Страница:
Теперь уже никакими своими жестами он не мог остановить хохот каторжников. Ламп хмуро улыбнулся.
– Ври дальше, – разрешил он, – посмотрим, принесет ли это тебе вкус кошачьего…
– Думаю, нет, – ответил он. – Позднее, когда у моего сержанта будет время подумать обо всем этом, он, возможно, даже скажет мне спасибо. Но самое странное в этих длинноухих существах заключалось в том, что, будучи ослами, они не знали, что они ослы. А хозяева земли возложили тяжелое бремя на оборванных ослов и очень хитро поставили синих ослов сторожить тех, кто работает.
Искра понимания мелькнула в глазах Лампа.
– Естественно, это нравилось синим ослам, потому что они таким образом чувствовали себя значительными. Но кормили их не лучше, чем оборванцев, и, сторожа своих менее удачливых братьев, они тоже, по существу, были арестантами, хотя они этого и не осознавали. Конечно, хозяева земли проявляли по отношению к ним некоторую доброту, например, вместо того, чтобы бить их бичами, хозяева били их только мечами плашмя…
Сам того не желая, сержант Ламп с горечью кивнул головой.
– Проняло! – возликовал Жан и продолжал: – В этой земле появился философ. Он увидел судьбу ослов, и синих, и оборванных, увидел, как хозяева заставляют их работать, бьют их, обрекают на голод, отнимают у них хлеб и соль…
При слове “соль” остановить рев каторжников было уже невозможно. Не было во Франции ничего более ненавистного, чем налог на соль. Даже Ламп разделял их чувства, потому что тоже был из крестьян.
– Вот философ и решил помочь ослам, и, поскольку он был врачевателем и обладал умением лечить кончиками пальцев, он и начал открывать им глаза. И ослы увидели, что они ослы, и ужаснулись. Синие ослы вспомнили, как их заманили на эту службу: “Давайте, ребята, будете служить в полку, будете получать суп, рыбу, мясо и салат, – Жан придал своему голосу фальшивую сердечность вербовщиков. – Я вас не обманываю – пироги и вино даются в особых случаях”.
Оборванцы вспомнили своих ослят, умирающих со вздувшимися животами оттого, что они ели отруби с водой, потому что больше нечего было есть.
Жан улыбнулся, глядя прямо в глаза сержанту.
– Потом, – спокойно продолжал он, – они собрались все вместе, чтобы посоветоваться. И каждый осел прокричал свое cshiers des plaintes et doleances.[11]
Он остановился, ожидая горького смеха, ибо король уже обещал созвать Генеральные Штаты впервые после 1614 года и предложил всем трем сословиям – духовенству, аристократам и третьему сословию – представить список жалоб под тем высокопарным названием, которое Жан Поль только что произнес. При этом раздался громовой хохот. Сержант Ламп присоединился к нему.
– Поскольку, – повторил Жан, – каждый осел выкрикнул свой список жалоб и недовольств, их гнев превращался в ураган. Они вспомнили, что их копыта крепки и остры, их мускулы сильны. И тогда… – Он опять замолчал.
– Ну, – ткнул его в бок Ламп, – что было дальше?
– Не знаю, – просто ответил Жан. – Откуда могу я или любой из нас знать это, мой сержант, поскольку мы договорились, что мы не ослы, а люди?
Ламп уставился на него, на его тяжелом лице застыло напряженное выражение.
– А ну, марш работать! – заорал он. – А ты, Сломанный Нос, еще будешь иметь дело со мной!
Однако, когда он уходил, до него донесся, перекрывая стук кувалд о скалы, взлетающий ввысь хохот Жана.
Спустя три дня Ламп отозвал Жана в сторону.
– Послушай, Нос, – проворчал он, – я думал о той истории, которую ты рассказал. И будь я проклят, если это не правда! Расскажи эту историю всем, и ты услышишь, как заревут парни…
Жан слушал, улыбаясь своей сатанинской улыбкой.
– Были тут всякие разговоры, – начал сержант, пристально вглядываясь в Жана, – насчет того, чтобы обменяться мнениями с другими отрядами охраны с тем, чтобы добиваться того, что нам положено. Но, понимаешь, черт подери, мы из того же корня, что эти бедняги-каторжники, и чего нам не хватает, так это грамоты… Конечно, некоторые капралы и большинство сержантов умеют немного читать и даже писать… но нам не хватает слов, Нос, таких четких и правильных слов, какие ты говорил. Все знают, что ты образованный адвокат, так говорят, вот я и подумал насчет тебя. И сказал себе: вот уж давно Сломанный Нос не причиняет нам никаких беспокойств. Немного притих, нашел себя…
– Благодарю вас, мой сержант, – улыбнулся Жан, – это совершенно правильно.
– Ладно, все в порядке. Вот я и подумал, что, если бы ты выслушал, что думают наши парни, и изложил бы это хорошим стилем… может, я смог бы сделать тебе кое-какие поблажки, ну, скажем, облегчить тебе работу. Не слишком, конечно, потому что это может вызвать недовольство у других…
Жан Поль отвесил ему глубокий поклон.
– Сержант, – засмеялся он. – Буду польщен!
– Ладно. Сегодня вечером проведу тебя в казарму. Там будет стол и все, что нужно для письма… Парни будут говорить, а ты будешь записывать все, как надо. Мы постараемся, чтобы это попало в правильные руки.
В правильные или неправильные – это мне знать не дано, частенько думал в последующие шесть месяцев Жан Поль. Это походило на дуэль в темноте с противником, которого не видишь, который ловко ускользает, но и не наносит ответных ударов, зная, что в конце концов мои силы иссякнут…
Но он продолжал свое дело, начиная с последних жарких дней августа и до той поры, когда задул мистраль и ночи стали холодными, как железо.
– Как идут дела, Нос? – спрашивали каторжники. Они знали, чем он занят.
– Думаю, неплохо, – отвечал Жан, но на самом деле он не знал. Во всяком случае, не все знал.
– Еще трое охранников ушли вчера ночью в горы, – нашептывал чей-то бородатый рот в чье-то рваное ухо, и так эта новость передавалась от одного к другому, пока не дошла до Жана. – Продолжай так же, Нос, ты достанешь их! Бей их по тем местам, где больнее!
– Я-то продолжаю, – говорил Жан. – Но вы слишком уж надеетесь на меня. Этих помоев для свиней, которые они едят вместе с нами, их одних уже достаточно, чтобы сбежать, не говоря уже о побоях со стороны офицеров…
Работавший рядом каторжник предупреждающе толкнул его в бок. Жан поднял голову и увидел направляющегося к нему сержанта Лампа. Рядом с сержантом шагал маленький человек в безупречно чистом, отлично выглаженном мундире, украшенном золотыми галунами.
– Королевский лейтенант! – шепнул сосед-каторжник. – Какого черта ему здесь нужно?
Жан всматривался в лицо господина Жозефа Гаспара, маркиза де Кото, уполномоченного Его Могущественного Величества, надзирающего за тюрьмами.
Сержант Ламп показал на Жан Поля.
– Вот он, – сказал он, – вот этот самый…
Лейтенант Гаспар с откровенным любопытством рассматривал Жана.
– Вот этот грубый злодей? – спросил он.
– Так точно, – отозвался сержант Ламп.
– Его фамилия, если не ошибаюсь, Марен?
Сержант Ламп кивнул.
– Марен, – обратился к нему лейтенант. – Подойдите сюда!
Жан Поль неспешно положил кирку и подошел к королевскому лейтенанту. Дьявольская радость светилась в его черных глазах, а кривой шрам на лице выглядел красноречивее, чем обычно.
Месье Гаспар обнаружил, что оказался в невыгодном положении. Престижу его высокого чина отнюдь не помогало то обстоятельство, что он, чтобы смотреть в глаза Жан Полю, вынужден был задирать голову. Ощущение было неприятным, тем более что этот мускулистый молодой преступник с изуродованным лицом продолжал улыбаться, глядя на него.
– Какого дьявола, чему это ты ухмыляешься? – выпалил лейтенант.
Жан заулыбался еще шире.
– Тысяча извинений, господин, – сказал он, – но с этой улыбкой я ничего не могу поделать. Это печать, наложенная теми, кто схватил меня…
– Вижу, – сказал месье Гаспар. Однако он чувствовал, что каким-то непостижимым образом его достоинство оказалось униженным. Он нахмурился, пытаясь придать лицу суровое, официальное выражение.
– Ты, конечно, удивляешься цели этого визита…
– Я никогда ничему не удивляюсь, – улыбнулся Жан. – Это бесполезное занятие. Однако, если ваша милость соизволит огласить причины столь неожиданной чести…
– Черт тебя возьми, – заорал месье Гаспар, – перестань разговаривать по-книжному! Говори привычным тебе языком. Это жеманство на меня действует.
– А он всегда так разговаривает, ваша милость, – заметил Ламп.
– Кто, – вопросил месье Гаспар, – научил такого ничтожного злодея, как ты, разговаривать, как воспитанные господа?
– Моя мать, – ответил Жан, – она получила благородное воспитание. А после нее профессора Лионского лицея, потом профессора Парижского университета, где я изучал право. Боюсь, вашей милости придется терпеть педантичность моей речи, поскольку я не знаю, как иначе выражать свои мысли.
Месье Гаспар посмотрел на сержанта Лампа.
– Это многое объясняет, не так ли? – проворчал он. – Эти крестьяне в Сен-Жюле не такие дураки, как я предполагал.
– Вряд ли, ваша милость, – сказал сержант Ламп.
Лейтенант некоторое время изучал Жан Поля.
– Сегодня, – сказал он, – я получил письмо, подписанное этим мошенником, именующим себя Пьером дю Пэном.
Глаза Жана вспыхнули.
– Вижу, ты его знаешь, – сказал месье Гаспар.
– Да, господин, – пробормотал Жан.
– Выходит, жители деревни Сен-Жюль оказали тебе исключительную честь, избрав своим представителем в Генеральные Штаты. Теперь я вижу, ты не так уж плохо подходишь для этой роли. Хотя, что бы ни имел в виду Его Величество, созывая это древнее собрание, он, конечно, не допускает и мысли, чтобы деревенские дурачки пытались послать клейменого преступника решать государственные дела…
– А почему бы нет, ваша милость? – весело спросил Жан. – Если вы сами допустили, что клейменый каторжник не так уж плохо подходит для этой роли?
– Будь я проклят! – выругался лейтенант. – Я приехал сюда не для того, чтобы вступать с тобой, Марен, в правовые дискуссии! Меня привело сюда любопытство, я хотел увидеть, как это человек может привлекать к себе такое внимание, находясь за тюремной решеткой. Но я думаю, лучше мне предупредить тебя. Ты будешь самым охраняемым арестантом в этой тюрьме. Каждая попытка бегства будет пресекаться сразу же и жестоко. Mon Dieu[12], до чего докатилась Франция!
– Могу я попытаться рассказать вам об этом, ваша милость? – улыбнулся Жан.
Месье Гаспар уставился на него. Затем в его маленьких голубеньких глазках промелькнул огонек.
– Ну, почему же, Марен, – сухо произнес он, – было бы очень поучительно узнать, чего недостает Франции, из твоих уст.
Жан Поль не обратил внимания на насмешливую ухмылку в голосе лейтенанта. Он смотрел мимо месье Гаспара – сквозь него.
– Мистраль, – заговорил он мягко, – это странный ветер, который поднимает все темное в душе человека. Давно уже этот ветер дует над Францией, и он все усиливается. Скоро обрушится ураган…
– Сумасшедший! – выкрикнул месье Гаспар.
– В мистрале звучат голоса, – продолжал Жан, – голоса людей, которые теперь собираются по всей Франции и произносят слова, за которые еще два года назад отправляли на виселицу. Голоса крестьян, собирающихся в своих маленьких городках – вроде Сен-Жюля, а провинциальные адвокаты, вроде меня, слушают и записывают бесконечные списки их горьких бед. И когда эти беды облекаются в слова, те слова становятся пламенем, и ветер недовольства подхватывает их и разносит, как искры, по всей стране.
Он замолк, улыбаясь королевскому лейтенанту. Но месье Гаспар не сделал попытки остановить его.
– Ветер усиливается, ваша милость, превращается в ураган. Заседают провинциальные ассамблеи, о которых в большинстве мест столетиями не слышали. Народ узнает факты, видит горы налогов, выраженных в холодных цифрах. Люди узнают, что они, умирая от голода, платят налоги за всю страну, а аристократы и церковь избавлены от уплаты налогов, – люди, которые за последние шестьдесят лет каждую плохую зиму вынуждены есть кору деревьев, отбирать для себя корм у скота, люди, свыкшиеся со своим несчастьем, ибо каждый третий ребенок умирает в раннем детстве от множества болезней, которые можно, ваша милость, назвать одним словом – голод…
По мере того как крепчал голос Жана, кирки и лопаты замолчали, но ни сержант Ламп, ни месье Гаспар не замечали этого. Они смотрели на Жан Поля Марена, слушали слова, вырывавшиеся из его разорванного рта.
– Сейчас в этом ветре слышится ворчание, – продолжал Жан, – озлобление звучит в этой буре. Король, бедный глупый государственный муж, разрушил свою неприкосновенность самим призывом излагать жалобы. Эти жалобы вырастают в горы бумаг, а поднимающийся вихрь народного гнева подхватывает их, так что они покроют всю Францию, словно снег… Париж полон дезертиров из армии. Я слышал, что и из Корпуса охраны вашей милости тоже дезертируют. В Марселе бунты, повсюду разгорается жакерия. То там, то здесь поджигают замки аристократов. Такова Франция сегодня, господин маркиз. А происходит все это из-за того, что чаша терпения народа переполнилась, и люди больше не могут терпеть…
Он улыбнулся королевскому лейтенанту своей изуродованной улыбкой.
– Даже среди вашего класса, ваша милость, растет недовольство, потому что, конечно же, храбрым людям, таким, как ваша милость, должно надоесть, что справедливые награды за почетные шрамы, полученные во имя короля, перехватываются надушенными бездельниками в Версале.
Месье Гаспар обратился к сержанту Лампу.
– Бросьте этого безумца в карцер! – завопил он. Потом повернулся на каблуках и заспешил прочь.
Была ночь. Жан Поль мог утверждать это. Сейчас он не мог разглядеть свои пальцы, как бы близко ни подносил руки к глазам. Днем он еще мог видеть очертания предметов. Сквозь щели в крышке ямы просачивался слабый свет. Он полагал, что сидит здесь два дня и пошел уже третий. Начиналась третья ночь. Но здесь было трудно следить за течением времени. Люди, брошенные в яму, теряли счет дням, а те, кого держали здесь слишком долго, сходили с ума.
С ним этого не случится, если он сам поможет себе. В первый день он провел много часов, вспоминая свое прошлое – Люсьену, Николь. Потом ему пришло в голову, что думать о Николь, вспоминать ее, вряд ли лучшее средство сохранить разум. Поэтому он стал обдумывать планы своей будущей политической деятельности.
Газета – вот правильная идея. Когда он будет в Париже и Пьер вместе с ним, он сможет формировать сознание людей, властвовать над их умами, как сумел влиять на сержанта Лампа и других охранников. Вот прямой путь обрести власть. А уж когда он утвердится…
Николь. О, Боже на небесах! Ла Муат мог уже выдать ее замуж или запереть в монастыре. Она могла забыть меня. Женщинам свойственно забывать. Их ум и сердце не постоянны. Взять, к примеру, Люсьену…
К черту Люсьену, подумал он. Потом запрокинул голову и разразился хохотом.
И звучание его хохота подсказало ему, что произошли изменения. Хохот рвался вверх свободно, не отталкиваясь более эхом от железной крышки, прикрывающей единственный вход или выход из ямы. В следующую минуту он почувствовал на лице прикосновение холодного ночного воздуха.
Он встал на ноги, вспотев от волнения. Услышал металлический скрежет железной крышки, которую двигали. Потом увидел благословенное мерцание звезд.
– Нос!
– Здесь я! – рассмеялся он. – Вы думали, я вышел на прогулку?
– Веревку, – прошептал голос наверху. – Спускаю веревку. Держи!
Он бесконечно долго искал в темноте веревку. Потом неожиданно она коснулась его лица. Он поймал ее и дернул. Тогда его стали вытягивать наверх. Грубые руки подхватили его и вытащили.
– Вот тебе мешок, – сказали ему. – В нем хлеб и сыр. И еще бутылка вина. Подарок от сержанта Лампа…
– Ламп! – ахнул Жан.
– Да. А откуда, ты думаешь, мы достали веревку и еду? Охранники оставили все это там, где мы могли найти. Мешок наполовину набит бумагами, которые они хотят, чтобы ты представил Штатам…
– Вы хотите сказать, они помогают мне бежать? – задохнулся от волнения Жан.
– Не все. Это три охранника, выходцы из Сен-Жюля. Один из них говорил нарочито
громко, чтобы мы могли слышать его: “Если Марен хорош для моих односельчан, то он хорош и для меня!” И Ламп с ними. Он ничего не сказал нам впрямую… просто устроил все… Дверь камеры не заперта. Внешняя дверь тоже. Мешок, веревка и эта палка лежали там, где мы могли найти их. И замок на крышке ямы висел так, как будто закрыт, а на самом деле не защелкнут…
– Спасибо им! – сказал Жан.
– Скажи спасибо себе, Нос, твои речи их убедили. А теперь поторапливайся. Тебе лучше оказаться подальше отсюда, когда рассветет. Не думаю, что они будут гнаться за тобой – во всяком случае, не там, где, как они думают, можно найти тебя.
– Спасибо, друзья, – сказал Жан. – Вы даже не знаете, как я вам…
– Заткни свою пасть, Нос, и поторопись. Нам твои благодарности не нужны. Просто когда будешь в Париже, скажи про нас…
Они всей кучей подошли к стене. Жан остановился и крепко пожал каждому из них их мускулистые руки. Потом они подсадили его на стену и передали ему мешок и палку. Жан перебросил все это за стену.
– До свидания, друзья! – прошептал он и спрыгнул.
Он прижался к земле, прислушиваясь. Он не имел никакого представления о том, сколько сейчас времени, а это ему было необходимо. Как все арестанты, он знал примерно, когда стража совершает обход. При каждой из своих попыток побега он представлял себе промежутки в их обходах, так что оказывался довольно далеко от каторги, когда они ловили его. Но сидение в яме нарушило его представление о времени. Он не знал, где сейчас находятся охранники.
Самое плохое, что он оказался не на той стороне тюрьмы. Он думал пробираться вдоль берега моря к Марселю и Вилле Марен. Это был самый короткий путь и при обычных обстоятельствах самый опасный. Но судя по тому, что рассказывали каторжники, помогавшие ему бежать, обстоятельства теперь стали совсем необычными.
Надо рискнуть, решил он, и двигаться в темноте. Решение обойти стены тюрьмы, чтобы выйти к морю, вместо того чтобы сразу уходить в горы, по крайней мере удваивало риск натолкнуться на охрану. И будь я проклят, но здесь нет ни скалы, ни куста, за которыми я мог бы спрятаться. Придется бежать и молить Бога, чтобы охранники прошли мимо.
Он шел очень спокойно, ступая как кошка. Это спокойствие достигалось огромным напряжением нервов. Чтобы идти спокойно, нужно было идти медленно, а инстинкт требовал бежать и как можно быстрее. Жан дрожал, а сердце его стучало в темноте как барабан.
Когда это случилось, у него не оказалось времени ни на что. Двое охранников почти столкнулись с ним, выйдя из-за угла, так что он даже не мог заранее увидеть свет из фонаря до того, как они оказались прямо перед ним. Мускулы его ног напряглись. Он уронил мешок, каблуки его башмаков вонзились в землю, но он сдержался. Бежать было равносильно самоубийству. Здесь, на этом плоском пространстве, самый плохой на свете стрелок попадет ему в спину раньше, чем он пробежит пять ярдов. Он остановился, выжидая. Когда они были непосредственно перед ним, он очень спокойно сказал:
– Добрый вечер, господа.
Дула мушкетов уперлись ему в грудь. Один из охранников поднял фонарь и осветил лицо Жана. Жан стоял, обливаясь холодным потом.
Они ничего не сказали в ответ. Один из них посмотрел на другого. В свете фонаря Жан мог видеть, как тот медленно ухмыльнулся.
– Могу поклясться, что слышал какой-то шум, – громко произнес он. – А ты, Рауль?
Второй охранник посмотрел на Жана и подмигнул левым глазом.
– Я ничего не слышал, – решительно ответил он. – От всех этих политических разговоров ты, Эбер, стал совсем нервным. Пошли, нам нужно закончить обход. А то ведь некоторые из этих чертей могут подумать, что сегодняшняя ночь подходящая для побега…
Они закинули свои мушкеты за спины и обошли Жана, оставив его стоять.
Какое-то время он чувствовал себя буквально без сил и не мог пошевелиться. Когда же наконец тронулся с места, то смело зашагал по направлению к морю. И только когда уже был на расстоянии по крайней мере одного лье от тюрьмы, он остановился и позволил себе расхохотаться.
Рано утром он сидел на берегу моря и жевал корку хлеба. “Предстоит идти дней пять, – подумал он, – возможно, шесть. И у меня нет ни единого су, чтобы оплатить проезд на дилижансе. Даже если бы у меня были деньги, при том, как я одет, мне придется ехать в carosse[13], и будь я проклят, если это будет быстрее, чем идти пешком… Если мне удастся миновать Марсель, я смогу добраться до замка Граверо дня за два-три…”
Он поднес руку к лицу, пощупал свою густую черную бороду и медленно покачал головой. В таком виде – нет. С бородой, когда от него пахнет как от козла, а выглядит он как черт, вылезший из ада, – нет. Такое лицо, как мое, нужно хорошенько выбрить, необходим приличный костюм, чистый воротник. В прошлом Николь была погружена в романтический сон. Но никакой сон не может тянуться так долго. Для нее это будет слишком тяжелое потрясение…
Он медленно поднялся и зашагал не слишком поспешно, но и не очень медленно, предвидя, что идти придется весь день. К полудню он уже шел не один. Дорога была забита бродягами, мужчинами, женщинами и детьми, все такие же грязные и оборванные, как и он. К концу его запас хлеба и сыра, которого должно было хватить до конца путешествия, иссяк: он не мог видеть голодные глаза детей.
На второй день он свернул с дороги и пошел полями.
“Если у меня нет еды, чтобы дать им, – подумал он с горечью, – я по крайней мере не обязан смотреть, как они умирают с голоду”.
Однако к концу дня он понял, что ему самому грозит голодная смерть. Продвигаясь лесами и заброшенными полями, оставленными хозяевами и стоящими необработанными, ибо даже при самом благоприятном урожае поля не могли вырастить столько, чтобы хозяин мог оплатить налоги, он чувствовал, как убывают его силы. Если бы остановиться, передохнуть, голод и жажда не так мучили бы его, но он был одержим, его гнала вперед ярость.
Он должен вернуться в прошлое, должен связать воедино порванные нити своей жизни. Он должен найти Николь и после этого занять свое место в преобразовании нации. Он ощущал, что возвращается к жизни, воскресает для жизни.
Он шагал все быстрее и быстрее, хотя его пустой желудок требовал пищи, а язык распух от жажды.
Впрочем, жажда мучила его недолго. На пути ему попадались ручьи, из которых можно было напиться. Но к наступлению ночи боль в желудке стала непереносимой. Голод гнал его вперед, хотя он шатался от усталости как пьяный.
Он уже готов был сдаться, лечь и уснуть, чтобы не чувствовать голод, когда увидел первые огни деревни. Сначала ему попался замок владельца этой деревни, но он знал, что здесь лучше не просить еды. В лучшем случае стражи сеньора прогонят его от дверей палками, в худшем могут отдать в руки жандармов, согласно закону о бродяжничестве. А я, сухо улыбнулся он про себя, уже хлебнул тюрьмы вдосталь.
Он шел мимо деревенских домов. По их виду он предположил, что здесь живут зажиточные крестьяне, а может, эти дома принадлежат буржуа, разве мало могло быть причин для их покупки. Возможно, поблизости пролегает оживленная дорога или канал, по которым возят товары, и этим объясняется присутствие здесь торгового сословия. Во всяком случае дома были каменные, прочные, добротно построенные, а судя по свету из окон, жители могли себе позволить траты на свечи.
И все-таки он колебался, прежде чем постучать в какую-либо дверь. Он представлял себе, какое впечатление может произвести на его появление на удивленного хозяина дома.
Если бы, размышлял он, заросший бородой разбойник с изуродованным лицом, в грязных лохмотьях постучал ко мне в дверь, я схватился бы за пистолет прежде, чем успел бы открыть рот. Лучше идти дальше – искать более удаленный дом, чтобы, если они начнут кричать, у меня оставался шанс убежать.
Через несколько минут он обнаружил то, что искал, – дом, стоявший в стороне от дороги, более внушительный, чем остальные. Он направился по дорожке к входной двери, когда вдруг она распахнулась и из нее выбежали трое мужчин. Они пустились бежать, но бежали неуклюже, потому что были нагружены множеством вещей.
Жан шагнул вперед и занес свою тяжелую палку.
“Повезло! – ухмыльнулся он. – Я заработаю еду и даже деньги, если моя догадка верна… Хозяева будут, благодарны мне за все, что я им верну из того добра, которое уносят эти воры…”
Он вышел на дорожку, обрушивая на их головы глухие удары своей дубинки.
– Жандармы! – завопил один из воров. – Бежим!
Жан отступил, чтобы пропустить их, ибо добился всего, что ему было нужно. Бандиты, опасаясь, побросали все награбленное.
Жан остановился и подобрал кое-что из брошенного. Среди этих вещей нашелся кошелек, приятно увесистый. Он взял его и столько вещей, сколько мог унести в руках, й пошел к двери. На его стук никто не ответил.
Наверное, хозяев связали, решил он. Тогда он плечом открыл дверь и вошел внутрь. Свечи еще горели, но дом выглядел пустым. Жан Поль двинулся дальше, но никого не увидел, пока не дошел до столовой. Хозяин дома, крепкий буржуа, лежал на полу в луже собственной крови. Один из бандитов раскроил ему голову железной решеткой для дров в камине. Его жена лежала неподалеку от него. Она погибла от удара ножом. Из ее раны вытекло совсем немного крови.
– Ври дальше, – разрешил он, – посмотрим, принесет ли это тебе вкус кошачьего…
– Думаю, нет, – ответил он. – Позднее, когда у моего сержанта будет время подумать обо всем этом, он, возможно, даже скажет мне спасибо. Но самое странное в этих длинноухих существах заключалось в том, что, будучи ослами, они не знали, что они ослы. А хозяева земли возложили тяжелое бремя на оборванных ослов и очень хитро поставили синих ослов сторожить тех, кто работает.
Искра понимания мелькнула в глазах Лампа.
– Естественно, это нравилось синим ослам, потому что они таким образом чувствовали себя значительными. Но кормили их не лучше, чем оборванцев, и, сторожа своих менее удачливых братьев, они тоже, по существу, были арестантами, хотя они этого и не осознавали. Конечно, хозяева земли проявляли по отношению к ним некоторую доброту, например, вместо того, чтобы бить их бичами, хозяева били их только мечами плашмя…
Сам того не желая, сержант Ламп с горечью кивнул головой.
– Проняло! – возликовал Жан и продолжал: – В этой земле появился философ. Он увидел судьбу ослов, и синих, и оборванных, увидел, как хозяева заставляют их работать, бьют их, обрекают на голод, отнимают у них хлеб и соль…
При слове “соль” остановить рев каторжников было уже невозможно. Не было во Франции ничего более ненавистного, чем налог на соль. Даже Ламп разделял их чувства, потому что тоже был из крестьян.
– Вот философ и решил помочь ослам, и, поскольку он был врачевателем и обладал умением лечить кончиками пальцев, он и начал открывать им глаза. И ослы увидели, что они ослы, и ужаснулись. Синие ослы вспомнили, как их заманили на эту службу: “Давайте, ребята, будете служить в полку, будете получать суп, рыбу, мясо и салат, – Жан придал своему голосу фальшивую сердечность вербовщиков. – Я вас не обманываю – пироги и вино даются в особых случаях”.
Оборванцы вспомнили своих ослят, умирающих со вздувшимися животами оттого, что они ели отруби с водой, потому что больше нечего было есть.
Жан улыбнулся, глядя прямо в глаза сержанту.
– Потом, – спокойно продолжал он, – они собрались все вместе, чтобы посоветоваться. И каждый осел прокричал свое cshiers des plaintes et doleances.[11]
Он остановился, ожидая горького смеха, ибо король уже обещал созвать Генеральные Штаты впервые после 1614 года и предложил всем трем сословиям – духовенству, аристократам и третьему сословию – представить список жалоб под тем высокопарным названием, которое Жан Поль только что произнес. При этом раздался громовой хохот. Сержант Ламп присоединился к нему.
– Поскольку, – повторил Жан, – каждый осел выкрикнул свой список жалоб и недовольств, их гнев превращался в ураган. Они вспомнили, что их копыта крепки и остры, их мускулы сильны. И тогда… – Он опять замолчал.
– Ну, – ткнул его в бок Ламп, – что было дальше?
– Не знаю, – просто ответил Жан. – Откуда могу я или любой из нас знать это, мой сержант, поскольку мы договорились, что мы не ослы, а люди?
Ламп уставился на него, на его тяжелом лице застыло напряженное выражение.
– А ну, марш работать! – заорал он. – А ты, Сломанный Нос, еще будешь иметь дело со мной!
Однако, когда он уходил, до него донесся, перекрывая стук кувалд о скалы, взлетающий ввысь хохот Жана.
Спустя три дня Ламп отозвал Жана в сторону.
– Послушай, Нос, – проворчал он, – я думал о той истории, которую ты рассказал. И будь я проклят, если это не правда! Расскажи эту историю всем, и ты услышишь, как заревут парни…
Жан слушал, улыбаясь своей сатанинской улыбкой.
– Были тут всякие разговоры, – начал сержант, пристально вглядываясь в Жана, – насчет того, чтобы обменяться мнениями с другими отрядами охраны с тем, чтобы добиваться того, что нам положено. Но, понимаешь, черт подери, мы из того же корня, что эти бедняги-каторжники, и чего нам не хватает, так это грамоты… Конечно, некоторые капралы и большинство сержантов умеют немного читать и даже писать… но нам не хватает слов, Нос, таких четких и правильных слов, какие ты говорил. Все знают, что ты образованный адвокат, так говорят, вот я и подумал насчет тебя. И сказал себе: вот уж давно Сломанный Нос не причиняет нам никаких беспокойств. Немного притих, нашел себя…
– Благодарю вас, мой сержант, – улыбнулся Жан, – это совершенно правильно.
– Ладно, все в порядке. Вот я и подумал, что, если бы ты выслушал, что думают наши парни, и изложил бы это хорошим стилем… может, я смог бы сделать тебе кое-какие поблажки, ну, скажем, облегчить тебе работу. Не слишком, конечно, потому что это может вызвать недовольство у других…
Жан Поль отвесил ему глубокий поклон.
– Сержант, – засмеялся он. – Буду польщен!
– Ладно. Сегодня вечером проведу тебя в казарму. Там будет стол и все, что нужно для письма… Парни будут говорить, а ты будешь записывать все, как надо. Мы постараемся, чтобы это попало в правильные руки.
В правильные или неправильные – это мне знать не дано, частенько думал в последующие шесть месяцев Жан Поль. Это походило на дуэль в темноте с противником, которого не видишь, который ловко ускользает, но и не наносит ответных ударов, зная, что в конце концов мои силы иссякнут…
Но он продолжал свое дело, начиная с последних жарких дней августа и до той поры, когда задул мистраль и ночи стали холодными, как железо.
– Как идут дела, Нос? – спрашивали каторжники. Они знали, чем он занят.
– Думаю, неплохо, – отвечал Жан, но на самом деле он не знал. Во всяком случае, не все знал.
– Еще трое охранников ушли вчера ночью в горы, – нашептывал чей-то бородатый рот в чье-то рваное ухо, и так эта новость передавалась от одного к другому, пока не дошла до Жана. – Продолжай так же, Нос, ты достанешь их! Бей их по тем местам, где больнее!
– Я-то продолжаю, – говорил Жан. – Но вы слишком уж надеетесь на меня. Этих помоев для свиней, которые они едят вместе с нами, их одних уже достаточно, чтобы сбежать, не говоря уже о побоях со стороны офицеров…
Работавший рядом каторжник предупреждающе толкнул его в бок. Жан поднял голову и увидел направляющегося к нему сержанта Лампа. Рядом с сержантом шагал маленький человек в безупречно чистом, отлично выглаженном мундире, украшенном золотыми галунами.
– Королевский лейтенант! – шепнул сосед-каторжник. – Какого черта ему здесь нужно?
Жан всматривался в лицо господина Жозефа Гаспара, маркиза де Кото, уполномоченного Его Могущественного Величества, надзирающего за тюрьмами.
Сержант Ламп показал на Жан Поля.
– Вот он, – сказал он, – вот этот самый…
Лейтенант Гаспар с откровенным любопытством рассматривал Жана.
– Вот этот грубый злодей? – спросил он.
– Так точно, – отозвался сержант Ламп.
– Его фамилия, если не ошибаюсь, Марен?
Сержант Ламп кивнул.
– Марен, – обратился к нему лейтенант. – Подойдите сюда!
Жан Поль неспешно положил кирку и подошел к королевскому лейтенанту. Дьявольская радость светилась в его черных глазах, а кривой шрам на лице выглядел красноречивее, чем обычно.
Месье Гаспар обнаружил, что оказался в невыгодном положении. Престижу его высокого чина отнюдь не помогало то обстоятельство, что он, чтобы смотреть в глаза Жан Полю, вынужден был задирать голову. Ощущение было неприятным, тем более что этот мускулистый молодой преступник с изуродованным лицом продолжал улыбаться, глядя на него.
– Какого дьявола, чему это ты ухмыляешься? – выпалил лейтенант.
Жан заулыбался еще шире.
– Тысяча извинений, господин, – сказал он, – но с этой улыбкой я ничего не могу поделать. Это печать, наложенная теми, кто схватил меня…
– Вижу, – сказал месье Гаспар. Однако он чувствовал, что каким-то непостижимым образом его достоинство оказалось униженным. Он нахмурился, пытаясь придать лицу суровое, официальное выражение.
– Ты, конечно, удивляешься цели этого визита…
– Я никогда ничему не удивляюсь, – улыбнулся Жан. – Это бесполезное занятие. Однако, если ваша милость соизволит огласить причины столь неожиданной чести…
– Черт тебя возьми, – заорал месье Гаспар, – перестань разговаривать по-книжному! Говори привычным тебе языком. Это жеманство на меня действует.
– А он всегда так разговаривает, ваша милость, – заметил Ламп.
– Кто, – вопросил месье Гаспар, – научил такого ничтожного злодея, как ты, разговаривать, как воспитанные господа?
– Моя мать, – ответил Жан, – она получила благородное воспитание. А после нее профессора Лионского лицея, потом профессора Парижского университета, где я изучал право. Боюсь, вашей милости придется терпеть педантичность моей речи, поскольку я не знаю, как иначе выражать свои мысли.
Месье Гаспар посмотрел на сержанта Лампа.
– Это многое объясняет, не так ли? – проворчал он. – Эти крестьяне в Сен-Жюле не такие дураки, как я предполагал.
– Вряд ли, ваша милость, – сказал сержант Ламп.
Лейтенант некоторое время изучал Жан Поля.
– Сегодня, – сказал он, – я получил письмо, подписанное этим мошенником, именующим себя Пьером дю Пэном.
Глаза Жана вспыхнули.
– Вижу, ты его знаешь, – сказал месье Гаспар.
– Да, господин, – пробормотал Жан.
– Выходит, жители деревни Сен-Жюль оказали тебе исключительную честь, избрав своим представителем в Генеральные Штаты. Теперь я вижу, ты не так уж плохо подходишь для этой роли. Хотя, что бы ни имел в виду Его Величество, созывая это древнее собрание, он, конечно, не допускает и мысли, чтобы деревенские дурачки пытались послать клейменого преступника решать государственные дела…
– А почему бы нет, ваша милость? – весело спросил Жан. – Если вы сами допустили, что клейменый каторжник не так уж плохо подходит для этой роли?
– Будь я проклят! – выругался лейтенант. – Я приехал сюда не для того, чтобы вступать с тобой, Марен, в правовые дискуссии! Меня привело сюда любопытство, я хотел увидеть, как это человек может привлекать к себе такое внимание, находясь за тюремной решеткой. Но я думаю, лучше мне предупредить тебя. Ты будешь самым охраняемым арестантом в этой тюрьме. Каждая попытка бегства будет пресекаться сразу же и жестоко. Mon Dieu[12], до чего докатилась Франция!
– Могу я попытаться рассказать вам об этом, ваша милость? – улыбнулся Жан.
Месье Гаспар уставился на него. Затем в его маленьких голубеньких глазках промелькнул огонек.
– Ну, почему же, Марен, – сухо произнес он, – было бы очень поучительно узнать, чего недостает Франции, из твоих уст.
Жан Поль не обратил внимания на насмешливую ухмылку в голосе лейтенанта. Он смотрел мимо месье Гаспара – сквозь него.
– Мистраль, – заговорил он мягко, – это странный ветер, который поднимает все темное в душе человека. Давно уже этот ветер дует над Францией, и он все усиливается. Скоро обрушится ураган…
– Сумасшедший! – выкрикнул месье Гаспар.
– В мистрале звучат голоса, – продолжал Жан, – голоса людей, которые теперь собираются по всей Франции и произносят слова, за которые еще два года назад отправляли на виселицу. Голоса крестьян, собирающихся в своих маленьких городках – вроде Сен-Жюля, а провинциальные адвокаты, вроде меня, слушают и записывают бесконечные списки их горьких бед. И когда эти беды облекаются в слова, те слова становятся пламенем, и ветер недовольства подхватывает их и разносит, как искры, по всей стране.
Он замолк, улыбаясь королевскому лейтенанту. Но месье Гаспар не сделал попытки остановить его.
– Ветер усиливается, ваша милость, превращается в ураган. Заседают провинциальные ассамблеи, о которых в большинстве мест столетиями не слышали. Народ узнает факты, видит горы налогов, выраженных в холодных цифрах. Люди узнают, что они, умирая от голода, платят налоги за всю страну, а аристократы и церковь избавлены от уплаты налогов, – люди, которые за последние шестьдесят лет каждую плохую зиму вынуждены есть кору деревьев, отбирать для себя корм у скота, люди, свыкшиеся со своим несчастьем, ибо каждый третий ребенок умирает в раннем детстве от множества болезней, которые можно, ваша милость, назвать одним словом – голод…
По мере того как крепчал голос Жана, кирки и лопаты замолчали, но ни сержант Ламп, ни месье Гаспар не замечали этого. Они смотрели на Жан Поля Марена, слушали слова, вырывавшиеся из его разорванного рта.
– Сейчас в этом ветре слышится ворчание, – продолжал Жан, – озлобление звучит в этой буре. Король, бедный глупый государственный муж, разрушил свою неприкосновенность самим призывом излагать жалобы. Эти жалобы вырастают в горы бумаг, а поднимающийся вихрь народного гнева подхватывает их, так что они покроют всю Францию, словно снег… Париж полон дезертиров из армии. Я слышал, что и из Корпуса охраны вашей милости тоже дезертируют. В Марселе бунты, повсюду разгорается жакерия. То там, то здесь поджигают замки аристократов. Такова Франция сегодня, господин маркиз. А происходит все это из-за того, что чаша терпения народа переполнилась, и люди больше не могут терпеть…
Он улыбнулся королевскому лейтенанту своей изуродованной улыбкой.
– Даже среди вашего класса, ваша милость, растет недовольство, потому что, конечно же, храбрым людям, таким, как ваша милость, должно надоесть, что справедливые награды за почетные шрамы, полученные во имя короля, перехватываются надушенными бездельниками в Версале.
Месье Гаспар обратился к сержанту Лампу.
– Бросьте этого безумца в карцер! – завопил он. Потом повернулся на каблуках и заспешил прочь.
Была ночь. Жан Поль мог утверждать это. Сейчас он не мог разглядеть свои пальцы, как бы близко ни подносил руки к глазам. Днем он еще мог видеть очертания предметов. Сквозь щели в крышке ямы просачивался слабый свет. Он полагал, что сидит здесь два дня и пошел уже третий. Начиналась третья ночь. Но здесь было трудно следить за течением времени. Люди, брошенные в яму, теряли счет дням, а те, кого держали здесь слишком долго, сходили с ума.
С ним этого не случится, если он сам поможет себе. В первый день он провел много часов, вспоминая свое прошлое – Люсьену, Николь. Потом ему пришло в голову, что думать о Николь, вспоминать ее, вряд ли лучшее средство сохранить разум. Поэтому он стал обдумывать планы своей будущей политической деятельности.
Газета – вот правильная идея. Когда он будет в Париже и Пьер вместе с ним, он сможет формировать сознание людей, властвовать над их умами, как сумел влиять на сержанта Лампа и других охранников. Вот прямой путь обрести власть. А уж когда он утвердится…
Николь. О, Боже на небесах! Ла Муат мог уже выдать ее замуж или запереть в монастыре. Она могла забыть меня. Женщинам свойственно забывать. Их ум и сердце не постоянны. Взять, к примеру, Люсьену…
К черту Люсьену, подумал он. Потом запрокинул голову и разразился хохотом.
И звучание его хохота подсказало ему, что произошли изменения. Хохот рвался вверх свободно, не отталкиваясь более эхом от железной крышки, прикрывающей единственный вход или выход из ямы. В следующую минуту он почувствовал на лице прикосновение холодного ночного воздуха.
Он встал на ноги, вспотев от волнения. Услышал металлический скрежет железной крышки, которую двигали. Потом увидел благословенное мерцание звезд.
– Нос!
– Здесь я! – рассмеялся он. – Вы думали, я вышел на прогулку?
– Веревку, – прошептал голос наверху. – Спускаю веревку. Держи!
Он бесконечно долго искал в темноте веревку. Потом неожиданно она коснулась его лица. Он поймал ее и дернул. Тогда его стали вытягивать наверх. Грубые руки подхватили его и вытащили.
– Вот тебе мешок, – сказали ему. – В нем хлеб и сыр. И еще бутылка вина. Подарок от сержанта Лампа…
– Ламп! – ахнул Жан.
– Да. А откуда, ты думаешь, мы достали веревку и еду? Охранники оставили все это там, где мы могли найти. Мешок наполовину набит бумагами, которые они хотят, чтобы ты представил Штатам…
– Вы хотите сказать, они помогают мне бежать? – задохнулся от волнения Жан.
– Не все. Это три охранника, выходцы из Сен-Жюля. Один из них говорил нарочито
громко, чтобы мы могли слышать его: “Если Марен хорош для моих односельчан, то он хорош и для меня!” И Ламп с ними. Он ничего не сказал нам впрямую… просто устроил все… Дверь камеры не заперта. Внешняя дверь тоже. Мешок, веревка и эта палка лежали там, где мы могли найти их. И замок на крышке ямы висел так, как будто закрыт, а на самом деле не защелкнут…
– Спасибо им! – сказал Жан.
– Скажи спасибо себе, Нос, твои речи их убедили. А теперь поторапливайся. Тебе лучше оказаться подальше отсюда, когда рассветет. Не думаю, что они будут гнаться за тобой – во всяком случае, не там, где, как они думают, можно найти тебя.
– Спасибо, друзья, – сказал Жан. – Вы даже не знаете, как я вам…
– Заткни свою пасть, Нос, и поторопись. Нам твои благодарности не нужны. Просто когда будешь в Париже, скажи про нас…
Они всей кучей подошли к стене. Жан остановился и крепко пожал каждому из них их мускулистые руки. Потом они подсадили его на стену и передали ему мешок и палку. Жан перебросил все это за стену.
– До свидания, друзья! – прошептал он и спрыгнул.
Он прижался к земле, прислушиваясь. Он не имел никакого представления о том, сколько сейчас времени, а это ему было необходимо. Как все арестанты, он знал примерно, когда стража совершает обход. При каждой из своих попыток побега он представлял себе промежутки в их обходах, так что оказывался довольно далеко от каторги, когда они ловили его. Но сидение в яме нарушило его представление о времени. Он не знал, где сейчас находятся охранники.
Самое плохое, что он оказался не на той стороне тюрьмы. Он думал пробираться вдоль берега моря к Марселю и Вилле Марен. Это был самый короткий путь и при обычных обстоятельствах самый опасный. Но судя по тому, что рассказывали каторжники, помогавшие ему бежать, обстоятельства теперь стали совсем необычными.
Надо рискнуть, решил он, и двигаться в темноте. Решение обойти стены тюрьмы, чтобы выйти к морю, вместо того чтобы сразу уходить в горы, по крайней мере удваивало риск натолкнуться на охрану. И будь я проклят, но здесь нет ни скалы, ни куста, за которыми я мог бы спрятаться. Придется бежать и молить Бога, чтобы охранники прошли мимо.
Он шел очень спокойно, ступая как кошка. Это спокойствие достигалось огромным напряжением нервов. Чтобы идти спокойно, нужно было идти медленно, а инстинкт требовал бежать и как можно быстрее. Жан дрожал, а сердце его стучало в темноте как барабан.
Когда это случилось, у него не оказалось времени ни на что. Двое охранников почти столкнулись с ним, выйдя из-за угла, так что он даже не мог заранее увидеть свет из фонаря до того, как они оказались прямо перед ним. Мускулы его ног напряглись. Он уронил мешок, каблуки его башмаков вонзились в землю, но он сдержался. Бежать было равносильно самоубийству. Здесь, на этом плоском пространстве, самый плохой на свете стрелок попадет ему в спину раньше, чем он пробежит пять ярдов. Он остановился, выжидая. Когда они были непосредственно перед ним, он очень спокойно сказал:
– Добрый вечер, господа.
Дула мушкетов уперлись ему в грудь. Один из охранников поднял фонарь и осветил лицо Жана. Жан стоял, обливаясь холодным потом.
Они ничего не сказали в ответ. Один из них посмотрел на другого. В свете фонаря Жан мог видеть, как тот медленно ухмыльнулся.
– Могу поклясться, что слышал какой-то шум, – громко произнес он. – А ты, Рауль?
Второй охранник посмотрел на Жана и подмигнул левым глазом.
– Я ничего не слышал, – решительно ответил он. – От всех этих политических разговоров ты, Эбер, стал совсем нервным. Пошли, нам нужно закончить обход. А то ведь некоторые из этих чертей могут подумать, что сегодняшняя ночь подходящая для побега…
Они закинули свои мушкеты за спины и обошли Жана, оставив его стоять.
Какое-то время он чувствовал себя буквально без сил и не мог пошевелиться. Когда же наконец тронулся с места, то смело зашагал по направлению к морю. И только когда уже был на расстоянии по крайней мере одного лье от тюрьмы, он остановился и позволил себе расхохотаться.
Рано утром он сидел на берегу моря и жевал корку хлеба. “Предстоит идти дней пять, – подумал он, – возможно, шесть. И у меня нет ни единого су, чтобы оплатить проезд на дилижансе. Даже если бы у меня были деньги, при том, как я одет, мне придется ехать в carosse[13], и будь я проклят, если это будет быстрее, чем идти пешком… Если мне удастся миновать Марсель, я смогу добраться до замка Граверо дня за два-три…”
Он поднес руку к лицу, пощупал свою густую черную бороду и медленно покачал головой. В таком виде – нет. С бородой, когда от него пахнет как от козла, а выглядит он как черт, вылезший из ада, – нет. Такое лицо, как мое, нужно хорошенько выбрить, необходим приличный костюм, чистый воротник. В прошлом Николь была погружена в романтический сон. Но никакой сон не может тянуться так долго. Для нее это будет слишком тяжелое потрясение…
Он медленно поднялся и зашагал не слишком поспешно, но и не очень медленно, предвидя, что идти придется весь день. К полудню он уже шел не один. Дорога была забита бродягами, мужчинами, женщинами и детьми, все такие же грязные и оборванные, как и он. К концу его запас хлеба и сыра, которого должно было хватить до конца путешествия, иссяк: он не мог видеть голодные глаза детей.
На второй день он свернул с дороги и пошел полями.
“Если у меня нет еды, чтобы дать им, – подумал он с горечью, – я по крайней мере не обязан смотреть, как они умирают с голоду”.
Однако к концу дня он понял, что ему самому грозит голодная смерть. Продвигаясь лесами и заброшенными полями, оставленными хозяевами и стоящими необработанными, ибо даже при самом благоприятном урожае поля не могли вырастить столько, чтобы хозяин мог оплатить налоги, он чувствовал, как убывают его силы. Если бы остановиться, передохнуть, голод и жажда не так мучили бы его, но он был одержим, его гнала вперед ярость.
Он должен вернуться в прошлое, должен связать воедино порванные нити своей жизни. Он должен найти Николь и после этого занять свое место в преобразовании нации. Он ощущал, что возвращается к жизни, воскресает для жизни.
Он шагал все быстрее и быстрее, хотя его пустой желудок требовал пищи, а язык распух от жажды.
Впрочем, жажда мучила его недолго. На пути ему попадались ручьи, из которых можно было напиться. Но к наступлению ночи боль в желудке стала непереносимой. Голод гнал его вперед, хотя он шатался от усталости как пьяный.
Он уже готов был сдаться, лечь и уснуть, чтобы не чувствовать голод, когда увидел первые огни деревни. Сначала ему попался замок владельца этой деревни, но он знал, что здесь лучше не просить еды. В лучшем случае стражи сеньора прогонят его от дверей палками, в худшем могут отдать в руки жандармов, согласно закону о бродяжничестве. А я, сухо улыбнулся он про себя, уже хлебнул тюрьмы вдосталь.
Он шел мимо деревенских домов. По их виду он предположил, что здесь живут зажиточные крестьяне, а может, эти дома принадлежат буржуа, разве мало могло быть причин для их покупки. Возможно, поблизости пролегает оживленная дорога или канал, по которым возят товары, и этим объясняется присутствие здесь торгового сословия. Во всяком случае дома были каменные, прочные, добротно построенные, а судя по свету из окон, жители могли себе позволить траты на свечи.
И все-таки он колебался, прежде чем постучать в какую-либо дверь. Он представлял себе, какое впечатление может произвести на его появление на удивленного хозяина дома.
Если бы, размышлял он, заросший бородой разбойник с изуродованным лицом, в грязных лохмотьях постучал ко мне в дверь, я схватился бы за пистолет прежде, чем успел бы открыть рот. Лучше идти дальше – искать более удаленный дом, чтобы, если они начнут кричать, у меня оставался шанс убежать.
Через несколько минут он обнаружил то, что искал, – дом, стоявший в стороне от дороги, более внушительный, чем остальные. Он направился по дорожке к входной двери, когда вдруг она распахнулась и из нее выбежали трое мужчин. Они пустились бежать, но бежали неуклюже, потому что были нагружены множеством вещей.
Жан шагнул вперед и занес свою тяжелую палку.
“Повезло! – ухмыльнулся он. – Я заработаю еду и даже деньги, если моя догадка верна… Хозяева будут, благодарны мне за все, что я им верну из того добра, которое уносят эти воры…”
Он вышел на дорожку, обрушивая на их головы глухие удары своей дубинки.
– Жандармы! – завопил один из воров. – Бежим!
Жан отступил, чтобы пропустить их, ибо добился всего, что ему было нужно. Бандиты, опасаясь, побросали все награбленное.
Жан остановился и подобрал кое-что из брошенного. Среди этих вещей нашелся кошелек, приятно увесистый. Он взял его и столько вещей, сколько мог унести в руках, й пошел к двери. На его стук никто не ответил.
Наверное, хозяев связали, решил он. Тогда он плечом открыл дверь и вошел внутрь. Свечи еще горели, но дом выглядел пустым. Жан Поль двинулся дальше, но никого не увидел, пока не дошел до столовой. Хозяин дома, крепкий буржуа, лежал на полу в луже собственной крови. Один из бандитов раскроил ему голову железной решеткой для дров в камине. Его жена лежала неподалеку от него. Она погибла от удара ножом. Из ее раны вытекло совсем немного крови.