Яковлев Юрий. Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)

   - Все это верно, но нельзя быть вечно травести. Настанет день...
   Мне показалось, что он сжал мое сердце в кулаке. Так сжал, что не продохнешь. Он нащупал больное место, болевую точку и нажал.
   - Разве я не прав?
   - Ты прав, - глухо сказала я. - Но до этого дня еще далеко.
   Он спокойно посмотрел на меня. Спокойно и как-то оценивающе. И произнес холодно, как приговор:
   - Как знать... Впрочем, тебе жить.
   И ушел.
   Антей! Где ты сейчас, Антей? В каких морях и океанах? Приди скорей, Антей, не как муж, но как рыцарь. Защити меня от самой суровой в мире жестокости - жестокости сына. Канарские острова, острова Зеленого Мыса, Огненная Земля... Где ты, Антей? Я упала на диван и заплакала. Я не просто плакала. Я оплакивала себя. Мне нестерпимо было жаль себя. Никогда еще мне не было так жаль себя. Сердце больно стучало. Оно слало свои тревожные радиограммы во все концы света. Где ты, Антей?
   А вечером опять спектакль.
   Я пришла в театр. Села перед гримерным столиком. Надела парик, помазала лицо оливковым маслом - я всегда перед гримом мазала лицо оливковым маслом. Потом взялась за грим. Я клала грим густыми мазками. Но странное дело: мальчишка не появлялся. На меня из зеркала смотрела несчастная женщина, смотрела сквозь толстый слой грима. И в глазах, в живых черных глазах вместо обычного озорства из глубины смотрела печаль. Я чувствовала, что он, мой желтоволосый, не придет, я не смогу играть. Получится обман, а не игра.
   Я сидела с закрытыми глазами, и тут кто-то потряс меня за плечо:
   - Лена! Что с тобой?
   Я оглянулась.
   За спиной стояла моя подруга, артистка Галина Лужина.
   - Галя! - Я обрадовалась, что она пришла. - Галя, я не могу играть... Я играть не могу!
   - Ты заболела?
   - Я постарела. У меня не получается мальчишка. Я старая баба.
   - Замолчи! - Она прикрикнула на меня. - Замолчи! Ты актриса или размазня? Возьми себя в руки. Встань!
   Она не произнесла, а скомандовала: "Встань!" Я послушно встала.
   До начала спектакля оставались считанные минуты. И тут, я не знаю, откуда он взялся, этот проклятый мальчишка! Я как бы вспомнила, что я не просто женщина, мать, я артистка, артистка-травести. Я приказала мальчишке: явись, защити меня! И он явился. Я подняла глаза и увидела желтоволосого, скуластого, с озорными глазами. Боль отпустила меня. Я услышала гул множества ног и почувствовала, как подземные толчки сотрясают театр. Значит, зрители входят в зал. Штурмуют его, как крепость. Я воткнула в парик две шпильки, чтобы крепче держался, и вышла в коридор.
   Через несколько дней в доме появился Антей. Словно услышал тайный сигнал и примчался, мой верный друг. На этот раз он привез огромную морскую звезду кораллового цвета с шершавыми краями.
   Увидев звезду, Алик улыбнулся и сказал:
   - Звезда мировецкая... - И тут же, отвернувшись от звезды: - Отец, ты же обещал привезти мне американские джинсы.
   - Я привез тебе джинсы, - сказал Антей и протянул сыну подарок.
   Алик принял подарок, осмотрел его оценивающим взглядом, долго разглядывал яркую этикетку и наконец выдохнул:
   - Отец, ты гений!
   В какое-то мгновение он напомнил мне дикаря, который радуется дешевому зеркальцу. Но это мгновение прошло, и в доме наступил праздник.
   Я не стала рассказывать Антею про свой разговор с сыном. Зачем огорчать его? Ведь он так редко бывает дома, и для него дом и праздник были одним и тем же. Кроме того, я уже не так остро чувствовала боль, которую доставил мне разговор с сыном. Мне уже стало казаться, что я преувеличила значение его слов. Я дала себя уговорить. Я уговорила себя. Морская звезда, привезенная от берегов Новой Зеландии, светила как звезда счастья.
   4
   Здравствуй, лев! Я берусь за кольцо и тяну на себя, а лев тянет на себя, мы как бы играем в игру - кто кого перетянет. И я - маленькая, хрупкая - оказываюсь сильней. Я перетягиваю. Открываю тяжелую дверь и вхожу в театр. И я опять перед туалетным столиком. Превращаюсь из женщины в мальчишку. Желтый паричок... Удивленно приподнятые брови... И прощайте, Елена Юрьевна! До скорого свидания. Первый звонок. Второй...
   И каждый раз это похоже на пуск ракеты. Три, два, раз. Пуск! Дым и пламя. Грохот двигателей. Нет, не двигателей, а сердца. Сердце грохочет, когда делаю решительный шаг и попадаю на сцену. Из одной стихии в другую. С земли в космос.
   Все системы работают нормально. Самочувствие космонавтов хорошее.
   Я стою на бочке, а у моих ног стоит Сенька Шубин (артистка Галина Лужина). Его красное, веснушчатое лицо на уровне моих коленок. Он дышит мне в колени. Он говорит:
   - Поклянись!
   И я с бочки произношу:
   - Слово мужчины!
   Он сопит мне в колени. Не слышит, что ли? И тогда я еще громче говорю:
   - Слово мужчины! Не слышишь, что ли?
   Все по пьесе, и по пьесе он должен ответить:
   - Ешь землю!
   Он не успевает заставить меня есть землю, из зала, как брошенный камень, летит чей-то скрипучий голосок:
   - Не верь ему... Он... он... тетка!
   "Тетка"! Мое сердце останавливается. Я теряю равновесие. Словно тот скрипучий голосок сбил меня с бочки. Сбил меня с роли. Сорвал желтый паричок, размазал по лицу грим.
   Сенька Шубин - артистка Галина Лужина - краснеет еще гуще. Растерялась. Не знает, что делать.
   Зал замер. Скрипучий голос еще дрожит под сводами долгим, не проходящим эхом. Я представляю себе этого примерного мальчика, который в классе сидит на первой парте и без конца тянет руку: все знает. Редкие зубы, белый воротничок, ботинки блестят, начищены. Я вижу его в темном провале зала, и мне хочется сбежать туда, в партер, отыскать своего разоблачителя и вцепиться ему в волосы. Я найду его даже в темноте. Каким-то шестым чувством найду.
   В зале уже поднимается легкий шумок. Дети не знают жалости. Они еще испытали слишком мало боли, чтобы подумать о чужой боли. Они не верят в нее. Этот обладатель скрипучего голоса наверняка радуется: сделал открытие, проник в чужую тайну, в самую сердцевину этой тайны, и чувствует себя героем.
   А я стою беспомощная, раздавленная словом "тетка". Мне кажется, что сейчас закроется занавес и моя жизнь кончится. Он убил меня, этот мальчик с ровной шелковистой челкой и редкими зубами.
   И вдруг мое остановившееся сердце вздрогнуло, встрепенулось, заработало. Какая-то пружина разжалась, я вновь почувствовала себя мальчишкой. Мальчишка подпрыгнул, потом засунул в рот два пальца, сложенные колечком, и свистнул так, что театр вздрогнул. Потом подскочил к Сеньке Шубину и ловким приемчиком сбил его с ног. Потом встал на руки и пошел на руках, над собственной головой согнув ноги в коленках.
   Из груди замершего зрительного зала вырвалось - ох! В следующее мгновение зал аплодировал. Зал хлопал с каким-то послегрозовым облегчением, хлопал от счастья, хлопал не только мне, но и себе за то, что не ошибся, не поверил скрипучему голосу. Все в порядке. Все как надо. Мальчишка и есть мальчишка! Никаких теток!
   Я не знаю, что сталось со скрипучим голосом. Вернее, убеждена, что он тут же забыл про свое открытие - про "тетку" - и хлопал вместе со всеми.
   Но одним свистом и хождением на руках победу не одержишь. Наступил перелом, а дальше надо было закрепить его.
   Все мои средства были пущены в ход: рот, глаза, брови, голос. Мой резкий мальчишеский голос, который остается со мной, даже когда я без грима и без парика. Меня по телефону принимают за мальчишку, говорят: "Позови кого-нибудь из старших".
   По пьесе у меня не было больше реплик. Я должен был гордо удалиться. Но я не удалялся. Я говорил:
   - Ты не веришь мне? Можешь не верить. Очень-то надо, чтоб ты мне верил! Катись отсюда, пока не схлопотал еще!
   Мой партнер - моя партнерша Галя Лужина - растерялся. Он что-то бормотал и все ходил вокруг бочки. Так ходил, что голова закружилась.
   А я играла. Играла так, как давно не играла. Словно мне в грудь вложили настоящее мальчишеское сердце и на моих плечах голова с мыслями, переживаниями, заботами и радостями - тоже мальчишеская. Нет, я не играла, я жила жизнью мальчишки, потому что в тот день, как никогда, жизнь мальчишки была моей жизнью.
   Когда две половинки занавеса поплыли одна навстречу другой и наконец слились, я закрыла глаза и почувствовала страшную усталость, словно проделала долгий тяжелый путь. Ноги не держали меня, а сцена качалась, как палуба корабля во время шторма. Стараясь удержать равновесие, я медленно побрела прочь.
   А потом я долго сидела перед зеркалом, не решаясь стянуть парик и снять с лица грим. Мне казалось, что если я сделаю это, то уже никогда не смогу вернуть себе мальчишку и навсегда останусь "теткой".
   И вдруг я услышала звук трубы - плавный, утробный, жалобный. Я пошла на звук. Он привел меня на сцену. На пустой сцене стоял музыкант и играл на валторне. Валторна поблескивала в его руках, как огромная серебряная раковина, только что выловленная в море. Музыкант припал к ней и что-то нашептывал, о чем-то тайно просил раковину-валторну, а она пела, отвечая на его трудные вопросы. Пустой зрительный зал был заполнен этим протяжным звуком. Сперва труба пела грустно, а потом заиграла что-то веселое.
   Но валторнист заметил меня и опустил трубу, и звук оборвался, хотя еще несколько мгновений, как тень звука, в зале держалось эхо.
   Я пришла домой почти спокойная, но отголосок пережитого еще звучал во мне, как звук умолкшей валторны звучал в пустом зале.
   Алик не вышел меня встречать. С некоторых пор он перестал выходить: был очень занят.
   Я разделась. Позвала его. Он пришел.
   - Как дела?
   На этот раз я ответила ему:
   - Нормально!
   Он собрался было вернуться к своим делам, но я удержала его:
   - Подожди.
   Он вопросительно посмотрел на меня.
   - А ведь ты оказался прав, - сказала я сыну, - сегодня один мальчик на спектакле крикнул: "Тетка!"
   Я была уверена, что он будет утешать меня. Скажет: "Ерунда, не обращай внимания, всякое бывает!" Может быть, обнимет меня... Ничего такого не сказал Алик и не обнял.
   - Я ж тебе говорил!
   Мне показалось, что Алик даже радуется тому, что произошло сегодня на спектакле. Мне стало горько. Я вспомнила старую украинскую песню про кузнеца и его мать. Кузнец хочет убить мать и руками достает из горна раскаленное железо, а мать волнуется, что он обожжет рученьки.
   - Ты радуешься? - спросила я.
   - Я ж тебя предупреждал, - бесстрастно повторял сын.
   - Но все обошлось благополучно! - с вызовом сказала я. - Я сумела убедить зал, что я мальчишка... Они тут же забыли про тетку.
   Он внимательно посмотрел на меня и ничего не сказал. Он сдержался, но в его холодных глазах я прочла то, что он хотел сказать: сегодня забыли, завтра вспомнят, сегодня не прогнали, завтра прогонят, освищут...
   - Иди, - глухо сказала я, - занимайся своими делами.
   - Напрасно ты сердишься, - сказал он и пошел прочь.
   Я осталась одна. Но со мной было мое искусство. Его великая сила. Я подумала: ведь зрители читают программу, и там написано, что роль мальчишки играет женщина. Никаких секретов нет, но, когда раздвигается занавес, они забывают о том, что в программе. Горечь и веселье переплетались во мне. Я не знала, что делать, где искать успокоения от клокотания противоречивых чувств.
   Я посидела на краешке дивана. Потом встала и решительно стала одеваться.
   Вы когда-нибудь слышали шепот звезд, невнятный, как бы срывающийся с дрожащих губ? Его можно услышать только очень морозной ночью, когда дыхание замерзает, превращается в ледяную паутинку и издает шорох. Этот шорох и называется шепотом звезд. Но может быть, звезды тут ни при чем? И это шепот твоей печали, твоей тревоги? А звезды безмолвствуют, острыми осколками светят в своей недоступной, непостижимой вышине, вдали от наших тревог и печалей.
   Я иду по ночному городу растерянная и опустошенная, я потеряла сына. И теперь ищу его. Сейчас он дома, лежит в своей постели, спит. Но я его потеряла. И я иду по безлюдным улицам в поисках сына. Я ищу его не в уснувших домах, не в пустынных подъездах, не в вечной суете вокзалов. Я ищу его в своем сердце. Ищу... ищу...
   Скрип шагов. Удары сердца, шепот звезд.
   Это не звезды, это я шепчу: "Алик, где ты? Алик, вернись! Алик, стань тем, кем ты был, - стань моим сыном. Моим сыном стань!"
   Мне самой хочется потеряться, исчезнуть, раствориться в безмолвии ночи, превратиться в порыв ветра. Но я не могу оставить его одного, моего потерянного сына. Ведь он тоже страдает. Может быть, у него тоже потеря потерял мать. Нет, дети страдают не от того, что потеряли, они страдают от того, что не нашли.
   Я потеряла, он не нашел. И поэтому мы оба одиноки.
   Когда человек не знает, куда идти, он, как конь, идет к дому или к стойлу. Ночные улицы привели меня к театру. Театр - мой второй дом. В театре я не одинока. В театре я почти всегда счастлива.
   Я подхожу и останавливаюсь перед закрытой дверью. Большие матовые шары не горят. В окнах - черные стекла ночи. Лев дремлет, не выпуская из зубов кольца. Театр, мой родной театр спит, отдыхает, набирает сил к завтрашнему дню.
   Театр, помоги мне, спаси меня от одиночества, найди мне сына!
   Мои губы шевелятся, шепчут. Их шепот похож на молитву. Это я молюсь сама себе. Сама себе рассказываю свою жизнь. Я потеряла сына. Мне надо держаться, чтобы не потерять себя. Чтобы себя не потерять.
   Через несколько дней мы беседуем как ни в чем не бывало.
   - Знаешь, мать, вчера я был в твоем театре. - Алик со временем стал называть меня не мама - мать. - Совершенно случайно. Инкогнито. Некуда было деваться. А в вашем театре были билеты. Я, наверное, погорячился... в полемическом задоре. Ты играешь, конечно, здорово. Талант есть талант... Но что я тебе хочу сказать: такое впечатление, что на сцене идет историческая пьеса. Нет сейчас таких ребят. Теперь ребята действуют иначе и говорят иначе. А говорят они иначе потому, что чувствуют иначе. На что-то смотрят проще, на что-то сложнее.
   Я была удивлена. Давно уже не слыхала от сына рассуждений. Я даже обрадовалась и приняла его вызов.
   - По-твоему, Алик, если вместо "познакомь меня с девушкой" сказать "скадри мне чувиху", многое изменится?
   - По крайней мере, речь будет современной, - ответил Алик.
   - Но не все же сегодня называют девушек чувихами.
   - Не все. Но это примета времени.
   - А в произведениях классиков девушек именовали барышнями. От этого их произведения не утратили силу. Настоящие пьесы пишутся на долгие времена. Театр должен не только отражать, но и подавать пример. Увлекать. Разве ты не согласен?
   - А если театр оставляет равнодушным?.. В твоем театре очень много умиления. Наши ребята жестче. Решительней. Самостоятельней.
   - Суше и черствее, - продолжила я его речь. И спросила: - А ты с кем был с театре?
   - С девушкой.
   - Большего ты мне не хочешь сказать?
   - Ее зовут Алла. Между прочим, наши взгляды на искусство совпадают.
   5
   Я люблю после спектакля побыть одна в гримерной. Сесть в кресло, закурить сигарету, закрыть глаза и не спеша вернуться на землю, превратиться в самое себя.
   В этот день я так устала, что даже не сняла костюм, не стерла грим так и плюхнулась в кресло.
   И тут кто-то тихо, неуверенно постучал в дверь.
   - Да! - Я открыла глаза.
   Но, видимо, мое "да" прозвучало недостаточно громко, потому что за дверью его не услышали и постучали снова.
   - Входите, входите!
   Дверь медленно отворилась. На пороге стоял Гоша - давний приятель сына. У него было плоское круглое лицо, похожее на луну, какой ее рисуют дети: широко расставленные глаза, широкий нос, рот скобочкой.
   - Здравствуйте!
   - Здравствуйте!
   Алик относился к Гоше покровительственно, он как бы перерос Гошу, стал взрослее его. Гоша вообще был неторопливым, с замедленной реакцией.
   Гоша молчал. Чтобы как-то начать разговор, я спросила:
   - Ты был на спектакле?
   - Не-ет.
   - Как же ты попал сюда?
   - Я к вам... специально...
   Тут он запнулся, а я впервые почувствовала смутную тревогу. С какой стати Гоша специально приходит ко мне в театр?
   - С Аликом ничего не случилось? - спросила я и почувствовала, как сердце начало биться сильнее.
   Мой гость покраснел, переступил с ноги на ногу; он мучительно искал нужные слова, чтобы объяснить цель своего прихода. Но не нашел этих слов и ответил просто и... страшно:
   - Тут ребята собираются бить Альку... Они будут ждать его у изостудии.
   - Что ты говоришь, Гоша? Почему бить? Ты ничего не путаешь?
   Гоша покачал головой.
   - Но расскажи подробнее. - Я не на шутку разволновалась. - За что?
   - Не знаю, - пробурчал нежданный гость, - слышал, что собираются. Я пойду, ладно?
   - Иди, Гоша, иди.
   Я проводила его до двери и осталась одна со своей тревогой. Эта тревога нарастала, заполняла мою грудь, всю меня, весь мой мир. Я почувствовала, как испарина покрыла лицо и ноги стали слабыми. Я опустилась на стул.
   Что делать? Звонить в милицию? Немедленно бежать в изостудию и предупредить Алика? Надо что-то делать. Я вскочила с места и стала ходить по комнате, как ходят, когда спешат, а нужная вещь куда-то запропастилась.
   Мысль работала напряженно: я должна спасти его, я должна быть рядом.
   Властный порыв подхватил меня и понес вперед. Я выбежала в коридор, накинув куртку, с грохотом сбежала по лестнице с железными ступеньками, пронеслась мимо удивленного вахтера и очутилась на улице.
   В лицо ударил резкий ветер. Сгущались сумерки, фонари еще не зажглись. И город как бы отступил в тень. Было скользко, вечерний морозец успел прихватить мокрые тротуары. Мчались машины. Сухо хлопали крыльями голуби. Какая-то старушка шла, бессмысленно подняв над головой раскрытый зонтик, никакого дождя не было. Я прошла один квартал, второй, вышла на набережную. И вдруг провела рукой по голове и почувствовала, что на мне парик. Только тогда я поняла, что выбежала из театра в гриме и костюме моего героя. Как была на сцене, так и выбежала на улицу.
   Моей первой мыслью было вернуться в театр. Стереть грим. Снять костюм мальчишки. Но я боялась опоздать к Алику, боялась, что, пока я буду бегать в театр и приводить себя в порядок, он может выйти из изостудии. И тогда... Ладно, я объясню им, что пришла прямо со сцены. Я все объясню им.
   Никогда мне не доводилось идти по городу в парике и в гриме. Я думала, что люди будут останавливаться, указывать на меня, посмеиваться. Но, присмотревшись к прохожим, я убедилась, что никто не обращает на меня внимания. Для всего города я была не артисткой, сбежавшей из театра в костюме своего героя, а обыкновенным мальчишкой. Просто мальчишка. Воротник поднят, волосы мысиком спускаются на лоб, стоптанные тяжелые ботинки. А может быть, ребята, которые ждут Алика, тоже примут меня за мальчишку и мне будет легче с ними договориться. Уж очень унизительно матери просить, чтобы не били ее сына.
   В какой-то миг от этого открытия я почувствовала облегчение, как будто я не одна, а со своим верным другом. "Помоги мне, - сказала я ему, и он одобрительно кивнул головой мне. - Ты умеешь ладить с мальчишками, с этим непонятным диким народом, ты можешь постоять за себя и за других, когда надо".
   Я спешила... Расталкивая встречных, перебегала дорогу под носом у машин. Еще не знала, что я сделаю, что скажу мальчишкам, поджидающим Алика у входа в изостудию. Полностью доверилась своему желтоволосому двойнику. Мне предстояло сыграть самый трудный спектакль в моей жизни.
   Стемнело. Под ногами похрустывал ледок. И казалось, что я иду по непрочному льду. И в любой момент лед может проломиться под моими ногами и черная холодная вода поглотит меня.
   Но я не просто шла, а сочиняла роль. Решала, какую роль надо сыграть, чтобы спасти сына. Героя? Простака? Хитрого делягу? Я вспомнила разговор с Аликом о современных подростках. Здесь надо играть современного. Здесь с простачком ничего не выйдет. Простачок может дать в морду и получить сдачи. Вот и все дела.
   Их надо удивить, поразить чем-то необычным и хладнокровным отношением к необычайному. Я сунула руку в карман куртки и обнаружила пачку "Кемел". В другом кармане лежала зажигалка "ролленс". Я почувствовала, что иностранная экзотика может пригодиться.
   У студии я очутилась быстрее, чем рассчитывала.
   Кучка ребят топталась у входа. Их было трое. Среди них выделялся рослый парень в вязаной шапке с помпоном, какие носят лыжники, и в куртке на "молнии". У него был нос с горбинкой и не в меру полные губы. Его называли Арсением - это я узнала, прислушавшись к разговору ребят. Другой, Гена, был худенький, тонкий, глазастый, с вьющимися волосами, которые выбивались из-под шапки и доходили сзади до воротника. Третьего звали Шуриком. Он беспрестанно подтягивал брюки, которые были ему великоваты.
   Такая это была компания.
   Я остановилась неподалеку. Надо было заговорить с ребятами естественно и непринужденно, скрыть свою неприязнь. От того, как я заговорю с ними, многое зависит. Еще лучше, чтобы они сами заговорили со мной.
   Я достала из кармана пачку и зубами вытянула сигарету, затем щелкнула зажигалкой, зажатой в вытянутой руке. И широким движением поднесла огонь к кончику сигареты. Я здорово сыграла завзятого курильщика. Рослый парень с помпоном сразу обратил на меня внимание. Небрежно, через плечо, он спросил:
   - Ты что здесь делаешь?
   - Жду приятеля, - небрежно ответила я.
   Он отвернулся. Значит, поверил, что я парень. Значит, первое испытание я, можно сказать, выдержала. Через некоторое время он снова повернулся ко мне.
   - Закурить есть?
   - "Кемел" годится?
   - Годится, - пробормотал он.
   Я протянула ему пачку американских сигарет с одногорбым верблюдом на этикетке. Протянула не спеша, можно сказать, царственным жестом. И не успел парень поднести сигарету ко рту, как я щелкнула своим "ролленсом". Он закурил, и я почувствовала, что они смотрят на меня с интересом.
   - У тебя отец плавает? - спросил он, имея в виду, где я достаю американские сигареты.
   - Надо иметь голову на плечах, - ответила я, - и будет все. И "Мальборо" и "Филипп Морис".
   - Конечно, - согласился со мной парень. - Конечно...
   Тут остальные дружки как бы нехотя, вразвалочку потянулись ко мне. Я молча протянула им пачку. Также молча они вытянули по сигарете, я щелкнула зажигалкой. Шурик, тот, у кого спадали штаны, закашлялся, видимо, был новичок в курении. Худой, тонкогубый Генка курил нормально, при этом он смотрел на меня сверлящим холодным взглядом, и мне казалось, что он проник в мою тайну или вот-вот проникнет.
   А вся компания уже дымила и была очень горда тем, что дымит. А я стояла - стоял! - в середине с независимым видом и время от времени сплевывала в сторону. Это у меня всегда здорово получалось на сцене.
   Мы болтали о всякой всячине, болтали и курили. А тонкогубый Генка не сводил с меня своих сверлящих внимательных глаз. Чувствовал что-то неладное, и мне казалось, что он вот-вот разоблачит меня.
   Вдруг он резко сказал:
   - Ладно, до следующего раза!
   - Что до следующего раза? - спросила я.
   Он посмотрел на меня так, как будто все знал, и сказал:
   - Наша приятная встреча.
   Я не сдвинулась с места, хотя понимала, что он может ударить меня и остальные поддержат его. Они и без того были настроены воинственно. Но я не испугалась. Я подумала об Алике.
   - Гуляй отсюда! - жестко сказал Генка.
   А вот как раз "гулять отсюда" я и не могла, должна была оставаться здесь, чего бы мне это ни стоило.
   - Не возникай! - глухо сказала я и зло - как только могла, зло! взглянула в глаза Генке.
   Хорошее словечко я нашла - "не возникай". Точное. Он замолчал. Отвернулся. И тогда, чтобы смягчить впечатление, я сказала:
   - Может быть, пройдемся.
   - Куда пройдемся? - тут же полюбопытствовал Шурик.
   Я задумалась.
   Приближалось время, когда Алик должен был выйти из студии и направиться домой. Я без часов чувствовала, что это время приближается, стучит невидимым маятником мне в виски. Надо было действовать. Я решила попробовать увести ребят от изостудии: разминировать путь, по которому пойдет Алик.
   Я сказала:
   - Хотите, проведу вас в театр?.. На вечерний спектакль.
   Ребята переглянулись.
   - У меня знакомый работает в театре... Все устроит.
   Некоторое время ребята мялись, не решались. Но я чувствовала: соблазн уже запал в их сознание и теперь все зависит от Арсения. А он никак не мог решить для себя - ждать отмщения или идти в театр.
   - А как же твой приятель? - вдруг вспомнил Генка.
   - Перебьется, - отрезала я.
   - Конечно, перебьется, - поддержал меня Шурик. Видно, ему больше всех хотелось пойти в театр.
   Но Арсений еще не сказал своего слова. Он продолжал думать о моем Алике, чем-то досадившем ему и его друзьям.
   - Ладно, черт с ним, - наконец сказал он. - Пошли.
   - Пошли, - облегченно вздохнул Шурик и подтянул брюки.
   Я почувствовала, что компания приходит к согласию. Только Генка молчал.
   - Пошли. - Я выплюнула сигарету, прямо-таки выстрелила сигаретой. У меня это было хорошо отработано. - Тут недалеко.
   И, не дожидаясь ответа, зашагала к театру. Арсений зашагал рядом со мной. Шурик и Генка сзади.
   Мне под ноги попался камень. Я поддела его ногой, и он, кружась волчком, устремился вперед. Потом его поддел Арсений. Так, играя камешком, мы двигались к театру. Мы уже были на полпути от цели, когда я дернула за рукав длинного Арсения и спросила:
   - А что вы здесь мерзли?
   - Да поговорить надо с одним парнем. Он ударил мою сестру.
   - Аллу?
   Арсений удивленно посмотрел на меня.
   - Откуда ты знаешь Алку? Ты учишься с ней в одном классе?
   - Что-то вроде этого, - пробормотала я.
   Я вдруг забыла, зачем я здесь, чего я сломя голову прибежала сюда из театра. Все мои мысли занял мой сын Алик.