Страница:
– Флоретта! – начал Жан.
– Нет, выслушай меня! Она околдовала тебя, потому что только в одном твоя слабость. Знаю, она, должно быть, прелестна, а ты, как человек страстный, ошибочно принимаешь ее порочную телесную страсть за нечто гораздо большее. Когда-нибудь я покажу тебе, что такое подлинная страсть, что такое любовь, ибо я обладаю всем этим, это хранится в моем сердце, в моем теле, хранится для тебя… Думаю, могу сжечь тебя дотла, знаю, что могу! Какой бы она ни была, чем бы ни обладала – все это побледнеет рядом с тем, что кипит в моем сердце, горячей волной струится по моим венам каждый раз, когда ты прикасаешься ко мне…
Она стояла, глядя на него своими невидящими глазами, и крупные слезы текли по ее щекам.
– Ты никогда не целовал меня, – прошептала она. – Хочу, чтобы ты поцеловал меня сейчас. Да, подойди и поцелуй меня, а потом – уходи!
Жан наклонился и обнял ее. Но ее маленькие ручки неожиданно взметнулись словно в конвульсии, обхватили его шею, она встала на цыпочки, нашла его рот и прильнула к нему, лаская его с ужасом и мукой, с нежностью и, в конце концов, с откровенной, неприкрытой страстью, похожей на огонь, порождающий жизнь, так она была чистосердечна, беззаветна, такой всепоглощающей, что ничего подобного он не испытывал в своей жизни, – даже поцелуй Николь был иным. Наконец, он высвободился из ее объятия и отодвинулся.
– О, Боже! – простонал он.
– Иди, Жан, – тихо сказала она и потом добавила: – Иди, проклятый!
Он спокойно повернулся и стал спускаться по лестнице.
У дверей своего дома Жан увидел фиакр. В нем сидела, ожидая его, Люсьена.
– Садись, – сказала она. – Я взяла на себя смелость взломать замок и упаковать твои вещи. Они уже в экипаже…
– Ты ведьма! – выругался Жан.
– О, не будь таким утомительным, – засмеялась Люсьена. – Садись!
Какое-то мгновение Жан Поль колебался, потом сел рядом с ней. Кучер щелкнул кнутом, и лошадь тронулась по темной, едва освещенной фонарями улице. Копыта в каком-то странном ритме зацокали по камням.
“Пропал, – выстукивали они по мостовой, – пропал, пропал, пропал…”
И звук этот эхом отзывался в сердце Жан Поля Марена.
11
– Нет, выслушай меня! Она околдовала тебя, потому что только в одном твоя слабость. Знаю, она, должно быть, прелестна, а ты, как человек страстный, ошибочно принимаешь ее порочную телесную страсть за нечто гораздо большее. Когда-нибудь я покажу тебе, что такое подлинная страсть, что такое любовь, ибо я обладаю всем этим, это хранится в моем сердце, в моем теле, хранится для тебя… Думаю, могу сжечь тебя дотла, знаю, что могу! Какой бы она ни была, чем бы ни обладала – все это побледнеет рядом с тем, что кипит в моем сердце, горячей волной струится по моим венам каждый раз, когда ты прикасаешься ко мне…
Она стояла, глядя на него своими невидящими глазами, и крупные слезы текли по ее щекам.
– Ты никогда не целовал меня, – прошептала она. – Хочу, чтобы ты поцеловал меня сейчас. Да, подойди и поцелуй меня, а потом – уходи!
Жан наклонился и обнял ее. Но ее маленькие ручки неожиданно взметнулись словно в конвульсии, обхватили его шею, она встала на цыпочки, нашла его рот и прильнула к нему, лаская его с ужасом и мукой, с нежностью и, в конце концов, с откровенной, неприкрытой страстью, похожей на огонь, порождающий жизнь, так она была чистосердечна, беззаветна, такой всепоглощающей, что ничего подобного он не испытывал в своей жизни, – даже поцелуй Николь был иным. Наконец, он высвободился из ее объятия и отодвинулся.
– О, Боже! – простонал он.
– Иди, Жан, – тихо сказала она и потом добавила: – Иди, проклятый!
Он спокойно повернулся и стал спускаться по лестнице.
У дверей своего дома Жан увидел фиакр. В нем сидела, ожидая его, Люсьена.
– Садись, – сказала она. – Я взяла на себя смелость взломать замок и упаковать твои вещи. Они уже в экипаже…
– Ты ведьма! – выругался Жан.
– О, не будь таким утомительным, – засмеялась Люсьена. – Садись!
Какое-то мгновение Жан Поль колебался, потом сел рядом с ней. Кучер щелкнул кнутом, и лошадь тронулась по темной, едва освещенной фонарями улице. Копыта в каком-то странном ритме зацокали по камням.
“Пропал, – выстукивали они по мостовой, – пропал, пропал, пропал…”
И звук этот эхом отзывался в сердце Жан Поля Марена.
11
– Ты собираешься увидеть ее, ты действительно намерен наконец-то встретиться с ней? – взволновано спрашивала Люсьена.
– Да, – улыбнулся Жан.
– Сегодня вечером? О, Жан! Думаю, это самое волнующее событие в жизни!
– Да, – медленно сказал Жан, – я собираюсь увидеть Ее Величество сегодня вечером. И признаюсь совершенно честно, с удовольствием ожидаю Этой встречи…
– Не уверена, что мне нравится эта фраза, – заявила Люсьена.
– Почему? – спросил Жан.
– Потому что я ревнивая женщина, мой дорогой! – рассмеялась Люсьена. – Ненавижу каждый момент нашей жизни, который ты проводишь вдали от меня. Обещай мне, Жанно, что ты не проведешь с ней слишком много времени. Я видела ее много раз, она прелестна. Обещай мне, Жанно!
– Возможно, – улыбнулся Жан.
Он глянул на календарь. Двадцать шестое февраля 1791 года. Через несколько месяцев исполнится год, как они с Люсьеной вместе.
– Иногда, – сухо сказал он, – я почти верю, когда ты говоришь такие слова…
Люсьена затанцевала вокруг него и крепко поцеловала.
– Я говорю правду, – прошептала она. – Никогда не думала, что смогу влюбиться снова. Влюбиться по-настоящему. Но на самом деле это не вновь. Теперь я знаю, что никогда не переставала любить тебя. Разве я смотрела на других мужчин все это время?
– Очень часто, – поддел ее Жан.
– Но только смотрела. Мне никто больше не нужен. Все остальные мужчины надоедают мне до слез. Это замечательно – быть с тобой, Жанно. Все замечательно – утром пить вместе с тобой кофе в постели и долго-долго разговаривать о всех твоих серьезных государственных проблемах. О, все это заставляет меня ощущать себя королевой!
– А ты и есть королева, – сказал Жан.
– Спасибо тебе, дорогой, за эти слова. А теперь, как хороший мальчик, беги в свое ужасное Собрание. Хочу еще часок понежиться в постели, а потом должна быть на репетиции. Ты сегодня вечером будешь на спектакле? Не можешь? Ну, ничего, все в порядке, на этот раз я не возражаю…
Жан поцеловал ее и сбежал вниз по лестнице. Слуга подвел ему оседланную лошадь. Он направился в Собрание, раздумывая по дороге, насколько беспочвенными оказались его опасения в отношении Люсьены. Она верная любовница, добрая, щедрая, занятная, судя по умненьким вопросам, которые она задает, видимо, ее глубоко интересуют его занятия. И на удивление бережливая.
“Я был полностью не прав, – рассуждал он, – когда думал, что она сделает меня несчастным, а вместо этого…”
– Здравствуй, Жан, – раздался тихий голос Пьера.
– О, Пьер! – откликнулся Жан. – Рад видеть тебя. Черт побери, каким благополучным ты выглядишь! Проедем до Тюильри, и ты расскажешь мне обо всех делах… Надеюсь, ты не таишь злобу против меня?
– Нет, – грустно улыбнулся Пьер. – Я считаю, что человек должен делать то, что должен. Дела у нас идут хорошо. Если так пойдет и дальше, я стану одним из самых богатых людей в Париже. У Марианны уже сотня платьев, и она садится на диету, чтобы стать стройной, как того требует мода.
– А как Флоретта? – спросил Жан.
Пьер заколебался.
– Она выглядит довольной, – медленно сказал он. – Прекрасно управляется с цифрами. Она – душа и сердце всего предприятия. Все рабочие – мужчины и женщины – обожают ее…
– Она счастлива? – спросил Жан.
– Дьявол тебя возьми! – выкрикнул Пьер. – Тебе-то что до этого, старый шут! Да, да, она счастлива! Так счастлива, что живет как во сне – в идиотском сне, что однажды ты вернешься к ней! Она в это верит и живет этой надеждой в ожидании этого дня. Но, видит небо, если этот день когда-нибудь настанет и ты вернешься, надеюсь, у нее хватит ума плюнуть в твое гнусное лицо!
– Извини, Пьер, – мягко сказал Жан, – я не хотел рассердить тебя…
– Нет, – покачал головой Пьер, – это я извиняюсь. Я полагал, что могу по-настоящему злиться только на тех, кого люблю. И когда я вижу, как двое людей, которых я люблю больше всех на свете, погрязли в гнусной, безнадежной путанице…
– Двое? – переспросил Жан.
– Флоретта и ты, старина. Предпочел бы видеть тебя в тюрьме, чем в руках Люсьены. Ах, не рассказывай мне ничего. Она красива, она прекрасно танцует, держу пари – лучше лежа, чем стоя, и я с ужасом представляю себе, что с тобой будет, когда она тебя бросит! А когда я вспоминаю, что тебя любит настоящий ангел, я готов плакать… Прости меня, Жан, но я никогда не мог держать язык за зубами.
– Все в порядке, – сказал Жан. – Только верные друзья говорят тебе правду. Могу я зайти как-нибудь повидать вас?
– Нет, – сказал Пьер, – лучше встретимся где-нибудь в кафе. Марианна и я решили, что теперь, когда Флоретта обрела некоторый покой, было бы ошибкой тревожить ее…
– Хорошо, – сказал Жан, – я часто бываю в кафе Виктуар.
– Ладно, – проворчал Пьер. – Разыщу тебя там. A bientot[61], Жан.
– A bientot, Пьер, – ответил Жан и пожал протянутую руку. Потом он повернул свою лошадь в сторону Тюильри, а Пьер двинулся на улицу Сент-Антуан. Жан Поль почувствовал, что непонятным образом эти несколько простых слов разрушили ему весь день.
В тот вечер он одевался особенно тщательно, понимая, что купленный им новый костюм для встречи с королевой должен выглядеть отлично. Костюм был почти по моде muscadin[62], но Жан был по натуре слишком консервативен, чтобы опуститься до такого нелепого щегольства. Новейшие парижские модники называли эту моду muscadin из-за своей привычки носить платки, надушенные одноименными духами. И все остальное в их наряде было в той же мере парадоксальным, отмеченным крайностями.
“Тем не менее, – рассуждал, одеваясь, Жан, – многие нововведения действительно красивы. Костюм хорошо скроен, но расцветка слишком пестрая”.
Про его собственный сюртук ничего этого сказать было нельзя: он был желтовато-коричневого цвета, вместо малинового или голубого, как требовала мода. И хотя скроен он был, как фрак, по нынешней моде, он и вполовину не достигал излюбленной щеголями длины ниже колен, ограничиваясь разумной длиной. Темно-коричневый бархатный воротник возвышался над тремя короткими пелеринками. Жану встречались пурпуровые, зеленые или алые воротники, контрастирующие с другими бьющими в глаза цветами одежды, у самых больших поклонников моды его времени.
Однако он должен был признать, что несколько поддался крайностям моды в том, как застегивается его сюртук. Большие коричневые пуговицы не проходили в петли, аккуратно пришитые на другом борту сюртука, а застегивались в петельки из замши – верхняя пуговица застегивалась на левом борту, средняя на правом и так дальше все остальные. Брюки, плотно облегавшие ноги, были светло-серые, перевязанные ниже колен темно-коричневыми лентами, а верх темно-коричневых сапог для верховой езды вывернут так, что виднелась желтая подкладка. Сапоги эти были привезены из Англии и стоили целое состояние.
Он с опаской рассматривал в зеркало свое изуродованное лицо. Однако под волосами, причесанными по моде Кадоган и присыпанными мягкой сероватой пудрой, его лицо смотрелось не так уж плохо. Кружевные обшлага прикрывали кисти рук, горло охватывал белоснежный воротник. Он ограничил себя только одними часами, совсем не стал душиться.
Вздохнув, он взял ставшую модной в последнее время фетровую шляпу, даже более модную, чем двуугольная, сменившая вначале революции аристократическую треуголку. У нее были круглые, совершенно плоские поля и высокая, почти коническая тулья с обрезанной верхушкой. Жан потратил несколько минут на поиски того, чтобы найти нечто среднее между развязной элегантностью и слишком подчеркнутым консерватизмом. В конце концов результат удовлетворил его.
Жан пожалел, что Люсьена сегодня танцует и ее нет дома, чтобы она могла его видеть. Он чувствовал, что добился небольшого чуда – выглядит модным во всех деталях своего туалета, ни на йоту не впадая в щегольство. Он взял перчатки, роскошную короткую трость, один конец которой хитро заполнен свинцом – на сегодня это его единственное оружие.
Он верхом выехал из Парижа, направляясь к дому Клавьер, друга Мирабо. Жан, Ренуар Жерад и Мирабо часто встречались в этом доме, обсуждая свои до сих пор тщетные планы, но Жан не собирался приближаться к дому.
Спешить не было нужды. Странно, как рука Божия так часто вмешивается в дела людские! Мирабо – ему не исполнилось и сорока двух лет – угасал на глазах. Он болел с Рождества, но никто из его друзей, знавших его богатырское здоровье, не слишком волновались. Однако титану не становилось лучше.
Он умирает, подумал Жан, и эта мысль его поразила. Мирабо – умирает! Это невозможно, но это правда. Мирабо теперь редко выступал, но даже в этих редких случаях голос его звучал только слабым эхом былого львиного рыка. Он с трудом добирается до зала Манежа, с неделю назад он упал бы там, если бы его не подхватили под руки…
Сейчас он выглядит несколько лучше, размышлял Жан, и я должен убедить королеву принять Мирабо. От этого зависит все. Только Мирабо может убедить ее…
Говорят, она теперь не просит короля уехать за границу. Однако, видит Бог, она настаивает на Меце! Неужели она не понимает, что в глазах кордельеров и якобинцев это почти то же самое? Оттуда всего несколько лье до армии Буйе, расположенной в Австрии, – она может уговорить короля попытаться бежать через границу. Какая разница для республиканцев, будет ли она находиться в Австрии или на расстоянии двухчасового перехода от контрреволюционных армий? О, моя королева, надо ехать на Средиземноморское побережье! Тогда никто не сможет обвинить вас в том, что вы предательски настроены по отношению к Франции!
Он ехал, разыскивая перекресток. Не так-то легко обнаружить его в темноте. Но нельзя и думать о фонаре или об эскорте. Теперь они не должны привлекать к себе внимания.
Интересно, подумал Жан, как дела у Ренуара в Австрии? Способный человек этот Ренуар! Странно, даже Мирабо не знал, что Жерад говорит по-немецки, как немец, благодаря тому что пятнадцать лет прожил в Эльзасе в семье своего дяди, принадлежавшего к этому упрямому роду. Полезный он человек, Ренуар Жерад, – человек огромного такта и благоразумия. Думаю, у него абсолютно нет потребности доверяться кому бы то ни было, поскольку он надеется только на себя. В этом я ему завидую. Я так долго был одинок, что с ужасом думаю об одиночестве; я нуждаюсь в общении, в любви. Ренуару вряд ли кто-то нужен, сомневаюсь даже, делится ли он с Господом Богом своими мыслями, когда молится ему в одиночестве!
Руки Жана крепче сжали поводья. Ему послышалось, что цоканью копыт его лошади вторит еще одно – другое цоканье. Он остановил лошадь. Да, теперь он ясно слышит. Какой-то всадник едет ему навстречу в темноте, а здесь никого не должно быть, и он почти безоружен, впервые за последние годы не ощущая успокаивающей тяжести пистолетов в карманах.
Он сжал свою тяжелую трость. Если тот подъедет поближе…
Из-за поворота показался всадник, скакавший легким галопом. В лунном свете Жан мог разглядеть белый овал его лица. Всадник остановил своего коня в нескольких ярдах от Жан Поля.
– Месье Марен? – спросил он.
– Да, – ответил Жан.
– Я герцог д'Аремберг, – произнес всадник, не протягивая руки. – Я здесь, чтобы проводить вас к королеве.
– Следую за вами, – кивнул Жан.
Молодой аристократ резко повернул коня. Жан тронул свою лошадь шпорами и поехал рядом. Он был уверен, что молчаливый спутник при лунном свете изучает его лицо, и мог прочитать мысли герцога, как если бы они были напечатаны на листе чистой бумаги:
“О, Боже, до чего же докатился мир, если мерзкий негодяй, да еще с такой физиономией, может получить аудиенцию у королевы!”
Жан улыбнулся. Эта мысль развлекла его.
– Знаете ли вы что-нибудь о графе де Граверо? Он все еще в Австрии?
Герцог д'Аремберг строго посмотрел на него.
– Почему это вас интересует? – спросил он.
– Он мой зять, – ответил Жан. – Во всяком случае был им до трагической гибели моей сестры…
– Вы шутите, – коротко отозвался д'Аремберг.
– Нет, – улыбнулся Жан. – Мы, Марены, странным образом притягиваем аристократов. Симона де Бовье моя невестка.
Он не хвастался, и д'Аремберг понял это. Он просто хотел привести мысли молодого аристократа в порядок. Была опасность, что этот молодой человек поведет себя неправильно и помешает ему увидеть королеву. Этого надо было избежать. Жан должен был любой ценой ослабить впечатление от своего чудовищного лица…
– Ах, вот как! – отозвался д'Аремберг, и голос его потеплел. – Это те самые Марены! Состоятельная семья. Я так понимаю, вы пострадали так же, как и мы, аристократы. Вы ведь тоже потеряли свой дом?
– Да, – мрачно сказал Жан, – и моя сестра погибла от рук крестьян Прованса…
– Кровожадные звери! – вырвалось у д'Аремберга. – Примите мои соболезнования, месье Марен.
– Спасибо, – сказал Жан. – Но вы не ответили на мой вопрос.
– Да, – сказал д'Аремберг. – Жерве в Австрии, где он выполняет важную миссию по поручению Их Величества. Храбрый человек этот де Граверо и умный. Говорят, он очень точно информирует императора о всех событиях во Франции. Как это ему удается, никто не знает, но мой кузен писал мне, что де Граверо часто предугадывает, какой шаг предпримет Национальное собрание…
– Очень умно, – заметил Жан.
– Конечно. Теперь я понимаю, почему вы представились мне более подробно. Вы уж меня простите, месье Марен, но скажу вам как мужчина мужчине, ваше лицо не очень-то вызывает доверие. Где это вы получили такую страшную рану?
– Несчастный случай, – спокойно ответил Жан. – Мне еще повезло, могло быть хуже. На дюйм или два в сторону, и я потерял бы зрение. Однако и это дает известное преимущество. Мне не раз удавалось смутить толпу, только нахмурившись. Если бы я мог действовать так же мерзко, как я выгляжу, я мог бы в один прекрасный день стать хозяином Франции!
– У вас есть чувство юмора, – рассмеялся д'Аремберг. – Если бы такое случилось со мной, боюсь, я вырос бы очень угрюмым…
– Об этом не могло быть и речи, – заметил Жан.
Он понял, что достиг своей цели, когда его сопровождающий открыл ворота в задней стене Сен-Клу. Д'Аремберг вел себя теперь непринужденно, и Жан был уверен, что увидит королеву.
Но это произошло настолько неожиданно, что застало его врасплох. Через две минуты после того, как они спешились, д'Аремберг подвел его к королеве. Она сидела на некотором возвышении. Здесь было холодно, и королева куталась в меха, однако она проворно высвободила из огромной муфты руку и протянула ему.
Жан склонился в глубоком поклоне и поцеловал ей руку, от смущения он лишился голоса. Прежде всего ему бросилось в глаза, что перед ним на редкость красивая женщина, все еще молодая, лет тридцати пяти, и уже потом он осознал, что она не только красива, но и величественна.
Он заметил, что волосы ее не напудрены, а почти седые от забот и горя – ее первенец умер в младенческом возрасте, а те же самые люди, которые опускались перед ней на улицах на колени, воздвигали в ее честь статуи из снега и льда во время ужасной зимы 1788 года, когда она раздавала им бесплатно топливо и еду, теперь плюют в нее на улицах, проклинают ее, называют Австриячкой, иностранкой, возлагая на нее вину за все беды, обрушившиеся на Францию.
Однако при этом он видел, что все несчастья только укрепили ее решимость. Ее лицо было совершенно спокойным, голубые глаза, расширившиеся в момент, когда она увидела его лицо, тут же вновь стали безмятежными и оставались такими все время их разговора.
“Как бы она ни была виновата, – торопливо подумал Жан, – она настоящая королева!”
– Ваш покорный слуга, мадам, – скороговоркой проговорил он.
– Так ли это? – жестко спросила Мария Антуанетта. – Сомневаюсь в этом, месье Марен. Мои покорные слуги не сидят в так называемом Национальном собрании и не составляют заговоры против блага Франции!
Жан отступил на полшага, но герцог д'Аремберг поспешил ему на помощь.
– Ваше Величество, – деликатно произнес он, – вы, должно быть, принимаете месье Марена за кого-то другого. Он в родстве через браки с двумя нашими аристократическими семьями: де Граверо и де Бовье. Кроме того, он понес трагические потери от рук народа, такие же, как все аристократы. Его дом около Марселя сожгли, его сестра погибла…
Взгляд королевы несколько смягчился.
– Примите мои соболезнования, – сказала она. – И все-таки мне кажется странным, что вы можете сидеть среди тех, кто непосредственно несет вину за убийство вашей сестры. Быть может, вы сумеете объяснить мне это…
Жан улыбнулся, он уже вернул себе самообладание.
– Ваше Величество, с вашего разрешения, могу ответить на это встречным вопросом. Разве королевский экипаж не оборудован тормозами?
– Да… но я не улавливаю вашу мысль, месье Марен. Какое отношение имеют тормоза и кареты к тому, о чем я говорю?
– Ваше Величество, я и люди, подобные мне, являемся тормозами нации. Без нас Франция скатится сломя голову в анархию. А мы можем действовать только внутри Собрания. Вот почему я здесь: просить Ваше Величество отказаться от естественного и вполне понятного негодования и использовать нас.
– Любопытное сравнение, – проговорила королева вполголоса. – Что вы скажете, д'Аремберг?
– Совершенно верно, моя королева, – улыбнулся герцог.
Жан поторопился использовать завоеванное преимущество.
– Ваше Величество сказали о нашем заговоре против блага Франции. Моя миссия и мое самое сокровенное желание убедить вас в том, что наши намерения совершенно иные. Рискуя вызвать неудовольствие его светлости, месье герцога, я должен заметить, мадам, что это именно аристократы были злейшими врагами короны. Выслушайте меня, моя королева! Не намеренно, не из вражды, а из-за глупости, расточительства они привели Францию на грань пропасти. Народ не сам пришел к революции, его подтолкнули! В настоящее время он похож на лошадей, которые сорвались с узды, мчатся как безумные к анархии, к полному разрушению всего, что для нас – для моих друзей и для меня, так же, как и для вас и для аристократов, моя королева, – самое дорогое…
– Вы красноречивы, – заметила королева.
– Благодарю вас, Ваше Величество, – улыбнулся Жан. – Хочу, чтобы Ваше Величество убедилось в том, что вы можете располагать нами. С того дня, как пала Бастилия, бегство аристократов из Франции усилилось. За последнее время даже люди доброй воли и консервативных убеждений настолько затравлены, настолько запуганы, что в Национальном собрании не осталось никого из правых сколько-нибудь порядочных, честных консерваторов, и только несколько разрозненных умеренных стоят против неистового стада… Корона должна иметь друзей в Собрании, я не могу выразить это резче. К сожалению, друзей, которые есть у Вашего Величества, вы отвергли…
– Вы, конечно, имеете в виду, – напряженным голосом произнесла королева, – де Лафайета и Мирабо.
– Да. Вы считаете их обоих предателями, потому что они пошли против своего сословия. Но, моя королева, сто тысяч аристократов еще не Франция! Есть более высокий долг – долг перед нацией, перед двадцатью четырьмя миллионами подданных Вашего Величества! Ваше Величество должны знать, что существует движение, ставящее своей целью покончить с монархией и установить республику. Мирабо, которого вы презираете, моя королева, один, с некоторой помощью умеренных, вроде меня, приостановил это движение. Подумайте, Ваше Величество, о силе характера человека, когда корона, которой он хочет помочь, отказывается от него, а он тем не менее продолжает помогать короне, несмотря на ее неприятие и пренебрежение…
– Вы хотите, чтобы я встретилась с графом де Мирабо? – спросила королева.
– Да, Ваше Величество, – проговорил Жан негромко, – ради этого я здесь.
Королева задумчиво нахмурилась. Потом очень медленно улыбнулась.
– Хорошо, месье Марен, – мягко сказала она. – Передайте этому чудовищу, я встречусь с ним…
Она встала, и Жан понял, что аудиенция окончена. Он еще раз поклонился, поцеловал ее руку и стал отступать к калитке.
– Вы можете повернуться и идти нормально, – сказала королева, – здесь слишком темно для такой учтивости. Но я благодарю вас, месье Марен, за это – так мало людей, которые сегодня заботятся о соблюдении даже самых необременительных форм этикета. Думаю, я кое-что потеряла, так мало соприкасаясь с моими лучшими буржуазными семьями. Ваши манеры и происхождение, месье Марен, достойны герцогского титула. Не так ли, д'Аремберг?
– Вы совершенно правы, моя королева, – отозвался герцог.
– Благодарю вас за ваше терпение, Ваше Величество, и вас, милорд, за вашу любезную помощь. До свидания, ваш слуга, мадам!
Когда Жан Поль возвращался из Сен-Клу, он сообразил, что не обратил внимания на детали ее туалета, чтобы удовлетворить жадное любопытство Люсьены.
“Ладно, – подумал он, – я могу и так достаточно рассказать ей…”
В конце концов все кончилось, и судьба французского народа изменилась – сломалась из-за вмешательства рока в дела людей. Верная своему обещанию, королева приняла Мирабо, хотя эта встреча очень долго откладывалась из-за того, что старый лев вновь заболел.
– Она была, – рассказывал Мирабо Жану ослабевшим, когда-то громовым голосом, – очарована мною. Теперь, теперь мы завершим наше дело. Мы можем спасти Францию…
Но 4 апреля 1792 года Габриэль Оноре Ри-кети, граф де Мирабо, депутат Национального собрания, сбил с толку весь мир и все вероятные планы спасения монархии простым актом своей смерти.
Жан был около него до самого конца и плакал, ибо смерть Мирабо была столь же внушающей ужас, столь же достойной обитателей Олимпа, как и вся его жизнь. Благородный лев третьего сословия утратил всякую надежду, а только он мог спасти корону. Он знал это, знал это и Жан Поль Марен, весь мир это знал. Красивый, самовлюбленный генералиссимус де Лафайет не годился для такой задачи. Достаточно храбрый, достаточно великодушный, но слишком запутавшийся в долгах, в связях. Таково было суждение Мирабо, и Жан Поль не мог не согласиться с ним.
И тем не менее, когда Мирабо приходил в сознание, он требовал от своей маленькой группы, чтобы она продолжала действовать. Отчаявшись сам, он не позволял им впадать в отчаяние. В Австрию пошло письмо с требованием Ренуару Жераду вернуться. Но, учитывая кружные пути, которыми пересылалось это письмо, и предосторожности, предпринимаемые, чтобы оно не попало в чужие руки, Жан знал, что пройдет несколько месяцев, прежде чем его старый друг сможет вернуться во Францию.
В эти месяцы жизнь шла, как и раньше: одни волнения сменяли другие. Даже странно, задумывался Жан Поль, что скука, порождаемая постоянным возбуждением, становится такой же утомительной, как любая другая. Теперь мы зеваем при виде проливаемой крови, выстрелы и крики в ночи более не будят нас…
– Да, – улыбнулся Жан.
– Сегодня вечером? О, Жан! Думаю, это самое волнующее событие в жизни!
– Да, – медленно сказал Жан, – я собираюсь увидеть Ее Величество сегодня вечером. И признаюсь совершенно честно, с удовольствием ожидаю Этой встречи…
– Не уверена, что мне нравится эта фраза, – заявила Люсьена.
– Почему? – спросил Жан.
– Потому что я ревнивая женщина, мой дорогой! – рассмеялась Люсьена. – Ненавижу каждый момент нашей жизни, который ты проводишь вдали от меня. Обещай мне, Жанно, что ты не проведешь с ней слишком много времени. Я видела ее много раз, она прелестна. Обещай мне, Жанно!
– Возможно, – улыбнулся Жан.
Он глянул на календарь. Двадцать шестое февраля 1791 года. Через несколько месяцев исполнится год, как они с Люсьеной вместе.
– Иногда, – сухо сказал он, – я почти верю, когда ты говоришь такие слова…
Люсьена затанцевала вокруг него и крепко поцеловала.
– Я говорю правду, – прошептала она. – Никогда не думала, что смогу влюбиться снова. Влюбиться по-настоящему. Но на самом деле это не вновь. Теперь я знаю, что никогда не переставала любить тебя. Разве я смотрела на других мужчин все это время?
– Очень часто, – поддел ее Жан.
– Но только смотрела. Мне никто больше не нужен. Все остальные мужчины надоедают мне до слез. Это замечательно – быть с тобой, Жанно. Все замечательно – утром пить вместе с тобой кофе в постели и долго-долго разговаривать о всех твоих серьезных государственных проблемах. О, все это заставляет меня ощущать себя королевой!
– А ты и есть королева, – сказал Жан.
– Спасибо тебе, дорогой, за эти слова. А теперь, как хороший мальчик, беги в свое ужасное Собрание. Хочу еще часок понежиться в постели, а потом должна быть на репетиции. Ты сегодня вечером будешь на спектакле? Не можешь? Ну, ничего, все в порядке, на этот раз я не возражаю…
Жан поцеловал ее и сбежал вниз по лестнице. Слуга подвел ему оседланную лошадь. Он направился в Собрание, раздумывая по дороге, насколько беспочвенными оказались его опасения в отношении Люсьены. Она верная любовница, добрая, щедрая, занятная, судя по умненьким вопросам, которые она задает, видимо, ее глубоко интересуют его занятия. И на удивление бережливая.
“Я был полностью не прав, – рассуждал он, – когда думал, что она сделает меня несчастным, а вместо этого…”
– Здравствуй, Жан, – раздался тихий голос Пьера.
– О, Пьер! – откликнулся Жан. – Рад видеть тебя. Черт побери, каким благополучным ты выглядишь! Проедем до Тюильри, и ты расскажешь мне обо всех делах… Надеюсь, ты не таишь злобу против меня?
– Нет, – грустно улыбнулся Пьер. – Я считаю, что человек должен делать то, что должен. Дела у нас идут хорошо. Если так пойдет и дальше, я стану одним из самых богатых людей в Париже. У Марианны уже сотня платьев, и она садится на диету, чтобы стать стройной, как того требует мода.
– А как Флоретта? – спросил Жан.
Пьер заколебался.
– Она выглядит довольной, – медленно сказал он. – Прекрасно управляется с цифрами. Она – душа и сердце всего предприятия. Все рабочие – мужчины и женщины – обожают ее…
– Она счастлива? – спросил Жан.
– Дьявол тебя возьми! – выкрикнул Пьер. – Тебе-то что до этого, старый шут! Да, да, она счастлива! Так счастлива, что живет как во сне – в идиотском сне, что однажды ты вернешься к ней! Она в это верит и живет этой надеждой в ожидании этого дня. Но, видит небо, если этот день когда-нибудь настанет и ты вернешься, надеюсь, у нее хватит ума плюнуть в твое гнусное лицо!
– Извини, Пьер, – мягко сказал Жан, – я не хотел рассердить тебя…
– Нет, – покачал головой Пьер, – это я извиняюсь. Я полагал, что могу по-настоящему злиться только на тех, кого люблю. И когда я вижу, как двое людей, которых я люблю больше всех на свете, погрязли в гнусной, безнадежной путанице…
– Двое? – переспросил Жан.
– Флоретта и ты, старина. Предпочел бы видеть тебя в тюрьме, чем в руках Люсьены. Ах, не рассказывай мне ничего. Она красива, она прекрасно танцует, держу пари – лучше лежа, чем стоя, и я с ужасом представляю себе, что с тобой будет, когда она тебя бросит! А когда я вспоминаю, что тебя любит настоящий ангел, я готов плакать… Прости меня, Жан, но я никогда не мог держать язык за зубами.
– Все в порядке, – сказал Жан. – Только верные друзья говорят тебе правду. Могу я зайти как-нибудь повидать вас?
– Нет, – сказал Пьер, – лучше встретимся где-нибудь в кафе. Марианна и я решили, что теперь, когда Флоретта обрела некоторый покой, было бы ошибкой тревожить ее…
– Хорошо, – сказал Жан, – я часто бываю в кафе Виктуар.
– Ладно, – проворчал Пьер. – Разыщу тебя там. A bientot[61], Жан.
– A bientot, Пьер, – ответил Жан и пожал протянутую руку. Потом он повернул свою лошадь в сторону Тюильри, а Пьер двинулся на улицу Сент-Антуан. Жан Поль почувствовал, что непонятным образом эти несколько простых слов разрушили ему весь день.
В тот вечер он одевался особенно тщательно, понимая, что купленный им новый костюм для встречи с королевой должен выглядеть отлично. Костюм был почти по моде muscadin[62], но Жан был по натуре слишком консервативен, чтобы опуститься до такого нелепого щегольства. Новейшие парижские модники называли эту моду muscadin из-за своей привычки носить платки, надушенные одноименными духами. И все остальное в их наряде было в той же мере парадоксальным, отмеченным крайностями.
“Тем не менее, – рассуждал, одеваясь, Жан, – многие нововведения действительно красивы. Костюм хорошо скроен, но расцветка слишком пестрая”.
Про его собственный сюртук ничего этого сказать было нельзя: он был желтовато-коричневого цвета, вместо малинового или голубого, как требовала мода. И хотя скроен он был, как фрак, по нынешней моде, он и вполовину не достигал излюбленной щеголями длины ниже колен, ограничиваясь разумной длиной. Темно-коричневый бархатный воротник возвышался над тремя короткими пелеринками. Жану встречались пурпуровые, зеленые или алые воротники, контрастирующие с другими бьющими в глаза цветами одежды, у самых больших поклонников моды его времени.
Однако он должен был признать, что несколько поддался крайностям моды в том, как застегивается его сюртук. Большие коричневые пуговицы не проходили в петли, аккуратно пришитые на другом борту сюртука, а застегивались в петельки из замши – верхняя пуговица застегивалась на левом борту, средняя на правом и так дальше все остальные. Брюки, плотно облегавшие ноги, были светло-серые, перевязанные ниже колен темно-коричневыми лентами, а верх темно-коричневых сапог для верховой езды вывернут так, что виднелась желтая подкладка. Сапоги эти были привезены из Англии и стоили целое состояние.
Он с опаской рассматривал в зеркало свое изуродованное лицо. Однако под волосами, причесанными по моде Кадоган и присыпанными мягкой сероватой пудрой, его лицо смотрелось не так уж плохо. Кружевные обшлага прикрывали кисти рук, горло охватывал белоснежный воротник. Он ограничил себя только одними часами, совсем не стал душиться.
Вздохнув, он взял ставшую модной в последнее время фетровую шляпу, даже более модную, чем двуугольная, сменившая вначале революции аристократическую треуголку. У нее были круглые, совершенно плоские поля и высокая, почти коническая тулья с обрезанной верхушкой. Жан потратил несколько минут на поиски того, чтобы найти нечто среднее между развязной элегантностью и слишком подчеркнутым консерватизмом. В конце концов результат удовлетворил его.
Жан пожалел, что Люсьена сегодня танцует и ее нет дома, чтобы она могла его видеть. Он чувствовал, что добился небольшого чуда – выглядит модным во всех деталях своего туалета, ни на йоту не впадая в щегольство. Он взял перчатки, роскошную короткую трость, один конец которой хитро заполнен свинцом – на сегодня это его единственное оружие.
Он верхом выехал из Парижа, направляясь к дому Клавьер, друга Мирабо. Жан, Ренуар Жерад и Мирабо часто встречались в этом доме, обсуждая свои до сих пор тщетные планы, но Жан не собирался приближаться к дому.
Спешить не было нужды. Странно, как рука Божия так часто вмешивается в дела людские! Мирабо – ему не исполнилось и сорока двух лет – угасал на глазах. Он болел с Рождества, но никто из его друзей, знавших его богатырское здоровье, не слишком волновались. Однако титану не становилось лучше.
Он умирает, подумал Жан, и эта мысль его поразила. Мирабо – умирает! Это невозможно, но это правда. Мирабо теперь редко выступал, но даже в этих редких случаях голос его звучал только слабым эхом былого львиного рыка. Он с трудом добирается до зала Манежа, с неделю назад он упал бы там, если бы его не подхватили под руки…
Сейчас он выглядит несколько лучше, размышлял Жан, и я должен убедить королеву принять Мирабо. От этого зависит все. Только Мирабо может убедить ее…
Говорят, она теперь не просит короля уехать за границу. Однако, видит Бог, она настаивает на Меце! Неужели она не понимает, что в глазах кордельеров и якобинцев это почти то же самое? Оттуда всего несколько лье до армии Буйе, расположенной в Австрии, – она может уговорить короля попытаться бежать через границу. Какая разница для республиканцев, будет ли она находиться в Австрии или на расстоянии двухчасового перехода от контрреволюционных армий? О, моя королева, надо ехать на Средиземноморское побережье! Тогда никто не сможет обвинить вас в том, что вы предательски настроены по отношению к Франции!
Он ехал, разыскивая перекресток. Не так-то легко обнаружить его в темноте. Но нельзя и думать о фонаре или об эскорте. Теперь они не должны привлекать к себе внимания.
Интересно, подумал Жан, как дела у Ренуара в Австрии? Способный человек этот Ренуар! Странно, даже Мирабо не знал, что Жерад говорит по-немецки, как немец, благодаря тому что пятнадцать лет прожил в Эльзасе в семье своего дяди, принадлежавшего к этому упрямому роду. Полезный он человек, Ренуар Жерад, – человек огромного такта и благоразумия. Думаю, у него абсолютно нет потребности доверяться кому бы то ни было, поскольку он надеется только на себя. В этом я ему завидую. Я так долго был одинок, что с ужасом думаю об одиночестве; я нуждаюсь в общении, в любви. Ренуару вряд ли кто-то нужен, сомневаюсь даже, делится ли он с Господом Богом своими мыслями, когда молится ему в одиночестве!
Руки Жана крепче сжали поводья. Ему послышалось, что цоканью копыт его лошади вторит еще одно – другое цоканье. Он остановил лошадь. Да, теперь он ясно слышит. Какой-то всадник едет ему навстречу в темноте, а здесь никого не должно быть, и он почти безоружен, впервые за последние годы не ощущая успокаивающей тяжести пистолетов в карманах.
Он сжал свою тяжелую трость. Если тот подъедет поближе…
Из-за поворота показался всадник, скакавший легким галопом. В лунном свете Жан мог разглядеть белый овал его лица. Всадник остановил своего коня в нескольких ярдах от Жан Поля.
– Месье Марен? – спросил он.
– Да, – ответил Жан.
– Я герцог д'Аремберг, – произнес всадник, не протягивая руки. – Я здесь, чтобы проводить вас к королеве.
– Следую за вами, – кивнул Жан.
Молодой аристократ резко повернул коня. Жан тронул свою лошадь шпорами и поехал рядом. Он был уверен, что молчаливый спутник при лунном свете изучает его лицо, и мог прочитать мысли герцога, как если бы они были напечатаны на листе чистой бумаги:
“О, Боже, до чего же докатился мир, если мерзкий негодяй, да еще с такой физиономией, может получить аудиенцию у королевы!”
Жан улыбнулся. Эта мысль развлекла его.
– Знаете ли вы что-нибудь о графе де Граверо? Он все еще в Австрии?
Герцог д'Аремберг строго посмотрел на него.
– Почему это вас интересует? – спросил он.
– Он мой зять, – ответил Жан. – Во всяком случае был им до трагической гибели моей сестры…
– Вы шутите, – коротко отозвался д'Аремберг.
– Нет, – улыбнулся Жан. – Мы, Марены, странным образом притягиваем аристократов. Симона де Бовье моя невестка.
Он не хвастался, и д'Аремберг понял это. Он просто хотел привести мысли молодого аристократа в порядок. Была опасность, что этот молодой человек поведет себя неправильно и помешает ему увидеть королеву. Этого надо было избежать. Жан должен был любой ценой ослабить впечатление от своего чудовищного лица…
– Ах, вот как! – отозвался д'Аремберг, и голос его потеплел. – Это те самые Марены! Состоятельная семья. Я так понимаю, вы пострадали так же, как и мы, аристократы. Вы ведь тоже потеряли свой дом?
– Да, – мрачно сказал Жан, – и моя сестра погибла от рук крестьян Прованса…
– Кровожадные звери! – вырвалось у д'Аремберга. – Примите мои соболезнования, месье Марен.
– Спасибо, – сказал Жан. – Но вы не ответили на мой вопрос.
– Да, – сказал д'Аремберг. – Жерве в Австрии, где он выполняет важную миссию по поручению Их Величества. Храбрый человек этот де Граверо и умный. Говорят, он очень точно информирует императора о всех событиях во Франции. Как это ему удается, никто не знает, но мой кузен писал мне, что де Граверо часто предугадывает, какой шаг предпримет Национальное собрание…
– Очень умно, – заметил Жан.
– Конечно. Теперь я понимаю, почему вы представились мне более подробно. Вы уж меня простите, месье Марен, но скажу вам как мужчина мужчине, ваше лицо не очень-то вызывает доверие. Где это вы получили такую страшную рану?
– Несчастный случай, – спокойно ответил Жан. – Мне еще повезло, могло быть хуже. На дюйм или два в сторону, и я потерял бы зрение. Однако и это дает известное преимущество. Мне не раз удавалось смутить толпу, только нахмурившись. Если бы я мог действовать так же мерзко, как я выгляжу, я мог бы в один прекрасный день стать хозяином Франции!
– У вас есть чувство юмора, – рассмеялся д'Аремберг. – Если бы такое случилось со мной, боюсь, я вырос бы очень угрюмым…
– Об этом не могло быть и речи, – заметил Жан.
Он понял, что достиг своей цели, когда его сопровождающий открыл ворота в задней стене Сен-Клу. Д'Аремберг вел себя теперь непринужденно, и Жан был уверен, что увидит королеву.
Но это произошло настолько неожиданно, что застало его врасплох. Через две минуты после того, как они спешились, д'Аремберг подвел его к королеве. Она сидела на некотором возвышении. Здесь было холодно, и королева куталась в меха, однако она проворно высвободила из огромной муфты руку и протянула ему.
Жан склонился в глубоком поклоне и поцеловал ей руку, от смущения он лишился голоса. Прежде всего ему бросилось в глаза, что перед ним на редкость красивая женщина, все еще молодая, лет тридцати пяти, и уже потом он осознал, что она не только красива, но и величественна.
Он заметил, что волосы ее не напудрены, а почти седые от забот и горя – ее первенец умер в младенческом возрасте, а те же самые люди, которые опускались перед ней на улицах на колени, воздвигали в ее честь статуи из снега и льда во время ужасной зимы 1788 года, когда она раздавала им бесплатно топливо и еду, теперь плюют в нее на улицах, проклинают ее, называют Австриячкой, иностранкой, возлагая на нее вину за все беды, обрушившиеся на Францию.
Однако при этом он видел, что все несчастья только укрепили ее решимость. Ее лицо было совершенно спокойным, голубые глаза, расширившиеся в момент, когда она увидела его лицо, тут же вновь стали безмятежными и оставались такими все время их разговора.
“Как бы она ни была виновата, – торопливо подумал Жан, – она настоящая королева!”
– Ваш покорный слуга, мадам, – скороговоркой проговорил он.
– Так ли это? – жестко спросила Мария Антуанетта. – Сомневаюсь в этом, месье Марен. Мои покорные слуги не сидят в так называемом Национальном собрании и не составляют заговоры против блага Франции!
Жан отступил на полшага, но герцог д'Аремберг поспешил ему на помощь.
– Ваше Величество, – деликатно произнес он, – вы, должно быть, принимаете месье Марена за кого-то другого. Он в родстве через браки с двумя нашими аристократическими семьями: де Граверо и де Бовье. Кроме того, он понес трагические потери от рук народа, такие же, как все аристократы. Его дом около Марселя сожгли, его сестра погибла…
Взгляд королевы несколько смягчился.
– Примите мои соболезнования, – сказала она. – И все-таки мне кажется странным, что вы можете сидеть среди тех, кто непосредственно несет вину за убийство вашей сестры. Быть может, вы сумеете объяснить мне это…
Жан улыбнулся, он уже вернул себе самообладание.
– Ваше Величество, с вашего разрешения, могу ответить на это встречным вопросом. Разве королевский экипаж не оборудован тормозами?
– Да… но я не улавливаю вашу мысль, месье Марен. Какое отношение имеют тормоза и кареты к тому, о чем я говорю?
– Ваше Величество, я и люди, подобные мне, являемся тормозами нации. Без нас Франция скатится сломя голову в анархию. А мы можем действовать только внутри Собрания. Вот почему я здесь: просить Ваше Величество отказаться от естественного и вполне понятного негодования и использовать нас.
– Любопытное сравнение, – проговорила королева вполголоса. – Что вы скажете, д'Аремберг?
– Совершенно верно, моя королева, – улыбнулся герцог.
Жан поторопился использовать завоеванное преимущество.
– Ваше Величество сказали о нашем заговоре против блага Франции. Моя миссия и мое самое сокровенное желание убедить вас в том, что наши намерения совершенно иные. Рискуя вызвать неудовольствие его светлости, месье герцога, я должен заметить, мадам, что это именно аристократы были злейшими врагами короны. Выслушайте меня, моя королева! Не намеренно, не из вражды, а из-за глупости, расточительства они привели Францию на грань пропасти. Народ не сам пришел к революции, его подтолкнули! В настоящее время он похож на лошадей, которые сорвались с узды, мчатся как безумные к анархии, к полному разрушению всего, что для нас – для моих друзей и для меня, так же, как и для вас и для аристократов, моя королева, – самое дорогое…
– Вы красноречивы, – заметила королева.
– Благодарю вас, Ваше Величество, – улыбнулся Жан. – Хочу, чтобы Ваше Величество убедилось в том, что вы можете располагать нами. С того дня, как пала Бастилия, бегство аристократов из Франции усилилось. За последнее время даже люди доброй воли и консервативных убеждений настолько затравлены, настолько запуганы, что в Национальном собрании не осталось никого из правых сколько-нибудь порядочных, честных консерваторов, и только несколько разрозненных умеренных стоят против неистового стада… Корона должна иметь друзей в Собрании, я не могу выразить это резче. К сожалению, друзей, которые есть у Вашего Величества, вы отвергли…
– Вы, конечно, имеете в виду, – напряженным голосом произнесла королева, – де Лафайета и Мирабо.
– Да. Вы считаете их обоих предателями, потому что они пошли против своего сословия. Но, моя королева, сто тысяч аристократов еще не Франция! Есть более высокий долг – долг перед нацией, перед двадцатью четырьмя миллионами подданных Вашего Величества! Ваше Величество должны знать, что существует движение, ставящее своей целью покончить с монархией и установить республику. Мирабо, которого вы презираете, моя королева, один, с некоторой помощью умеренных, вроде меня, приостановил это движение. Подумайте, Ваше Величество, о силе характера человека, когда корона, которой он хочет помочь, отказывается от него, а он тем не менее продолжает помогать короне, несмотря на ее неприятие и пренебрежение…
– Вы хотите, чтобы я встретилась с графом де Мирабо? – спросила королева.
– Да, Ваше Величество, – проговорил Жан негромко, – ради этого я здесь.
Королева задумчиво нахмурилась. Потом очень медленно улыбнулась.
– Хорошо, месье Марен, – мягко сказала она. – Передайте этому чудовищу, я встречусь с ним…
Она встала, и Жан понял, что аудиенция окончена. Он еще раз поклонился, поцеловал ее руку и стал отступать к калитке.
– Вы можете повернуться и идти нормально, – сказала королева, – здесь слишком темно для такой учтивости. Но я благодарю вас, месье Марен, за это – так мало людей, которые сегодня заботятся о соблюдении даже самых необременительных форм этикета. Думаю, я кое-что потеряла, так мало соприкасаясь с моими лучшими буржуазными семьями. Ваши манеры и происхождение, месье Марен, достойны герцогского титула. Не так ли, д'Аремберг?
– Вы совершенно правы, моя королева, – отозвался герцог.
– Благодарю вас за ваше терпение, Ваше Величество, и вас, милорд, за вашу любезную помощь. До свидания, ваш слуга, мадам!
Когда Жан Поль возвращался из Сен-Клу, он сообразил, что не обратил внимания на детали ее туалета, чтобы удовлетворить жадное любопытство Люсьены.
“Ладно, – подумал он, – я могу и так достаточно рассказать ей…”
В конце концов все кончилось, и судьба французского народа изменилась – сломалась из-за вмешательства рока в дела людей. Верная своему обещанию, королева приняла Мирабо, хотя эта встреча очень долго откладывалась из-за того, что старый лев вновь заболел.
– Она была, – рассказывал Мирабо Жану ослабевшим, когда-то громовым голосом, – очарована мною. Теперь, теперь мы завершим наше дело. Мы можем спасти Францию…
Но 4 апреля 1792 года Габриэль Оноре Ри-кети, граф де Мирабо, депутат Национального собрания, сбил с толку весь мир и все вероятные планы спасения монархии простым актом своей смерти.
Жан был около него до самого конца и плакал, ибо смерть Мирабо была столь же внушающей ужас, столь же достойной обитателей Олимпа, как и вся его жизнь. Благородный лев третьего сословия утратил всякую надежду, а только он мог спасти корону. Он знал это, знал это и Жан Поль Марен, весь мир это знал. Красивый, самовлюбленный генералиссимус де Лафайет не годился для такой задачи. Достаточно храбрый, достаточно великодушный, но слишком запутавшийся в долгах, в связях. Таково было суждение Мирабо, и Жан Поль не мог не согласиться с ним.
И тем не менее, когда Мирабо приходил в сознание, он требовал от своей маленькой группы, чтобы она продолжала действовать. Отчаявшись сам, он не позволял им впадать в отчаяние. В Австрию пошло письмо с требованием Ренуару Жераду вернуться. Но, учитывая кружные пути, которыми пересылалось это письмо, и предосторожности, предпринимаемые, чтобы оно не попало в чужие руки, Жан знал, что пройдет несколько месяцев, прежде чем его старый друг сможет вернуться во Францию.
В эти месяцы жизнь шла, как и раньше: одни волнения сменяли другие. Даже странно, задумывался Жан Поль, что скука, порождаемая постоянным возбуждением, становится такой же утомительной, как любая другая. Теперь мы зеваем при виде проливаемой крови, выстрелы и крики в ночи более не будят нас…