Издав жуткий вопль, в котором уже не было ничего человеческого, Сен-Себастьян повернулся и с дьявольским хохотом покатился по лестнице вниз, полыхая и уменьшаясь в размерах, словно пылающая планета, погружающаяся в раскаленные недра превосходящего ее по размерам светила.
Эркюль и Роджер стояли возле кареты, наблюдая за набирающим силу пожаром. Они видели, как первые языки пламени показались в нижних окнах особняка. Они слышали грохот, с которым обрушился потолок подземной часовни, а потом их потряс вырвавшийся из глубины здания нечеловеческий крик. Коротко переглянувшись, мужчины не сказали ни слова. Произнести что-то означало убить надежду, и они продолжали молчать.
Пожар поднимался все выше. Ни одно существо из плоти и крови не могло выжить в этом аду.
Мадлен стояла рядом со слугами. Черный плащ Сен-Жермена был великоват для нее, и она обернулась им дважды. Девушка как завороженная смотрела на горящее здание и тоже молчала.
Четверть часа назад мимо них пробежал де Ле Радо, потом – Шатороз. Платье его пылало, он пересек набережную Малакэ и бросился в Сену, однако что там с ним сталось, никто не пошел смотреть. Ждали другого, но тот почему-то медлил.
Огонь охватил игорные залы. Эркюль кашлянул и выдвинул подбородок вперед.
– Я обещал ему быть наготове и не сойду с этого места.
Роджер кивнул, повернув к кучеру осунувшееся лицо.
– Ты бы лучше завязал лошадям глаза. Иначе их не удержишь.
Эркюль ответно кивнул и пошел к нервничающим животным. Когда он их успокоил, пламя объяло верхние этажи. Мужчины снова переглянулись. Мадлен молча заплакала, не стесняясь своих слез.
– Может быть, вы войдете в карету? – осторожно спросил Роджер.
– Нет, благодарю.
Эркюль взобрался на козлы.
– Я должен быть наготове. Вот – я готов.
Два огромных окна лопнули, и огонь заревел, торжествуя победу… Но победил не он.
С гребня крыши слетела веревка, по ней заскользила вниз какая-то маленькая фигурка, уворачиваясь от языков пламени с ловкостью, невероятной для человеческого существа. И все же это был человек. Граф спрыгнул на землю, выпрямился и зашагал к карете.
– Хозяин! – вскричал Роджер, хватая его за руку.
– В дорогу, дружище! Стража скоро поднимет тревогу, нам надо с ней разминуться. Впереди у нас дальний путь.
Сен-Жермен взглянул на Эркюля, слезавшего с козел, чтобы развязать глаза лошадям.
– Вы молодчина.
Эркюлю хотелось ответить кратко, но вышло не так.
– Я всего лишь следовал вашим распоряжениям, сир. И повел бы карету в огонь, если бы в том возникла нужда.
Он помедлил.
– Сен-Себастьян?…
Сен-Жермен иронически поклонился.
– Боюсь, ваш прежний хозяин скончался. Брови Эркюля сошлись к переносице.
– Я хотел помочь ему в этом. Граф улыбнулся.
– К великому сожалению, он обошелся без вашей помощи. Но чего же мы ждем? Мадлен, дорогая! Почему вы здесь, а не в карете? Вам следует отдохнуть.
Мадлен в испуге отпрянула в сторону, боясь прикосновением или словом разрушить волшебный мираж. Граф здесь, он цел и говорит с ней – но это ведь невозможно! Это слишком прекрасно, чтобы оказаться реальностью. Пусть дольше продлится сон.
– Сен-Жермен? – прошептала она. Он взял Мадлен за плечи и заглянул в ее заплаканные глаза.
– Со мной все в порядке, счастье мое. И с вами, похоже, тоже.
– Сен-Себастьян мертв?
Сен-Жермен оглянулся. Отель «Трансильвания» пылал как огромный погребальный костер.
– Полагаю, да, – он мягко подтолкнул ее к дверце кареты.– Садитесь же. Нам пора.
Она покорно вошла в салон и там затихла. Граф, встав на подножку, крикнул Эркюлю:
– Особняк д'Аржаньяков!
Он махнул рукой Роджеру, уже гарцевавшему возле кареты на рослом выносливом жеребце.
– Я думала, Роджер повезет ваш багаж, – сказала Мадлен тихо.
– Я тоже так думал. Но это сделает Саттин.
Он закрыл дверцу кареты.
Какое-то время они молчали, но дорога делала свое дело. Карета мирно покачивалась на ухабах, и стена отчужденности, возведенная между ними событиями этого ужасного дня, постепенно разваливалась, уступая место чему-то иному. Наконец Мадлен решилась заговорить.
– Это было, наверное, не очень приятно?
Сен-Жермен повернулся к ней.
– Да.
– Понимаю.
Она внимательно оглядела свои ладони. Потом, не поднимая глаз, спросила:
– Так вы уезжаете?
– Как я и говорил вам, на время. Я в мае вернусь.
– Понимаю, – снова сказала она, едва удерживаясь от слез.
– Идите сюда.
Девушка не шелохнулась. Он пересел сам и обнял ее за талию, мысленно порадовавшись тому, что она не отталкивает его.
– В чем дело, Мадлен?
– Меня осквернили. Я вам отвратительна, – ее всхлип походил на стон.
– Это не так!
– Они ничего не успели.
– Я знаю. Но это не важно.
Руки его скользнули под плащ, в который была завернута девушка, и там затихли. Он понимал, что ей пришлось пережить. После того, что с ней проделали эти развратники, в Мадлен могло поселиться стойкое омерзение к ласкам любого рода. Напряжение, вновь ее охватившее, нужно было немедленно снять.
– Что бы там ни было, обряд очищения совершен. Сен-Себастьян и его прихвостни понесли наказание. Они мертвы, но это тоже не важно. Ничто не может изменить мои чувства к вам. Ничто в целом свете.
Она пробормотала что-то неразборчивое и лицом неловко ткнулась в его плечо. Он нежно гладил ее под плащом, также шепча что-то невнятное и неслышное. Наконец она вновь подняла глаза.
– У вас все волосы опалены. И брови.
– В самом деле? Он осторожно коснулся пальцами ее щек.
– Даже ресницы.
Она опять прижалась к нему.
– Я чуть вас не потеряла.
– Ну-ну, Мадлен. Все уже позади.
Он поцеловал ее, ему ответили поцелуем.
– Моя храбрая, моя стойкая, моя единственная Мадлен.
Она, судорожно вздохнув, вдруг отпрянула от него, глаза ее засияли как звезды. Он отстранился в недоумении, его удержали. С бесцеремонной решимостью, которую он в ней так любил.
– Вы сказали, что позволите мне кое-что перед вашим отъездом. Вы уезжаете, чего же мы ждем, Сен-Жермен?
Он испытующе посмотрел на нее, она не смутилась. Нет, это уже не походило на детский каприз. Израненная, измученная Мадлен не собиралась сдаваться. Ее стремление было осознанным и шло из глубин существа. Она твердо знала, чего хочет, и вознамерилась своей цели добиться. Право на это давали ей только что пережитые кошмарные испытания, от которых он, как ни старался, не сумел ее оберечь. Сен-Жермен кивнул.
– Подберите ноги.
– Что?
Мадлен помрачнела Странное требование наводило на мысль, что ее вновь решили оставить с носом. Она встрепенулась, готовая настоять на своем.
– Подберите ноги, Мадлен. Я не шучу.
Девушка нехотя покорилась и привалилась к стенке кареты, поджав под себя босые ступни. Граф, встав на четвереньки, дотянулся до противоположного сиденья и потянул его на себя. Сиденье скользнуло вперед и уперлось в диванчик, на котором они находились, в то время как спинка его опустилась и заняла горизонтальное положение.
Мадлен вдруг почувствовала, что к ней возвращается хорошее настроение, и рассмеялась, не сдерживая себя. Надо же, такой серьезный и сдержанный человек вдруг снабжает свою карету столь забавным устройством! Похоже, она совсем не знает его.
– Я часто сплю в дороге, – объяснил он, регулируя высоту подушек.
Мадлен с любопытством улеглась на это ложе и нашла, что составленные вместе диванные подушки представляют собой весьма удобный матрас. Она расправила плащ, накрылась им как одеялом и всем телом приникла к своему спутнику.
– Этим нельзя заниматься в спешке, – сказал он мягко.– Подождите, Мадлен.
Он вынул из шейной повязки булавку с рубином, и сел.
Она провела пальцем по гладкой поверхности камня и спросила с благоговением:
– Что я должна делать?
– Потерпите чуть-чуть.
Граф снял с себя обгоревшую рубашку и отшвырнул ее прочь. Ночной воздух овеял его смугловатую кожу, по ней пробежала волна дрожи, однако причиной тому был вовсе не холод. Он осторожно вложил рубин в пальцы Мадлен и сжал их в своей руке. Взгляды встретились, острие булавки коснулось груди Сен-Жермена. Он улыбнулся и усилил нажим.
– Я не хочу причинять вам боль! – вскрикнула девушка, но опоздала. Дорожка темной крови уже выступала там, где прошлось острие.
– Мне вовсе не больно, – успокоил ее Сен-Жермен. Полуприкрыв веки, он откинулся на подушки.
– Вот все, что у меня есть. Возьмите все, дорогая.
Тон его голоса, глубокий и низкий, подсказал ей, чего от нее ждут.
Мадлен склонилась и припала губами к порезу, чувствуя сладкое замирание в области живота. Его руки не дали этому спазму улечься, но быстрыми обжигающими движениями вызвали к жизни череду новых упоительных содроганий. Мадлен затрепетала от натиска узких ладоней, она подалась всем телом навстречу ливню дерзких касаний, а те все убыстрялись, нагнетая в ней жар. Наконец, когда, казалось, сам воздух кареты загудел от вибраций, произошло желанное извержение, оно длилось вечность, другую, третью, однако Мадлен не прервала поцелуя, она не могла насытиться, она пила и пила. Он входил в нее глоток за глотком – его жажда, его одиночество, его вечный поиск понимания и тепла… Солоноватая струйка все не кончалась, но это… Мадлен вдруг вскинула голову и замерла… Это была всего лишь односторонняя связь.
Она откатилась к стенке кареты, он потянулся за ней.
– Мадлен, что случилось?
Она промолчала, Сен-Жермен задрожал. Внезапно его охватил ужас. Значит, кошмар для нее не развеялся, значит, душевные раны девочки глубже, чем он полагал? Ей неприятны его объятия, она содрогалась от отвращения, но по своей доброте терпела их сколько могла…
Затем он увидел, что Мадлен подносит булавку к своей левой груди. Быстрым движением девушка рассекла кожу. Глаза ее вспыхнули, она рассмеялась и, передвинувшись выше, прижалась к избраннику своего сердца. Сен-Жермен облегченно вздохнул: его не отвергли. Его побуждали к дальнейшему, предлагая себя…
Ни грохот колес, ни окрики ночных патрулей, ни ночной холодок, залетавший в вентиляционные щели кареты, не могли оторвать любовников друг от друга. Тела их сплетались и расплетались, изнемогая от сладких конвульсий, пережитое было забыто, в целом мире существовали только они и окрыляющий их души экстаз.
Когда наконец карета подъехала к воротам особняка д'Аржаньяков, позвякивание упряжи показалось Мадлен похоронным боем колоколов.
Он чувствовал, что она готова заплакать, и снова обнял ее.
– Мадлен, не грустите. Когда я вернусь, мы повторим все это несчетное количество раз.
Шепот его звучал как ночной ветерок в летней листве.
«Дай же тысячу сто мне поцелуев, снова тысячу дай и снова сотню», – вспомнилось ей.
– Простите, хозяин, – сказал Роджер извиняющимся тоном, наклоняясь к окну кареты.– Мы не можем долее здесь оставаться.
– Я знаю, – кивнул Сен-Жермен. Он сел, стараясь не смотреть на Мадлен, и принялся приводить сиденья в прежнее положение. Справившись с этой задачей, граф глухо сказал:
– Ступайте, Мадлен. Ступайте. Я буду писать вам часто и отправлять письма с нарочными. Мы увидимся в мае. Это не так далеко.
– В мае, – повторила она, Роджер уже открывал дверцу кареты. Девушка поплотнее закуталась в плащ, но не из стыдливости: ей хотелось унести в складках одежды частицу его тепла. Она подняла взгляд и протянула к нему руки.
– Я рада тому, что мы это сделали. Теперь вы во мне.
Он в сильном волнении сжал ее пальцы.
– Я тоже счастлив, Мадлен. Разлука пройдет быстро.
Она спустилась с подножки на мокрую мостовую.
Ночное небо было усыпано звездами, ее волосы шевелил предутренний ветерок.
– В мае, – сказала она еще раз.
Сен-Жермен наклонился, не выходя из кареты, и крепко поцеловал ее в губы. Потом двумя легкими поцелуями коснулся ее глаз.
– Теперь ступайте, Мадлен. Я больше не в силах выносить эту муку.
Мадлен кивнула и сошла на обочину, одной рукой придерживая полы плаща, а другой посылая прощальный привет. Она улыбалась, провожая взглядом карету, скачущего рядом с ней Роджера и сидящего на козлах Эркюля, покуда выезд не скрылся за поворотом и не пропал из виду.
Отрывок из письма графини д'Аржаньяк к маркизе де Монталье.
«15 ноября 1743 года.
Я скорблю вместе с вами, моя дорогая сестра. Вы потеряли мужа, я – брата, Мадлен – заботливого отца. Я постоянно оплакиваю нашего дорогого Робера и поминаю в молитвах, но ни слезы, ни поминания нам его уже не вернут.
Аббат Понтнеф, наш кузен, сообщил мне, что Робер перед смертью примирился с Богом и что мученичество, которое он претерпел ради своего чада (Мадлен очень скупо рассказывает о событиях той ужасной ночи, но все же достаточно, чтобы понять, что жизнью своей маркиз выкупил ее жизнь), непременно дарует ему место в сонме святых. Если это доставит вам утешение, могу сообщить, что граф Сен-Жермен прислал аббату деньги из Англии – в оплату служб за упокой души Робера, погибшего на его глазах. Именно граф, как вы, наверное, знаете, и спас Мадлен из огня.
Мужайтесь, дорогая сестра, ибо несчастья словно бы сговорились преследовать нас. С большим прискорбием я вынуждена сообщить вам, что здоровье Мадлен изрядно подорвано пережитым. Так в один голос говорят и священники, и врачи. Разум нашей девочки, слава Богу, не пострадал, но душа ее теперь омрачена постоянной печалью. Чтобы отвлечься, большую часть времени она проводит в учении, сидя над книгами даже ночами. Пуще всего ее занимают история и иностранные языки. Бот странность, при всем при том красота Мадлен не угасла, а вроде бы даже и расцвела… Этот блеск синих глаз, этот легкий румянец на щечках словно бы сообщают всем, что девочка совершенно здорова. Но это не так. Андре Шенбрюнн, весьма сведущий и опытный врач, утверждает, что именно эти признаки и указывают на то, что недуг развивается, чтобы в скором времени свести бедняжку в могилу.
Я делаю все возможное, и сделала бы в сто раз больше, если бы знала, что может ее спасти. Но таких средств еще не придумано. Священники и доктора разводят руками.
Пожалуйста, Маргарита, позвольте ей остаться со мной. Я буду постоянно при ней, ибо теперь не нахожу нужным появляться на людях. Молва зла, смерть моего мужа вызвала в обществе множество пересудов, сплетни не затихают по сей день. Мадлен не проживет и года, я стану за ней ухаживать, я приложу все силы, чтобы скрасить ее последние дни.
Не знаю, доставит ли это вам какое-либо удовлетворение, но Сен-Себастьян и большинство его гнусных приятелей погибли в огне, уничтожившем отель «Трансильвания». Несколько священнослужителей из Сен-Жермен-де-Тире исследовали пожарище, но не нашли достаточного количества костей, чтобы составить скелет хотя бы одного человека. На том месте они отслужили всенощную и провели обряд очищения, так что всякая нечисть, там остававшаяся, отправилась прямо в ад.
…Прошу, не задерживайтесь с ответом, ибо девочка хочет знать о вашем решении. Могу лишь добавить, что она присоединяется к моим просьбам, впрочем, о том лучше скажет ее собственное письмо.
Не хочу более вас расстраивать, но подумайте, каково вам будет после кончины супруга наблюдать, как медленно умирает ваша единственная дочурка. Это слишком тяжелое бремя для одного человека, а потому я вновь умоляю вас: позвольте Мадлен остаться со мной.
Пребывающая в бездне печали и скорбящая вместе с вами,
ваша любящая сестра
Клодия де Монталье,
графиня д'Аржаньяк».
ЭПИЛОГ
Письмо Мадлен де Монталье к графу де Сен-Жермену, написанное на ломаном арабском и доставленное ему лично английским ученым Беверли Саттином.
«29 апреля 1744 года.
Мой Сен-Жермен!
Ваш подарок в полной сохранности доставил мне наш добрый Эркюль. Я просто поражена. Как может зеленый халцедон делаться в ином освещении красным? Уверена, что в свое время вы сумеете объяснить мне и это.
Как видите, я следую вашим советам и непрестанно учусь. Арабский кажется страшно трудным, и письмо мое наверняка составлено неуклюже. Но я надеюсь его освоить так же хорошо, как и вы.
Шенбрюнн снова ко мне заглядывал, с ним был аббат Понтнеф. На их вытянутые физиономии забавно смотреть. Я чувствую себя просто великолепно, мне иногда хочется им крикнуть, что никто тут не собирается умирать. Но тем не менее я умираю. Это легко – не трудней, чем выдерживать дни разлуки. К концу лета я буду в могиле. Я это знаю…
Как странно произносить эти слова и осознавать, что они не пугают меня. Май рядом, вы вернетесь в Париж. Вы должны обещать мне свидание. Вы не можете мне в нем отказать. Я сгораю от нетерпения. Врачи говорят, что живой румянец и блеск в глазах – симптомы недуга. Что они знают? Это ваша кровь играет во мне, это она тянет меня к земле с той же неумолимостью, с какой солнце клонит к закату. Но мы по этому поводу не грустим, мы знаем, что восход неизбежен. Май подарит нам несколько радостных дней, затем я сойду в землю. Что за печаль? Ведь там когда-то побывали и вы! Это знание греет меня и дает мне силы надеяться на возвращение.
Я приму эту участь с восторгом. Мне больше не придется бояться скоротечности дней, у меня будет время изучить, испытать, увидеть, познать все, что только возможно. Вы говорите, плата за то – одиночество, но я в это не верю. Я всегда буду стремиться в ваши объятия и непременно достигну того уровня восприятия, который делает вас тем, что вы есть. Благодаря вам и жизнь моя, и предстоящая смерть наполнились смыслом.
В исторических книгах я читаю о войнах, о разрушениях, о насилиях и грабежах и задыхаюсь от отвращения. Глупость, бессмыслица, кошмарный круговорот! Можно подумать, что удел человечества – питаться собственной падалью. Целые страны гибнут ради чьей-то забавы!
Размышляя об этом, я прихожу к выводу, что в мире много вещей гораздо более худших, чем мы – вампиры.
Познать вашу свободу… Жить кровью, которая берется и отдается в любви…
Сен-Жермен, я изнываю от жажды!…
До скорой встречи, и не вздумайте от нее уклониться!
Вечно ваша
Мадлен».
ПРИМЕЧАНИЯ
Отель (особняк) «Трансильвания», построенный во время правления Людовика XIII, стоит и поныне по адресу: набережная Малакэ, 29, в предместье Фобург Сен-Жермен. Свое имя он получил от князя Ференца Леопольда Ракоци[18], который проживал там с 1713 по 1717 год, принимая некоторое участие в борьбе за испанское наследство.
Свою известность этот отель получил в основном потому, что аббат Прево упомянул о нем в повести «Манон Леско», которая впервые была опубликована в 1728 году, но сохранила популярность по сей день благодаря по большей части операм Массне и Пуччини, написанным по мотивам вышеуказанной повести (на самом деле существуют четыре подобные оперы, но широко известны лишь две).
Среди других знаменитостей, некогда проживавших в отеле, можно назвать герцогиню де Грамон (в 1724 году), а гораздо позже (в 1869—1892 годах) там поселился маркиз де Блоквилль, после чего означенный особняк стал ассоциироваться со всем, что прекрасно в живописи и литературе. Стоит, пожалуй, отметить, что в самом начале своей истории, еще будучи безымянным, это здание принадлежало Марешалю де Талларду.
Впервые он появился в Париже в мае 1743 года. Обладатель колоссального состояния, человек великой учености, с прекрасными манерами, окруженный вуалью таинственности. Он тут же стал чрезвычайно заметен: ему открывались все двери. Его пристрастие к драгоценностям бросалось в глаза даже в тот век умопомрачительного роскошества. Поговаривали, что он сам выращивает алмазы. Два-три раза граф одалживал у знакомых бриллианты и возвращал им камни больших размеров, утверждая, что увеличил их с помощью способа, известного лишь ему одному.
Одевался граф преимущественно в черно-белое, хотя наряды кавалеров тех лет переливались всеми цветами радуги. Одежда его всегда была высочайшего качества и безупречно опрятна, что впечатляло многих (Фридриха Великого[19], например). Будет нелишним прибавить к тому, что для верховой езды он держал только лошадей серой масти; что же касается принадлежащих ему экипажей, то все они выглядели всегда модно и были превосходно оснащены.
Перу графа приписывают труд «Трисвятая троемудрость», к которому он, возможно, отношения и не имеет, однако там фигурирует его печать (солнечное затмение с распростертыми крыльями) и содержатся некоторые идеи, очень похожие на те, что им прилюдно высказывались. От Казановы[20] и Уолпола[21] известно также, что Сен-Жермен был практикующим алхимиком, и притом неплохим. В1750-х годах, проживая в Гааге, он приобрел атанор (особым образом устроенный тигль) и установил его в доме, где снимал две комнаты для алхимических опытов.
Музыка – вот истинное пристрастие Сен-Жермена, и встреча с Рамо, описанная в самом начале романа, действительно имела место в 1743 году. Загадочный граф написал несколько небольших опер, одна из них – «Персефона», упомянутая в связи с именинами Мадлен, – может быть датирована никак не позднее 1750 года. Кроме того, Сен-Жермен прекрасно играл на виолончели, арфе и гитаре, а также пел высоким, приятным голосом (тембр его остался нам неизвестен). Он слыл опытным импровизатором и иногда аккомпанировал другим исполнителям на клавесине. Известно также, что ноты его сочинений собирал Петр Чайковский.
Граф был человеком среднего роста и возраста – с небольшими руками и ступнями, с темными волосами и пристальным взглядом темных загадочных глаз. (Глаза отмечают все, кто о нем поминает.) Таковым он и оставался с 1743 года до своей предполагаемой кончины, датируемой 1786 годом. Промежуток немалый, чтобы всегда выглядеть на сорок пять. Граф утверждал, что за его спиной три-четыре тысячелетия, и говаривал, что столь долгой протяженностью жизни он обязан «живой воде».
Была в нем какая-то тайна или нет, небезынтересно отметить, что он очень редко ел (если ел вообще), а вина в рот не брал ни при каких обстоятельствах.
Плюс ко всему вышесказанному Сен-Жермен был восторженным покровителем многих искусств, а в живописи более всего ценил полотна Веласкеса. Он и сам рисовал, и довольно неплохо, хотя его опыты в этой области нельзя назвать выдающимися. Впрочем, особенный блеск и внутреннее свечение этих работ выделяют их из ряда подобных. Его часто просили раскрыть свой секрет.
Будучи одаренным лингвистом, он владел по меньшей мере двенадцатью языками, в том числе русским, арабским, китайским. Откуда он родом – огромный вопрос. Сен-Жермен с большой долей вероятности мог быть младшим сыном князя Ференца Леопольда Ракоци из Трансильвании. Если это так, то его учил Жан-Гастон де Медичи, и тогда по приезде в Париж ему было около тридцати. Уолпол в одном из своих писем перечисляет различные версии происхождения этой таинственной личности, из которых можно выделить следующие:
1. Он – польский аристократ-заговорщик.
2. Он – португальский еврей.
3. Он – итальянец, выгодно женившийся, а потом убивший свою жену.
4. Он – незаконнорожденный сын Папы Римского.
5. Он – развлекающийся русский боярин.
6. Он – австрийский торговец бриллиантами, шпионящий в пользу Франции.
Есть вероятность, что Уолпол и Фрэнч (а возможно, и Фридрих Великий) использовали Сен-Жермена как неофициального дипломатического курьера, ибо он подвизался при многих европейских дворах, несомненно имея доступ к самым высокопоставленным личностям своего времени. Фридрих Великий в равной мере ценил в нем таланты как придворного, так и музыканта и называл бессмертным.
Не раз засвидетельствовано, что он одинаково хорошо владел как правой, так и левой рукой и охотно демонстрировал свое умение единовременно писать как письмо, так и его копию. Искусники подобного рода встречаются, но даже их удивляет тот факт, что подписи под составленными таким образом документами неотличимы одна от другой. Это важно, поскольку не дает пищи для разногласий. Например, имеются два его письма, которые датируются 1791 и 1793 годами. Они доставлены адресатам соответственно пять и семь лет спустя после предполагаемой кончины их составителя. Получатели писем не усомнились в подлинности пришедшей корреспонденции, ибо подпись графа была хорошо им знакома Известны также по крайней мере три человека, видевшие Сен-Жермена и говорившие с ним в 1793, 1796 и 1802 годах.
Итак, кем бы на деле ни был этот загадочный господин, он преуспел в том, чтобы сбить с толку всех, и тайна его до сих пор не раскрыта.
Размышляя над тем, какие свойства, приписываемые вампирам, наиболее достоверны, я перерыла множество доступных мне книг – от солидных трактатов до свидетельств не слишком-то образованных очевидцев. Я составила таблицу характеристик и то, что сходилось в ней для 80 процентов культур, решила принять за истину и использовать в своем романе. Мои заключения таковы: хотя вампир и испытывает потребность в крови, ею он не питается. Поскольку вампиры не переваривают пищу и не испражняются так, как простые смертные, кровь нужна им для чего-то другого. Очевидно, что потребление этой субстанции не относится и к деятельности кровеносной системы, ибо, как можно предположить, большая часть ее функций переходит к системе лимфатической, что, кстати, отчасти оправдывает их повышенную чувствительность к солнечному свету. (Хотя такие известные всему миру вампиры, как Дракула или лорд Рутвен, преспокойно разгуливали под солнцем, и хоть бы что!) Кровь для вампира если и пища, то в самых минимальных пределах, и без нее как таковой он может вполне обойтись.