Страница:
– К полуночи! – ухмыльнулся этот плут. – Да я за это время развлекусь по крайней мере с тремя!
– Ишь ты, le cog gaubois[47], – пошутил Жан. – Или ты кролик с Ривьеры, кто из них?
– Во всяком случае не монах с изуродованным лицом, служащий черную мессу, – выпалил ему в ответ Пьер.
– Оба вы хороши, – объявила Марианна. – Убирайтесь отсюда и дайте бедной девочке поспать.
На площади Бастилии, где уже не существовало мрачной тюрьмы, которую до самого основания разобрали парижане, было воздвигнуто Дерево Свободы высотой более шестидесяти футов, а на его верхушке водрузили огромный фригийский колпак, который впоследствии стал символом свободы. Среди разбросанных камней, оставшихся от крепости, установили искусственные деревья, украшенные фонариками, под которыми танцевала толпа.
Марианна оказалась совершенно права – по крайней мере половина девочек из Пале-Руайяля была здесь. Однако можно было увидеть и дам, некоторые из них даже представляли остатки знати и танцевали не только с хорошо одетыми господами, напоминавшими по виду буржуа, но и с мужчинами в рабочих куртках и длинных брюках, из сословия, именуемого sans culottu[48], не потому, что эти мужчины не носили брюк, а потому, что это были не бриджи до колен, какие носили представители высших классов. Здесь, на площади Бастилии, все общество уравнялось, чтобы сложиться заново – во что, в какое новое общество?
Виноторговцы установили множество ларьков, и среди шума и смеха зазывали желающих. Жан какое-то время стоял неподвижно. У него было странное настроение, непривычное для него. Обычно, когда дело доходило до еды и до выпивки, Жан бывал очень скромен, даже воздержан, к тому же он не испытывал потребности в компании. Но сегодня, как ни странно, привычное одиночество казалось ему невыносимым. Им овладело непривычное желание пить, смеяться вместе с другими, танцевать – оказаться однажды таким же, как все, забыть свой цинизм, свою насмешливость и окунуться в жизнь. Завтра он сможет вновь вернуться во мрак, в одиночество, но сегодня…
Он подошел к виноторговцу.
– Графин! – весело потребовал он. – И полный!
Пьер ухмыльнулся.
– Увидимся позднее, старина, – сказал он. – Я собираюсь заработать парочку ударов сковородкой!
Жан посмотрел, как Пьер направился в глубь толпы. Он сделал шаг вслед на ним, хотел окликнуть его, потому что меньше всего на свете он хотел в этот вечер оказаться в одиночестве, но было уже поздно. Толпа гуляк поглотила Пьера, словно его и не было.
Жан одним глотком выпил вино и протянул графин, чтобы его наполнили вновь. Он чувствовал, как вино согревает его нутро, особенно живот, языки этого огня, черные и зеленые, поднимались выше, в голову. Он не умел пить и знал это, не получал удовольствия от алкоголя, ненавидел опьянение, как ненавидел все, что ослабляло его самоконтроль. Но сейчас он испытывал потребность выпить. Любое бегство – даже самое дешевое и безвкусное – соответствовало его настроению. Он чувствовал себя погребенным под руинами своих поражений: Тереза умерла в мучениях, четыре года его жизни, его молодости, были украдены, его мужественная красота безнадежно исковеркана, Люсьена его предала, Николь потеряна – скорее всего тоже погибла, и если да – то какой ужасной смертью? Он должен выбраться из-под обвала своих бед, увидеть сверканье звезд, вдыхать воздух, смеяться добрым смехом, свободным от насмешки, от горечи…
Два часа спустя он брел по Елисейским полям, не зная точно, где он находится. Было еще не поздно, но фонарики на деревьях плясали перед его глазами какую-то дикую пляску, а танцующие виделись ему дервишами, крутящимися с немыслимой скоростью, в них нельзя было разглядеть людей – только завитки света и красок. Он смотрел на них вполне благосклонно, он любил их всех – все они были его братья, его дети, люди Парижа, веселые и счастливые, и он стоял, слегка покачиваясь, когда почувствовал легкое прикосновение ее руки к своему плечу.
– Жанно, – хрипло прошептала она, ее лицо было совсем рядом с его лицом, так что ее дыхание, отдававшее алкоголем, коснулось его щеки. – Я нашла тебя. Но я так долго искала… – Она придвинулась еще ближе, в ее карих глазах запрыгали смешинки. – Ты пьян! Как смешно… я никогда не видела тебя пьяным… думаю, ты меняешься, мужчина должен хоть раз напиться…
Он уставился на нее с серьезностью пьяного. Когда он заговорил, голос его звучал глухо.
– Люсьена, – пробормотал он.
– Я собиралась пригласить тебя, чтобы ты сплясал со мной карманьолу, – смеялась она, – но не в состоянии. Mon Dieb!Ты еле стоишь! Но пусть тебя, мой Жанно, это не тревожит, я тоже плохо держусь на ногах… Пошли со мной…
– Куда? – выдавил Жан.
– Неважно куда. Я должна позаботиться о тебе. Если ты будешь и дальше так бродить, тебя пристукнут и ограбят. Пойдем… туда, где мы будем одни, сможем поговорить и…
– И что? – глухо прошептал он.
– Увидишь, – пообещала она.
Она взяла его за руку, и они пошли от Елисейских полей, миновали площадь Людовика Пятнадцатого, перешли через мост и оказались в лабиринте кривых улочек Левого берега. Жан так и не понял, сколько раз они сворачивали, все улицы казались ему одинаковым чередованием качающихся фонарей и полного мрака. Его ботинки стучали по булыжнику, тени от фонарей казались таинственными, пока, наконец, она не остановилась, вынула из сумочки большой ключ, повернула его в замке, и они стали взбираться вверх по длинным пролетам винтовой лестницы. Затем Люсьена опять остановилась, опять повернула ключ в замке и толкнула дверь.
– Вот мы и на месте, – объявила она.
Комната, насколько он мог ее разглядеть при свете горевшей свечи, была богато обставлена: стены обиты шелком, роскошная кровать под балдахином, мебель позолоченная, резная, экран у камина разрисован, ноги по щиколотку утопают в мягком ковре, пахнет тонкими духами, тягучий, проникающий аромат, пробившийся сквозь все винные пары и заставивший его дышать учащеннее; все изысканно красиво, включая часы на камине, которые показывали не только время, но и дни, и месяцы, с двумя толстыми голыми купидончиками, лежащими наверху с медными топориками в руках, которыми они отбивали время.
– Заходи, – пригласила его Люсьена, – позволь мне помочь тебе снять ботинки. Ты, должно быть, устал…
– Устал? – переспросил Жан, голос звучал где-то далеко, в тысячах лье от его тела. – Не устал, а мертв. Я умер в тюрьме, – от голода, от пыток в руках лакеев ла Муата. Я призрак, все-таки живущий, несмотря на то, что всякая потребность или желание жить покинули меня. Знаешь это, Люсьена? Странно быть мертвым – требуется так много времени, чтобы умереть… Я начал умирать в ту ночь, когда ты предала меня, а кончилось это, когда… – Он не мог произнести, не мог заставить себя упомянуть имя Николь здесь, в этих обстоятельствах. – Я только призрак, – повторил он.
– Призрак с очень крепким телом, – прошептала она, и он ощутил ее руки, оказавшиеся у него под рубашкой, мягкие и теплые руки на своей груди.
– Не делай этого, – сказал он. – Я не хочу…
Но ее губы уже прильнули к его губам, мягкие и сладкие, с привкусом вина, не давая ему продолжать говорить, двигаясь с дьявольским искусством. Он оказался пленником, она держала его этим бесконечным, мучительным, болезненным поцелуем, а ее руки двигались по его телу и там, и тут, он чувствовал, как прохлада ночи коснулась его кожи, он лежал в кресле, тупо глядя на свое обнаженное тело, а она увернулась от него балетным поворотом, взмахнула своими белыми руками так, что прозрачное одеяние из шифона, бывшее на ней, взлетело облаком над ее головой и опустилось на пол. Он пристально посмотрел на нее.
– Бог мой, как ты прекрасна! – простонал он.
– Ты так считаешь? – прошептала она. Потом схватила его за руки и заставила встать, поднялась на цыпочки и нашла губами его рот, и потолок над ним закружился, пока он уже не в силах был стоять и неожиданно, как по волшебству, оказался лежащим под шелковым балдахином на огромной постели.
– О, Боже! – бормотал Жан. – О, Боже Милосердный…
Просыпался он так, словно возрождался к жизни. Он продирался сквозь пелену тьмы, глаза его моргали от света. Голова представляла собой мяч, больший, чем земной шар, населенный легионом чертиков с пиками и топориками. Язык был словно из шерсти самого отвратительного животного на земле, а его глаза…
Ему потребовалось немало времени, чтобы сфокусировать глаза, но, когда это ему удалось, он увидел ее, лежащую рядом, ее лицо, размякшее от сна, рыжеватые волосы растрепаны. Она выглядела прелестной даже при дневном свете, даже при резком свете полуденного солнца. Одна ее рука лежала на его груди, голова уткнулась в его шею.
Он лежал, вспоминая случившееся, охваченный внезапной безмерной ненавистью и презрением к себе за свою податливость – ведь знает, что она собой представляет. Он вспомнил о Флоретте, больной лихорадкой, потерянной в вечной тьме, ожидающей в страхе его шагов по лестнице.
Он попытался отодвинуться от Люсьены так, чтобы не разбудить ее. Однако она тут же открыла глаза, совершенно ясные, полные насмешки, смеха и еще чего-то, что он не мог определить, но что ужаснуло его.
– Куда это ты собрался? – рассмеялась она.
– Домой, – отрывисто сказал он.
– Но, Жанно, дорогой, теперь здесь твой дом. Не будь дураком – здесь намного комфортабельнее, чем в той мрачной дыре, в которой ты живешь…
Она приподнялась, опираясь на локоть, и внимательно посмотрела на него.
– А ты сильный, – прошептала она. – Теперь я понимаю жалостливые письма бедняжки Николь…
– Не упоминай ее имени! – выкрикнул он.
– Не буду, – зевнула она. – Этот предмет навевает на меня скуку. Мне все скучно – кроме тебя, мой любимый…
Он заставил себя сесть, но она прильнула к нему, обнимая его своими мягкими руками, ища его рот.
– Ты, – прошептала она, – никуда не пойдешь…
Ее рот прижался к его губам, и он понял, что пропал. Пропал, мысленно простонал он, пока еще был в состоянии думать, но длилось это недолго.
Потому что через несколько минут он вообще уже ни о чем не думал.
10
– Ишь ты, le cog gaubois[47], – пошутил Жан. – Или ты кролик с Ривьеры, кто из них?
– Во всяком случае не монах с изуродованным лицом, служащий черную мессу, – выпалил ему в ответ Пьер.
– Оба вы хороши, – объявила Марианна. – Убирайтесь отсюда и дайте бедной девочке поспать.
На площади Бастилии, где уже не существовало мрачной тюрьмы, которую до самого основания разобрали парижане, было воздвигнуто Дерево Свободы высотой более шестидесяти футов, а на его верхушке водрузили огромный фригийский колпак, который впоследствии стал символом свободы. Среди разбросанных камней, оставшихся от крепости, установили искусственные деревья, украшенные фонариками, под которыми танцевала толпа.
Марианна оказалась совершенно права – по крайней мере половина девочек из Пале-Руайяля была здесь. Однако можно было увидеть и дам, некоторые из них даже представляли остатки знати и танцевали не только с хорошо одетыми господами, напоминавшими по виду буржуа, но и с мужчинами в рабочих куртках и длинных брюках, из сословия, именуемого sans culottu[48], не потому, что эти мужчины не носили брюк, а потому, что это были не бриджи до колен, какие носили представители высших классов. Здесь, на площади Бастилии, все общество уравнялось, чтобы сложиться заново – во что, в какое новое общество?
Виноторговцы установили множество ларьков, и среди шума и смеха зазывали желающих. Жан какое-то время стоял неподвижно. У него было странное настроение, непривычное для него. Обычно, когда дело доходило до еды и до выпивки, Жан бывал очень скромен, даже воздержан, к тому же он не испытывал потребности в компании. Но сегодня, как ни странно, привычное одиночество казалось ему невыносимым. Им овладело непривычное желание пить, смеяться вместе с другими, танцевать – оказаться однажды таким же, как все, забыть свой цинизм, свою насмешливость и окунуться в жизнь. Завтра он сможет вновь вернуться во мрак, в одиночество, но сегодня…
Он подошел к виноторговцу.
– Графин! – весело потребовал он. – И полный!
Пьер ухмыльнулся.
– Увидимся позднее, старина, – сказал он. – Я собираюсь заработать парочку ударов сковородкой!
Жан посмотрел, как Пьер направился в глубь толпы. Он сделал шаг вслед на ним, хотел окликнуть его, потому что меньше всего на свете он хотел в этот вечер оказаться в одиночестве, но было уже поздно. Толпа гуляк поглотила Пьера, словно его и не было.
Жан одним глотком выпил вино и протянул графин, чтобы его наполнили вновь. Он чувствовал, как вино согревает его нутро, особенно живот, языки этого огня, черные и зеленые, поднимались выше, в голову. Он не умел пить и знал это, не получал удовольствия от алкоголя, ненавидел опьянение, как ненавидел все, что ослабляло его самоконтроль. Но сейчас он испытывал потребность выпить. Любое бегство – даже самое дешевое и безвкусное – соответствовало его настроению. Он чувствовал себя погребенным под руинами своих поражений: Тереза умерла в мучениях, четыре года его жизни, его молодости, были украдены, его мужественная красота безнадежно исковеркана, Люсьена его предала, Николь потеряна – скорее всего тоже погибла, и если да – то какой ужасной смертью? Он должен выбраться из-под обвала своих бед, увидеть сверканье звезд, вдыхать воздух, смеяться добрым смехом, свободным от насмешки, от горечи…
Два часа спустя он брел по Елисейским полям, не зная точно, где он находится. Было еще не поздно, но фонарики на деревьях плясали перед его глазами какую-то дикую пляску, а танцующие виделись ему дервишами, крутящимися с немыслимой скоростью, в них нельзя было разглядеть людей – только завитки света и красок. Он смотрел на них вполне благосклонно, он любил их всех – все они были его братья, его дети, люди Парижа, веселые и счастливые, и он стоял, слегка покачиваясь, когда почувствовал легкое прикосновение ее руки к своему плечу.
– Жанно, – хрипло прошептала она, ее лицо было совсем рядом с его лицом, так что ее дыхание, отдававшее алкоголем, коснулось его щеки. – Я нашла тебя. Но я так долго искала… – Она придвинулась еще ближе, в ее карих глазах запрыгали смешинки. – Ты пьян! Как смешно… я никогда не видела тебя пьяным… думаю, ты меняешься, мужчина должен хоть раз напиться…
Он уставился на нее с серьезностью пьяного. Когда он заговорил, голос его звучал глухо.
– Люсьена, – пробормотал он.
– Я собиралась пригласить тебя, чтобы ты сплясал со мной карманьолу, – смеялась она, – но не в состоянии. Mon Dieb!Ты еле стоишь! Но пусть тебя, мой Жанно, это не тревожит, я тоже плохо держусь на ногах… Пошли со мной…
– Куда? – выдавил Жан.
– Неважно куда. Я должна позаботиться о тебе. Если ты будешь и дальше так бродить, тебя пристукнут и ограбят. Пойдем… туда, где мы будем одни, сможем поговорить и…
– И что? – глухо прошептал он.
– Увидишь, – пообещала она.
Она взяла его за руку, и они пошли от Елисейских полей, миновали площадь Людовика Пятнадцатого, перешли через мост и оказались в лабиринте кривых улочек Левого берега. Жан так и не понял, сколько раз они сворачивали, все улицы казались ему одинаковым чередованием качающихся фонарей и полного мрака. Его ботинки стучали по булыжнику, тени от фонарей казались таинственными, пока, наконец, она не остановилась, вынула из сумочки большой ключ, повернула его в замке, и они стали взбираться вверх по длинным пролетам винтовой лестницы. Затем Люсьена опять остановилась, опять повернула ключ в замке и толкнула дверь.
– Вот мы и на месте, – объявила она.
Комната, насколько он мог ее разглядеть при свете горевшей свечи, была богато обставлена: стены обиты шелком, роскошная кровать под балдахином, мебель позолоченная, резная, экран у камина разрисован, ноги по щиколотку утопают в мягком ковре, пахнет тонкими духами, тягучий, проникающий аромат, пробившийся сквозь все винные пары и заставивший его дышать учащеннее; все изысканно красиво, включая часы на камине, которые показывали не только время, но и дни, и месяцы, с двумя толстыми голыми купидончиками, лежащими наверху с медными топориками в руках, которыми они отбивали время.
– Заходи, – пригласила его Люсьена, – позволь мне помочь тебе снять ботинки. Ты, должно быть, устал…
– Устал? – переспросил Жан, голос звучал где-то далеко, в тысячах лье от его тела. – Не устал, а мертв. Я умер в тюрьме, – от голода, от пыток в руках лакеев ла Муата. Я призрак, все-таки живущий, несмотря на то, что всякая потребность или желание жить покинули меня. Знаешь это, Люсьена? Странно быть мертвым – требуется так много времени, чтобы умереть… Я начал умирать в ту ночь, когда ты предала меня, а кончилось это, когда… – Он не мог произнести, не мог заставить себя упомянуть имя Николь здесь, в этих обстоятельствах. – Я только призрак, – повторил он.
– Призрак с очень крепким телом, – прошептала она, и он ощутил ее руки, оказавшиеся у него под рубашкой, мягкие и теплые руки на своей груди.
– Не делай этого, – сказал он. – Я не хочу…
Но ее губы уже прильнули к его губам, мягкие и сладкие, с привкусом вина, не давая ему продолжать говорить, двигаясь с дьявольским искусством. Он оказался пленником, она держала его этим бесконечным, мучительным, болезненным поцелуем, а ее руки двигались по его телу и там, и тут, он чувствовал, как прохлада ночи коснулась его кожи, он лежал в кресле, тупо глядя на свое обнаженное тело, а она увернулась от него балетным поворотом, взмахнула своими белыми руками так, что прозрачное одеяние из шифона, бывшее на ней, взлетело облаком над ее головой и опустилось на пол. Он пристально посмотрел на нее.
– Бог мой, как ты прекрасна! – простонал он.
– Ты так считаешь? – прошептала она. Потом схватила его за руки и заставила встать, поднялась на цыпочки и нашла губами его рот, и потолок над ним закружился, пока он уже не в силах был стоять и неожиданно, как по волшебству, оказался лежащим под шелковым балдахином на огромной постели.
– О, Боже! – бормотал Жан. – О, Боже Милосердный…
Просыпался он так, словно возрождался к жизни. Он продирался сквозь пелену тьмы, глаза его моргали от света. Голова представляла собой мяч, больший, чем земной шар, населенный легионом чертиков с пиками и топориками. Язык был словно из шерсти самого отвратительного животного на земле, а его глаза…
Ему потребовалось немало времени, чтобы сфокусировать глаза, но, когда это ему удалось, он увидел ее, лежащую рядом, ее лицо, размякшее от сна, рыжеватые волосы растрепаны. Она выглядела прелестной даже при дневном свете, даже при резком свете полуденного солнца. Одна ее рука лежала на его груди, голова уткнулась в его шею.
Он лежал, вспоминая случившееся, охваченный внезапной безмерной ненавистью и презрением к себе за свою податливость – ведь знает, что она собой представляет. Он вспомнил о Флоретте, больной лихорадкой, потерянной в вечной тьме, ожидающей в страхе его шагов по лестнице.
Он попытался отодвинуться от Люсьены так, чтобы не разбудить ее. Однако она тут же открыла глаза, совершенно ясные, полные насмешки, смеха и еще чего-то, что он не мог определить, но что ужаснуло его.
– Куда это ты собрался? – рассмеялась она.
– Домой, – отрывисто сказал он.
– Но, Жанно, дорогой, теперь здесь твой дом. Не будь дураком – здесь намного комфортабельнее, чем в той мрачной дыре, в которой ты живешь…
Она приподнялась, опираясь на локоть, и внимательно посмотрела на него.
– А ты сильный, – прошептала она. – Теперь я понимаю жалостливые письма бедняжки Николь…
– Не упоминай ее имени! – выкрикнул он.
– Не буду, – зевнула она. – Этот предмет навевает на меня скуку. Мне все скучно – кроме тебя, мой любимый…
Он заставил себя сесть, но она прильнула к нему, обнимая его своими мягкими руками, ища его рот.
– Ты, – прошептала она, – никуда не пойдешь…
Ее рот прижался к его губам, и он понял, что пропал. Пропал, мысленно простонал он, пока еще был в состоянии думать, но длилось это недолго.
Потому что через несколько минут он вообще уже ни о чем не думал.
10
Дом гражданина Рикети, бывшего графа де Мирабо, под номером сорок два по Шоссе д' Антен оказался, как и ожидал Жан, роскошен. Даже в прихожей, где его ожидали, стены были обиты тяжелым шелком и отделаны резным деревом. Жан окинул прихожую взглядом, потом посмотрел на Люсьену. Она выглядела, как всегда, очаровательно.
На ней было свободное платье из белой хлопчатобумажной ткани с продольными зелеными полосами, ибо летом 1790 года шелк считался принадлежностью аристократии, следовательно, одеваться в шелк стало непатриотичным и даже опасным. Но на Люсьене и хлопчатобумажное платье выглядело прелестно. Она может надеть старую мешковину, подумал Жан, и оставаться прекрасной… Поверх платья на ней был короткий жакет из той же ткани, тугой корсаж, сшитый так, что полосы шли горизонтально. Бант придерживал газовую косынку, накрахмаленное газовое жабо закрывало ее гибкую шею вплоть до подбородка, крохотная шляпка из лент и страусовых перьев пристроилась на темно-рыжих волосах, причесанных по моде Кадоган с множеством локонов по обе стороны лица с большим пучком на затылке, свисающим вниз и вновь поднятым кверху, где он делился на сложную паутину завитков, заколотых на самом верху ее прически.
Она прижималась к руке Жана и улыбалась ему. А он стоял, нахмурившись, слыша доносившийся из гостиной громовой голос Мирабо:
– Полная глупость! Половина Европы пытается узнать, кто такой этот гражданин Рикети, о котором столько болтают. Не считая моего лакея, который, когда попрошайка рискнул обратиться ко мне “гражданин”, сказал ему: “Для тебя, подонок, он граф де Мирабо, и никогда не забывай этого!”
Взрыв смеха приветствовал его последние слова. Люсьена повернулась к Жану.
– А он кое-что из себя представляет, этот граф де Мирабо, правда?
– Да, – согласился Жан, но в этот момент появился слуга с пунцовым лицом, не оставлявшим сомнений в том, что именно он был героем рассказа Мирабо.
– Мадам, месье? – пробормотал он.
– Месье Марен, мадемуазель Тальбот, – ответил Жан.
Слуга не успел произнести и половины представления, как Мирабо поспешил в прихожую, тряся своей лохматой львиной головой.
– Господин Марен! – просиял он. – И обворожительная мадемуазель Тальбот! Это большая честь для моего дома. Заходите, присоединяйтесь к гостям…
Жан внимательно смотрел на хозяина. Насколько, вновь подумалось ему, эта бросающаяся в глаза уродливость впечатляет гораздо больше, чем красота. В лице Мирабо, изборожденном шрамами, в оспинах, носящем следы былой распутной жизни, было неоспоримое величие. Это было лицо человека страдавшего, думал Жан, страдавшего, главным образом, потому, что он всегда нарушал правила… Но правила, я уверен, созданы не для такого человека. Она всегда существовала, эта дилемма – всем зверям, бегающим стаями, нужны законы, управляющие теми, у кого не хватает ни силы, ни ума, но когда человек обладает и тем, и другим, когда он личность, то правила или законы, называй как хочешь, оказываются силками или ловушкой, навечно опутывающими нас…
Мирабо уже завладел рукой Люсьены. Жан не мог не отметить, с какой изысканной непринужденностью он провожал ее в гостиную. Можно подумать, улыбнулся Жан, что он самый красивый мужчина на свете, ибо он ведет себя именно так, и ты через некоторое время обнаруживаешь, что тоже веришь в это…
– Дамы и господа, – провозгласил Мирабо, – мадемуазель Тальбот, чье лицо должно по праву украшать эмблемы Франции, потому что она прекраснейшая из прекрасных!
Его слова были встречены одобрительными возгласами. Полдюжины кавалеров тут же вскочили и окружили Люсьену. Жан нахмурился. “А чего ты ожидал?” – спросил он себя. Но уже через мгновение его ироническое чувство вернулось к нему, и он улыбнулся.
“Болтайте, болтайте, надушенные обезьяны! – весело подумал он. – Старику де Лонэ, сидевшему над бочонком с порохом с горящим факелом в руках, угрожала не большая опасность, чем любому мужчине, который слишком резко подойдет к этой прекрасной ведьме. Я называю ее своей, и, наверное, она на самом деле моя – в настоящий момент, пока кто-нибудь другой не привлечет ее блуждающий взор. Она не принадлежит никому, потому что она личность завершенная и ясная. Нет, men bravu[49], эта опасность имеет оборотную сторону – тот, кто однажды обожжется о нее, познает, что такое рабство.
Мне нравится не быть порабощенным, и тем не менее я в рабстве. Потому что она ведьма, потому что мое собственное тело предает мое сознание, мою душу. Я вот стою здесь, смотрю на нее и пьянею. Я обладаю ею, но в итоге ощущаю только изнеможение и постоянное чувство незавершенности. Бог мой, как растет этот аппетит по мере того, как ты его удовлетворяешь! Неужели никогда не придет такой момент, когда я перестану хотеть ее? Да, такой день придет – когда она погубит меня… окончательно”.
– Вы не должны допускать такие мысли, молодой человек, – произнес женский голос.
Жан обернулся. Как только он увидел ее лицо, он тут же ее узнал. Мадам ле Джей, нынешняя любовница Мирабо, – она с ним под предлогом, который никого не обманывает, что она его деловой агент, как он говорит, “моя прекрасная продавщица книг”. Жан склонился над ее рукой, не торопясь распрямиться, чтобы дать себе время понять лучше эту обворожительную женщину. Успеха ему это не принесло. В конце концов он отказался от этого умственного напряжения. К примеру, сколько ей может быть лет? Тридцать, предположил он, тридцать пять… Но с таким же успехом ей может быть двадцать восемь или даже сорок. И что странно, она совсем не красива, ее даже не назовешь хорошенькой. Она (он подыскивал в уме определение)… потрясающа!..
– Вы, мадам, видимо, ясновидящая? – спросил он.
– О, да, – улыбнулась мадам ле Джей. – Но тогда все женщины ясновидящие. Одни, естественно, больше, чем другие, но талант можно развить практикой. На самом же деле фокус здесь невелик – вы, мужчины, такие понятные…
– А я? – рассмеялся Жан. – Я тоже понятен?
– Меньше, чем другие, думаю. Но в этом вопросе больше, чем другие. Должна признаться, меня это удивило, это не вяжется со всем вашим обликом…
– Я, – сказал Жан, – не только не ясен, но вдобавок и не ясновидящий. Ваше сужде-ние не совсем точно, мадам ле Джей…
– Ах, вот как! Вы знаете, как меня зовут. Тогда у вас есть преимущество…
– Марен, – отрекомендовался Жан. – Жан Поль Марен, в прошлом из Прованса…
– Молодой оратор. Как же, как же! Габриэл говорил мне о вашем лице… простите, я иногда начинаю болтать, как все женщины…
– Я привык к своему лицу, мадам, – улыбнулся Жан. – Оно беспокоит остальной мир. Но мы отклонились в сторону. Вы читали мои мысли…
– Да. И она того не стоит! – выпалила мадам ле Джей. – Вы меня удивляете, вы не кажетесь глупцом.
– И тем не менее боюсь, что это так… во всяком случае, в отношении Люсьены.
– Так не будьте им. Судя по тому, что я слышала о вас, и по тому, что я сейчас вижу, у вас не так много слабостей. А эту слабость вы в настоящее время не можете себе позволить. Франция не может этого позволить…
– Франция? – удивился Жан.
– Да. У Габриэла есть список людей, с помощью которых он сможет спасти Францию. Возглавляет этот список де Лафайет. Вы тоже в этом списке. И если вы позволите этой кокетке погубить вас…
– Польщен, – сказал Жан.
– Не надо, – возразила мадам ле Джей, – сейчас для этого нет времени. Сейчас время только на то, чтобы делать дело, и немного времени, чтобы лить слезы, и неограниченное время, чтобы умирать – если можно умирать с пользой. Не героически, месье Марен! Время для вашего глупого мужского героизма прошло! Теперь надо умирать для блага Франции, а не ради тщеславия…
– О, Марен! – пророкотал с другого конца залы Мирабо. – Вижу, вас взяли в плен! Не слушайте ее, она окончательно испортит вас – она слишком умна. Такие женщины опасны!
– Все женщины опасны, – отозвался Жан, – без особых исключений!
Все молодые кавалеры разразились смехом.
– Вам виднее! – крикнул один из них. – Присоединяйтесь к нам, господин Марен, и опишите нам опасные качества мадемуазель Тальбот.
Жан направился к этой группе.
Люсьена обернулась к нему, глаза ее сияли, искрились насмешкой и смехом.
– Разве я опасна, мой Жан? – проворковала она. – На самом деле ты ведь не веришь в это?
– Верю? – улыбнулся Жан. – Я просто знаю это. Ты колдунья. Ты Цирцея, превращающая мужчин в свиней. Ты сирена, поющая неслыханные ранее мелодии. И с тем же результатом, моя дорогая, – мужчины умирают или сходят с ума…
Люсьена нахмурила лоб.
– Думаю, ты во мне ошибаешься, – сказала она. – Я никогда не превращала ни одного мужчину в свинью. С каких это пор, мой Жан, в этом появилась необходимость?
– Touche![50] – хором закричали молодые франты, и вся зала разразилась смехом. Появились слуги, разносившие бокалы с вином. Все взяли по бокалу, и атмосфера еще более оживилась.
Жан пригубил свой бокал, но пить не стал. Это только кажется, что ты становишься более блестящим по мере того, как тянется вечер. Это заблуждение, рождаемое вином. Каждый человек здесь думает, что он блестяще остроумен, что его шутки необыкновенно веселы, а между тем половина того, что они говорили в течение последнего получаса, вряд ли имеет вообще хоть какой-то смысл. Вот Мирабо, мне думается, умеет пить. Глядя на него, никогда не скажешь, что он прикасался к бокалу…
Кое-кто из гостей начал уходить. Жан вопросительно посмотрел на Люсьену, но она была слишком поглощена беседой с тремя молодыми кавалерами, чтобы обратить внимание на его взгляд. Но Мирабо заметил и покачал своей львиной головой.
– Нет, господин Марен, – прошептал он, – у нас с вами есть дело после того, как закончится веселье. Поразвлекайтесь еще немного, а потом мы должны будем думать, разрабатывать планы…
Жан кивнул и двинулся по направлению к мадам ле Джей. Но он не успел дойти до нее, как остановился в изумлении. В гостиную вошел высокий худой мужчина, чье длинное доброе лицо Жан в свое время видел в течение нескольких недель, человек, который сделал все, что было в его силах, чтобы…
Жан бросился вперед с распростертыми объятиями, чтобы приветствовать господина Ренуара Жерада, в прошлом королевского коменданта в Провансе.
Жерад увидел его и предостерегающе нахмурился. Жан замедлил шаги, в гл.азах у него мелькнуло недоумение.
Ренуар Жерад протянул ему руку.
– Bon soir, M'sieur[51], – произнес он спокойно, но чуточку громче, чем было нужно. – С кем имею честь?
Жан в полном изумлении сделал шаг назад. Но господин Жерад крепко держал его руку и даже несколько притянул его к себе. И потом, почти не шевеля губами, натренированным ровным голосом опытного заговорщика выговорил:
– Я не забыл тебя, мой ученый разбойник. Но, ради Бога, не говори, что ты узнал меня. Иначе ты все испортишь…
Жан кивнул.
– Я депутат Жан Поль Марен от округа Сен-Жюль. А вы, гражданин?
– Просто Ренуар Жерад, – улыбнулся он. – Очень приятно познакомиться, гражданин Марен. А, вот и наш дорогой хозяин!
Мирабо тепло пожал руку вновь пришедшему гостю. Потом, наклонившись, прошептал:
– В маленькую гостиную, мой друг Жерад. Но не сразу. Побудьте здесь некоторое время. Выпейте вина. Потом незаметно исчезните. Вы, Марен, можете отправляться туда уже сейчас. Я присоединюсь к вам, как только смогу…
Жану пришлось ждать всего несколько минут, пока появился Жерад. На этот раз он широко улыбался, его карие глаза смеялись.
– Ну, старина, – сказал он, – много времени утекло с тех пор, а?
– Да, – улыбнулся Жан, – слишком много. Я годами ждал случая поблагодарить вас, месье Жерад…
– Для вас я Ренуар, – сказал Жерад. – Жаль, что тогда не получилось. Мне рассказывали вашу историю. Значит, та аристократическая девка предала вас?
– Нет! – запротестовал Жан. – Вы не знаете всей правды, месье Жерад…
– А какова правда? – улыбнулся Жерад.
Жан покраснел до корней волос.
– Она… она просто несколько задержала меня, – сказал он, – менее всего она намеревалась…
– Забудьте, старина! – рассмеялся Жерад. – Я пошутил. И, должен признаться, удовлетворил свое любопытство. Это слабость стариков…
“Никогда, – неожиданно подумал Жан, – я не видел никого, кто так сохранил бы молодость, как этот человек. Ему, вероятно, около шестидесяти, и, если не считать седых волос…”
Дверь распахнулась.
– А теперь к делу! – громогласно объявил граф де Мирабо. – Но прежде, месье Марен, несколько вопросов. Идеи Жерада я знаю, ваши не вполне. В этом сумасшедшем доме, каким является Собрание, разве можно составить ясную картину того, кто что думает?
– С вашего позволения, гражданин Рикети, – поддел его Жан.
– Будь прокляты мои глаза! – прорычал Мирабо. – Вы не можете без ваших шуточек, Марен?
– Простите меня, – улыбнулся Жан. – А что вы хотели бы знать?
– Вы хотите сохранить короля, почему?
– Не короля, – поправил его Жан. – Институт королевской власти. Я с радостью освободил бы Францию от этого неумелого путаника, который в настоящее время лишь обременяет трон своей персоной, если бы мог сделать это, не уничтожая саму корону. Но поскольку это невозможно, мы должны терпеть его.
– Понятно, и все-таки – почему сохранение королевской власти?
– Потому что из всего того, что я видел, как ведет себя народ, я не думаю, что они готовы к республике. Я начинаю сомневаться, окажутся ли люди когда-нибудь готовы к тому, чтобы управлять сами собой. Отсюда вывод – нужен король, даже сильный король, но ограниченный в своей власти, чтобы исключить всякую возможность установления тирании. Конституционная монархия, господин Мирабо…
– Вас это устраивает, Жерад? – громко спросил Мирабо.
– Вполне, – отозвался Ренуар Жерад.
– Подождите, – продолжал Жан, – лучше выслушайте меня до конца, потому что я не согласен с вами по одному пункту, и из-за этого я могу оказаться бесполезным для вас. Я полностью и безоговорочно стою против наследования дворянского звания.
– Почему? – спросил Мирабо.
– Потому что они развращенные люди, как всегда бывает с теми, кто владеет тем, что он сам не заработал. Титулы и награды – прекрасно, король должен иметь право раздавать их за выдающиеся заслуги перед нацией. Но почему идиот-сын мудрого и заслуженного графа тоже должен быть графом, месье Мирабо? Если мой сын вырастет умным и сильным, он сумеет с той же легкостью получить дворянство, как и я, вы улавливаете мою мысль?
– Совершенно правильную мысль, – заявил Ренуар Жерад.
– Глупости! – загремел Мирабо. – Каждый Рикети во все времена будет абсолютно достоин. Мы всегда были такими, с тех пор как первый Аригетти – такова наша настоящая фамилия – покинул Флоренцию вслед за гвельфами, мы, Рикети, никогда не рожали хилых мужчин! Мой дед, старый Кол д'Арджент, Серебряный ствол, как его называли, зачал моего отца после того, как в одиночку защищал мост в Касоно и получил двадцать семь ран, каждая из которых должна была убить обычного человека. Он женился, когда носил на шее серебряный воротник, поддерживавший его голову, прожил после этого еще долгую жизнь, народил сыновей! Я скажу вам, двум проклятым якобинцам…
На ней было свободное платье из белой хлопчатобумажной ткани с продольными зелеными полосами, ибо летом 1790 года шелк считался принадлежностью аристократии, следовательно, одеваться в шелк стало непатриотичным и даже опасным. Но на Люсьене и хлопчатобумажное платье выглядело прелестно. Она может надеть старую мешковину, подумал Жан, и оставаться прекрасной… Поверх платья на ней был короткий жакет из той же ткани, тугой корсаж, сшитый так, что полосы шли горизонтально. Бант придерживал газовую косынку, накрахмаленное газовое жабо закрывало ее гибкую шею вплоть до подбородка, крохотная шляпка из лент и страусовых перьев пристроилась на темно-рыжих волосах, причесанных по моде Кадоган с множеством локонов по обе стороны лица с большим пучком на затылке, свисающим вниз и вновь поднятым кверху, где он делился на сложную паутину завитков, заколотых на самом верху ее прически.
Она прижималась к руке Жана и улыбалась ему. А он стоял, нахмурившись, слыша доносившийся из гостиной громовой голос Мирабо:
– Полная глупость! Половина Европы пытается узнать, кто такой этот гражданин Рикети, о котором столько болтают. Не считая моего лакея, который, когда попрошайка рискнул обратиться ко мне “гражданин”, сказал ему: “Для тебя, подонок, он граф де Мирабо, и никогда не забывай этого!”
Взрыв смеха приветствовал его последние слова. Люсьена повернулась к Жану.
– А он кое-что из себя представляет, этот граф де Мирабо, правда?
– Да, – согласился Жан, но в этот момент появился слуга с пунцовым лицом, не оставлявшим сомнений в том, что именно он был героем рассказа Мирабо.
– Мадам, месье? – пробормотал он.
– Месье Марен, мадемуазель Тальбот, – ответил Жан.
Слуга не успел произнести и половины представления, как Мирабо поспешил в прихожую, тряся своей лохматой львиной головой.
– Господин Марен! – просиял он. – И обворожительная мадемуазель Тальбот! Это большая честь для моего дома. Заходите, присоединяйтесь к гостям…
Жан внимательно смотрел на хозяина. Насколько, вновь подумалось ему, эта бросающаяся в глаза уродливость впечатляет гораздо больше, чем красота. В лице Мирабо, изборожденном шрамами, в оспинах, носящем следы былой распутной жизни, было неоспоримое величие. Это было лицо человека страдавшего, думал Жан, страдавшего, главным образом, потому, что он всегда нарушал правила… Но правила, я уверен, созданы не для такого человека. Она всегда существовала, эта дилемма – всем зверям, бегающим стаями, нужны законы, управляющие теми, у кого не хватает ни силы, ни ума, но когда человек обладает и тем, и другим, когда он личность, то правила или законы, называй как хочешь, оказываются силками или ловушкой, навечно опутывающими нас…
Мирабо уже завладел рукой Люсьены. Жан не мог не отметить, с какой изысканной непринужденностью он провожал ее в гостиную. Можно подумать, улыбнулся Жан, что он самый красивый мужчина на свете, ибо он ведет себя именно так, и ты через некоторое время обнаруживаешь, что тоже веришь в это…
– Дамы и господа, – провозгласил Мирабо, – мадемуазель Тальбот, чье лицо должно по праву украшать эмблемы Франции, потому что она прекраснейшая из прекрасных!
Его слова были встречены одобрительными возгласами. Полдюжины кавалеров тут же вскочили и окружили Люсьену. Жан нахмурился. “А чего ты ожидал?” – спросил он себя. Но уже через мгновение его ироническое чувство вернулось к нему, и он улыбнулся.
“Болтайте, болтайте, надушенные обезьяны! – весело подумал он. – Старику де Лонэ, сидевшему над бочонком с порохом с горящим факелом в руках, угрожала не большая опасность, чем любому мужчине, который слишком резко подойдет к этой прекрасной ведьме. Я называю ее своей, и, наверное, она на самом деле моя – в настоящий момент, пока кто-нибудь другой не привлечет ее блуждающий взор. Она не принадлежит никому, потому что она личность завершенная и ясная. Нет, men bravu[49], эта опасность имеет оборотную сторону – тот, кто однажды обожжется о нее, познает, что такое рабство.
Мне нравится не быть порабощенным, и тем не менее я в рабстве. Потому что она ведьма, потому что мое собственное тело предает мое сознание, мою душу. Я вот стою здесь, смотрю на нее и пьянею. Я обладаю ею, но в итоге ощущаю только изнеможение и постоянное чувство незавершенности. Бог мой, как растет этот аппетит по мере того, как ты его удовлетворяешь! Неужели никогда не придет такой момент, когда я перестану хотеть ее? Да, такой день придет – когда она погубит меня… окончательно”.
– Вы не должны допускать такие мысли, молодой человек, – произнес женский голос.
Жан обернулся. Как только он увидел ее лицо, он тут же ее узнал. Мадам ле Джей, нынешняя любовница Мирабо, – она с ним под предлогом, который никого не обманывает, что она его деловой агент, как он говорит, “моя прекрасная продавщица книг”. Жан склонился над ее рукой, не торопясь распрямиться, чтобы дать себе время понять лучше эту обворожительную женщину. Успеха ему это не принесло. В конце концов он отказался от этого умственного напряжения. К примеру, сколько ей может быть лет? Тридцать, предположил он, тридцать пять… Но с таким же успехом ей может быть двадцать восемь или даже сорок. И что странно, она совсем не красива, ее даже не назовешь хорошенькой. Она (он подыскивал в уме определение)… потрясающа!..
– Вы, мадам, видимо, ясновидящая? – спросил он.
– О, да, – улыбнулась мадам ле Джей. – Но тогда все женщины ясновидящие. Одни, естественно, больше, чем другие, но талант можно развить практикой. На самом же деле фокус здесь невелик – вы, мужчины, такие понятные…
– А я? – рассмеялся Жан. – Я тоже понятен?
– Меньше, чем другие, думаю. Но в этом вопросе больше, чем другие. Должна признаться, меня это удивило, это не вяжется со всем вашим обликом…
– Я, – сказал Жан, – не только не ясен, но вдобавок и не ясновидящий. Ваше сужде-ние не совсем точно, мадам ле Джей…
– Ах, вот как! Вы знаете, как меня зовут. Тогда у вас есть преимущество…
– Марен, – отрекомендовался Жан. – Жан Поль Марен, в прошлом из Прованса…
– Молодой оратор. Как же, как же! Габриэл говорил мне о вашем лице… простите, я иногда начинаю болтать, как все женщины…
– Я привык к своему лицу, мадам, – улыбнулся Жан. – Оно беспокоит остальной мир. Но мы отклонились в сторону. Вы читали мои мысли…
– Да. И она того не стоит! – выпалила мадам ле Джей. – Вы меня удивляете, вы не кажетесь глупцом.
– И тем не менее боюсь, что это так… во всяком случае, в отношении Люсьены.
– Так не будьте им. Судя по тому, что я слышала о вас, и по тому, что я сейчас вижу, у вас не так много слабостей. А эту слабость вы в настоящее время не можете себе позволить. Франция не может этого позволить…
– Франция? – удивился Жан.
– Да. У Габриэла есть список людей, с помощью которых он сможет спасти Францию. Возглавляет этот список де Лафайет. Вы тоже в этом списке. И если вы позволите этой кокетке погубить вас…
– Польщен, – сказал Жан.
– Не надо, – возразила мадам ле Джей, – сейчас для этого нет времени. Сейчас время только на то, чтобы делать дело, и немного времени, чтобы лить слезы, и неограниченное время, чтобы умирать – если можно умирать с пользой. Не героически, месье Марен! Время для вашего глупого мужского героизма прошло! Теперь надо умирать для блага Франции, а не ради тщеславия…
– О, Марен! – пророкотал с другого конца залы Мирабо. – Вижу, вас взяли в плен! Не слушайте ее, она окончательно испортит вас – она слишком умна. Такие женщины опасны!
– Все женщины опасны, – отозвался Жан, – без особых исключений!
Все молодые кавалеры разразились смехом.
– Вам виднее! – крикнул один из них. – Присоединяйтесь к нам, господин Марен, и опишите нам опасные качества мадемуазель Тальбот.
Жан направился к этой группе.
Люсьена обернулась к нему, глаза ее сияли, искрились насмешкой и смехом.
– Разве я опасна, мой Жан? – проворковала она. – На самом деле ты ведь не веришь в это?
– Верю? – улыбнулся Жан. – Я просто знаю это. Ты колдунья. Ты Цирцея, превращающая мужчин в свиней. Ты сирена, поющая неслыханные ранее мелодии. И с тем же результатом, моя дорогая, – мужчины умирают или сходят с ума…
Люсьена нахмурила лоб.
– Думаю, ты во мне ошибаешься, – сказала она. – Я никогда не превращала ни одного мужчину в свинью. С каких это пор, мой Жан, в этом появилась необходимость?
– Touche![50] – хором закричали молодые франты, и вся зала разразилась смехом. Появились слуги, разносившие бокалы с вином. Все взяли по бокалу, и атмосфера еще более оживилась.
Жан пригубил свой бокал, но пить не стал. Это только кажется, что ты становишься более блестящим по мере того, как тянется вечер. Это заблуждение, рождаемое вином. Каждый человек здесь думает, что он блестяще остроумен, что его шутки необыкновенно веселы, а между тем половина того, что они говорили в течение последнего получаса, вряд ли имеет вообще хоть какой-то смысл. Вот Мирабо, мне думается, умеет пить. Глядя на него, никогда не скажешь, что он прикасался к бокалу…
Кое-кто из гостей начал уходить. Жан вопросительно посмотрел на Люсьену, но она была слишком поглощена беседой с тремя молодыми кавалерами, чтобы обратить внимание на его взгляд. Но Мирабо заметил и покачал своей львиной головой.
– Нет, господин Марен, – прошептал он, – у нас с вами есть дело после того, как закончится веселье. Поразвлекайтесь еще немного, а потом мы должны будем думать, разрабатывать планы…
Жан кивнул и двинулся по направлению к мадам ле Джей. Но он не успел дойти до нее, как остановился в изумлении. В гостиную вошел высокий худой мужчина, чье длинное доброе лицо Жан в свое время видел в течение нескольких недель, человек, который сделал все, что было в его силах, чтобы…
Жан бросился вперед с распростертыми объятиями, чтобы приветствовать господина Ренуара Жерада, в прошлом королевского коменданта в Провансе.
Жерад увидел его и предостерегающе нахмурился. Жан замедлил шаги, в гл.азах у него мелькнуло недоумение.
Ренуар Жерад протянул ему руку.
– Bon soir, M'sieur[51], – произнес он спокойно, но чуточку громче, чем было нужно. – С кем имею честь?
Жан в полном изумлении сделал шаг назад. Но господин Жерад крепко держал его руку и даже несколько притянул его к себе. И потом, почти не шевеля губами, натренированным ровным голосом опытного заговорщика выговорил:
– Я не забыл тебя, мой ученый разбойник. Но, ради Бога, не говори, что ты узнал меня. Иначе ты все испортишь…
Жан кивнул.
– Я депутат Жан Поль Марен от округа Сен-Жюль. А вы, гражданин?
– Просто Ренуар Жерад, – улыбнулся он. – Очень приятно познакомиться, гражданин Марен. А, вот и наш дорогой хозяин!
Мирабо тепло пожал руку вновь пришедшему гостю. Потом, наклонившись, прошептал:
– В маленькую гостиную, мой друг Жерад. Но не сразу. Побудьте здесь некоторое время. Выпейте вина. Потом незаметно исчезните. Вы, Марен, можете отправляться туда уже сейчас. Я присоединюсь к вам, как только смогу…
Жану пришлось ждать всего несколько минут, пока появился Жерад. На этот раз он широко улыбался, его карие глаза смеялись.
– Ну, старина, – сказал он, – много времени утекло с тех пор, а?
– Да, – улыбнулся Жан, – слишком много. Я годами ждал случая поблагодарить вас, месье Жерад…
– Для вас я Ренуар, – сказал Жерад. – Жаль, что тогда не получилось. Мне рассказывали вашу историю. Значит, та аристократическая девка предала вас?
– Нет! – запротестовал Жан. – Вы не знаете всей правды, месье Жерад…
– А какова правда? – улыбнулся Жерад.
Жан покраснел до корней волос.
– Она… она просто несколько задержала меня, – сказал он, – менее всего она намеревалась…
– Забудьте, старина! – рассмеялся Жерад. – Я пошутил. И, должен признаться, удовлетворил свое любопытство. Это слабость стариков…
“Никогда, – неожиданно подумал Жан, – я не видел никого, кто так сохранил бы молодость, как этот человек. Ему, вероятно, около шестидесяти, и, если не считать седых волос…”
Дверь распахнулась.
– А теперь к делу! – громогласно объявил граф де Мирабо. – Но прежде, месье Марен, несколько вопросов. Идеи Жерада я знаю, ваши не вполне. В этом сумасшедшем доме, каким является Собрание, разве можно составить ясную картину того, кто что думает?
– С вашего позволения, гражданин Рикети, – поддел его Жан.
– Будь прокляты мои глаза! – прорычал Мирабо. – Вы не можете без ваших шуточек, Марен?
– Простите меня, – улыбнулся Жан. – А что вы хотели бы знать?
– Вы хотите сохранить короля, почему?
– Не короля, – поправил его Жан. – Институт королевской власти. Я с радостью освободил бы Францию от этого неумелого путаника, который в настоящее время лишь обременяет трон своей персоной, если бы мог сделать это, не уничтожая саму корону. Но поскольку это невозможно, мы должны терпеть его.
– Понятно, и все-таки – почему сохранение королевской власти?
– Потому что из всего того, что я видел, как ведет себя народ, я не думаю, что они готовы к республике. Я начинаю сомневаться, окажутся ли люди когда-нибудь готовы к тому, чтобы управлять сами собой. Отсюда вывод – нужен король, даже сильный король, но ограниченный в своей власти, чтобы исключить всякую возможность установления тирании. Конституционная монархия, господин Мирабо…
– Вас это устраивает, Жерад? – громко спросил Мирабо.
– Вполне, – отозвался Ренуар Жерад.
– Подождите, – продолжал Жан, – лучше выслушайте меня до конца, потому что я не согласен с вами по одному пункту, и из-за этого я могу оказаться бесполезным для вас. Я полностью и безоговорочно стою против наследования дворянского звания.
– Почему? – спросил Мирабо.
– Потому что они развращенные люди, как всегда бывает с теми, кто владеет тем, что он сам не заработал. Титулы и награды – прекрасно, король должен иметь право раздавать их за выдающиеся заслуги перед нацией. Но почему идиот-сын мудрого и заслуженного графа тоже должен быть графом, месье Мирабо? Если мой сын вырастет умным и сильным, он сумеет с той же легкостью получить дворянство, как и я, вы улавливаете мою мысль?
– Совершенно правильную мысль, – заявил Ренуар Жерад.
– Глупости! – загремел Мирабо. – Каждый Рикети во все времена будет абсолютно достоин. Мы всегда были такими, с тех пор как первый Аригетти – такова наша настоящая фамилия – покинул Флоренцию вслед за гвельфами, мы, Рикети, никогда не рожали хилых мужчин! Мой дед, старый Кол д'Арджент, Серебряный ствол, как его называли, зачал моего отца после того, как в одиночку защищал мост в Касоно и получил двадцать семь ран, каждая из которых должна была убить обычного человека. Он женился, когда носил на шее серебряный воротник, поддерживавший его голову, прожил после этого еще долгую жизнь, народил сыновей! Я скажу вам, двум проклятым якобинцам…