Яковлев Юрий. Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)

   Незнакомую мне девочку, чужую девочку ударил мой сын Алик, а удар пришелся по мне. У меня загорелась щека, как от удара, и сердце наполнилось тягучей горечью.
   Я почувствовала, что бледнею. Хорошо, что на мне был грим и под гримом было не видно, как я бледнею.
   "Он ударил его сестру. Он ударил девочку. Он поднял руку на женщину!" Все возмутилось во мне. Мне захотелось повернуться и уйти. Пусть расплачивается за свою гнусность. Но я мать - всепрощающая мать. Мне нельзя было уходить, я должна была играть свою роль. Свою самую долгую роль. Роль матери.
   Я не знала, что мне делать. Растерялась. Ребята почувствовали мое замешательство. Переглянулись. Кудрявый Генка спросил:
   - Не опоздаем?
   - Нет, нет, - поспешно сказала я.
   Конечно же, я проведу их в театр, раз обещала. Раз обещала, я их проведу.
   На мне мой желтый паричок, мой верный шлем, в котором я каждый день выхожу в бой. Грим. На мне была личина мальчишки, но сам мальчишка исчез. Не захотел он, мой дорогой двойник, идти в бой из-за человека, который ударил. Не пожелал. И никакая сила не могла его заставить. Почему же я скрываюсь под чужой личиной? Из страха? От стыда? В одно короткое мгновение мой парик, грим, костюм мальчишки превратились в пустую шелуху. Я пришла защищать своего сына, а получилось, что я должна была держать за него ответ как мать. Я остановилась. Все трое тоже остановились.
   - Я, конечно, не учусь с Аллой в одном классе, - сказала я, - с ней учится мой сын.
   - Какой сын? - воскликнул Арсений. - Ты что, женат? У тебя дети?
   Генка скривил лицо и отвернулся. Шурик захихикал. Они решили, что я неловко пошутила. И тогда я медленно подняла руку и стянула с головы парик. У ребят округлились глаза.
   Они все еще не могли прийти в себя, а я тоже была ошеломлена, как после удара. Так мы топтались, одинаково растерянные, непонимающие, что произошло и как быть дальше.
   Я почувствовала, что должна, обязана все объяснить им.
   Я сказала:
   - Понимаете, ребята. Я артистка. Артистка-травести. Я играю на сцене мальчишек... Вы, наверное, бывали в театре, видели Гаврика? Я играю Гаврика...
   Ребята непонимающими глазами смотрели на меня. Я им говорила одно, они думали другое. Я не знала, что мне делать. Горечь все сильнее жгла сердце. Мысль о том, что мой сын поднял руку на девочку... на женщину, больно сверлила мое сознание. И вдруг я подумала, что эти мальчики тоже могли ударить меня, они не знали, что я женщина. Они видели мальчишку. Мальчишку! А перед Аликом была девочка, и никакого грима.
   В какой-то странной неловкости трое мальчишек топтались вокруг меня. Я позвала их в театр. Театр не отменяется.
   - Ребята, идемте! Сейчас уже самое время. До спектакля осталось десять минут... Десять минут до спектакля.
   Ребята не сошли с места. Удивление, вызванное моим перевоплощением, сменилось смущением; взрослая женщина, мать врага проникла в их мир, узнала их дела. Засветила чувствительную пленку их мальчишеских тайн.
   - Уже поздно, - сказал Шурик и подтянул свои злосчастные брюки.
   - Дома ждут, - поддержал его Генка.
   - Мы, пожалуй, не пойдем в театр, - буркнул Арсений. - Спасибо за приглашение. В другой раз.
   - В другой раз, - пробормотала я.
   Ребята пошли прочь, а я осталась одна. Я не бросилась за ребятами. Я знала, что они уже не пойдут к студии. Что-то иное, неожиданное и странное, заполнило в них ту пустоту, которую должно было заполнить возмездие. Я стояла оглушенная, не зная, куда идти, что делать. Город стал чужим, люди чужими, они шли мимо, не замечая меня, не обращая на меня ни малейшего внимания, словно не видели. Только натолкнувшись, ворчали: "Что стоишь на дороге!" - и шли дальше, как мимо дерева. И вдруг я услышала голос Алика:
   - Мама, что с тобой? Что ты здесь делаешь? Почему ты в гриме? У тебя что-нибудь случилось?
   Его слова долетали до меня глухо и невнятно. Не отвечая на вопросы сына, я быстро зашагала по улице.
   Он шел рядом со мной, заглядывал мне в лицо и продолжал расспрашивать:
   - Мама, ты провалилась? Тебя освистали?
   - Провалилась... освистали... - пробормотала я, не сбавляя шага.
   - Я же говорил тебе... советовал, - он произнес эти слова мягко, сочувственно. Не так, как в прошлый раз.
   "Говорил... советовал..." - как горькое эхо отдавалось в моей груди.
   Потом мы долго шли молча, и вдруг он спросил:
   - Ты убежала со сцены?
   Он бросил на меня острый взгляд, словно уличая во лжи. Я промолчала.
   Тогда он сказал:
   - Ты обманываешь меня... Скажи правду.
   Вместо ответа я запустила руки в карманы и достала оттуда сигареты и зажигалку "ролленс". Я сжала пачку в кулаке и зубами достала оттуда сигарету, как тогда, при мальчишках. Щелкнула зажигалкой. Мерцающий огонек появился на конце сигареты. Алик наблюдал за мной внимательно и настороженно.
   - Хочешь? - Я протянула ему пачку.
   Алик отказался.
   - Я ведь по-настоящему не курю. Что ты делаешь на улице в гриме?
   - Изучаю жизнь, - почти не подумав, отвечала я.
   - Тогда другое дело, - сказал Алик, но продолжал смотреть на меня вопросительно, почти с испугом.
   И от этого его неравнодушия я вдруг почувствовала слабый отблеск радости, недолгой радости, которая порой находит себе щелочку в темном горе. Я почувствовала, что ему не все равно, что со мной. Исчезли ледяные слова: "как дела", "нормально". На какое-то мгновение я забыла о главном об ударе, который пришелся по мне. Об ударе Алика...
   - Я тут пристала к мальчишкам, - спокойно заговорила я, - разыграла небольшую сценку.
   - Они же могли ударить тебя! - в голосе Алика прозвучал неподдельный испуг.
   - Они не ударили меня, - твердо произнесла я. - Могли, но не ударили. А вот ты...
   Я оборвала фразу на полуслове, но он все понял. Он понял, что я знаю про то, что он ударил девочку.
   - Это совсем другое, - глухо сказал Алик.
   - Нет! Не другое... - сказала я. - Она тоже будет матерью. А ты еще до того, как она стала... ударил.
   - Мама... Она сама виновата... Она...
   И тут со мной произошло нечто страшное - в первый раз в жизни со мной произошло это. Я остановилась. До боли сжала зубы и как-то неумело, неловко - не то что на сцене! - замахнулась и...
   Проходившие мимо люди видели двух мальчишек - одного повыше, другого пониже. Они видели, как тот, что пониже, размахнулся и ударил своего спутника. Ударил, а сдачи не получил. И никакой драки не получилось. Им, прохожим, было невдомек, что это мать и сын. Мать, которая одна пошла против компании подростков, чтобы защитить сына. Хотела защитить, а сама ударила его.
   - Ты пожалеешь об этом, мать, - пробормотал Алик и зашагал прочь.
   Впервые в жизни ударила сына. Не маленького, а большого, взрослого парня. Ударила на улице при всем честном народе. И эта пощечина прогремела для меня на весь город, на весь мир. И мое сердце готово было разорваться.
   Ночью он постучал ко мне в дверь. Я не ответила. Он все равно отворил дверь и вошел. Горел свет. Я лежала на диване одетая и невидящими глазами смотрела в потолок. Когда он вошел, я не пошевельнулась.
   - Я знаю, что ты не спишь, мама, - сказал он. - Я понял, для чего ты была в гриме на улице. Ты хотела защитить меня.
   - Нет! - вырвалось у меня. - Сперва хотела, потом уже нет.
   - Пойми, что я один в целом свете. У меня нет друзей и нет девчонки, которая бы мне нравилась.
   - До сегодняшнего дня у тебя была мать, - глухо отозвалась я.
   Он покачал головой.
   Я вопросительно посмотрела на него.
   - Ты ничего не знала, что со мной творится. Я говорил "нормально", и ты успокаивалась. Алла сказала, что у всех актрис есть любовники... это обязательно... И у тебя тоже.
   - Все равно, - с болью пробормотала я. - Ты не должен был.
   - Она оскорбила...
   - Все равно!
   Он приблизился ко мне, и я обхватила двумя руками его голову. Я сжимала ее изо всех сил и все повторяла, повторяла:
   - Все равно!.. Все равно!..
   И слезы текли по моим щекам, соскальзывали на губы, и я чувствовала их горькую соленость... Все равно... Я прижимала его голову.
   Если я выйду на сцену и сыграю сына Алика, сыграю его таким, какой он есть: холодного, скрытного, жестокого, думающего только о себе, любящего только себя и в чем-то беспомощного, продолжающего оставаться моим. Если я сыграю его таким, какой он есть, понравится ли это ребятам, сидящим в зале? Будут ли они одобрительно хлопать и срываться с мест, когда нужно будет защитить его? Или они останутся равнодушными? А может быть, кто-либо из сидящих в зале узнает в Алике себя, посмотрит на себя со стороны - и тогда что-то дрогнет в нем, сдвинется с мертвой точки? Что важнее? Может быть, мне удастся сказать им - похожим на моего Алика - то, что они не услышат ни от кого, вернее, посмотрев спектакль, они скажут это сами себе. А когда человек говорит трудную правду сам себе, это чего-то да стоит. Это многого стоит.
   Я буду выходить на сцену и играть собственного сына. Может быть, мне не будут хлопать и никто не бросит к моим ногам даже скромной ромашки. Пусть. Я иду не на сцену, я иду в бой.
   Я натягиваю желтый паричок. Он жмет голову, а шпильки, которыми он крепится, колются, все время дают себя знать. Но я натягиваю на голову парик, как рыцарский шлем или как шлем бойца. Не думайте, что шлем не давит на голову, а сидит легко и элегантно. Это только на картинках или в кино. Я надеваю рубашку без двух пуговиц и потертые - непременно потертые! - штаны. И кеды, и беретку с суконной вермишелинкой на макушке. Я накладываю грим, грубый, цвета обветренного мальчишеского лица. Мне трудно ходить на руках, карабкаться на деревья, сбивать с ног хитрым приемчиком. Я ведь женщина. Не очень молодая. Но я пойду, вскарабкаюсь, дам подножку. И надо будет - свистну, сложив пальцы колечком. Потому что я - артистка-травести. И я должна так здорово изображать мальчишек, чтобы никому в голову не пришло, что я не мальчишка. Они должны идти за мной. Они должны верить мне. Потому что никто не сумеет сказать им трудную правду так, как смогу я.
   Звенит третий звонок.
   Я делаю глубокий вдох и выхожу на сцену.
   ГОНЕНИЕ НА РЫЖИХ
   Таня стояла в ванной комнате перед зеркалом и внимательно рассматривала себя, словно видела впервые. Она медленно провела рукой по волосам, коснулась пальцами бровей и прижала руку к виску. Она осталась недовольна встречей с самой собой и тихо произнесла:
   - Я знаю, это потому, что я рыжая.
   Ей на память сразу пришел разговор с Ритой, и она как бы услышала голос подруги:
   - Чудачка! Сейчас самое модное - рыжие волосы. У нас в цирке девчонки специально красятся в рыжий цвет.
   - А из рыжего можно перекраситься?
   - Сколько угодно! Только это глупо.
   - Пусть глупо. Мне надо.
   Над плечами у Тани две короткие косички, стянутые резинками от лекарства. Таня освободила одну косичку от резинки и медленно стала расплетать ее.
   Она все еще смотрела на себя и тихо сама себе говорила:
   - Не надо дразнить верблюда за то, что у него на спине горб. Может быть, ты тоже кажешься верблюду уродом, потому что у тебя нет горба. Он же не дразнит тебя. Он молчит, только презрительно выпячивает нижнюю губу. Выпячивай тоже губу, но не дразни верблюда... У слона длинный нос. Болтается, как брандспойт. Тигр оранжевый с черным, он похож на осу. Бегемот вообще урод, у него в пасти зубы, как березовые полешки... Но может быть, у слонов считается: чем длиннее нос, тем прекраснее. А тигр без полосок - все равно что ты в полоску. А зубы-полешки - это как раз то, что нужно настоящему бегемоту.
   Слова о верблюдах и бегемотах успокаивали ее и как бы переносили в детство. Неожиданно она увидела себя девочкой. Маленькой, энергичной, никому не дающей спуска.
   Она увидела дорожки зоологического сада и мальчишку, который дразнил зверей. Он ходил от клетки к клетке и строил рожи, визжал, рычал, кидал камушки. Таня терпеливо шла за ним. Она злилась на него сразу за всех зверей. Она ждала, когда злости накопится столько, чтобы можно было отдубасить мальчишку... Это было давно, в детстве. Мальчишка был толстый. С челкой до глаз и выпуклыми глазами. За щекой у него была конфета.
   У клетки с тигром маленькая Таня не выдержала. Она подскочила к мальчишке и вцепилась ему в челку.
   - Отпусти! - кричал мальчишка, дразнивший зверей, и все пытался освободиться из Таниных цепких рук. - Отпусти!
   Таня не отпускала.
   - Проси прощения! - требовала она.
   - У кого просить прощения? У тебя, что ли?
   - Нет, у тигра.
   И тут мальчишка вырвался. Он отскочил от Тани и стал поправлять рубаху. Потом он сморщил нос, выпятил губы и крикнул:
   - Рыжая!
   - Опять дразнишь тигра? - грозно сказала маленькая Таня.
   - Не тигра, - протянул мальчишка. - Тебя.
   - Это я - рыжая?
   - Ты, ты!
   Таня презрительно посмотрела на мальчишку, скорчила рожицу и сказала:
   - Сам ты рыжий!
   Тут уже опешил мальчишка. Он не мог понять, почему он рыжий, если всю жизнь у него над глазами была густая черная челка. Он даже дотронулся рукой до своей челки, словно хотел на ощупь определить ее цвет.
   Таня показала ему кулак, повернулась и пошла домой.
   Дома она спросила у мамы:
   - Мама, я рыжая?
   - Рыжая.
   - Это очень плохо?
   - Чего же плохого? Ничего плохого.
   - Нет, это, наверное, плохо, - вздохнула Таня. - Почему я стала рыжей?
   - Ты всегда была рыжей.
   - Неужели? - сказала маленькая Таня упавшим голосом и отошла от мамы. - А я думала, что рыжий - тигр.
   На другой день дома пропал кусок мяса. Красный, как пожарная машина. С белой сахарной косточкой. Будущий суп и будущее жаркое. Оно лежало за окном. А когда мама принялась за готовку, его не оказалось. Оно исчезло. Лишь небольшая розоватая лужица напоминала о его существовании.
   - Куда девалось мясо?
   Мама долго и терпеливо искала пропажу. Заглядывала под стол, шарила по полкам. В конце концов кусок говядины приобрел в маминых глазах ценность самородка.
   - Куда же девалось мясо? Ты не видела? - спросила она маленькую Таню.
   - Ммы, - промычала девочка, не открывая рта.
   Маленькая Таня сидела на краю дивана и изо всех сил сжимала губы, чтобы не проговориться. Она держала под замком тайну пропавшего мяса. Но ей стало жаль маму, и она открыла замок:
   - Я взяла.
   - Ты?!! - воскликнули одновременно мама и папа.
   - Ну да...
   - Зачем тебе мясо?
   Таня болтала ногой и молчала. А родители растерянно переглядывались и соображали, зачем девочке понадобился большой кусок сырой говядины. Наконец папа с опаской сказал:
   - Ты съела... его?
   У мамы округлились глаза: она представила себе Таню, рвущую зубами сырое мясо.
   - Нет, я не сама.
   Мама облегченно вздохнула. Папа спросил:
   - Куда ты его дела?
   Таня отвернулась и стала смотреть в окно.
   - Я никуда не девала... Я накормила... тигра.
   - Тигра?!
   У папы и мамы стал беспомощный вид.
   - Какого тигра? - прошептала мама.
   - Бенгальского, - спокойно ответила маленькая Таня.
   - А мы остались без супа, - грустно сказал папа.
   - Я могу пять дней не есть супа, - отозвалась девочка.
   - И кормить тигров, слонов, бегемотов, - скороговоркой подхватил папа.
   - Бегемоты мясо не едят. Только тигры, - объяснила маленькая Таня. Его дразнил мальчишка. Тигра надо было утешить. Я принесла ему мясо.
   - На тарелке?
   - Нет, за пазухой.
   Таня стояла перед зеркалом и прощалась с собой, рыжей. Ей казалось, что, после того как она намочит волосы в таинственной жидкости, изменится не только цвет волос, но и все остальное: уменьшится рот, плечи станут не такими худыми, брови изогнутся и потемнеют. На какое-то мгновение ей стало жалко себя, прежней. Она приблизилась к зеркалу, почти уперлась в него лбом. Потом решительно повернулась и наклонила голову к тазу. Она намочила голову и принялась тереть волосы: оттирала от них рыжий цвет, как оттирают ржавчину. Она вообразила, что под рыжим слоем скрываются соломенные шелковистые волосы.
   Струйки воды текли по щекам, по шее, по ключицам. На рубашку летели брызги. Таня чувствовала себя царевной-лягушкой, которая сбрасывает с себя ненавистную зеленую шкурку, чтобы превратиться в девицу-красавицу.
   Неожиданно раздался стук в дверь, и мамин голос властно сказал:
   - Открой!
   Таня приподняла голову. Вода потекла между лопаток.
   Мама стояла в дверях и с отчаянием смотрела на дочь.
   - Что ты наделала?!
   - Надоело быть рыжей... А что? - спросила Таня.
   - Ты уже не рыжая, - сокрушенно сказала мама. - Ты - красная.
   Таня повернулась к зеркалу. Стекло запотело. Его как бы заволокло туманом. Таня сделала в тумане окошко, посмотрела на себя и чуть не вскрикнула. Волосы стали красные, как мех лисы-огневки.
   - С такими волосами впору идти в цирк. Работать клоуном, - сказала мама.
   - А Рита сказала, что волосы будут соломенного цвета...
   Мама ничего не ответила. Она открыла кран и сунула голову дочери под струю теплой воды. И стала изо всех сил тереть и мылить голову Тани, чтобы вернуть волосам былой цвет.
   - Я несчастная, потому что некрасивая. У меня большой рот, длинная шея. Совсем нет плечей. А свитер сидит на мне, как на мальчишке. Но самое страшное - что я рыжая. Ненавижу себя за то, что рыжая, - жаловалась Таня, а мыльная пена затекала ей в рот.
   - Глупая ты у меня, Татьяна, - сказала мама, намыливая голову дочери.
   Таня умолкла. Ей вдруг стало все равно, что получится. Рыжие так рыжие. Красные так красные.
   На другой день утром Таня шла в школу. Она знала, что волосы у нее теперь огненно-красные, жесткие и торчат во все стороны. Они напоминают красный клоунский парик. Но Таня старалась внушить себе, что все по-старому, в порядке. Она не замечала удивленных взглядов прохожих. Держалась молодцом.
   На Тане куртка. Видавшая виды. Пригодная для всех случаев жизни. Куртка давно обтерлась и стала мала. Но Таня не признает ни пальто, ни жакетов. Она носит куртку. Руки в карманах. Локти прижаты к бокам. Над плечами две маленькие косички, стянутые резинками от лекарств.
   И в это время ей встретился Князев. Он сказал:
   - Здравствуй! Что это с тобой?
   И засмеялся.
   Таня опустила глаза и прибавила шагу. Он не стал ее догонять, а пожал плечами и пошел сзади. Он ждал, что Таня оглянется. Но девочка не повернула головы.
   Она не оглядывается, но видит его. Длинного, худого, подстриженного под бобрик. Глаза его насмешливо щурятся. Свободный воротник зеленого свитера не обтягивает шею, а располагается вокруг, как кольцо Сатурна. Одна рука засунута в карман, другая размахивает портфелем. Она видит его, не оглядываясь, не поднимая глаз, - плечами, затылком. Видит чернильное пятно на его руке, пушок на подбородке, неглаженые брюки, похожие на две трубы.
   Нет, у нее на голове не красные волосы, а пламя. Оно охватило голову и в конце концов сожжет ее всю. Ей захотелось натянуть куртку на голову. Спрятать под ней огненные волосы.
   И тут она не выдерживает и пускается бежать. Она перебегает на другую сторону и влетает в двери школы. Она бежит по лестнице, не различая лиц, лица слились в сплошную полосу.
   Вслед ей летят сердитые слова: "Сумасшедшая!", "Взрослая девица!", "Тише ты, как дам!".
   Таня вбежала в класс и захлопнула за собой дверь. Класс пустой. Можно сесть за парту и перевести дух. И достать зеркальце.
   В маленький осколочек не умещается все лицо. Видишь себя по частям: одни глаза, один рот, один лоб, одни волосы...
   Таня подняла глаза. Князев стоял перед ней и наблюдал, как она рассматривает себя в зеркало. Он не смеялся. Только губы его слегка улыбались.
   Таня отдернула руку с зеркальцем и встала. Он переминался с ноги на ногу и размахивал портфелем.
   Можно было оттолкнуть его и выбежать в дверь. Но Таня не решилась это сделать. Она отбежала к открытому окну. Он все еще размахивал портфелем. Таня вскочила на подоконник. Он бросил портфель на парту и зашагал к окну.
   В следующее мгновение Таня исчезла.
   Таня подняла глаза и почувствовала, что небо рядом.
   Оно нахлынуло влажной голубизной, и девушке показалось, что щеку холодит мягкое прикосновение облака. От близости неба и плавного движения облаков все стало легонько покачиваться, плясать, кружиться. Таня оторвала глаза от неба и сильней прижалась к шершавой кирпичной стене. Стена медленно подавалась вперед, давила на плечи, и Таня вся напряглась, чтобы удержать падающую стену. Ей захотелось врасти в кирпичи плечами, локтями, спиной - тогда стена не сможет столкнуть ее вниз.
   Девушка опустила глаза и увидела темный серебристый асфальт. И запрокинутые лица людей. Их было так много, что они сливались в одну массу, от которой доносилось несмолкаемое гудение. Что они там гудят?
   - Надо принести лестницу... Лестницу надо!
   - Нет, надо натянуть брезент!
   - Тише. Может быть, она сама уйдет.
   - Пусть не шевелится.
   - Боже мой, она же сорвется!
   Таня стояла на карнизе третьего этажа. Под ногами у нее начиналась пропасть. Но девушка не испытывала страха. Напротив, она чувствовала себя спасенной, попавшей в такое место, где ее уже никто не настигнет. И, стоя на виду у целой улицы, наслаждалась жутковатым покоем человека, которому удалось укрыться от преследования.
   - Что вы все стоите! Она же сорвется... - звучал внизу знакомый голос Генриетты Павловны, учительницы русского языка и литературы.
   И без того тонкий голос показался Тане еще тоньше, словно говорила не сама Генриетта Павловна, а кто-то передразнивал ее.
   Таня стояла на узком карнизе и сильней прижималась к кирпичам, как бы хотела оттеснить стену, отвоевать у стены еще несколько сантиметров. Она уже не видела толпу на асфальте. Не слышала, как внизу кричали:
   - Не двигайся! Слышишь, не двигайся!
   Но она и не смогла пошевельнуться. Как бы окаменела. Стала кариатидой, поддерживающей крышу.
   Тане вдруг показалось, что если она оторвется от стены, то не упадет, а полетит. Расставит руки, как крылья, и полетит. Куда-нибудь подальше от школы. А главное, от него, от Князева. И сразу все прекратится.
   Она исчезла так же неожиданно, как и появилась.
   - Слушайте, заберите от меня эту дикарку!
   Тонкий резкий голос Генриетты Павловны, срываясь, звучал в кабинете завуча Михаила Ивановича. Михаил Иванович сидел, скрестив руки и наклонив свою массивную косматую голову. Казалось, эта голова растет прямо из плеч и никакой шеи нет. Он смотрел на учительницу русского языка исподлобья. Глазные яблоки у него были большие, слегка навыкате. А густые каштановые волосы свалялись и спадали на лоб неровными космами. Толстыми короткими пальцами он сгонял их обратно, в общую копну.
   - Представляете, если бы она упала? Кто отвечал бы? Я! А если она завтра прыгнет с моста в реку? - без умолку говорила Генриетта Павловна.
   Она была молода и привлекательна. А рядом с нескладным бесшеим Михаилом Ивановичем выглядела просто красавицей. Темные, коротко подстриженные волосы, и большие голубые глаза, и ровные полукруглые брови. Правда, когда Генриетта Павловна не высыпалась или нервничала, под глазами появлялись тени, тоже полукруглые. Вместе с бровями они образовывали круги.
   - Заберите от меня эту сумасшедшую!
   - Хорошо, хорошо, - примирительно сказал Михаил Иванович, голос его звучал с непроходящей хрипотцой, - мы что-нибудь придумаем.
   - Придумайте, - сухо сказала Генриетта Павловна.
   - И не переживайте так. Все обошлось, - сказал Михаил Иванович.
   Генриетта Павловна молча поднялась и, стуча каблуками, направилась к двери. Каблуки у нее высокие и тонкие, под ними потрескивает паркет.
   Таня сидела в маленькой комнате, где хранятся таблицы и чучела. Сидела на краю стола и гладила рукой лису-огневку. Лиса тянулась к ней узкой мордочкой и вопросительно смотрела черными пуговками, заменявшими ей глаза. Она как бы утешала Таню: "Зачем грустить? Я тоже рыжая, еще порыжей, чем ты. Ну и что из этого? Не плачу. Посмотри мне в глаза - ни одной слезинки".
   Таня всю жизнь была рыжей, и ее это нимало не тревожило. И если ее дразнили рыжей, то это не выводило ее из себя. Да, рыжая, а что? Впрочем, дразнили ее давно, а потом все привыкли.
   Таня посмотрела на лису и как бы самой себе сказала: "Никогда не видела таких рыжих!"
   И сразу вспомнила, как он впервые появился в классе.
   Шел урок русского языка. Генриетта Павловна рассказывала про вводные слова.
   В дверь постучали.
   - Войдите! - отозвалась учительница.
   В класс вошел Михаил Иванович. Он имел привычку не входить в класс без стука. Михаил Иванович был не один. Вместе с ним в класс вошел какой-то парень в зеленом свитере. Он был худой, высокий, с темным бобриком волос, которые мысом выдавались вперед. В его независимой походке, в складке между бровей вырисовывался будущий мужчина.
   - Извините, Генриетта Павловна, - сказал Михаил Иванович, - я привел новичка. Князев его фамилия. Прошу любить и жаловать.
   Ребята сразу забыли про вводные слова и уставились на новичка. А он стоял и ждал, когда ему укажут место.
   Генриетта Павловна взглянула на Князева и машинально поправила волосы. Потом она обратилась к Тане:
   - Вьюник... - Она всегда называла Таню по фамилии. - Вьюник, рядом с тобой место свободно?
   - Свободно, - ответила Таня.
   - Садись, Князев. - Учительница кивнула на Танину нарту. - Итак, вводными словами называются...
   Князев не спеша прошел между рядами и сел рядом с Таней. Некоторое время он сидел прямо и слушал про вводные слова. Потом он повернул голову и пристально посмотрел на Таню.
   - Что ты смотришь на меня? - тихо спросила Таня.
   - Никогда не видал таких рыжих, - ответил он.
   - Посмотри! - с вызовом ответила Таня и вдруг почувствовала, что краснеет.
   Она не находила объяснения, почему краснеет, но ничего не могла с собой поделать. Из сорока голосов она сразу узнавала его голос. В топоте ног слышала его шаги. Она закрывала глаза и затыкала уши. И все равно слышала его голос, видела его прищуренные глаза.