Яковлев Юрий. Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)

   Боец совсем недавно был мальчишкой, и, как видно, озорным. Он тут же расстегнул брезентовую сумку и натянул на себя противогаз. И сразу стал похожим на слона. И они зашагали рядом: четвероногий слон и двуногий слоненок. Может быть, это была его последняя шутка.
   За полдень к Орлову на кривых ногах подкатил низкорослый мужик с редкими, коричневыми от табака зубами, с выпуклым кадыком:
   - Слушай, хозяин, у меня лошадь пала... Мне тягло нужно.
   - А я здесь при чем? - спросил Орлов. Ему не сразу пришло в голову, что коричневозубый имеет виды на слона.
   - Я твоего... в телегу впрягу, - сказал мужичок.
   - Это не вол и не лошадь, - отрезал Орлов.
   - Где я тебе возьму лошадь? А? Отвечай! Сейчас не время разбираться. Впрягай.
   Мужичок лез на Орлова с кулаками. Униформист отстранил его и зашагал дальше.
   - Впрягай! - требовал мужичок.
   - Отстань. Лошадь уморил, а за слона я отвечаю.
   - Граждане! Что же это получается? - закричал коричневозубый. И кадык, как поплавок, запрыгал под кожей. - Выходит, человек пусть пропадает, а слон топает?!
   Колонна загудела.
   - Давай, давай не задерживай!
   - Одолжи ты ему слона!
   - А чего его спрашивать. Запрягай. Закинь ему веревку на шею...
   Орлов снял с плеча винтовку. Патроны лежали у него в кармане, но оружие он взял на изготовку.
   - Это что ж, в своих стрелять будешь? Ты что, немец? Отвечай, ты немец?
   - Что у тебя в телеге? - тихо спросил Орлов.
   - Скарб.
   - Брось свой скарб и шагай, как все.
   - Не брошу! Я свое не брошу. Не ты наживал - и не командуй.
   - Если тебе барахло дороже жизни, - спокойно произнес Орлов, оставайся с ним. А слона я тебе не дам. Слон государственный.
   - Будь ты проклят! - крикнул мужик злобно.
   Он так и остался на дороге со своей телегой.
   Слон шел дальше, оставляя на пыльной дороге большие круглые следы. Он не оглядывался и не видел, как его следы тут же исчезали; их смывала волна двигающихся подошв, шин, копыт, колес. Шел, слегка покачивая головой, и у него в ногах поднималось душное облачко пыли.
   Люди привыкли к Максиму. Отрываясь от своих мыслей, искали его глазами, как ищут необходимый ориентир. Он создавал равновесие, успокаивал и незаметно как бы стал вожаком потока.
   И когда под вечер, потемнев от пыли и усталости, отрывисто дыша, слон остановился, поджав сбитую переднюю левую ногу, поток замер. Пора было сделать привал, расположиться на ночь.
   По обеим сторонам дороги раскинулось пшеничное поле.
   Оно колыхалось на легком ветру, поворачивая из стороны в сторону пожелтевшие глазастые колоски. Каждый колосок ощетинился тонкими штыками, защищая еще мягкие, незрелые зерна. Зерна были похожи на капельки загустевшего топленого молока, и вкус у них был тоже молочный... Над пшеничным полем звучал непроходящий шепот. Так разговаривает мать, чтобы не разбудить спящее дитя. И во всем этом щедром, широком разливе было что-то спокойное, живое, материнское.
   Беженцы стояли на дороге, не решаясь сделать первый шаг в поле. Они боялись смять стебли и колоски - были приучены к этому с детства, как были приучены не бросать на пол хлеб... Они не думали о том, что завтра это поле растопчут и перепашут фашистские танки и родное дыхание поля исчезнет в жарком чаду...
   Но потом они решились...
   Они входили в поле, как в море. Медленно, опасливо, раздвигая руками пшеничные волны, стараясь не мять их.
   Пройдет еще немного военного времени, и сердца людей почерствеют, как черствеет хлеб. Но черствый хлеб не перестает быть хлебом. Даже самый черствый хлеб не превращается в камень. Пройдет время... Но оно еще не прошло. И глаза людей были влажными. Они жалели поле.
   А зеленые стебли шуршали под ногами, и поднимались, и снова падали.
   Маленькая девочка, полдороги проспавшая у матери на руках, проснулась и, моргая заспанными глазками, бегала по полю, собирала васильки. И радовалась. Пшеничное море подбрасывало ее на волнах.
   Последними в пшеницу вошли слон и Орлов, серый от усталости и горя.
   В начале войны люди редко думают о будущем. Оно далеко и туманно. И, кроме того, не так много шансов, что оно вообще будет: пуля и снаряд слишком часто обрывают жизнь, а вместе с ней и будущее. Охотнее думают о прошлом. Оно как бы и есть будущее, если удастся остаться в живых. Обыкновенные мирные дни представляются счастливыми и желанными. О чем же еще люди могут мечтать, как не об их возвращении.
   Лежа на мягкой пшеничной соломе, Орлов мечтал о прошлом. Он вспомнил, как в его город приехал цирк. Он никогда не ходил в цирк - не любил. И попал туда совершенно случайно. Хлынул проливной дождь. Негде было укрыться, а рядом возвышался шатер цирка "Шапито". Дождь звонко бил по натянутой парусине. Люди бежали к шатру на спектакль. Орлов побежал тоже. И в конце концов очутился внутри, чтобы переждать дождь в цирке.
   Мокрый пиджак прилипал к лопаткам. И Орлов все время поводил плечами, чтобы отклеить его. Пиджак не отклеивался. Орлов смотрел на арену, а думал о приклеившемся пиджаке. И какой-то человек раздраженно кричал ему в ухо:
   - Да перестаньте вертеться!
   Он перестал вертеться и стал подумывать о том, как бы выбраться из этого балагана. В цирке было жарко, от промокшей одежды шел душный пар.
   Сквозь веселые голоса труб Орлов старался расслышать, не кончился ли дождь. Но звонкие заклепки били по парусине, и их не мог заглушить даже цирковой оркестр.
   А потом на арене появилась Зинаида Штерн со слоном. И все кончилось. Все кончилось и началось заново. Но первое время он не обращал внимания на Зину, а следил за выступлением слона. Ему сперва понравился слон. Чего только не делал слон! Он переваливался с боку на бок, как мальчишка, катящийся с зеленой горки. Потом он ходил на задних ногах, потом на передних ногах. Потом он подхватил свою дрессировщицу, обвил ее хоботом и посадил к себе на спину... Дрессировщица Зинаида Штерн была хрупкой девушкой с черной мальчишеской челкой, с лицом, широким в скулах. У нее были большие синие глаза...
   Орлов спал, как спят после болезни: глубоким, непробудным сном. Вероятно, такой сон - разновидность летаргического. Короткий летаргический сон... Орлова можно было толкать, обливать холодной водой, он бы не проснулся.
   Он спал и видел во сне свою жизнь с такими подробностями, как будто он не спал, а заново переживал пережитое.
   Но самое удивительное было, когда он проснулся.
   Уже рассвело. И беженцы не спали. Они сидели на пшеничном поле кругами, а те, кто был в самых крайних кругах, стояли. Они образовали ряды амфитеатра. А в середине - круглая пшеничная арена. А на этой арене выступал слон.
   Он шел на задних ногах и покачивал хоботом, и каждый его шаг сопровождался хлопками. Хлопали в ладоши дети, хлопали взрослые, хлопали старики и старухи. Орлов сразу очутился в знакомом цирке "Шапито". Ничего не произошло, просто подул сильный ветер и сорвал парусиновый шатер. И представление продолжается без шатра, под открытым небом.
   И вот слон уже идет на передних ногах. Ему трудно сбалансировать свое тяжелое тело. Но он идет, вдавливая в землю глазастые колоски пшеницы. И люди, затаив дыхание, следят за каждым его шагом.
   Орлов смотрел на беженцев и не узнавал их лиц. Куда девались усталость, озабоченность и тревога! Глаза светились, и покойные улыбки расплывались безмятежно, по-детски радостно.
   Может быть, никакой войны нет? Люди едут на ярмарку или на праздник или просто переезжают на другое место. И Зина жива! Ее просто не видно! Но где-то рядом она командует слону: "Алле! Ап! Алле... Ап..."
   И он делает все по ее воле.
   Слон принялся танцевать. Он тяжело кружился слева направо, слева направо. Он утрамбовал круглую площадку. Такую же, как манеж. И перемолотая его ногами солома превратилась в манежные опилки.
   Люди хлопали, смеялись, нахваливали слона... Только шатер унесло ветром... Нет, шатра не было, потому что директор накануне сжег его. Облил керосином и поджег...
   4
   Начался новый день пути. Сухой паек Максима подходил к концу. Отрубей оставалось на два приема, и Орлов с тревогой думал, чем он будет кормить Максима, когда отруби кончатся.
   То, что произошло на рассвете, еще больше привязало Орлова к большому доброму зверю. Почему Максим устроил представление? Может быть, принял сидящих вокруг людей за зрителей и повторил то, что привык делать при зрителях? Или он понимал людское горе и решил облегчить его тем, на что способен? Или же к его сердцу подступила тоска по Зине и утреннее представление было его отчаянным зовом?
   Орлов шагал по бесконечной дороге, слышал над ухом тяжелое дыхание слона и, когда поднимал голову, видел большое сосредоточенное око.
   Слон устал. Он привык к мягким опилкам манежа, а здесь под ногами булыги и засохшая корка глины. Сбита передняя левая, и ее нельзя подковать... нельзя поставить набойку... А вдруг Максим остановится?
   Жарко. Душно. И ноги гудят, как телеграфный столб, если прижаться к нему ухом. Но все идут. И длинные подолы пыльных старушечьих юбок колышутся над дорогой, как черные волны. Эти старухи обладают точным чутьем на опасность. Еще не успели запылать их дома, а они ударили в набат. Они забыли про свои годы, перестали чувствовать хвори, поднялись, бросили дом, скарб, нажитый годами, и двинулись в путь, полный опасности и неизвестности... Они были вещими.
   К полудню колонну чаще стали обгонять машины. Они мчались на восток, бесцеремонно оттесняя беженцев к обочине и обдавая их удушливой пылью. Люди привыкли дышать пылью и не отворачивались. Но грохочущие машины оставляли у них щемящее чувство отставших от поезда.
   Одна из машин поравнялась со слоном и остановилась. С подножки соскочил военный. На зеленых петлицах красная шпала и золотое колесико интенданта. Пенсне, крепко прищемившее переносицу. Человек поскрипывал новыми хромовыми сапожками, а в руках вертел желтую планшетку. В суконной гимнастерке ему было жарко.
   Военный обошел слона и зашагал рядом с Орловым.
   - Орлов!
   Орлов узнал директора цирка. Ему помогли два ровных холодных стеклышка, которые сверкали на солнце.
   - Здравствуйте, - сказал Орлов.
   - Ты все-таки нарушил мой приказ? - сухо спросил директор. - Ну, с этим мы разберемся позже. При удобном случае. Сейчас меня интересует другое: слоновое мясо съедобно?
   Орлов пожал плечами.
   - Некоторые африканские племена едят. Вялят, потом мелко нарезают...
   - Повара сообразят, как готовить. Мне надо людей кормить.
   - При чем же здесь слон?
   - Его можно пустить на мясо.
   Орлов заволновался. Три морщины на лбу покраснели.
   - Я должен сдать слона в зооцентр, - сказал он.
   Бывший директор сверкнул стеклышками.
   - Какие сейчас, к черту, зооцентры! Сейчас война. Война все спишет... и слона тоже... В общем, если к концу дня не изыщу резервов, пустим твоего слона... в расход. Имей это в виду.
   С ними поравнялся старик с шишкинской картиной. Веревка, видно, крепко резала, и он поставил картину на плечо, как стекольщик ящик со стеклом.
   - Трудно будет, - сам себе сказал, - трудно будет, если начнут все списывать. Такое могут списать...
   - Оставьте вашу болтовню, - сухо сказал бывший директор цирка и зашагал к машине.
   Орлов шел дальше. Рядом со слоном он обретал устойчивость... Шуршащий шаг. Ветровое дыхание. Прикосновение хобота к плечу. И тень - большая, постоянная, не пробиваемая никаким солнцем. Тень от облака, не отстающего ни на шаг.
   Орлов старался не думать о ровных холодных стеклышках, но они все время возникали перед глазами, и эхо повторяло стеклянные слова - "война все спишет". Эти слова были страшнее, чем пуля, или осколок, или эта бесконечная изнуряющая дорога на восток. Они целились не в руку, не в висок, не в грудь, а в живое чувство, в то святое и вечное, без чего человек - обычное двуногое млекопитающее.
   Орлову подумалось, что директор цирка надел военную форму для какого-то странного представления, и она сидит на нем так же, как сидел бы костюм клоуна Комова или фрак Беленького. Этим маскарадом директор хочет что-то скрыть, хочет обмануть, прикинуться другим, но его выдают ровные холодные стеклышки. Он - троянский конь. Этот конь еще разгуляется, еще побьет копытом по родной земле, разоряя сердца, превращая алмазы в пепел.
   К исходу дня в колонне хватились, что слона нет. Одни говорили, что слон отстал, другие - что он не вернулся с водопоя. Третьи - что его угнали на бойню.
   - Хороший был слон, - жалели люди.
   Мальчик на фуре просклонял по-немецки:
   - Дер элефант, ден элефант, дем элефант.
   И все вспоминали о слоне не в прошедшем, а в далеком времени, будто он шагал с ними бог весть когда.
   А Орлов и Максим шли лесом. Они воспользовались небольшой заминкой в пути и свернули в кустарник. Кустарник перешел в лес. За стволами деревьев и переплетением ветвей дорога скрылась, и ее звуки затерялись.
   "Держи карман шире, директор, - с тихим злорадством говорил Максиму Орлов. - Так я тебе и отдам Максима. Ты слишком мал, чтобы списать такое большое..."
   Со стороны у Орлова был свирепый вид: заросшее густой черной щетиной лицо, кусты волос над висками, серый от пыли городской костюм, винтовка на плече. Казалось, это идет отчаянный зверолов, который много суток гонялся за добычей и победил - добыча покорно идет следом в виде обыкновенного африканского слона.
   Трещали ветки, пригибались к земле и снова распрямлялись тонкие стволы.
   Влажное дыхание леса. Треск ветвей. Упругое сопротивление стволов. Голоса птиц. Густые нотки шмелей. Крутые спуски в овраги и подъемы. Неожиданные водопои у мелких лесных ручьев. Все это странным образом подействовало на слона. Он стал не по годам резвым и почувствовал себя независимым и веселым. Он сорвал хоботом ветку орешника и, делая вид, что отмахивается от мух, несколько раз огрел ею Орлова. Потом он облил его водой, и Орлов долго ворчал на своего расходившегося друга. Слон то бежал, наслаждаясь легкой зеленой бурей, которая возникала вокруг него, то останавливался и подолгу стоял, поводя ушами, как звукоуловителями.
   В этом русском летнем лесу Максим почувствовал себя в родной стихии и вспомнил свое далекое килиманджарское детство. Он тогда был маленьким слоненком, сосунком. Держался между ног матери, под ее надежной защитой, а иногда убегал, доставляя слонихе беспокойство и тревогу.
   От переживаний и трудных перемен слон спрятался в безопасное место: в мир своего детства.
   Орлов тоже вспомнил, что последний раз он был в лесу со своей матерью. Они собирали голубицу - крупную, подернутую туманом ягоду, а мама говорила, что у нее дома голубицу называли гоноболью или гонобобелем. Вокруг рос пахучий дурман, и у мамы от него болела голова. У нее часто болела голова. И без лесного дурмана. Мать говорила, что голова у нее болит от жизни.
   Когда Орлов увидел Зинаиду Штерн на арене цирка и неожиданно решил, что самое большое счастье его жизни - быть рядом с ней, он пришел к маме и все рассказал ей. Мама сокрушалась, отговаривала его:
   - Как же так? Бросить работу и уехать с цирком? Что там будешь делать? Шарики подбрасывать или ходить на голове?
   - Это неважно, - говорил ей Орлов. - Это не главное... Я буду с ней... рядом... поблизости...
   - Да что это за жизнь!.. Это несчастье.
   - Мне будет хорошо. Отпусти меня с миром.
   И мать отпустила его.
   5
   Потом в лесу пошел дождь. Сильный, холодный дождь с грозой. Воспоминания слона и Орлова кончились.
   Уже стемнело, когда Максим и его погонщик очутились на берегу реки. Деревянный мост был разрушен и горел. В воду с шипением падали дымящиеся головни.
   Над рекой слышался далекий неперестающий гул. Слон остановился, настороженно поднял ухо. Орлов тоже прислушался. Он не сразу понял, что это был за звук. Звук то дробился на части, то тянулся долго и раскатисто, то обрывался, как бы переводя дух, и звучал с новой, напряженной силой. Он не был похож ни на гром, ни на барабан. Он был каким-то утробным, ударялся в грудь, и от него слегка кружилась голова.
   Это был звук действующего фронта.
   Ниже моста через реку переправлялись артиллеристы. Бойцы перевозили орудия на плотах. Река была неширокой, и плот довольно быстро достигал противоположного берега, но там орудия вязли в раскисшей глине, и машины-тягачи ревели, буксовали и наконец сами врастали в липкий неодолимый грунт.
   Над рекой стояли крики и ругань. Все кричали, давали советы, подставляли плечи, а орудия не двигались с места, словно успели пустить корни.
   Орлов велел Максиму стоять чуть поодаль, а сам подошел к переправе.
   - Ребята, - обратился он к артиллеристам, - мне надо слона переправить.
   - Катись ты со своим слоном! - пробасил массивный старшина, зло посмотрев на Орлова.
   - Где слон? Какой слон? - спросили на плоту.
   - Слон прибыл из Африки!
   - Разговорчики! Бросьте дурить. Осторожнее, плот не наклоняйте! Орудие завалите.
   - Где слон? Эй, там, на берегу, где слон?
   Весть о том, что появился слон, переправилась на другой берег. Она внесла некоторое оживление. Бойцы как бы повеселели: слон стал большой шуткой.
   И тут мокрый, забрызганный глиной майор крикнул:
   - Что, действительно есть слон?
   - Так точно! Есть, товарищ майор!
   - А ну, переправляйте его сюда!
   Орлов не успел сообразить, что произошло, как уже у берега стоял плот и красноармеец, хлюпая по глине кирзовыми сапогами, бежал к нему, крича на ходу:
   - Скорее на плот. Майор велел переправить слона.
   Плот медленно скользил по хмурой холодной воде, а на сырых неошкуренных бревнах стоял слон. Волны перекатывались через плот. Они как бы хотели снять слона и унести его отсюда. Но слон был устойчив и спокоен. Красноармейцы, работая шестами, опасливо косились на своего пассажира, стараясь поскорее пересечь реку и избавиться от него. Слон положил хобот на плечо Орлову.
   - Где погонщик слона? - крикнул в темноту майор.
   - Я, - отозвался Орлов.
   - Фамилия?
   - Орлов.
   - Так вот, товарищ Орлов, надо помочь... пушки застряли. Он сможет? майор кивнул на Максима.
   - Не знаю, - ответил Орлов, - у него сбита нога...
   - У всех сбиты ноги, - буркнул майор. - А между прочим, Дарий применял слонов в битве с Александром Великим.
   - Этот слон не боевой и не рабочий. Он из цирка.
   - Где я вам возьму рабочего слона! - рассердился майор. - Ну что вы стоите, действуйте!
   Орлов не торопился. Он осмотрел пушки, застрявшие в глине, потом перевел взгляд на слона и тихо сказал:
   - Нужен канат.
   Тут же появился канат. Его привязали к орудийному лафету. На другом конце сделали большую петлю. Ее накинули на грудь животному. И Орлов скомандовал:
   - Максим, вперед!
   Слон сделал шаг. Орудие вздрогнуло. Ожило. Нога слона скользнула по глине. Слон упал на колено. Он тут же встал и снова навалился на канат. Канат натянулся. Задрожал. Максим вытянул от напряжения хобот и слегка шевелил им, словно искал в воздухе опору, за которую можно было ухватиться.
   - Максим, голубчик, вперед, вперед!
   Эти слова звучали не как команда, а как просьба. Слон рванулся вперед. Тяжелое орудие вдруг подпрыгнуло и пошло, пошло. Слон ставил ногу в глину, проделывал в откосе ступеньку и снова делал рывок. Орудие медленно выползало на берег. Оно уже катилось за слоном.
   Кто-то из бойцов крикнул:
   - Молодец, слон!
   - Еще три пушки, - сказал майор.
   И слон, освободив из глиняного плена одно орудие, медленно брел к другому.
   - Он ослабел в дороге, - объяснял Орлов майору. - И он голоден.
   - Вы нам пушки вытащите, мы его накормим, - пообещал майор.
   Через час все четыре орудия были на твердом грунте. Слон тяжело дышал. Он покрылся глиной, как панцирем, и стоял на берегу под холодными струями дождя.
   Батарея уехала. Слона забыли покормить. Обещать обещали, но забыли. Рядом с Орловым появился молоденький лейтенант. Он был в мокрой гимнастерке и в мокрой пилотке, и его трясло от озноба.
   - Извините, - тихо сказал он Орлову. - Нам крепко досталось. Три орудия погибло под танками. От всей батареи осталось одно орудие и пять бойцов. Вы помогите нам... У нас пушечка легкая - "сорокапятка"... Но бойцы совсем выбились из сил.
   - Он тоже еле живой, - сказал Орлов про Максима.
   В это время к ним подошел пожилой остроносый боец.
   - Товарищ лейтенант, - сказал он неторопливо. - Прицельная труба у орудия сбита. Снарядов нет. Может быть, оставим... пушку?
   - Нет, - твердо сказал лейтенант, - это наша матчасть, мы без нее не бойцы.
   - Мы и так уже не бойцы, - проворчал остроносый и побрел прочь.
   У лейтенанта мелко стучали зубы. Он обнимал себя руками за плечи, хотел согреться.
   - Попробуем, - сказал Орлов.
   Несмотря на просьбы Орлова, Максим долго не двигался с места: стоял, поджав сбитую ногу. Орлов уже решил, что ничего не выйдет. Но, выждав время, слон поставил на землю тяжелую ногу и побрел к берегу. Он шел очень медленно, не желая зря тратить оставшиеся силы.
   Легкую противотанковую пушечку он вытянул одним махом. Для него это было плевым делом. Он как вытянул ее, так и повез на себе, словно его навечно запрягли в пушку. Бойцы поплелись сзади. Лейтенант с Орловым шли поодаль.
   - Самое обидное, - доверительно сказал лейтенант Орлову, - что наши снаряды не берут их броню. Отскакивают. Для такой брони нужен другой калибр и другая начальная скорость... Сбоку еще можно поразить... в бензобак. А когда танк идет фронтально - одно несчастье. Но ничего, приспособимся. Нам главное - приспособиться.
   - Это верно, - сказал Орлов.
   Река пропала за их спиной. Впереди на пригорке была деревня. Дождь не унимался. И фронт тоже работал не переставая.
   - Очень жалко ребят. Утром были, а сейчас нет, полегли.
   Вероятно, это было очень необычное зрелище: слон, запряженный в противотанковое орудие, пять промокших до нитки бойцов и человек в пиджаке и брюках - тоже мокрый и к тому же с заросшим лицом. Все были так густо покрыты глиной - хоть ставь на гончарный круг. Все еле держались на ногах. Но стояла плотная ночь. Ничего не было видно. Было только слышно, как цокали, вырывались из глины сапоги, как тяжело дышал слон и как постукивали зубы простуженного лейтенанта.
   Так они дошли до деревни. И остановились под окнами единственного дома, где горел свет.
   Лейтенант сказал: "Ждите!" - и направился к избе. Он споткнулся о высокий порожек и чуть не упал, но удержался на ногах и закрыл за собой дверь.
   Остальные молча ждали его возвращения.
   Он появился довольно скоро.
   - Договорился. Нас принимают на ночлег, - сказал он, и его слова дробились на части непроходящим ознобом. - Заходите. Один останется на посту при орудии...
   Лейтенант замолчал, видимо обдумывая, кому из его бойцов оставаться на посту - заступать в первую смену.
   - Давайте я останусь... на часах, - предложил Орлов.
   Предложение Орлова было заманчивым, но лейтенант не согласился с ним:
   - Нельзя... Не положено гражданскому человеку.
   - Какая разница... - сказал Орлов.
   - Вы тоже намаялись - будь здоров! - сказал лейтенант, стараясь побороть озноб. - Рывчун!
   - Я! - глухо отозвался голос из темноты.
   - Заступишь в первую смену. Тебя сменит Соловьев. Слышишь?
   - Слышу... А как быть со слоном?
   - Он смирный, - сказал погонщик. - С ним на посту спокойнее: ни одна живая душа не подкрадется с подветренной стороны. Он спит стоя, как солдат.
   - Он тяжело дышит, - заметил Рывчун. - Вдруг околеет?
   - Он намаялся. Отойдет... Все намаялись.
   - Пошли! - скомандовал лейтенант.
   В избе было двое: мать, женщина с узким лицом и темными ввалившимися глазами, и мальчик лет десяти.
   Хозяйка не выражала ни радости, ни недовольства незваными гостями. Она молча кивнула им на скамью у стола и стала доставать из печи все, что хранилось в ее темном душном чреве. Появился чугунок с картошкой и горшок с топленым молоком. Из шкафчика достала хлеб с коричневой корочкой и ноздреватым мякишем. Крупнокалиберную соль.
   - У вас паек есть? - спросила хозяйка, когда все было на столе.
   - Ни черта у нас нет, - сказал кто-то из бойцов.
   - Мы оторвались от части, - пояснил лейтенант. - Нашу батарею помяли танки, а часть мы потеряли.
   Он оправдывался перед хозяйкой за то, что у них нет пайка. Тогда хозяйка достала брусок белого сала с коричневыми прожилками.
   - Это все, - сказала она. - Харчуйтесь.
   Над столом горела керосиновая лампа.
   Глина стала высыхать, и одежда солдат превращалась в хрупкие серые доспехи. Бойцы принялись за еду.
   Хозяйка вышла из избы и тут же вбежала обратно. Она была бледна и прикрыла рот ладонью.
   - Что это у вас... за чудовище?
   - Это не чудовище, это слон, - сказал лейтенант.
   - Уже на слонах воюют? - спросила женщина, и ее лицо еще больше вытянулось.
   - Да, - сказал остроносый, - скоро на коровах начнут воевать. На козах. На поросятах.
   - Замолчи! - приказал лейтенант.
   И все принялись за картошку, за сало, за хлеб. Они ели молча и при этом постепенно оживали, приходили в себя.
   Хозяйка долго не могла оправиться от встречи с Максимом и поглядывала на дверь, словно опасалась, как бы слон не вошел в дом. А мальчик то и дело выбегал на двор, чтобы посмотреть на заморское чудовище: любопытство побеждало страх. В конце концов он так осмелел, что даже протянул слону охапку сена. Слон понюхал угощение, но есть сено не стал.
   - Маманя, дай сахара, - попросил мальчик, - мне для него...
   - Для кого еще?
   - Для слона.
   - Я сейчас прута дам! - рассердилась мать. - Не подходи к нему. Калекой хочешь остаться?! Пойди наноси в избу соломы.
   Мальчик принялся носить солому. Он расстилал ее желтыми полосами на широкие половицы. И постепенно весь пол покрылся шуршащим слоем соломы получилась общая солдатская постель: чистая, сухая, пахнущая полем. Соломенный матрац и соломенное одеяло. И бойцы, покончив с ужином, молча жались к стенке, не решаясь ступить грязным сапогом на свою соломенную постель.