Страница:
Диктатора слушали зачарованно. Несмотря на внешнюю неказистость, в юности он преуспевал именно в риторике и, согласно устному преданию, однажды в дальнем походе остановил целую бегущую от одетой в бычьи шкуры орды бриттов армию короткой лекцией о кротости травоядных животных.
— У меня вот тут лежит запись, — Лулла выразительно постучал стилосом по стопке восковых табличек, о которую до того картинно опирался рукой, — вчерашних ваших умствований на вилле Гевария. Ничего-ничего, я сам знаю, что соглядатай на крыше — это не по конституции, я вас в суд и не потащу. Как верно заметил там человек, похожий на нашего уважаемого Помпония, зажимают свободу. Я понимаю, что у гражданина Помпония есть осязаемая причина болезненно реагировать на слово «зажимают», все мы эту причину осязали. Так вот — с сегодняшнего дня уважаемый Помпоний назначается главным цензором, так что со свободой будет посвободнее. Куда делся предыдущий цензор? Кто спрашивает? Вот вы, гражданин, и разберитесь, куда он делся. Результаты расследования доложите сенату. У кого еще есть вопросы?
Фраза «А со Спартаком-то как?» застыла на губах многих храбрых воинов. Диктатор умыл руки в услужливо подставленном медном тазу, ополоснул лицо. Сегодня он принимал ванну только утром.
— Мы забыли наши праздники! — продолжил он, шумно вытираясь папирусной салфеткой. — Мы забыли хорошие древние праздники, объединяющие народ.
— Зато мы хорошо помним праздник Плодородия, — желчно прошептал Геварий.
Лулла навострил уши.
— Вот гражданин Геварий уже проявляет гражданскую сознательность! — обрадовался он. — Шепотом, правда, но проявляет. Спасибо тебе, Геварий, что вспомнил о приближении празднества, учрежденного прежним кесарем. В последние годы традиция оказалась выхолощена, но память живет в достойнейших из горожан. Именно такому человеку, как тебе, я поручу организацию всенародного торжества. Деньги возьмешь у Феодора, по техническим вопросам обращайся к Фагорию, а если кто недоволен будет, не беспокой Внутринния, приходи лично ко мне.
Геварий покраснел, потом побледнел, понимая, что взрыв либеральной демагогии означает не что иное, как продуманный план репрессий. Нет более верного повода для ссылки на Сицилию организатора праздника, чем драка на рынке во время праздничной раздачи творожных лепешек с медом. Если же, не дай бог, во время шествия по главным улицам в Город вломится какой-нибудь Спартак, то висеть Геварию на обочине Аппиевой дороги, как утратившему бдительность на ниве общественной безопасности. «Постой же, Луковка», — зловеще подумал почетный карбонарий, сочтя за лучшее больше не шептать.
— Мне послышалось? — переспросил Лулла, вглядываясь в безмолвствующий Форум. — Мне показалось, что кто-то сказал: «Сначала грязь с улиц уберите, а потом празднуйте?» Видимо, показалось. Видимо, я все еще нахожусь под впечатлением записей выступлений с ваших тайных сборищ, — он снова постучал по табличкам. — Так вот, чтобы мне больше ничего не мерещилось… Где тут я видел желтоволосого… Ну да, ну да… Вон тот гражданин, с виду чем-то неуловимо смахивающий на мятежника с Везувия, а также на разоблаченного недавно за антиправительственный заговор содержателя игорного дома, но на деле — философ, ратующий за общественное здоровье. Как ты говоришь?…
— Я говорю, — с возможной твердостью произнес Дмитрий Васильевич Хромин, — санитария и гигиена. Salus populi — salus demi, salus demi — suprema lex![28]
Стоящая в толпе рядом с ним Пульхерия-Феминистия перевела дыхание и облизнула пересохшие губы. В глазах ее играли огоньки. Еще с утра она уговаривала любовника надеть новую тогу цветов древнего рода императора Луллы с гербовой вышивкой по канту и придумать пару звучных афоризмов на профилактическую тему. «Зачем? — удивлялся Хромин. — Геварий же окрысится!» — «Я женщина, — с покорной настойчивостью отвечала Феминистия. — Во имя Венеры, ясноокой и крутобедрой, верь моему предчувствию, Митенька».
— И он до сих пор еще не сенатор? — поразился Лулла, внимательно разглядывая Хромина. — С такой-то дикцией? Нет, ребята, с кадровой стратегией у нас явно какие-то проблемы. Короче, вот что, желтоволосый. Если нужны чрезвычайные полномочия, бери их, но чтобы к празднику Город был чистый и акведук проведен не только на виллы, а вплоть до Сучьего болота! Читал я, читал твои речи по водоснабжению, так вот, воплоти их в жизнь, и будет тебе скамеечка в сенате, и даже с красной подушечкой. И насчет провинции какой-нибудь подумаем. У меня как раз осталась лишняя. От бывшего главного цензора.
Под сводами казино «Олимпус» этот оклик прозвучал странно. Как будто это средняя школа номер такая-то в августе, незадолго до учебного года, когда уже стоит у дверей медкабинета очередь на медосмотр, а дирекция только-только расчухалась осваивать выделенные на летний косметический ремонт средства. И какие-то подозрительные алкоголика уже установили на лестничной площадке дощатые козлы и мешают всем, заляпав весь пол побелкой которую разносят подошвами по только что отциклеванному паркету. И вот на пахнущей мелом и летней пылью пополам с осенним листопадом лестнице окликаешь по имени загоревшего в Крыму или просто выросшего за лето до неузнаваемости одноклассника, в смысле — это ты, вообще?
Дмитрий Васильевич Хромин стоял в дверях игрового зала, где у рулетки сидел Святослав Васильевич Хромин, грустно оперев бородатый подбородок о спинку стула, настоящего стула со спинкой, сделанного искусным Фагорием по чертежам Андрея Теменева. Портьер больше не было, в стенах бывшего обиталища весталок уже два дня, как проломили оконные проемы, у каждого проема красовались заляпанные побелкой дощатые козлы. На лестнице стучали молотки: из перил выламывали пресловутых леопардов, заменяя каждую непристойную пару безупречными атлетическими мужскими торсами на вкус нового директора казино.
— Привет, Дим.
— Чего-то у вас народу немного сегодня, — заметил старший брат, прохаживаясь вокруг пустых столов.
— У нас сегодня санитарный день, — бесстрастно сообщил младший, поднимая взгляд на вошедшего. — Согласно новым указаниям руководства. А скоро, я чувствую, будут субботник, пятиминутка политинформации и плакаты «Муха — источник заразы».
— Чего ты ерничаешь? — удивился Дмитрий. — Не вижу ничего плохого в том, что люди на две тысячи лет раньше начнут чистить зубы. Тебе, как радетелю за народное благо, это должно быть даже приятно.
— Когда к власти приходят санитарные врачи, — уверенно сказал Святослав, — остается только расслабиться и получать удовольствие. Только я так не умею.
— Ты еще много чего не умеешь. — Знакомая с детства интонация привычно раздражала Хромина-старшего. «Да я тебе говорю, крем-брюле вкуснее!» — втолковывал один желтоволосый мальчишка другому, пониже. «А я не хочу!» — скрипел другой, отталкивая вафельный стаканчик и требуя спрятанное за спиной старшего брата эскимо. — А я тебе говорю, ты просто, как всегда, завидуешь, потому что, как всегда, сидишь на стуле ровно и ждешь, пока тебя оценят и поймут. Ну, хорошо, я подсуетился, меня, может быть, в сенат выберут. Хочешь, я с Внутриннием поговорю, тебя возьмут экспертом по общественному мнению? Я серьезно…
— Прошлое нельзя изменить, — серьезно покачал бородой Святослав Васильевич. — Мы все сгинем в этом Риме, потому что жить, как они, не сможем, а поменять что-то не сумеем.
— Здрасьте! — рассмеялся Дима. — Вот нежданная проблема. Обычно такие, как ты, убиваются, чтоб бабочку не раздавить, не дай бог причинные связи нарушатся! Будь спокоен, твой лысый гитлероид скоро полмира завоюет, а я рассчитываю к празднику общественные сортиры обустроить, и ничего, мир не шатается!
— Общественные сортиры, — с неожиданной резкостью вскочил со стула младший брат, — были в Риме и без твоего драгоценного старания, серость ты троечная! И Спартак худо-бедно в истории был! Говорю тебе, мы уйдем, как в песок, и только через две тысячи лет какой-нибудь Шамполион откопает твой мраморный бюст с отколотой головой и, дополнив список сенаторов именем Митя, скажет, что это искаженное византийское Митрий, от слова Митра, что означает Увенчанный Короной!
Митя Хромин предостерегающе поднял палец, подошел к двери и резко ее распахнул. В зал буквально ввалился прислонившийся к ней ухом Плющ. Как и всякая особа, получившая, наконец, в свое распоряжение нечто, заработанное долгим сексуальным трудом, и чувствующая, что впервые с утра нет прямой необходимости наводить макияж, подвивать ресницы и прочими способами соответствовать, выглядел он неважнецки — ни маникюра, ни прически. Но ни это, ни явное изобличение в подслушивании не могло обескуражить второй день как свободного гражданина Рима. Натянутая улыбка на зеленоватых губах стала только чуть презрительнее, когда он узнал посетителя:
— Вале, Семипедис. А вы знаете, что у нас с утра водопровод отключили? Ни помыться, ни, извиняюсь, душ принять. И часы в холле не работают.
— Вашу ветку акведука сейчас переподключают к магистральной трассе до Сучьего болота, — поморщился Дмитрий. — К вечеру будет вода.
— Смотрите, — погрозил пальцем Плющ, — поверю на слово. Эй, борода, — обратился он к Святославу Васильевичу. — Кто обещал провести воспитательную работу с персоналом? Это что, уборка, что ли? Побелка по всему зданию. А пол, между прочим, — мозаика, я понимаю, что некоторым из деревни это слово непонятно…
— Айшат все делает правильно, — не глядя ему в глаза, сухо и четко проговорил доцент, — а побелка будет. Пока директор велит закрашивать плафоны и фрески, хотя даже тем, кто из деревни, понятно…
— Это не директор велит, а диктатор! — на высокой ноте перебил Плющ. — Потому что нравственность! Потому что бардак начинается с халатности! Даты на себя посмотри, ты на свое рабочее место посмотри! Фишки разбросаны как попало, учет не ведется. Вот, посмотрите, уважаемый Семипедис, что я у них из клепсидры вытащил!
— Пружинка, — пожал плечами Дмитрий Хромин. Он испытывал чувство неопределенной гадливости. Почему-то вспомнилась раздатчица в пригородном буфете, орущая на компанию студентов.
— «Пружинка»! — передразнил его новый директор казино. — Если от часов отваливается одна пружинка, потом другая, потом мальчик с палочкой, это говорит о том, что персонал халатно относится к имуществу. Кому будет нужна клепсидра без мальчика с палочкой?
— Да уж тебе-то точно не нужна, — вполголоса, но очень зло пробормотал доцент.
— Что? — Плющ по-прежнему с удивительной легкостью понимал туманные оскорбительные намеки, но, в отличие от позавчерашнего дня, уже не считал нужным сдерживаться. — Это кто гомосек? Это я гомосек?
Дверь открылась в третий раз, пропуская Айшат с граблями, обмотанными паклей, и остроконечным ведром, смахивающим на некрашеное пожарное. Полюбившиеся банты девушка по-прежнему каждое утро аккуратно вплетала в смоляные косы, а деловой костюм сменила на некое подобие синего халатика, при ближайшем рассмотрении оказавшегося парадным ритуальным облачением весталки второго ранга.
— О, Димка! — улыбнулась она с порога. — Я твои стихи слышала. Прямо Багрицкий.
— Стишочки почитываем, персонал? — с ходу заорал Плющ. — А работать будет кто, а? Я тебе что сказал про лестницу? Пока чистая не будет…
Айшат молча улыбнулась и открыла дверь настежь… Трое мужчин выглянули наружу. Плющ, загибая пальцы на руке, пересчитал чистые ступеньки. С подозрением поглядел на грабли в руке Айшат.
— Это называется швабра! — охотно пояснила она, протягивая орудие труда, как букет цветов. — Как твои уши, Плющик, все болят?
— Персонал! — зашипел Плющ, оглядываясь на братьев Хроминых. Вчера он уже пытался вступить с Айшат в дискуссию по поводу интерьерной эстетики, но после десятой стихотворной цитаты вынужден был произнести фразу, которой прерывал споры с любимым диктатором. К несчастью, Айшат поняла слова буквально и тут же сообщила ряд медицинских советов, узнанных еще от дяди Салима, лечившего — маленькую Айшат от воспаления среднего уха народными средствами. Вчера злобный на весь мир Плющ не нашел, что противопоставить незыблемо позитивному настрою девушки.
— Просто, как я прочла у вашего великого поэта Цельса в сочинении «О страданиях ушных, распутством в молодые годы нажитых»…
— У тебя там часы разваливаются на ходу! — заорал директор, потрясая злополучной пружинкой. — Так что иди и поставь на место… Нет, давай вместе пойдем… Это не сотрудники, это Юстинианова чума какая-то! — кричал он, сбегая побеленными подошвами сандалий по свежевымытой лестнице.
— Разве Цельс — это поэт? — осторожно спросил Дмитрий Хромин, снова оставшись наедине с братом. — Разве не врач?
— Римский наместник в греческом городе Эфесе, — бесстрастно, словно читая по памяти энциклопедию, растолковал Святослав. — Прославился справедливостью и всесторонним кругозором. Написал множество сочинений, из которых сохранился только трактат по медицине. Благодарные сограждане увековечили его память, воздвигнув библиотеку научных трудов, ставшую крупнейшей после Александрии.
— До нас или после? — подумав, уточнил Дмитрий.
— Откуда же я знаю? Мы даже не знаем, какой сейчас год. Эти чертовы ромеи с их манерой не называться собственными именами. Кто такой Лулла? Не учил я никакого Луллу ни в школе, ни в университете, ни по новой хронологии Белаша. Может, это Лукулл? Не знаю. Может быть, вообще ранний Нерон? Уроды-конспираторы!
— Послушай, — медленно проговорил Дмитрий Васильевич Хромин, — а вдруг ты прав? Мне тут обещают, если с акведуком все нормально будет, какую-то провинцию. Стихи я пишу, медицину знаю. Может, забрать тебя и Айшат, уехать к черту в этот твой Эфес и прославиться там справедливостью?
— Ты, как всегда, ставишь телегу перед лошадью, — сказал Святослав, глядя из оконного пролома на площадь, где подростки играли в Спартака на горе, толкая друг друга с отключенного от магистрального акведука фонтана. — Ты еще в школе, продавая батарейки к плееру по рублю штука, считал, что все крупные состояния начинаются так, а там уже можно будет подучить математику и становиться Биллом Гейтсом. Тебя, может, и назначат в Эфес. Но, поскольку для этого ты уже упек в тюрьму Андрюху, вряд ли твоя справедливость и благородство потянут на признание потомков. Уже не получится.
— Ну… — Дмитрий Васильевич тоже посмотрел в окно.
Один из подростков, крупнее и сильнее других, прочно зацепившись за позеленевшего и скользкого чугунного тритона, победно воздевал руки, обрушив в фонтан целую толпу претендентов на его место. Подросток сидел спиной к братьям, поэтому ни один из них не опознал в нем Алексея Илюхина, бывшего скина, бывшего андабата, а ныне доверенное лицо Бати Везувийского, Вождя всея Италии, Корсики и Сардинии с провинциями.
— А если не получится, — спокойно продолжал санинспектор Хромин, — тогда, пожалуй, придется вернуться в Рим кесарем и спалить Вечный город дотла. Чтобы не возникало вопросов о том, кто тут ранний Нерон.
— Ну-ка еще раз, — требовал Геварий, принявший после разноса на Форуме твердое решение взять за правило вести рискованные антиправительственные разговоры только на свежем воздухе, где можно быть уверенным, что ничьи лишние уши не прильнули к дверям, стенам и крышам. — Напомни, как все это было.
— Я спал, — вновь содрогаясь, отвечал Пессимий, — спал в палатке. Мы разбили лагерь так, чтобы контролировать подходы к ущелью. Часовых выставили, кустарник вырубили, все как положено. Так вот, я спал и вдруг чувствую — бьют. Меня бьют. Без всякого объяснения, прямо через палатку топчут. Они, наверное, спустились с отвесного утеса на другой стороне, хотя откуда бы у них веревочные лестницы? Но, по-моему, нас обошли, потому что, когда я выбрался из палатки, лагеря уже не было, света тоже, ноги скользили между поваленных палаток и брошенных щитов и только часовые кричали: «Они спустились с горы! Они спустились!», потом замолкли. Если бы гладиаторы двигались по ущелью, тревога поднялась бы прежде, чем перебили весь лагерь. Мы с еще тремя ранеными пробежали до самых ворот Рима, как были в доспехах, мне казалось, что воздух уже кончается, мы его весь выдышали, но, к счастью, добрый Коллагенус отпер нам…
— Как-то это непонятно, — сквозь зубы скрипел Геварий, направляясь к обширному пустырю Марсова поля. — Не может же Лулла, чтобы отправить меня в ссылку, инспирировать гражданскую войну! Какая-то игра играется, но я ее не понимаю. Это еще что такое?
Поперек всего Марсова поля, оказывается, была вырыта траншея, вдоль которой суетились невольники с бадьями извести и обтесанными камнями.
— Акведук, — развел руками Пессимий. — Магистральный водопровод.
— А где теперь маршировать? — мрачно спросил Геварий. Не далее чем вчера как раз напротив его виллы воздвигли трехэтажную аркаду, тянущуюся в предместье. Вид с балкона был загублен навсегда. — Где теперь репетировать праздничное шествие радостных граждан, спонтанно возникшее в процессе праздника? Какого дьявола мы сегодня сгоняем сюда крестьян из пригородов.
— А может, они сами как-нибудь?
— Как-нибудь не надо! — рявкнул Геварий. — В позапрошлом году, когда мы еще не стали правительственными порученцами, а были, слава Юпитеру, оппозицией, помнишь, что случилось? Группа скотоводов повернула не на ту площадь и давай гулять со своими баранами вокруг фонтана. А кому-то с башкой в шлеме, стукнуло в эту башку, что это проскрипционные эмигранты с акцией протеста. Пошло-поехало, организатор праздника на Крите.
— Так после этого же…
— Правильно, после этого крестьянами стали наряжать легионеров. И в прошлом году группа этих дородных крестьянок в платках и чепцах тоже повернула не за тот угол, и на глазах у половины приглашенных послов и амбассадоров переоделась в панцири и поножи. Мы с тобой сами вносили протест в сенат, говоря, что обман народа — это преступление. Где организатор праздника?
— На Мальте.
— А я вот не хочу на Мальту! Я хочу все заранее отрепетировать, чтобы ни одна ликующая сволочь со своим плодородным бараном не вломилась в беломраморные покои. Для этого мне нужно, чтобы на военном плацу не возводили эти уродливые арки! Да, да, я к вам, гражданин, обращаюсь!
Почетный гражданин города, архитектор и подрядчик по строительству Цертелий обернулся с выражением брезгливого негодования. Оно всегда появлялось на его лице, когда грубая лапа и немытое мурло мещанина влезали в экстаз архитектурного творчества и останавливали руку художника, уже замахнувшуюся кирпичом на выкопанную в земле яму.
— Вознесется на высоту в тридцать пять локтей! — произнес он с такой внушительностью, что никто не осмелился бы потребовать от него грамматической полноценности предложения. — Уникальная, высочайшая в цивилизованном мире! Вызов будущему!
Настоящие, в полной мере гениальные художники всегда говорят так, отращивают дугообразные усы и гарцуют нагишом перед гостями на белых лошадях. Они терпеливо ждут, пока изменчивый мир прогнется под них и опубликует малоизвестные дневники.
Геварий не стал даже тратить время на разговоры. Коротким жестом отослав Пессимия, он принялся зычными криками расставлять по полю шеренги, фаланги и каре из прибывающих под вооруженной охраной крестьян. Те плохо понимали, чего от них хотят, и поминутно валились ниц, как, впрочем, и каменотесы, затравленно уставившиеся на постепенно заполняемую толпой народа предполагаемую спортплощадку.
Цертелий довольно скоро почувствовал, что дело — табак, но, поскольку речевой аппарат гениев не предназначен для поиска компромиссов, продолжал стоять, скрестив руки на груди, пока запыхавшийся Пессимий не привел четырех рабов с носилками. Из паланкина вылез недовольный Деметриус Семипедис.
— Вы даже представить себе не можете, из чего они строят! — покачивая в полном недоумении головой, приговаривал он. — Мы им, понимаете ли: мойте руки, будьте здоровы, а они стыки герметизируют… Эй! Ну-ка, что у вас там в бочонке? Правильно, чего это тут воняет сероводородиком?
— Импортный материал, — с достоинством сообщил Цертелий, перестраивая лад мышления с художнического на подрядческий. Последние десять лет он доверял выполнение собственных художественных идей исключительно самому себе, немало на этом заработав. — Одна часть чистейшей извести, одна часть шпата толченого, одна часть глины синей… — Он замялся.
— И? — подбодрил Хромин, покосившись на подошедшего и красного от гнева Гевария.
— И две части фекалий пернатых, — мужественно договорил почетный гражданин.
— Куриный помет! — потряс в воздухе кулаками санитарный инспектор. — Это только додуматься надо! Все, я вам карту нарисую, в каких кварталах выстроили эти акведуки. Изнуряющие поносы, желудочные колики, хилые дети со вздутыми животами. Моровое поветрие, понимаете ли, испарения болот, гнев богов! Сальмонеллез, вот что это такое!
— Мне нужна площадка для репетиции, — попытался перебить Геварий.
— Нет, ты лучше послушай, из чего они лепят трубы! — не унимался поднаторевший на строительных нормах будущих тысячелетий чиновник. — Из рыжей глины с бурым железняком! Да лет через пять этот водопровод зарастет ржавчиной по самый водозабор!
— В этом отношении, — с достоинством выпрямился Цертелий, — со всей ответственностью могу заверить! Экспортный материал, розовая глина с гору святого Арсения!
Хромин повертел в руках обломок керамического желоба и бросил в бочонок. «Плюх!» — вякнул обломок.
— Ну, розовая глина еще, куда ни шло… Какая тебе нужна площадка, Геварий?
— Вот тут у них будут арки. Высотой в тридцать пять локтей, — нервно сказал оппозиционер, облеченный доверием правительства.
Хромин посмотрел на траншею, потом перевел взгляд наверх. Цертелий, решивший, что чиновник поражен масштабом замысла, тоже поглядел наверх. И Геварий с Пессимием тоже поглядели.
— Арки… — протянул Дмитрий Васильевич, — арочки. Вот такие же, как у вас всюду понатыканы, эстакады, виадуки и прочие насесты типа станция метро «Площадь Восстания»?
— Не такие же, — веско возразил архитектор, — а небывалой высоты, изящества и технологической новизны.
— Понятно. Слушайте, а зачем вы их все время строите?
— Рим-то на холмах, — подумав над неожиданным вопросом, пояснил Цертелий уже нормальным, но довольно озадаченным голосом.
— И что из этого? Вам обязательно надо, чтобы ваш водопровод был прямой, как стрела Феба светозарного? Из эстетических соображений?
— Так ведь вверх вода не потечет, — растерянно улыбнулся зодчий.
— А вы пробовали? Нет? Так попробуйте! Или у Фагория спросите, он как раз опыты по гидростатике проводит. Сил никаких с вами нет, вроде высокая цивилизация, а элементарных вещей… Ладно, мы побежали-побежали, — он подозвал рабов и открыл дверцу паланкина, — у меня еще три объекта. Трубы в землю, траншею зарыть, и завтра маршируйте тут хоть до посинения. Понятно?
Он уже собирался вспрыгнуть на носилки, как вдруг поглядел туда, где в беловатой вонючей жиже бочонка тонул обрубок белой керамической трубы. Как ни странно, при соприкосновении одного с другим содержимое бочки слабо, но заметно желтело. Хромин двумя пальцами выудил керамику и, наморщив нос, осмотрел мелкие желтые кристаллики, появившиеся на ее поверхности.
— Откуда, говоришь, розовая глина?
— С горы священного Арсения! — по-военному выпалил Цертелий. Давно замечено, что единственный, кто может довести закаленного борьбой со злонамеренной критикой гения до состояния подобострастия, это чиновник, которому на замыслы и идеи плевать, а вот штамп в паспорте он ставить не собирается, пока не уплачены необходимые взносы.
— То святого, — усмехнулся Хромин, — а то уже священного. Век живи, век учись. Арсений. Арсеникум. Знаешь, что такое мышьяк?
— Никак нет!
— А киноварь?
— Точно так! Краска. Ярко-красная. Ядовитая. — Друг детства архитектора тоже пошел по стезе изобразительного искусства, но не преуспел в росписи ваз. Недавно он был найден в собственной мастерской, изо рта у него пахло чесноком, а напротив стояла ваза, белая, с ярко-красной надписью «Пошли все на светлый Олимп!».
— Короче, я не разрешаю реализацию этих труб на твоем строительном объекте, — отрезал Хромин. — Не знаю, не знаю, куда ты их денешь и откуда новые возьмешь. Вот при свидетелях говорю, если ты их тут проложишь, тебя вскоре будут судить за отравление половины города. А это зрелище не для праздников. Так, мужики, а теперь поехали в баню. Ну, в термы, в термы ваши, боюсь, они опять там без шапочек в бассейне купаются.
— У меня вот тут лежит запись, — Лулла выразительно постучал стилосом по стопке восковых табличек, о которую до того картинно опирался рукой, — вчерашних ваших умствований на вилле Гевария. Ничего-ничего, я сам знаю, что соглядатай на крыше — это не по конституции, я вас в суд и не потащу. Как верно заметил там человек, похожий на нашего уважаемого Помпония, зажимают свободу. Я понимаю, что у гражданина Помпония есть осязаемая причина болезненно реагировать на слово «зажимают», все мы эту причину осязали. Так вот — с сегодняшнего дня уважаемый Помпоний назначается главным цензором, так что со свободой будет посвободнее. Куда делся предыдущий цензор? Кто спрашивает? Вот вы, гражданин, и разберитесь, куда он делся. Результаты расследования доложите сенату. У кого еще есть вопросы?
Фраза «А со Спартаком-то как?» застыла на губах многих храбрых воинов. Диктатор умыл руки в услужливо подставленном медном тазу, ополоснул лицо. Сегодня он принимал ванну только утром.
— Мы забыли наши праздники! — продолжил он, шумно вытираясь папирусной салфеткой. — Мы забыли хорошие древние праздники, объединяющие народ.
— Зато мы хорошо помним праздник Плодородия, — желчно прошептал Геварий.
Лулла навострил уши.
— Вот гражданин Геварий уже проявляет гражданскую сознательность! — обрадовался он. — Шепотом, правда, но проявляет. Спасибо тебе, Геварий, что вспомнил о приближении празднества, учрежденного прежним кесарем. В последние годы традиция оказалась выхолощена, но память живет в достойнейших из горожан. Именно такому человеку, как тебе, я поручу организацию всенародного торжества. Деньги возьмешь у Феодора, по техническим вопросам обращайся к Фагорию, а если кто недоволен будет, не беспокой Внутринния, приходи лично ко мне.
Геварий покраснел, потом побледнел, понимая, что взрыв либеральной демагогии означает не что иное, как продуманный план репрессий. Нет более верного повода для ссылки на Сицилию организатора праздника, чем драка на рынке во время праздничной раздачи творожных лепешек с медом. Если же, не дай бог, во время шествия по главным улицам в Город вломится какой-нибудь Спартак, то висеть Геварию на обочине Аппиевой дороги, как утратившему бдительность на ниве общественной безопасности. «Постой же, Луковка», — зловеще подумал почетный карбонарий, сочтя за лучшее больше не шептать.
— Мне послышалось? — переспросил Лулла, вглядываясь в безмолвствующий Форум. — Мне показалось, что кто-то сказал: «Сначала грязь с улиц уберите, а потом празднуйте?» Видимо, показалось. Видимо, я все еще нахожусь под впечатлением записей выступлений с ваших тайных сборищ, — он снова постучал по табличкам. — Так вот, чтобы мне больше ничего не мерещилось… Где тут я видел желтоволосого… Ну да, ну да… Вон тот гражданин, с виду чем-то неуловимо смахивающий на мятежника с Везувия, а также на разоблаченного недавно за антиправительственный заговор содержателя игорного дома, но на деле — философ, ратующий за общественное здоровье. Как ты говоришь?…
— Я говорю, — с возможной твердостью произнес Дмитрий Васильевич Хромин, — санитария и гигиена. Salus populi — salus demi, salus demi — suprema lex![28]
Стоящая в толпе рядом с ним Пульхерия-Феминистия перевела дыхание и облизнула пересохшие губы. В глазах ее играли огоньки. Еще с утра она уговаривала любовника надеть новую тогу цветов древнего рода императора Луллы с гербовой вышивкой по канту и придумать пару звучных афоризмов на профилактическую тему. «Зачем? — удивлялся Хромин. — Геварий же окрысится!» — «Я женщина, — с покорной настойчивостью отвечала Феминистия. — Во имя Венеры, ясноокой и крутобедрой, верь моему предчувствию, Митенька».
— И он до сих пор еще не сенатор? — поразился Лулла, внимательно разглядывая Хромина. — С такой-то дикцией? Нет, ребята, с кадровой стратегией у нас явно какие-то проблемы. Короче, вот что, желтоволосый. Если нужны чрезвычайные полномочия, бери их, но чтобы к празднику Город был чистый и акведук проведен не только на виллы, а вплоть до Сучьего болота! Читал я, читал твои речи по водоснабжению, так вот, воплоти их в жизнь, и будет тебе скамеечка в сенате, и даже с красной подушечкой. И насчет провинции какой-нибудь подумаем. У меня как раз осталась лишняя. От бывшего главного цензора.
* * *
— Слава?Под сводами казино «Олимпус» этот оклик прозвучал странно. Как будто это средняя школа номер такая-то в августе, незадолго до учебного года, когда уже стоит у дверей медкабинета очередь на медосмотр, а дирекция только-только расчухалась осваивать выделенные на летний косметический ремонт средства. И какие-то подозрительные алкоголика уже установили на лестничной площадке дощатые козлы и мешают всем, заляпав весь пол побелкой которую разносят подошвами по только что отциклеванному паркету. И вот на пахнущей мелом и летней пылью пополам с осенним листопадом лестнице окликаешь по имени загоревшего в Крыму или просто выросшего за лето до неузнаваемости одноклассника, в смысле — это ты, вообще?
Дмитрий Васильевич Хромин стоял в дверях игрового зала, где у рулетки сидел Святослав Васильевич Хромин, грустно оперев бородатый подбородок о спинку стула, настоящего стула со спинкой, сделанного искусным Фагорием по чертежам Андрея Теменева. Портьер больше не было, в стенах бывшего обиталища весталок уже два дня, как проломили оконные проемы, у каждого проема красовались заляпанные побелкой дощатые козлы. На лестнице стучали молотки: из перил выламывали пресловутых леопардов, заменяя каждую непристойную пару безупречными атлетическими мужскими торсами на вкус нового директора казино.
— Привет, Дим.
— Чего-то у вас народу немного сегодня, — заметил старший брат, прохаживаясь вокруг пустых столов.
— У нас сегодня санитарный день, — бесстрастно сообщил младший, поднимая взгляд на вошедшего. — Согласно новым указаниям руководства. А скоро, я чувствую, будут субботник, пятиминутка политинформации и плакаты «Муха — источник заразы».
— Чего ты ерничаешь? — удивился Дмитрий. — Не вижу ничего плохого в том, что люди на две тысячи лет раньше начнут чистить зубы. Тебе, как радетелю за народное благо, это должно быть даже приятно.
— Когда к власти приходят санитарные врачи, — уверенно сказал Святослав, — остается только расслабиться и получать удовольствие. Только я так не умею.
— Ты еще много чего не умеешь. — Знакомая с детства интонация привычно раздражала Хромина-старшего. «Да я тебе говорю, крем-брюле вкуснее!» — втолковывал один желтоволосый мальчишка другому, пониже. «А я не хочу!» — скрипел другой, отталкивая вафельный стаканчик и требуя спрятанное за спиной старшего брата эскимо. — А я тебе говорю, ты просто, как всегда, завидуешь, потому что, как всегда, сидишь на стуле ровно и ждешь, пока тебя оценят и поймут. Ну, хорошо, я подсуетился, меня, может быть, в сенат выберут. Хочешь, я с Внутриннием поговорю, тебя возьмут экспертом по общественному мнению? Я серьезно…
— Прошлое нельзя изменить, — серьезно покачал бородой Святослав Васильевич. — Мы все сгинем в этом Риме, потому что жить, как они, не сможем, а поменять что-то не сумеем.
— Здрасьте! — рассмеялся Дима. — Вот нежданная проблема. Обычно такие, как ты, убиваются, чтоб бабочку не раздавить, не дай бог причинные связи нарушатся! Будь спокоен, твой лысый гитлероид скоро полмира завоюет, а я рассчитываю к празднику общественные сортиры обустроить, и ничего, мир не шатается!
— Общественные сортиры, — с неожиданной резкостью вскочил со стула младший брат, — были в Риме и без твоего драгоценного старания, серость ты троечная! И Спартак худо-бедно в истории был! Говорю тебе, мы уйдем, как в песок, и только через две тысячи лет какой-нибудь Шамполион откопает твой мраморный бюст с отколотой головой и, дополнив список сенаторов именем Митя, скажет, что это искаженное византийское Митрий, от слова Митра, что означает Увенчанный Короной!
Митя Хромин предостерегающе поднял палец, подошел к двери и резко ее распахнул. В зал буквально ввалился прислонившийся к ней ухом Плющ. Как и всякая особа, получившая, наконец, в свое распоряжение нечто, заработанное долгим сексуальным трудом, и чувствующая, что впервые с утра нет прямой необходимости наводить макияж, подвивать ресницы и прочими способами соответствовать, выглядел он неважнецки — ни маникюра, ни прически. Но ни это, ни явное изобличение в подслушивании не могло обескуражить второй день как свободного гражданина Рима. Натянутая улыбка на зеленоватых губах стала только чуть презрительнее, когда он узнал посетителя:
— Вале, Семипедис. А вы знаете, что у нас с утра водопровод отключили? Ни помыться, ни, извиняюсь, душ принять. И часы в холле не работают.
— Вашу ветку акведука сейчас переподключают к магистральной трассе до Сучьего болота, — поморщился Дмитрий. — К вечеру будет вода.
— Смотрите, — погрозил пальцем Плющ, — поверю на слово. Эй, борода, — обратился он к Святославу Васильевичу. — Кто обещал провести воспитательную работу с персоналом? Это что, уборка, что ли? Побелка по всему зданию. А пол, между прочим, — мозаика, я понимаю, что некоторым из деревни это слово непонятно…
— Айшат все делает правильно, — не глядя ему в глаза, сухо и четко проговорил доцент, — а побелка будет. Пока директор велит закрашивать плафоны и фрески, хотя даже тем, кто из деревни, понятно…
— Это не директор велит, а диктатор! — на высокой ноте перебил Плющ. — Потому что нравственность! Потому что бардак начинается с халатности! Даты на себя посмотри, ты на свое рабочее место посмотри! Фишки разбросаны как попало, учет не ведется. Вот, посмотрите, уважаемый Семипедис, что я у них из клепсидры вытащил!
— Пружинка, — пожал плечами Дмитрий Хромин. Он испытывал чувство неопределенной гадливости. Почему-то вспомнилась раздатчица в пригородном буфете, орущая на компанию студентов.
— «Пружинка»! — передразнил его новый директор казино. — Если от часов отваливается одна пружинка, потом другая, потом мальчик с палочкой, это говорит о том, что персонал халатно относится к имуществу. Кому будет нужна клепсидра без мальчика с палочкой?
— Да уж тебе-то точно не нужна, — вполголоса, но очень зло пробормотал доцент.
— Что? — Плющ по-прежнему с удивительной легкостью понимал туманные оскорбительные намеки, но, в отличие от позавчерашнего дня, уже не считал нужным сдерживаться. — Это кто гомосек? Это я гомосек?
Дверь открылась в третий раз, пропуская Айшат с граблями, обмотанными паклей, и остроконечным ведром, смахивающим на некрашеное пожарное. Полюбившиеся банты девушка по-прежнему каждое утро аккуратно вплетала в смоляные косы, а деловой костюм сменила на некое подобие синего халатика, при ближайшем рассмотрении оказавшегося парадным ритуальным облачением весталки второго ранга.
— О, Димка! — улыбнулась она с порога. — Я твои стихи слышала. Прямо Багрицкий.
— Стишочки почитываем, персонал? — с ходу заорал Плющ. — А работать будет кто, а? Я тебе что сказал про лестницу? Пока чистая не будет…
Айшат молча улыбнулась и открыла дверь настежь… Трое мужчин выглянули наружу. Плющ, загибая пальцы на руке, пересчитал чистые ступеньки. С подозрением поглядел на грабли в руке Айшат.
— Это называется швабра! — охотно пояснила она, протягивая орудие труда, как букет цветов. — Как твои уши, Плющик, все болят?
— Персонал! — зашипел Плющ, оглядываясь на братьев Хроминых. Вчера он уже пытался вступить с Айшат в дискуссию по поводу интерьерной эстетики, но после десятой стихотворной цитаты вынужден был произнести фразу, которой прерывал споры с любимым диктатором. К несчастью, Айшат поняла слова буквально и тут же сообщила ряд медицинских советов, узнанных еще от дяди Салима, лечившего — маленькую Айшат от воспаления среднего уха народными средствами. Вчера злобный на весь мир Плющ не нашел, что противопоставить незыблемо позитивному настрою девушки.
— Просто, как я прочла у вашего великого поэта Цельса в сочинении «О страданиях ушных, распутством в молодые годы нажитых»…
— У тебя там часы разваливаются на ходу! — заорал директор, потрясая злополучной пружинкой. — Так что иди и поставь на место… Нет, давай вместе пойдем… Это не сотрудники, это Юстинианова чума какая-то! — кричал он, сбегая побеленными подошвами сандалий по свежевымытой лестнице.
— Разве Цельс — это поэт? — осторожно спросил Дмитрий Хромин, снова оставшись наедине с братом. — Разве не врач?
— Римский наместник в греческом городе Эфесе, — бесстрастно, словно читая по памяти энциклопедию, растолковал Святослав. — Прославился справедливостью и всесторонним кругозором. Написал множество сочинений, из которых сохранился только трактат по медицине. Благодарные сограждане увековечили его память, воздвигнув библиотеку научных трудов, ставшую крупнейшей после Александрии.
— До нас или после? — подумав, уточнил Дмитрий.
— Откуда же я знаю? Мы даже не знаем, какой сейчас год. Эти чертовы ромеи с их манерой не называться собственными именами. Кто такой Лулла? Не учил я никакого Луллу ни в школе, ни в университете, ни по новой хронологии Белаша. Может, это Лукулл? Не знаю. Может быть, вообще ранний Нерон? Уроды-конспираторы!
— Послушай, — медленно проговорил Дмитрий Васильевич Хромин, — а вдруг ты прав? Мне тут обещают, если с акведуком все нормально будет, какую-то провинцию. Стихи я пишу, медицину знаю. Может, забрать тебя и Айшат, уехать к черту в этот твой Эфес и прославиться там справедливостью?
— Ты, как всегда, ставишь телегу перед лошадью, — сказал Святослав, глядя из оконного пролома на площадь, где подростки играли в Спартака на горе, толкая друг друга с отключенного от магистрального акведука фонтана. — Ты еще в школе, продавая батарейки к плееру по рублю штука, считал, что все крупные состояния начинаются так, а там уже можно будет подучить математику и становиться Биллом Гейтсом. Тебя, может, и назначат в Эфес. Но, поскольку для этого ты уже упек в тюрьму Андрюху, вряд ли твоя справедливость и благородство потянут на признание потомков. Уже не получится.
— Ну… — Дмитрий Васильевич тоже посмотрел в окно.
Один из подростков, крупнее и сильнее других, прочно зацепившись за позеленевшего и скользкого чугунного тритона, победно воздевал руки, обрушив в фонтан целую толпу претендентов на его место. Подросток сидел спиной к братьям, поэтому ни один из них не опознал в нем Алексея Илюхина, бывшего скина, бывшего андабата, а ныне доверенное лицо Бати Везувийского, Вождя всея Италии, Корсики и Сардинии с провинциями.
— А если не получится, — спокойно продолжал санинспектор Хромин, — тогда, пожалуй, придется вернуться в Рим кесарем и спалить Вечный город дотла. Чтобы не возникало вопросов о том, кто тут ранний Нерон.
* * *
Патриций Геварий шагал по улице, злобный, как богиня безумия Ата после очередного залета от Зевса-громовержца, даже не скрывая лица, на котором явственно читалась ярость. Кому интересно, пусть смотрят на государева порученца, думал он про себя, пусть глазеют и зырят! Пессимий, которого приставили к почетному поручению на правах инвалида, пострадавшего на государственной службе, но еще не справивший вставные зубы, с трудом поспевал следом.— Ну-ка еще раз, — требовал Геварий, принявший после разноса на Форуме твердое решение взять за правило вести рискованные антиправительственные разговоры только на свежем воздухе, где можно быть уверенным, что ничьи лишние уши не прильнули к дверям, стенам и крышам. — Напомни, как все это было.
— Я спал, — вновь содрогаясь, отвечал Пессимий, — спал в палатке. Мы разбили лагерь так, чтобы контролировать подходы к ущелью. Часовых выставили, кустарник вырубили, все как положено. Так вот, я спал и вдруг чувствую — бьют. Меня бьют. Без всякого объяснения, прямо через палатку топчут. Они, наверное, спустились с отвесного утеса на другой стороне, хотя откуда бы у них веревочные лестницы? Но, по-моему, нас обошли, потому что, когда я выбрался из палатки, лагеря уже не было, света тоже, ноги скользили между поваленных палаток и брошенных щитов и только часовые кричали: «Они спустились с горы! Они спустились!», потом замолкли. Если бы гладиаторы двигались по ущелью, тревога поднялась бы прежде, чем перебили весь лагерь. Мы с еще тремя ранеными пробежали до самых ворот Рима, как были в доспехах, мне казалось, что воздух уже кончается, мы его весь выдышали, но, к счастью, добрый Коллагенус отпер нам…
— Как-то это непонятно, — сквозь зубы скрипел Геварий, направляясь к обширному пустырю Марсова поля. — Не может же Лулла, чтобы отправить меня в ссылку, инспирировать гражданскую войну! Какая-то игра играется, но я ее не понимаю. Это еще что такое?
Поперек всего Марсова поля, оказывается, была вырыта траншея, вдоль которой суетились невольники с бадьями извести и обтесанными камнями.
— Акведук, — развел руками Пессимий. — Магистральный водопровод.
— А где теперь маршировать? — мрачно спросил Геварий. Не далее чем вчера как раз напротив его виллы воздвигли трехэтажную аркаду, тянущуюся в предместье. Вид с балкона был загублен навсегда. — Где теперь репетировать праздничное шествие радостных граждан, спонтанно возникшее в процессе праздника? Какого дьявола мы сегодня сгоняем сюда крестьян из пригородов.
— А может, они сами как-нибудь?
— Как-нибудь не надо! — рявкнул Геварий. — В позапрошлом году, когда мы еще не стали правительственными порученцами, а были, слава Юпитеру, оппозицией, помнишь, что случилось? Группа скотоводов повернула не на ту площадь и давай гулять со своими баранами вокруг фонтана. А кому-то с башкой в шлеме, стукнуло в эту башку, что это проскрипционные эмигранты с акцией протеста. Пошло-поехало, организатор праздника на Крите.
— Так после этого же…
— Правильно, после этого крестьянами стали наряжать легионеров. И в прошлом году группа этих дородных крестьянок в платках и чепцах тоже повернула не за тот угол, и на глазах у половины приглашенных послов и амбассадоров переоделась в панцири и поножи. Мы с тобой сами вносили протест в сенат, говоря, что обман народа — это преступление. Где организатор праздника?
— На Мальте.
— А я вот не хочу на Мальту! Я хочу все заранее отрепетировать, чтобы ни одна ликующая сволочь со своим плодородным бараном не вломилась в беломраморные покои. Для этого мне нужно, чтобы на военном плацу не возводили эти уродливые арки! Да, да, я к вам, гражданин, обращаюсь!
Почетный гражданин города, архитектор и подрядчик по строительству Цертелий обернулся с выражением брезгливого негодования. Оно всегда появлялось на его лице, когда грубая лапа и немытое мурло мещанина влезали в экстаз архитектурного творчества и останавливали руку художника, уже замахнувшуюся кирпичом на выкопанную в земле яму.
— Вознесется на высоту в тридцать пять локтей! — произнес он с такой внушительностью, что никто не осмелился бы потребовать от него грамматической полноценности предложения. — Уникальная, высочайшая в цивилизованном мире! Вызов будущему!
Настоящие, в полной мере гениальные художники всегда говорят так, отращивают дугообразные усы и гарцуют нагишом перед гостями на белых лошадях. Они терпеливо ждут, пока изменчивый мир прогнется под них и опубликует малоизвестные дневники.
Геварий не стал даже тратить время на разговоры. Коротким жестом отослав Пессимия, он принялся зычными криками расставлять по полю шеренги, фаланги и каре из прибывающих под вооруженной охраной крестьян. Те плохо понимали, чего от них хотят, и поминутно валились ниц, как, впрочем, и каменотесы, затравленно уставившиеся на постепенно заполняемую толпой народа предполагаемую спортплощадку.
Цертелий довольно скоро почувствовал, что дело — табак, но, поскольку речевой аппарат гениев не предназначен для поиска компромиссов, продолжал стоять, скрестив руки на груди, пока запыхавшийся Пессимий не привел четырех рабов с носилками. Из паланкина вылез недовольный Деметриус Семипедис.
— Вы даже представить себе не можете, из чего они строят! — покачивая в полном недоумении головой, приговаривал он. — Мы им, понимаете ли: мойте руки, будьте здоровы, а они стыки герметизируют… Эй! Ну-ка, что у вас там в бочонке? Правильно, чего это тут воняет сероводородиком?
— Импортный материал, — с достоинством сообщил Цертелий, перестраивая лад мышления с художнического на подрядческий. Последние десять лет он доверял выполнение собственных художественных идей исключительно самому себе, немало на этом заработав. — Одна часть чистейшей извести, одна часть шпата толченого, одна часть глины синей… — Он замялся.
— И? — подбодрил Хромин, покосившись на подошедшего и красного от гнева Гевария.
— И две части фекалий пернатых, — мужественно договорил почетный гражданин.
— Куриный помет! — потряс в воздухе кулаками санитарный инспектор. — Это только додуматься надо! Все, я вам карту нарисую, в каких кварталах выстроили эти акведуки. Изнуряющие поносы, желудочные колики, хилые дети со вздутыми животами. Моровое поветрие, понимаете ли, испарения болот, гнев богов! Сальмонеллез, вот что это такое!
— Мне нужна площадка для репетиции, — попытался перебить Геварий.
— Нет, ты лучше послушай, из чего они лепят трубы! — не унимался поднаторевший на строительных нормах будущих тысячелетий чиновник. — Из рыжей глины с бурым железняком! Да лет через пять этот водопровод зарастет ржавчиной по самый водозабор!
— В этом отношении, — с достоинством выпрямился Цертелий, — со всей ответственностью могу заверить! Экспортный материал, розовая глина с гору святого Арсения!
Хромин повертел в руках обломок керамического желоба и бросил в бочонок. «Плюх!» — вякнул обломок.
— Ну, розовая глина еще, куда ни шло… Какая тебе нужна площадка, Геварий?
— Вот тут у них будут арки. Высотой в тридцать пять локтей, — нервно сказал оппозиционер, облеченный доверием правительства.
Хромин посмотрел на траншею, потом перевел взгляд наверх. Цертелий, решивший, что чиновник поражен масштабом замысла, тоже поглядел наверх. И Геварий с Пессимием тоже поглядели.
— Арки… — протянул Дмитрий Васильевич, — арочки. Вот такие же, как у вас всюду понатыканы, эстакады, виадуки и прочие насесты типа станция метро «Площадь Восстания»?
— Не такие же, — веско возразил архитектор, — а небывалой высоты, изящества и технологической новизны.
— Понятно. Слушайте, а зачем вы их все время строите?
— Рим-то на холмах, — подумав над неожиданным вопросом, пояснил Цертелий уже нормальным, но довольно озадаченным голосом.
— И что из этого? Вам обязательно надо, чтобы ваш водопровод был прямой, как стрела Феба светозарного? Из эстетических соображений?
— Так ведь вверх вода не потечет, — растерянно улыбнулся зодчий.
— А вы пробовали? Нет? Так попробуйте! Или у Фагория спросите, он как раз опыты по гидростатике проводит. Сил никаких с вами нет, вроде высокая цивилизация, а элементарных вещей… Ладно, мы побежали-побежали, — он подозвал рабов и открыл дверцу паланкина, — у меня еще три объекта. Трубы в землю, траншею зарыть, и завтра маршируйте тут хоть до посинения. Понятно?
Он уже собирался вспрыгнуть на носилки, как вдруг поглядел туда, где в беловатой вонючей жиже бочонка тонул обрубок белой керамической трубы. Как ни странно, при соприкосновении одного с другим содержимое бочки слабо, но заметно желтело. Хромин двумя пальцами выудил керамику и, наморщив нос, осмотрел мелкие желтые кристаллики, появившиеся на ее поверхности.
— Откуда, говоришь, розовая глина?
— С горы священного Арсения! — по-военному выпалил Цертелий. Давно замечено, что единственный, кто может довести закаленного борьбой со злонамеренной критикой гения до состояния подобострастия, это чиновник, которому на замыслы и идеи плевать, а вот штамп в паспорте он ставить не собирается, пока не уплачены необходимые взносы.
— То святого, — усмехнулся Хромин, — а то уже священного. Век живи, век учись. Арсений. Арсеникум. Знаешь, что такое мышьяк?
— Никак нет!
— А киноварь?
— Точно так! Краска. Ярко-красная. Ядовитая. — Друг детства архитектора тоже пошел по стезе изобразительного искусства, но не преуспел в росписи ваз. Недавно он был найден в собственной мастерской, изо рта у него пахло чесноком, а напротив стояла ваза, белая, с ярко-красной надписью «Пошли все на светлый Олимп!».
— Короче, я не разрешаю реализацию этих труб на твоем строительном объекте, — отрезал Хромин. — Не знаю, не знаю, куда ты их денешь и откуда новые возьмешь. Вот при свидетелях говорю, если ты их тут проложишь, тебя вскоре будут судить за отравление половины города. А это зрелище не для праздников. Так, мужики, а теперь поехали в баню. Ну, в термы, в термы ваши, боюсь, они опять там без шапочек в бассейне купаются.