лишь пару заметок в газете, как он уже тут как тут. И с дуршлагом на голове. Что это означает, я пока не выясняю. У меня иная цель. И он о ней догадывается. Хотя бы по тому, к а к я откладываю газету.
   - Что я, обманываю? - упавшим голосом осведомляется он. И сам же возглавляет шествие в кухню.
   Воды, конечно, в кухне по колено. Тарелки, конечно, жирные. Вилки-ложки, конечно, не вытерты. Все эти последствия стихийного бедствия под скромным названием мытье посуды ликвидируем вместе. Молча.
   Не знаю, о чем думает он. Я думаю о том, что он дождется. Он вырастет, перестанет удивляться и проникать в тайны, пугаться темноты, выдумывать и сочинять. И все будет узнавать из газет.
   И когда ему станет совсем тошно и скучно, он как-нибудь станет отцом. И выскажет своему наследнику все, что слышал от нас. Вот чего он дождется.
   - Впрочем, у тебя еще есть шанс, - говорю я. - Ты вот что, брат... Ты не женись, как бы кисло не было. Тогда не дождешься. Понял?
   - Женятся только девчонки, - безапелляционно заявляет он, вновь нахлобучивая на уши дуршлаг.
   Теперь этот небольшой такой шанс стоит передо мной с железякой на вихрастой макушке. И улыбается весьма снисходительно.
   МОЙ ЗНАКОМЫЙ КОМАР
   Я просыпаюсь от знакомого зудения.
   Вали, вали отсюда, - говорю я спросонья. - Нечего тут
   пристраиваться.
   Что-то проворчав, он продолжает умащиваться у меня в ногах.
   Пшел вон, - говорю я уже сердито и взбрыкиваю ногой. - И
   поогрызайся еще у меня.
   Он нехотя сползает с кровати, медленно, выжидая, бредет к креслу, неторопливо вскарабкивается на окно и там застывает, на подоконнике, с выражением укоризны на физиономии, как я это чувствую в предрассветном полумраке.
   И нечего ждать, - продолжаю я. - С окном ты уже научился
   управляться, так что, давай, стартуй.
   Он еще секунду медлит.
   Ну, - говорю я грозно.
   И он обваливается вниз.
   Старушка, бдительно неспящая на первом этаже, тут же сигнализирует:
   Мало тебе места - по газонам шляешься!
   В ответ только чавканье. Должно быть, что-то спер, пока летел вниз. И я еще долго не могу заснуть, думая о нелегкой его судьбе и о недолгом комарином веке.
   Но едва мне все же удалось заснуть, как деликатный стук в оконное стекло вновь будит меня. Он стоит на подоконнике и мелко трясется. Осень. Беда. Жалко его, стервеца. Но ведь кровопивец, черт!
   Я открываю окно, и он проскальзывает в щелку. На его носатой роже изображено смущение. Он встряхивается, как собака, - и во все стороны летят брызги. Он испуганно глядит на меня.
   Ладно, - говорю я миролюбиво, - черт с тобой, устраивайся.
   Но на кресле. И не дальше. А вообще-то я не пойму - у меня что, гостиница?
   Но он уже торопится залечь в кресло, шелестя крыльями.
   За окном слышны вопли первых воробьев. Он поднимает голову, взгляд его исполнен мстительной злобы.
   Смешно, ей-богу, - говорю я. - Спи. Тоже мне "Фантом".
   Истребитель куриц.
   Сегодня можно поспать подольше. Выходной. И это наше любимое время года.
   Проснувшись и легко позавтракав, я вдруг ощущаю припадок педагогических судорог.
   Вот что, любезный, - говорю я ему. - Если хочешь, чтобы
   порядочные люди имели с тобой дело, переходи, пожалуйста, на травоядение. Ну-ка, для начала!
   И я сую ему под нос листочек герани. Он с отвращением отворачивается. Я проявляю настойчивость. Он вынужден уступить грубому нажиму. С предсмертной тоской в глазах он начинает жевать.
   Ну? Не помер? Запей.
   Я подаю ему оставшийся холодный чай, и он всасывает его из
   стакана со стремительностью исправного насоса.
   Вот теперь можно и прогуляться. Только ты, брат,
   пожалуйста, через окно, - говорю я, когда он пытается протиснуться вслед за мной в дверь. - Мне что, но вот соседи не поймут.
   В нашем квартале его почему-то не жалуют, хотя и привыкли. То ли в характере его необузданном все дело, то ли в шкодливых замашках, но - не любят. Странно и то, что сам он привязан к нашему району. Почему? Высказывалось предположение, что всему виной безответная любовь. И я от души веселюсь, представляя его на коленях перед возлюбленной. Ее милый образ воображение тут же мне живописует. Впрочем, я отношусь к нему хорошо, и он знает это, и платит тем же. В своих прогулках в окрестных рощицах я могу не опасаться чужих комаров - у меня надежная защита.
   Мы входим в тень деревьев, и я тут же теряю его из виду. Я прекрасно знаю, что бы это могло означать. Что ж, придется ругаться. И когда он появляется из кустов довольный и облизывающийся, я просто вынужден произнести небольшую речь. Направленную против перманентного грехопадения этого мерзавца.
   Послушай, - говорю я, стараясь быть объективным. - Я
   понимаю, что такова твоя подлая порода. И я далек от мысли переделать ее двумя-тремя словами. Но не прошло ведь и получаса после того, как я пытался вбить в твою тупую башку мысль о прекращении того гнусного кровососания, которым занимаешься ты и твои соплеменники. Во всяком случае, ты мог бы предаваться вредным привычкам в другое время. А не тогда, когда нам предстояла чудесная прогулка.
   Для приличия он опускает глаза, но на физиономии этой
   шкодливой твари написано только удовлетворение.
   Ну, знаешь! - негодую я.
   Но закончить выяснение отношений нам не удается. Потому что вылетевший из-за деревьев зверского вида питбуль громким лаем открывает против нас боевые действия. И пока я в секундном испуганном замешательстве взираю еще на одного неугомонного представителя фауны, мой крылатый защитник срывается с места и впивается псу прямо в нос. Псина - бац! - и лапы кверху. Я с трудом оттаскиваю озверевшую носатую скотину от его жертвы. И тут на шум появляется разгоряченный бегом мужчина в тренировочном костюме.
   Что это вы сделали с моей собакой? - вопрошает он
   недоуменно.
   Мне приходится ответствовать одному, поскольку крылатая пройдоха уже успела скрыться где-то в листве.
   Вообще-то таких зверюг надо держать на поводке, - на всякий
   случай сообщаю я. - А так с ним ничего. По-моему, это обыкновенный обморок.
   Обморок? - изумляется мужчина.
   И очень даже запросто, - говорю я. - У собак сейчас тоже
   очень нервная жизнь.
   Очнувшийся к этому моменту пес виляет гладким хвостом. Вполне дружелюбно виляет. Должно быть, в знак признательности за неразглашение позорящих его сведений.
   Когда пострадавший, в сопровождении слегка потрясенного хозяина, удаляется, нам предстоит продолжить объяснение уже без свидетелей.
   - Разумеется, я благодарен тебе, - говорю я. - Но все равно одобрить твои методы я никак не могу. Даже в наше жесткое время. Уж не обессудь.
   Слова мои ему что об стенку горох. Он преисполнен самолюбования, считая, что совершил ни весть какой поступок. И потому гордо вышагивает впереди, заложив лапы за спину и аккуратно обходя лужи. Этаким-то молодцем он и попадает в объятия двух блюстителей порядка. Облаченных в неброское обмундирование, украшенное лишь дубинками, наручниками и кобурами. Блюстителей наша пара интересует только с одной точки зрения. С административной. И потому вопросы нам задаются скучные, но обличительно-точные. Почему выгуливаем животных без намордников? Почему позволяем себе... И проч., и проч., и проч.
   Насчет намордника они правы абсолютно. Но все остальное звучит достаточно раздражающе. И в результате наши дуэты расстаются весьма недовольные друг другом. Причем конкретно я - с облегченным кошельком. Это наводит меня на грустные размышления.
   Однако, друг мой, - заявляю я. - Вы дорого мне обходитесь.
   Но выдержать светский тон до конца не удается. Прогулка
   окончательно испорчена.
   Скорей бы зима, - вздыхаю я. - Заснул бы ты, или как там у
   вас. В общем, угомонился бы. Дал бы мне отдохнуть от тебя...
   Он поражен столь черствой неблагодарностью. В его взгляде
   Укор и обида. "Как? Я жизни не щадил... А ты... Из-за денег...". И тут он не выдерживает, всхлипывает и исчезает среди листвы, нависающей надо мной.
   Мне становится совестно. Черт, неужели он решил, что я действительно, из-за денег осерчал на него?
   Да ладно, успокаиваю я себя. Вернется, куда он денется. Полетает и вернется. Не впервой. И что я так привязался к этой каналье? Впрочем, я дьявольски ему завидую. Он умеет летать. Представляете? Р-раз.. и свободен. Жаль, что говорить не умеет. А то бы такого порассказал...
   ВЫ ВСЕ РАВНО НЕ ПОВЕРИТЕ
   Святочный рассказ
   Маленькая девочка Шушка погрызла кончик фломастера и запыхтела, старательно выводя неровные буквы: "Дарагой Дет Мароз падари мне каробачку щастя...". Тут она задумалась, глядя в тот угол комнаты, где в прошлом году стояла нарядная елка. Теперь же там горой лежали сваленные папины книги и кипы исписанной бумаги, на которой иногда позволяли рисовать. Шушка посмотрела в окно, на противоположный дом, где почти в каждой квартире весело мигали лампочки разноцветных гирлянд. Вздохнув, закончила: "... и коня с залатагривым хвастом".
   Сложив послание пополам, Шушка с замиранием сердца положила его на подоконник у балконной двери. Именно отсюда в прошлый Новый Год и забрал добрый дедушка просьбу подарить куклу. Правда, тогда за Шушку писала мама. Но все равно Дед Мороз куклу честно прислал, поставив в новогоднюю ночь под елку. А сейчас и елки-то нет...
   - Все бы вам играться, - проговорила Шушка и погрозила пальцем кукле.
   Мама сидела в кухне, не зажигая света. Утробно урчал старенький холодильник, словно требуя, чтобы его заполнили продуктами. Шушка его не любила. Он всегда ругался с мамой и жаловался, что его совсем не кормят.
   - Написала? - негромко спросила мама, зябко поводя плечами под истончившимся от старости пуховым платком.
   Шушка посмотрела на нее прозрачными от задумчивости глазами.
   - А я сейчас подошла к щелочке в балконной двери, и у меня изо рта дым пошел.
   - Пар, - поправила мать.
   - Пар пошел, - послушно повторила Шушка. - И я быстро-быстро рот закрыла. И тепло сидело там, как мышки в норе, когда коты бегают.
   Она потянула себя за ухо и посмотрела в окно.
   - Потом обратно рот открыла. Но немножечко. Тепло взяло чемодан, подбежало ко рту, но не успело убежать. Я его опять поймала!
   И Шушка радостно рассмеялась. А мать отчего-то еще больше пригорюнилась.
   - А на праздник нужен торт, - принялась Шушка за очередную мысль. - Я его так обожаю, что даже хочу.
   Мать воочию увидела магазинный ценник над розовыми кремовыми завитушками и не удержалась, всхлипнула.
   - Мам, а Новый Год скоро?
   - Через несколько часов.
   - А это много?
   - Нет, совсем мало, - вздохнула мать.
   - А где же тогда елка?
   В дверь позвонили. Шушка первой успела крикнуть:
   - Кто там?
   Вдруг это пришел Дед Мороз? С елкой и подарками, а? Ну что тебе стоит так сделать, Дед Мороз?
   Но на пороге стояла соседка, тетя Таня. Они с мамой устроились в кухне. Шушка нарочно стала бегать из кухни в комнату и обратно. Чтобы слышать только отдельные слова из разговора взрослых. Все равно они говорят непонятно. А так хоть веселее может получиться. Но выходило все равно непонятно и совсем не весело:
   А мой все пьет...
   Топ-топ-топ. Пробежала Шушка.
   А моему все не платят...
   Прыг-прыг-прыг. На одной ноге.
   Какие у писателя доходы...
   Скок-поскок. Двумя ногами вместе.
   - Ушел с утра злой...
   И еще про какие-то заливные и желатины. Заливные у тети Тани никогда не застывали. Вот и обсуждали. А про подарки - ни слова.
   Шушка остановилась, замерев на бегу, и сказала:
   - А я скоро на работу стану ходить. И много денег заработаю. Я уже все буквы знаю. И вообще все знаю.
   - Да? - прищурилась тетя Таня. - А сколько у тебя пальчиков на руках?
   - Конечно десять.
   - Дай-ка пересчитаю.
   - Да десять, десять, - неуверенно сказала Шушка, но руку на всякий случай спрятала за спину и попятилась из кухни.
   - И как ей объяснить..., - донеслось до нее приглушенное, мамино.
   А что объяснять? И так понятно, что десять пальцев.
   Потом тетя Таня ушла к своему мужу, который все пьет. А мама прилегла в комнате на диване, негромко всхлипывая. Шушка пристроилась рядышком, свернувшись клубочком, пригрелась и уснула. И снилось ей радостное, веселое и разноцветное, как праздничные новогодние огни.
   Разбудил их настоящий трезвон. И пока они выбирались из-под одеяла, в дверь все звонили.
   Шушка выглянула из-под руки матери и увидела на лестничной площадке Деда Мороза. Вернее, верх от Деда Мороза - красную шапку, белоснежные бороду и усы.
   - А пальто и ботинки - папины! - завопила Шушка. - Уау! Елка! И мешок с подарками! Папа, это ты?
   Она прыгала вокруг отца, касаясь то мягкой бороды, то острых пахучих иголок. Иголок самой настоящей елки!
   А папа Дед Мороз смеялся и смеялся, и от него пахло так, как всегда после встречи с друзьями.
   Мать молча опустилась на ящик для обуви.
   - Свершилось чудо! - вспомнила Шушка слова из мультика.
   - Еще какое чудо! - Папа, покачиваясь, переступил через порог.
   - А когда наряжать будем? Ведь Новый Год уже скоро! Ну, давайте же! торопила взрослых Шушка.
   Шушка вспомнила о письме Деду Морозу и помчалась проверять, на месте ли оно еще. До нее доносились торопливые папкины слова:
   - Нет... Не занимал... Да конечно же не грабил! Нет, не обманываю... И ничего не продавал... Да не плачь ты!.. Праздник же на носу!.. А разве чудеса в Новый Год не случаются?!
   Конечно случаются! Письма на подоконнике не было! И ясно, что папка встретил Деда Мороза! Чего тут объяснять? И зачем мама плачет? Надо же елку скорее наряжать!
   Шушка вихрем влетела в прихожую и увидела, как папка пьет воду из стакана, плачуще смеется и кашляет, а мама гладит его по голове и приговаривает:
   Ну успокойся, успокойся, ребенка напугаешь... Ну все уже...
   Вечно эти взрослые не тем заняты!
   Затем папка подхватил взвизгнувшую радостно Шушку на
   руки, подбросил к потолку и на всю квартиру завопил:
   В "Литературке" зарплату заплатили! За целых полгода! И
   гонорары!..
   ... Дед Мороз за окном недоверчиво покачал головой,
   почесал в бороде и, вздохнув, положил на подоконник коробочку счастья. Последнюю в этом году.
   И ЯБЛОК ХОТЕЛОСЬ...
   Вот старая фотография. Сверкающая лысина в центре - моя плешка. Но в настоящем центре внимания находится телевизор. Не обижайтесь, что мы сидим к вам спиной. Мы в данный момент безлики. И это справедливо. Потому что перед нами - п е р в ы й в нашем доме телевизор. Единственный. Назывался он "Темп". Или "Зенит". А может быть и "Рекорд". В общем, вы знаете, как назывались наши первые телевизоры.
   Мы сидим и ждем самую лучшую передачу на свете. Я жду и Ромка. Вон он впереди и справа. Друг детства.
   Тетя Оля Лукашина еще раз оглядит любовно чудесный аппарат, смахнет невидимую пылинку, чуть подразнивая нас в вечность растянутыми секундами, и со щелчком повернет ручку. Ничего не случится. Магический ящик долго будет разогреваться, чтобы настроиться на программу. Тоже единственную. И деревянная кукла с длинным носом, ртом до ушей и в колпаке с кисточкой, задергается на черно-белом экране, смешно распевая квакающим голосом: "Выста- Бура-, Выста- Бура-, Выставка Буратино...".
   Но уникальность телевизора заключается еще и в том, что он не куплен! Да и не смогли бы его Лукашины купить. Вон вся их движимость и недвижимость - на снимке. Трое детей. Понятно, в первом ряду. Фикус с пальмой. А как без них? Сразу помрачневший от превратностей судьбы бывший фаворит - приемник. А на нем то, что кажется незаменимым никакой техникой, переходя от деда к отцу и так далее. Гармошка, сладостная утеха застолий, спутница удали и куража.
   В это поверить невозможно! Телевизор Лукашины выиграли! На тот самый 30-копеечный билетик денежно-вещевой. Тогда действительно можно было что-то выиграть в лотерею...
   Итак, самое начало шестидесятых. Именно тогда, с появлением первых телевизоров, добротная послевоенная мебель, сработанная на века, стала изгоняться из домов. Столы, несокрушимо стоявшие на балкообразных ногах; дерматиновые диваны с откидными валиками, резными спинками и полочками для слоников; неуклюжие буфеты, безотказно хранящие в себе все, что только может понадобиться человеку в минуты радостей и печалей... Так вот все это могучее братство самым постыдным образом стушевалось и отступило. Отступило перед журнальными столиками на паучьих лапках, коброобразными торшерами и скользкими сервантами с вечно выпадающими стеклами....
   А нас у мамы было четверо. Вон я сижу на коленях у старшей сестры. Рядом пристроились два брата, довольно хулиганистые отроки. Это видно по их затылкам и ковбойкам. Чуть дальше, за ними - еще одна сестра. Особа ехидная и вечно меня изводившая, как самого маленького...
   Так вот, при такой команде старая мебель в нашей квартире могла за свою судьбу не переживать. Тем более, что и было-то ее немного. Огромный коридор квартиры нашей только подчеркивал небогатую обстановку. Зато в этом самом коридоре запросто можно было гонять в футбол. И гоняли. А уж на лестничных площадках вообще можно было устраивать исторические баталии. И они устраивались. Между соседями. Но такое происходило крайне редко. У нас были мировые соседи.
   О Ромке я уже говорил. Жил он этажом ниже - на первом. Жил в мире таинственном и страшноватом. Мать его была с у м а с ш е д ш а я. Мы произносили это слово вполголоса и с замиранием маленьких сердец ждали ее припадков. А когда буйство оставляло ее, она становилась добрейшим существом. Она кормила нас с Ромкой борщом, вкуснее которого я после не едал. Она научила нас натирать корки хлеба чесноком. Черная хрустящая поверхность пропитывалась соком, теряла глянцевитость, но приобретала аппетитный до спазм в животе запах.
   Ромку я к себе приглашал редко. В футбол можно поиграть и на улице, а дома все время хотелось есть. Прямо скажем, пустовато в нашей квартире было не только в смысле мебели. Пятеро оглоедов, сидящих на шее матери и вечно занятого на службе отца, разогнали даже тараканов, отбирая у них последние крохи. И когда наступали такие дни, что кухня могла нас порадовать лишь водой из-под крана, мама ложилась на тот самый диван, на резных полках которого в недлинной очереди за счастьем стояли слоники, и тихо плакала. И мы разбредались по соседям. Не без корыстного умысла.
   А соседи действительно были мировые. Кроме, конечно, Редькиных, хозяев презлющего добермана. Явления в те дни в наших домах столь же уникального, что и телевизор.
   Дедушка Кузьменко угощал нас сушеными дольками груш и учил играть в шахматы.
   Большое семейство Бокаревых, покупавшее только книги, в какой-нибудь прекрасный вечер вдруг закатывало пир на весь соседский мир. И после царской трапезы нам с Ромкой, как самым маленьким и свято верившим, что праздник еще не кончился, позволялось выбрать с полок по книге. Выбрать насовсем. Мы потели от восторга, решая сложнейшую задачу. Полки-то с книгами занимали все четыре стены громадной комнаты Бокаревых! И все же мы выбрали. Ромка- "Похождения бравого солдата Швейка", а я - "Таинственный остров". Мы еще потом показывали друг другу языки. Каждый про себя твердо полагал, что не прогадал!
   Но вот однажды, накануне октябрьского праздника очень уж у нас с Ромкой чего-то жизнь не заладилась. Да и не только у нас. У Ромкиной матери случился затяжной приступ. Она выскакивала во двор в распахнутом халате и крыла всех на чем свет стоит. Старшему Бокареву, токарю на заводе, оторвало большой палец на руке. Мы с Ромкой разглядывали свои руки и гадали, как же можно жить без пальца? Разве это жизнь? А дедушку Кузьменко мы сами обидели. Тайком слопали у него припасенные для нашего же угощения сушеные финики. Мало того. Скрывая следы преступления, попрятали косточки в стопку его чистого постельного белья. О результатах грядущего расследования и думать не хотелось. М-да... А хотелось есть. Трескать и лопать. И пока возможные способы добывания съестного осторожно укладывались в наших стриженных головенках, мы с Ромкой брели под надоедливым осенним дождиком и вспоминали, как на прошлый праздник в булочной давали настоящий белый хлеб, а не серый, кукурузный. И как мы по нескольку раз выстаивали длиннющую очередь.
   Мы шли и смотрели себе под ноги. Бывали случаи, попадалась копейка, а то и пятак! Но только не сегодня. Удача отвернулась всерьез.
   Совсем под вечер, отчаявшись, мы забрели в гастроном на соседней улице.
   Поболтавшись у касс с той же целью отыскать оброненную кем-нибудь монетку, мы с ясными глазами и пустыми желудками двинулись к выходу. И тут Ромка толкнул меня в бок.
   Ромка вообще отличался поразительной реакцией. Его мать в очередном приступе начинала метать в окружающих все, что попадало под руку.
   Итак, он толкнул меня в бок и глазами показал на старушку. Та у столика складывала в авоську небогатые покупки. Затем старушка взяла авоську и, опираясь на палочку, поплелась на улицу.
   А на столе остался кошелек!
   Теперь судите сами. Даже если не замышлять ничего дурного, то во всяком случае, кошелек надо взять. На предмет возвращения к примеру. А то мало ли, цапнет его человек нехороший, и пиши пропало!
   Мы огляделись, подкатились к столу и взяли кошелек. Черный, потертый, с замком из слегка заходящих друг за друга дужек с шариками на концах. Шарики щелкнули, и кошелек раскрылся перед нашими выжидательными взорами.
   В кошельке лежала свернутая в четыре раза зеленая бумажка. Три рубля. И мелочь. Новыми деньгами!
   Таких сумм у нас с Ромкой в общей сложности за всю жизнь не водилось. И я посмотрел на Ромку. А Ромка - на меня. И взгляд его, благо никаких существенных препятствий тому не оказалось, пронзил меня до дна желудка.