Страница:
Дженна слегка повернула голову так, чтобы видеть только ее, но следила за жрицей краем глаза – так, как в лесу. Видит Альта, она всегда старалась угодить Матери – но той, как видно, ничем не угодишь.
Полная весенняя луна освещала каменный алтарь. Рябины при дуновении ветерка шелестели новыми листочками. Облако на миг закрыло луну, и темная сестра жрицы исчезла со своего трона. Никто не шелохнулся, пока луна не вышла опять, и все темные не вернулись. И тихий, удовлетворенный вздох сорвался с восьмидесяти пар губ в амфитеатре, когда это случилось.
Жрица слегка вскинула голову, посмотрев на небо. Облаков поблизости больше не было, и она начала, раскрыв на коленях большую книгу в кожаном переплете и отчеркивая острым ногтем каждое слово.
Дженна не могла оторвать глаз от этого ногтя. Никому больше не разрешалось носить такие, да никто бы и не захотел. Такие ногти, как у жрицы, все время ломались бы на кухне или в кузнице, мешали бы натягивать тетиву или управляться с ножом. Дженна украдкой покосилась на свою руку, думая, как оно было бы, если бы отрастить такие, – и решила, что ничего хорошего в этом нет.
Голос жрицы, тихий и ясный, обволакивал девочек.
– И та, которой минет семь лет, и та, которой минет семь осеней, и та, которой минет семь зим, и та, которой минет семь весен, придет к алтарю и изберет свой путь. Избравши же его, она будет следовать им еще семь лет, не колеблясь ни сердцем, ни разумом. И тогда Избранный Путь станет Верным Путем.
Жрица подняла глаза от книги, где буквы словно светились при луне, и обернула ее раскрытой стороной к себе, так что искорки заплясали на платье.
– Избрали ли вы свой путь, дети мои? – спросила она. Ее темная сестра подняла глаза заодно с ней, ожидая их ответа.
– Да, – ответили девочки хором, как их учили, только Селинда запоздала – она, как всегда, витала в облаках, и Марне с Зо пришлось дать ей тычка сзади.
Затем девочки одна за другой стали всходить по ступеням, чтобы коснуться книги у жрицы на коленях, – Селинда первая, поскольку была старше на девять месяцев, а Дженна последняя. Коснуться книги, произнести обет, назвать свой выбор. Так просто – и совсем не просто. Дженна вздрогнула.
Она знала, что Селинда будет работать в саду со своей родной матерью. Там она сможет беспрепятственно таращиться в никуда, предаваясь тому, что Марна и Зо называли грезами наяву.
Альна, тоже дочь садовницы, выберет кухню, где ее одышка не так сильна и где она сможет, как полагают все, нарастить немного мяса на свои хилые косточки. Дженна знала, что Альне не по душе этот выбор – она гораздо охотнее осталась бы с матерью и ее темной сестрой, которые нянчились с ней в тяжкие ночи, когда Альну одолевало удушье. Но обе сестры сошлись на том, что девочку нужно убрать подальше от весенней пыльцы и осенних паутинок. Лекарка Кадрин предупреждала снова и снова, что однажды промежуток между вдохами затянется слишком надолго и Альна умрет прямо в саду. Эти слова и заставили всех принять окончательное решение. Всех, кроме Альны, – последний месяц она плакала каждую ночь, думая о своем грядущем изгнании, она сама сказала об этом Дженне. Но она послушная девочка и в ночь Выбора скажет то, что нужно.
Черненькая Пинта, родная дочь воительницы, решила избрать стезю своей матери, хотя была маленькой и хрупкой, в отца. Если бы кто-то стал отговаривать Пинту, она полезла бы в драку. Она непоколебима – преданность у нее в крови.
А что же сама Дженна? Общая и ничья дочь, она перебирала в уме разные возможности. Сад наводил на нее тоску своими ровными посадками. Кухня была и того хуже – все на своем месте. Она даже провела несколько месяцев около жрицы и обкусала себе все ногти – верный знак, что это выбор неправильный. Лучше всего ей было в лесу или во время воинских игр, в прутья, скажем, хотя женщины очень редко допускали детей в свой круг. И потом, они с Пинтой были дружны, как светлая и темная сестры. У Дженны в лесу даже зрение становилось острее – а на будущий год, когда она сделает выбор, ее научат обращаться с луком и ножом.
Дженна смотрела, как сперва мышка Селинда, потом сопящая Альна, потом решительная Пинта всходят по трем ступеням к алтарю, где жрица и ее темная сестра сидели на своих тронах без спинок. Каждая возлагала правую руку на Книгу, а левой касалась четырех мест, посвященных Альте: лба, сердца, пупка и лона. Затем девочки повторяли за жрицей слова клятвы и называли ей свой выбор. И как они сказали, так и будет, столь сильны эти слова: Селинда пойдет в сад, Альна на кухню, Пинта в лес.
Пинта сошла вниз с широкой ухмылкой на лице и дернула Дженну за руку, шепнув:
– У нее изо рта плохо пахнет.
После этого Дженне трудновато было сохранить серьезность, делая первый шаг. Губы так и разъезжались, хотя она долго училась плотно сжимать их. Но на второй ступени все изменилось. Дженна приближалась к своему выбору. Когда она поднялась на третью, ее охватила дрожь. Не из страха перед жрицей или трепета перед Книгой – такую дрожь лисенок, подобранный и выращенный Амальдой, испытывал при виде кур. Даже не будучи голодным, он дрожал от предвкушения – то же чувствовала и Дженна.
Положив руку на Книгу Света, она удивилась холоду, который ощутила. Буквы были выпуклыми, и ей казалось, что они отпечатываются у нее на ладони. Левой рукой она коснулась лба, холодного и сухого. Сердце придало ей уверенности своим ровным биением, и она быстро завершила обряд.
Жрица заговорила – от нее пахло не столько плохо, сколько чуждо: возрастом, достоинством, обязанностями ее сана.
– Повторяй за мной, Джо-ан-энна, общая наша дочь.
– Хорошо, Мать Альта, – прошептала Дженна внезапно надломившимся голосом.
– Я, дитя семи весен… – начала жрица.
– Я, дитя семи весен…
– Я выбираю, и я избрана.
Дженна перевела дух.
– Я выбираю, и я избрана.
Жрица улыбнулась, и Дженна увидела, что улыбка у нее не столько холодная, сколько печальная, и что жрица не привыкла улыбаться.
– Путь, который я избираю, это…
– Путь, который я избираю, это… – повторила Дженна.
Жрица кивнула. Она смотрела странно-выжидающе.
Дженна снова перевела дух. Сколько дорог открывалось перед ней в этот миг. Она закрыла глаза, чтобы осознать это, открыла их снова, и хищный взгляд жрицы поразил ее. Дженна слегка повернула голову и, обращаясь к темной сестре, сказала громче, чем намеревалась:
– Путь воительницы. Охотницы. Хранительницы леса. – И она вздохнула, радуясь, что все позади.
Жрица помолчала немного с почти сердитым видом. Потом она и ее сестра наклонились и обняли Дженну, шепча ей:
– Ты хорошо выбрала, воительница. – В этих словах не было тепла.
Дженна сошла вниз, еще слыша эхо слов, которые шепнула ей одна только жрица. Вот бы знать, говорила это жрица другим девочкам или нет. Дженне почему-то казалось, что нет – жрица добавила, одолеваемая странной дрожью: «Избранное дитя самой Альты».
На следующее утро уроки начались всерьез. Лес и раньше не был местом для игр, но настоящее учение – вопросы, ответы, запоминание и, наконец, игра – начиналось только после Выбора.
– Вот это наперстянка, – сказала мать Пинты Амальда, опускаясь на колени около тускло-зеленого растения. – Скоро она зацветет маленькими пурпурными колокольчиками.
– Почему бы ее тогда не назвать колокольчиком? – пробурчала Дженна, но Амальда только улыбнулась в ответ.
– Она красивая! – сказала Пинта и хотела погладить листок, но Амальда шлепнула ее по руке и сказала, видя, что Пинта обиделась:
– Запомни, дитя: «Лучше воду пролить, чем кувшин разбить». Не трогай ничего, если не знаешь твердо, что можешь это сделать. Чертополох и шиповник колются, крапива жалит, а есть и более хитрые растения, вред от которых сказывается долгое время спустя.
Пинта поднесла неосторожную руку ко рту.
По знаку Амальды обе девочки опустились на колени рядом с ней – Дженна близко, а все еще обиженная Пинта чуть подальше. Но солнечный нрав скоро победил обиду, и Пинта пододвинулась к Дженне.
– Понюхайте сперва, – сказала Амальда, указывая на листья растения.
Девочки вдохнули едва ощутимый терпкий запах.
– Если бы я дала вам попробовать эти листья, вы бы их тут же выплюнули. – Амальда передернулась, и девочки повторили за ней, Пинта с улыбкой до ушей. – Но если тело наливается водой, которая не находит выхода, или сердце начинает стучать слишком часто и громко, то Кадрин сделает отвар из этих листьев, и больной полегчает. Однако… – Амальда предостерегающе вскинула руку. Девочки уже усвоили, что этот знак гласит «молчи и слушай», – однако остерегайтесь этой «красивой» травы. В малых количествах она полезна, но если сделать со злым умыслом слишком крепкий настой, выпивший его умрет.
Дженна вздрогнула, а Пинта кивнула.
– Заметьте хорошенько это место, – сказала Амальда. – Ее листья рвут, только когда цветы распустятся, но Кадрин порадуется, что мы нашли для нее целую лощинку наперстянки.
Девочки осмотрелись.
– Какие приметы назовешь ты, Дженна?
Дженна поразмыслила.
– Большое белое дерево с двумя ветками, отходящими от ствола.
– Хорошо. А ты, Пинта?
– Третий поворот тропы, а потом направо, Ама. – Пинта в волнении назвала мать так, как звала в раннем детстве.
– Прекрасно! – улыбнулась Амальда. – У вас обеих острые глазки – но в лесу нужны не только они. Пошли. – Она поднялась и зашагала дальше. Девочки последовали за ней вприпрыжку, держась за руки.
Второй урок не замедлил прийти за первым. Вскоре Амальда вскинула руку, и девочки тут же замерли на месте. Амальда задрала подбородок, и они сделали то же самое. Она дотронулась до своего правого уха, и они стали прислушиваться. Сначала они не услышали ничего, кроме ветра в листве, но потом раздался какой-то странный треск и стрекот.
Амальда указала на поваленное дерево – девочки тихо подошли к нему и посмотрели.
– Ну, что это за зверь? – спросила Амальда наконец.
Пинта пожала плечами, а Дженна отважилась на догадку:
– Заяц?
– Умей слушать, дитя. Уши не менее важны, чем глаза. Разве вы не слыхали этот сердитый цокот? Вот так. – Амальда запрокинула голову и воспроизвела звук языком.
Девочкн в восторге расхохотались, и Амальда показала им, как это делается. Обе попробовали, и первой получилось у Пинты.
– Этот звук издает белка, – сказала Амальда.
– Я знаю! – воскликнула Дженна и сама удивилась – когда имя было названо, она вдруг поняла, что и правда это знает.
– Я тоже! – сказала Пинта.
– Раз белка цокочет, значит, она видит нас и сердится за то, что мы вторглись в ее владения. – Амальда огляделась вокруг, и девочки последовали ее примеру. – Ну-ка, поищем, где тут ее излюбленные местечки. Чаще всего это поваленные стволы, вот как этот.
Девочки поглядели на пень и увидели вокруг него шелуху от шишек и орехов.
– Белка здесь ест, – сказала Амальда, – и оставляет за собой следы, сама того не зная. Попробуйте теперь найти ее кладовые – она любит делать запасы.
Девочки разошлись так тихо, как это только доступно семилетним, и скоро каждая напала на свою ямку. Дженна нашла желудь, а Пинта – только шапочку от него. Амальда похвалила их за приметливость и показала им легкие царапины на деревьях – белки гонялись там друг за дружкой и оставили на коре немного своей шерсти. Амальда ловко отцепила клочок и положила в сумку у пояса.
– Сада и Лина воткнут это в свои ковры.
Девочки принялись лазить по деревьям, собирая беличью шерсть. Дженна нашла царапины поглубже и спросила:
– Белка?
Амальда погладила ее по голове.
– Молодец, что заметила, но это не белка.
Пинта потрясла своими черными кудряшками и важно сказала:
– Слишком большие следы. Слишком глубокие.
– Лиса? – прошептали вместе Пинта и Дженна, а Дженна добавила: – Енот?
– Горная кошка, – улыбнулась Амальда.
На этом урок закончился – все понимали, как это опасно. Амальда не видела свежего помета и сомневалась, что кошка находится где-то поблизости, но решила, что научить девочек предосторожности будет полезно, и увела их домой.
За обеденным столом, уставленным витыми булками и дымящимися мисками с беличьим жарким, Амальда не могла не похвастаться своими ученицами.
– Расскажите сестрам о том, что узнали сегодня, – велела она.
– Мы узнали, что наперстянка может приносить пользу, – сказала Пинта.
– И вред тоже, – добавила Дженна.
– Она помогает от сердца и… – Пинта умолкла, забыв, от чего же еще.
– И от воды, – подхватила Дженна, удивившись смешку, пробежавшему вокруг стола.
– А белки цокают вот так. – Пинта показала как и была вознаграждена рукоплесканиями. Она радостно заулыбалась – не зря они с Дженной упражнялись в этом искусстве всю дорогу до дома.
Дженна тоже похлопала подружке, а когда шум утих, выпалила, стремясь получить свою долю похвал:
– Мы нашли следы от кошачьих когтей. – Рукоплесканий не последовало, и она добавила: – Горная кошка убила мою первую мать.
За столом внезапно воцарилась тишина. Жрица окинула Амальду взглядом с ног до головы.
– Кто рассказал девочке эту… эту басню?
– Не я, Мать, – поспешно молвила Амальда.
– И не я. И не я, – понеслось вокруг стола.
Жрица, встав, сказала властно и гневно:
– Это дитя – наша общая дочь. Не было никакой первой матери, да и второй тоже. Все поняли? – Приняв всеобщее молчание за знак согласия, она повернулась и вышла.
Тишина затянулась еще на несколько минут, только дети продолжали есть, громко стуча ложками.
– Что тут у вас такое? – осведомилась Дония, выглянув из кухни.
– То, что она начинает выживать из ума, – буркнула Катрона, утирая влажный от вина рот тыльной стороной ладони. – Ей жарко даже в самые холодные дни. Она смотрит в зеркало и видит лицо своей матери.
– Она никого из детей не может склонить на свой путь, – добавила Домина, – как ни старается каждую весну. Придется нам посылать в другой хейм, когда ее не станет.
Из девочек одна только Дженна не ела – она смотрела в свою миску, чувствуя, как ее бросает то в жар, то в холод. Своими словами она и правда хотела привлечь к себе внимание, но не такого рода. Она водила подошвой сандалии о ножку стула, и этот шорох, слышный только ей, успокаивал ее.
– Тише ты! – сказала Амальда, для пущей убедительности положив ладонь на руку Домины.
– Верно, Домина, помолчи лучше, и ты тоже, Катрона, – сказала Кадрин в своей ровной, неулыбчивой манере и кивнула на тот конец стола, где сидели садовницы. Все прекрасно поняли, что она хочет сказать: то, что здесь говорится, не замедлит дойти до ушей Матери Альты. Работницы всегда стоят за ту, что благословляет их урожай, и преданы ей безоговорочно. Самой Кадрин до жрицы дела нет: она знай лечит переломы да зашивает раны, но не упустит случая предостеречь других. – А ты, Катрона, помни, что говорят в селениях: «От ненависти лекарства нет». И это правда. Я уже остерегала тебя против этого чувства. Не прошло и месяца с тех пор, как твой желудок опять занемог и ты слегла с кровавым поносом. Пей козье молоко, как я тебе велела, вместо этих плодовых выжимок, и применяй дыхание «латани», чтобы успокоиться. Я не хочу возиться с тобой опять.
Катрона фыркнула и снова принялась за еду, всем напоказ отодвинув от себя жаркое и вино и налегая на хлеб, который щедро сдабривала медом из горшка.
Дженна, набравшись духу, пропищала тонким голоском:
– Да что я такого сказала? Почему все так разозлились?
Амальда легонько стукнула ее по макушке палочками для еды.
– Ты не виновата, дитя. Просто взрослые сестры иногда говорят, не подумав.
– Говори за себя, Амальда, – проворчала Катрона. Она перестала жевать, отодвинула стул и встала. – Я сказала именно то, что думала. Кроме того, дитя имеет право знать…
– Нечего тут знать, – перебила Кадрин.
Катрона снова фыркнула и вышла вон.
– О чем это вы? – выскочила Пинта, и ей досталось палочками чуть покрепче, чем Дженне.
Дженна молча встала из-за стола и, даже не спросив позволения, направилась к двери. На пороге она обернулась и сказала:
– Я все равно узнаю. И если никто из вас не скажет мне, я спрошу у самой Матери Альты.
– Ну, уж эта, – сказала Дония своим девушкам на кухне, – и самой Великой Богини не побоится, помяните мое слово. – Но никто не запомнил этого, потому что Дония изрекала нечто подобное, то и дело.
Дверь была открыта. Мать Альта сидела за своим громадным станком и ткала гобелен для хейма, совершая один из бесконечных трудов своего сана, которые Дженна находила такими нудными. Клик-клак – щелкали ее ногти о челнок; щелк-щелк – ходил челнок между нитями основы. Мать Альта, должно быть, заметила девочку краем глаза и сказала:
– Входи, Джо-ан-энна.
Делать было нечего, и Дженна вошла.
– Ты пришла попросить у меня прощения? – Жрица улыбнулась, но не глазами, одними губами.
– Я пришла спросить, почему ты говоришь, будто кошка не убивала мою первую мать, когда все другие говорят иначе. – При этом Дженна невольно теребила свою правую косичку, завязанную кожаной тесемкой. – Все говорят, что моя мать погибла, пытаясь спасти меня.
– Кто это – все? – спросила жрица тихим, нарочито ровным голосом. Правая ее рука при этом вертела большой агатовый перстень на пальце левой. Дженна не могла отвести глаз от этого перстня. – Кто все, Джо-ан-энна? – снова спросила Мать Альта.
Дженна подняла глаза, пытаясь выдавить из себя улыбку.
– Я это слышу с тех пор, как себя помню. Но не странно ли, Матушка, – я не могу вспомнить, кто первый сказал об этом. – Дженна перевела дух. Это была не совсем ложь. Она помнила, как об этом говорила Амальда, и Домина, и даже Катрона, а девочки повторяли за ними. Но Дженна не хотела вредить им – особенно Амальде, матери Пинты, которую часто и себе желала в матери. Ночью Дженна тайно, в подушку, шептала ее ласкательное имя – Ама. – Об этом даже песня есть, – сказала девочка.
– Нашла чему верить – песням, – бросила жрица. Она оставила кольцо и стала играть тяжелым ожерельем из металлических полумесяцев и лунных камней вокруг шеи. – Этак ты скоро уверуешь в болтовню деревенских священников и в бредни бродячих рифмоплетов.
– Во что же мне тогда верить? – спросила Дженна. – И кому?
– Верь мне. Верь Книге Света. Скоро ты познакомишься с ней. Верь также в то, что Великая Альта все слышит. – Палец с длинным блестящим ногтем для пущей убедительности устремился в потолок.
– Слышала ли она, что мою мать убила кошка? – Дженна сама поразилась тому, как быстро ее язык произнес это, не дав ей поразмыслить.
– Ступай прочь, дитя, ты утомляешь меня, – сказала жрица и махнула рукой на Дженну. Дженна с большим облегчением вышла за дверь.
Дождавшись этого, Мать Альта встала, отодвинула свой тяжелый станок и подошла к большому отполированному зеркалу в резной деревянной раме. Она часто говорила с ним, как будто со своей темной сестрой, когда нуждалась в совете днем, и не видела особой разницы – ее отражение отличалось от сестры только цветом волос и кожи да тем, что не могло ей ответить. «Порой, – устало подумала Мать Альта, – я даже предпочитаю молчание зеркала ответам, которые получаю от моего темного двойника».
– Помнишь того мужчину из города, – прошептала она, – слипскинского землепашца? Руки у него были грубые, а язык еще грубее. Мы с тобой тогда были моложе на семь лет, но куда старше его. Но он этого так и не понял – да и как он мог, он, привыкший к неотесанным бабам своего селеньица? – Жрица криво улыбнулась при этом воспоминании, и зеркало улыбнулось ей в ответ. – Мы поразили его как громом, сестра, когда сняли свои одежды. Пораженный видом нашей шелковистой кожи, он выболтал всю правду о своем единственном дитяти, которое, само того не ведая, убило свою мать, и о повитухе, которая ушла с малюткой в горы и больше не вернулась. Потом наша встреча, наверное, вспоминалась ему как сон, ибо мы пришли к нему тайно, в полночь. Все же прочие, кого мы расспрашивали, знали только одну из нас – они видели ее днем, да и то в виде дряхлой старухи. – На сей раз, жрица не улыбнулась, и отражение молча взирало на нее из зеркала. – Он, конечно же, рассказал нам правду. Ни один мужчина не станет плакать в объятиях женщины, если говорит неправду. Мы были первыми, кто согрел его постель после смерти жены. С тех пор прошло уже девять месяцев, но его раны еще не зажили. Итак, их и, правда, было трое: родная мать, повитуха и охотница. Три, как одна. И они умерли, умерли все до одной. – Жрица закусила губу, глядя в зеленые глаза своего отражения. – О Великая Альта, поговори со мной. Тебя молит об этом одна из твоих жриц. – Она воздела руки, и голубые знаки Альты стали видны на ее ладонях. – Вот она я, мать твоих детей, направляющая их твоим именем в этом маленьком хейме. Нет у меня ни помощницы, ни дочери, есть только темная сестра, и не с кем мне поговорить, кроме тебя. О Великая Альта, сеятельница и жница, та, в ком начало и конец, услышь меня. – Жрица коснулась лба, левой груди, пупка и лона. – Правильно ли я поступила, о Великая, или я заблуждаюсь? Это дитя осиротело трижды, так, как это сказано в пророчестве. Но до нее были и другие. Один слух пришел из хейма близ Калласфорда, другую не так давно удочерили в Ниллском хейме. Но потом эти девочки оказались самыми обыкновенными.
Что же тогда это дитя, Аннуанна? Она отмечена волосами цвета свежего снега, о которых сказано в пророчестве, но она смеется и плачет, как всякое другое дитя. Она быстра и на язык, и на ногу, но в играх порой уступает своей названой сестре Марге. Много раз я наводила ее на свой путь, путь твоей служительницы, но она выбрала лес, охоту и тому подобные глупости. Как может она быть той, кого мы ждем?
О Великая Альта, я знаю, что ты говоришь со мной лучами солнца и луны, что обновляется каждый месяц. Я знаю, что твой голос звучит в струях дождя и в каплях росы. Так написано, и я верю писанию. Но мне нужен более явный знак, чтобы я смогла открыть это чудо всем и каждой. Не просто едкие речи завистливых женщин, не просто покаянные, слезливые признания злосчастного мужчины, и не одно мое трепещущее сердце. Истинный знак.
Ноша моя тяжела, о Великая. Я так одинока. Эта тайна состарила меня до срока. Взгляни сюда и сюда. – Жрица распахнула платье, показав свои увядшие груди, и коснулась обвисшей кожи у подбородка. Глаза ее наполнились слезами, и она со вздохом опустилась перед зеркалом на колени.
– И еще одно. Великая Альта, хотя ты и без меня это знаешь. Но я должна покаяться перед тобой вслух. Рассказать тебе о самом большом моем страхе. Без моего сана я ничто. В нем вся моя жизнь. Обещай мне, Великая Альта, обещай, что если она – Аннуанна, Джо-ан-энна, Дженна – и вправду та, о ком сказано, светлая сестра, трижды рожденная и трижды осиротевшая, та, что станет владычицей над всеми и изменит наш мир, – так вот, обещай, что я и тогда буду служить тебе, как прежде. Что место во главе стола останется за мной. Что я буду сидеть на своем троне при луне и призывать твое имя, чтобы сестры слышали меня и творили молитву. Обещай мне это, Великая Альта, и я все открою.
Лицо в зеркале внезапно вспыхнуло, и жрица поднесла руки к своим пылающим щекам. Но иного знака ей не было послано. Жрица тяжело поднялась с колен.
– Я должна подумать еще. – И она вышла в другую дверь, потайную, завешенную старым чиненым гобеленом, на котором темные и светлые сестры играли в прутья.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Полная весенняя луна освещала каменный алтарь. Рябины при дуновении ветерка шелестели новыми листочками. Облако на миг закрыло луну, и темная сестра жрицы исчезла со своего трона. Никто не шелохнулся, пока луна не вышла опять, и все темные не вернулись. И тихий, удовлетворенный вздох сорвался с восьмидесяти пар губ в амфитеатре, когда это случилось.
Жрица слегка вскинула голову, посмотрев на небо. Облаков поблизости больше не было, и она начала, раскрыв на коленях большую книгу в кожаном переплете и отчеркивая острым ногтем каждое слово.
Дженна не могла оторвать глаз от этого ногтя. Никому больше не разрешалось носить такие, да никто бы и не захотел. Такие ногти, как у жрицы, все время ломались бы на кухне или в кузнице, мешали бы натягивать тетиву или управляться с ножом. Дженна украдкой покосилась на свою руку, думая, как оно было бы, если бы отрастить такие, – и решила, что ничего хорошего в этом нет.
Голос жрицы, тихий и ясный, обволакивал девочек.
– И та, которой минет семь лет, и та, которой минет семь осеней, и та, которой минет семь зим, и та, которой минет семь весен, придет к алтарю и изберет свой путь. Избравши же его, она будет следовать им еще семь лет, не колеблясь ни сердцем, ни разумом. И тогда Избранный Путь станет Верным Путем.
Жрица подняла глаза от книги, где буквы словно светились при луне, и обернула ее раскрытой стороной к себе, так что искорки заплясали на платье.
– Избрали ли вы свой путь, дети мои? – спросила она. Ее темная сестра подняла глаза заодно с ней, ожидая их ответа.
– Да, – ответили девочки хором, как их учили, только Селинда запоздала – она, как всегда, витала в облаках, и Марне с Зо пришлось дать ей тычка сзади.
Затем девочки одна за другой стали всходить по ступеням, чтобы коснуться книги у жрицы на коленях, – Селинда первая, поскольку была старше на девять месяцев, а Дженна последняя. Коснуться книги, произнести обет, назвать свой выбор. Так просто – и совсем не просто. Дженна вздрогнула.
Она знала, что Селинда будет работать в саду со своей родной матерью. Там она сможет беспрепятственно таращиться в никуда, предаваясь тому, что Марна и Зо называли грезами наяву.
Альна, тоже дочь садовницы, выберет кухню, где ее одышка не так сильна и где она сможет, как полагают все, нарастить немного мяса на свои хилые косточки. Дженна знала, что Альне не по душе этот выбор – она гораздо охотнее осталась бы с матерью и ее темной сестрой, которые нянчились с ней в тяжкие ночи, когда Альну одолевало удушье. Но обе сестры сошлись на том, что девочку нужно убрать подальше от весенней пыльцы и осенних паутинок. Лекарка Кадрин предупреждала снова и снова, что однажды промежуток между вдохами затянется слишком надолго и Альна умрет прямо в саду. Эти слова и заставили всех принять окончательное решение. Всех, кроме Альны, – последний месяц она плакала каждую ночь, думая о своем грядущем изгнании, она сама сказала об этом Дженне. Но она послушная девочка и в ночь Выбора скажет то, что нужно.
Черненькая Пинта, родная дочь воительницы, решила избрать стезю своей матери, хотя была маленькой и хрупкой, в отца. Если бы кто-то стал отговаривать Пинту, она полезла бы в драку. Она непоколебима – преданность у нее в крови.
А что же сама Дженна? Общая и ничья дочь, она перебирала в уме разные возможности. Сад наводил на нее тоску своими ровными посадками. Кухня была и того хуже – все на своем месте. Она даже провела несколько месяцев около жрицы и обкусала себе все ногти – верный знак, что это выбор неправильный. Лучше всего ей было в лесу или во время воинских игр, в прутья, скажем, хотя женщины очень редко допускали детей в свой круг. И потом, они с Пинтой были дружны, как светлая и темная сестры. У Дженны в лесу даже зрение становилось острее – а на будущий год, когда она сделает выбор, ее научат обращаться с луком и ножом.
Дженна смотрела, как сперва мышка Селинда, потом сопящая Альна, потом решительная Пинта всходят по трем ступеням к алтарю, где жрица и ее темная сестра сидели на своих тронах без спинок. Каждая возлагала правую руку на Книгу, а левой касалась четырех мест, посвященных Альте: лба, сердца, пупка и лона. Затем девочки повторяли за жрицей слова клятвы и называли ей свой выбор. И как они сказали, так и будет, столь сильны эти слова: Селинда пойдет в сад, Альна на кухню, Пинта в лес.
Пинта сошла вниз с широкой ухмылкой на лице и дернула Дженну за руку, шепнув:
– У нее изо рта плохо пахнет.
После этого Дженне трудновато было сохранить серьезность, делая первый шаг. Губы так и разъезжались, хотя она долго училась плотно сжимать их. Но на второй ступени все изменилось. Дженна приближалась к своему выбору. Когда она поднялась на третью, ее охватила дрожь. Не из страха перед жрицей или трепета перед Книгой – такую дрожь лисенок, подобранный и выращенный Амальдой, испытывал при виде кур. Даже не будучи голодным, он дрожал от предвкушения – то же чувствовала и Дженна.
Положив руку на Книгу Света, она удивилась холоду, который ощутила. Буквы были выпуклыми, и ей казалось, что они отпечатываются у нее на ладони. Левой рукой она коснулась лба, холодного и сухого. Сердце придало ей уверенности своим ровным биением, и она быстро завершила обряд.
Жрица заговорила – от нее пахло не столько плохо, сколько чуждо: возрастом, достоинством, обязанностями ее сана.
– Повторяй за мной, Джо-ан-энна, общая наша дочь.
– Хорошо, Мать Альта, – прошептала Дженна внезапно надломившимся голосом.
– Я, дитя семи весен… – начала жрица.
– Я, дитя семи весен…
– Я выбираю, и я избрана.
Дженна перевела дух.
– Я выбираю, и я избрана.
Жрица улыбнулась, и Дженна увидела, что улыбка у нее не столько холодная, сколько печальная, и что жрица не привыкла улыбаться.
– Путь, который я избираю, это…
– Путь, который я избираю, это… – повторила Дженна.
Жрица кивнула. Она смотрела странно-выжидающе.
Дженна снова перевела дух. Сколько дорог открывалось перед ней в этот миг. Она закрыла глаза, чтобы осознать это, открыла их снова, и хищный взгляд жрицы поразил ее. Дженна слегка повернула голову и, обращаясь к темной сестре, сказала громче, чем намеревалась:
– Путь воительницы. Охотницы. Хранительницы леса. – И она вздохнула, радуясь, что все позади.
Жрица помолчала немного с почти сердитым видом. Потом она и ее сестра наклонились и обняли Дженну, шепча ей:
– Ты хорошо выбрала, воительница. – В этих словах не было тепла.
Дженна сошла вниз, еще слыша эхо слов, которые шепнула ей одна только жрица. Вот бы знать, говорила это жрица другим девочкам или нет. Дженне почему-то казалось, что нет – жрица добавила, одолеваемая странной дрожью: «Избранное дитя самой Альты».
На следующее утро уроки начались всерьез. Лес и раньше не был местом для игр, но настоящее учение – вопросы, ответы, запоминание и, наконец, игра – начиналось только после Выбора.
– Вот это наперстянка, – сказала мать Пинты Амальда, опускаясь на колени около тускло-зеленого растения. – Скоро она зацветет маленькими пурпурными колокольчиками.
– Почему бы ее тогда не назвать колокольчиком? – пробурчала Дженна, но Амальда только улыбнулась в ответ.
– Она красивая! – сказала Пинта и хотела погладить листок, но Амальда шлепнула ее по руке и сказала, видя, что Пинта обиделась:
– Запомни, дитя: «Лучше воду пролить, чем кувшин разбить». Не трогай ничего, если не знаешь твердо, что можешь это сделать. Чертополох и шиповник колются, крапива жалит, а есть и более хитрые растения, вред от которых сказывается долгое время спустя.
Пинта поднесла неосторожную руку ко рту.
По знаку Амальды обе девочки опустились на колени рядом с ней – Дженна близко, а все еще обиженная Пинта чуть подальше. Но солнечный нрав скоро победил обиду, и Пинта пододвинулась к Дженне.
– Понюхайте сперва, – сказала Амальда, указывая на листья растения.
Девочки вдохнули едва ощутимый терпкий запах.
– Если бы я дала вам попробовать эти листья, вы бы их тут же выплюнули. – Амальда передернулась, и девочки повторили за ней, Пинта с улыбкой до ушей. – Но если тело наливается водой, которая не находит выхода, или сердце начинает стучать слишком часто и громко, то Кадрин сделает отвар из этих листьев, и больной полегчает. Однако… – Амальда предостерегающе вскинула руку. Девочки уже усвоили, что этот знак гласит «молчи и слушай», – однако остерегайтесь этой «красивой» травы. В малых количествах она полезна, но если сделать со злым умыслом слишком крепкий настой, выпивший его умрет.
Дженна вздрогнула, а Пинта кивнула.
– Заметьте хорошенько это место, – сказала Амальда. – Ее листья рвут, только когда цветы распустятся, но Кадрин порадуется, что мы нашли для нее целую лощинку наперстянки.
Девочки осмотрелись.
– Какие приметы назовешь ты, Дженна?
Дженна поразмыслила.
– Большое белое дерево с двумя ветками, отходящими от ствола.
– Хорошо. А ты, Пинта?
– Третий поворот тропы, а потом направо, Ама. – Пинта в волнении назвала мать так, как звала в раннем детстве.
– Прекрасно! – улыбнулась Амальда. – У вас обеих острые глазки – но в лесу нужны не только они. Пошли. – Она поднялась и зашагала дальше. Девочки последовали за ней вприпрыжку, держась за руки.
Второй урок не замедлил прийти за первым. Вскоре Амальда вскинула руку, и девочки тут же замерли на месте. Амальда задрала подбородок, и они сделали то же самое. Она дотронулась до своего правого уха, и они стали прислушиваться. Сначала они не услышали ничего, кроме ветра в листве, но потом раздался какой-то странный треск и стрекот.
Амальда указала на поваленное дерево – девочки тихо подошли к нему и посмотрели.
– Ну, что это за зверь? – спросила Амальда наконец.
Пинта пожала плечами, а Дженна отважилась на догадку:
– Заяц?
– Умей слушать, дитя. Уши не менее важны, чем глаза. Разве вы не слыхали этот сердитый цокот? Вот так. – Амальда запрокинула голову и воспроизвела звук языком.
Девочкн в восторге расхохотались, и Амальда показала им, как это делается. Обе попробовали, и первой получилось у Пинты.
– Этот звук издает белка, – сказала Амальда.
– Я знаю! – воскликнула Дженна и сама удивилась – когда имя было названо, она вдруг поняла, что и правда это знает.
– Я тоже! – сказала Пинта.
– Раз белка цокочет, значит, она видит нас и сердится за то, что мы вторглись в ее владения. – Амальда огляделась вокруг, и девочки последовали ее примеру. – Ну-ка, поищем, где тут ее излюбленные местечки. Чаще всего это поваленные стволы, вот как этот.
Девочки поглядели на пень и увидели вокруг него шелуху от шишек и орехов.
– Белка здесь ест, – сказала Амальда, – и оставляет за собой следы, сама того не зная. Попробуйте теперь найти ее кладовые – она любит делать запасы.
Девочки разошлись так тихо, как это только доступно семилетним, и скоро каждая напала на свою ямку. Дженна нашла желудь, а Пинта – только шапочку от него. Амальда похвалила их за приметливость и показала им легкие царапины на деревьях – белки гонялись там друг за дружкой и оставили на коре немного своей шерсти. Амальда ловко отцепила клочок и положила в сумку у пояса.
– Сада и Лина воткнут это в свои ковры.
Девочки принялись лазить по деревьям, собирая беличью шерсть. Дженна нашла царапины поглубже и спросила:
– Белка?
Амальда погладила ее по голове.
– Молодец, что заметила, но это не белка.
Пинта потрясла своими черными кудряшками и важно сказала:
– Слишком большие следы. Слишком глубокие.
– Лиса? – прошептали вместе Пинта и Дженна, а Дженна добавила: – Енот?
– Горная кошка, – улыбнулась Амальда.
На этом урок закончился – все понимали, как это опасно. Амальда не видела свежего помета и сомневалась, что кошка находится где-то поблизости, но решила, что научить девочек предосторожности будет полезно, и увела их домой.
За обеденным столом, уставленным витыми булками и дымящимися мисками с беличьим жарким, Амальда не могла не похвастаться своими ученицами.
– Расскажите сестрам о том, что узнали сегодня, – велела она.
– Мы узнали, что наперстянка может приносить пользу, – сказала Пинта.
– И вред тоже, – добавила Дженна.
– Она помогает от сердца и… – Пинта умолкла, забыв, от чего же еще.
– И от воды, – подхватила Дженна, удивившись смешку, пробежавшему вокруг стола.
– А белки цокают вот так. – Пинта показала как и была вознаграждена рукоплесканиями. Она радостно заулыбалась – не зря они с Дженной упражнялись в этом искусстве всю дорогу до дома.
Дженна тоже похлопала подружке, а когда шум утих, выпалила, стремясь получить свою долю похвал:
– Мы нашли следы от кошачьих когтей. – Рукоплесканий не последовало, и она добавила: – Горная кошка убила мою первую мать.
За столом внезапно воцарилась тишина. Жрица окинула Амальду взглядом с ног до головы.
– Кто рассказал девочке эту… эту басню?
– Не я, Мать, – поспешно молвила Амальда.
– И не я. И не я, – понеслось вокруг стола.
Жрица, встав, сказала властно и гневно:
– Это дитя – наша общая дочь. Не было никакой первой матери, да и второй тоже. Все поняли? – Приняв всеобщее молчание за знак согласия, она повернулась и вышла.
Тишина затянулась еще на несколько минут, только дети продолжали есть, громко стуча ложками.
– Что тут у вас такое? – осведомилась Дония, выглянув из кухни.
– То, что она начинает выживать из ума, – буркнула Катрона, утирая влажный от вина рот тыльной стороной ладони. – Ей жарко даже в самые холодные дни. Она смотрит в зеркало и видит лицо своей матери.
– Она никого из детей не может склонить на свой путь, – добавила Домина, – как ни старается каждую весну. Придется нам посылать в другой хейм, когда ее не станет.
Из девочек одна только Дженна не ела – она смотрела в свою миску, чувствуя, как ее бросает то в жар, то в холод. Своими словами она и правда хотела привлечь к себе внимание, но не такого рода. Она водила подошвой сандалии о ножку стула, и этот шорох, слышный только ей, успокаивал ее.
– Тише ты! – сказала Амальда, для пущей убедительности положив ладонь на руку Домины.
– Верно, Домина, помолчи лучше, и ты тоже, Катрона, – сказала Кадрин в своей ровной, неулыбчивой манере и кивнула на тот конец стола, где сидели садовницы. Все прекрасно поняли, что она хочет сказать: то, что здесь говорится, не замедлит дойти до ушей Матери Альты. Работницы всегда стоят за ту, что благословляет их урожай, и преданы ей безоговорочно. Самой Кадрин до жрицы дела нет: она знай лечит переломы да зашивает раны, но не упустит случая предостеречь других. – А ты, Катрона, помни, что говорят в селениях: «От ненависти лекарства нет». И это правда. Я уже остерегала тебя против этого чувства. Не прошло и месяца с тех пор, как твой желудок опять занемог и ты слегла с кровавым поносом. Пей козье молоко, как я тебе велела, вместо этих плодовых выжимок, и применяй дыхание «латани», чтобы успокоиться. Я не хочу возиться с тобой опять.
Катрона фыркнула и снова принялась за еду, всем напоказ отодвинув от себя жаркое и вино и налегая на хлеб, который щедро сдабривала медом из горшка.
Дженна, набравшись духу, пропищала тонким голоском:
– Да что я такого сказала? Почему все так разозлились?
Амальда легонько стукнула ее по макушке палочками для еды.
– Ты не виновата, дитя. Просто взрослые сестры иногда говорят, не подумав.
– Говори за себя, Амальда, – проворчала Катрона. Она перестала жевать, отодвинула стул и встала. – Я сказала именно то, что думала. Кроме того, дитя имеет право знать…
– Нечего тут знать, – перебила Кадрин.
Катрона снова фыркнула и вышла вон.
– О чем это вы? – выскочила Пинта, и ей досталось палочками чуть покрепче, чем Дженне.
Дженна молча встала из-за стола и, даже не спросив позволения, направилась к двери. На пороге она обернулась и сказала:
– Я все равно узнаю. И если никто из вас не скажет мне, я спрошу у самой Матери Альты.
– Ну, уж эта, – сказала Дония своим девушкам на кухне, – и самой Великой Богини не побоится, помяните мое слово. – Но никто не запомнил этого, потому что Дония изрекала нечто подобное, то и дело.
* * *
Дженна направилась прямиком в покои жрицы, но чем ближе она к ним подходила, тем сильнее стучало у нее сердце. Кадрин, наверное, дала бы ей настой из наперстянки – и если бы настой оказался слишком крепок, она, Дженна, умерла бы. Умереть сразу после того, как избрала свой путь, было бы ужасно грустно. Эти мысли заставляли ноги ступать еще быстрей, и она пришла к жрице даже скорее, чем намеревалась.Дверь была открыта. Мать Альта сидела за своим громадным станком и ткала гобелен для хейма, совершая один из бесконечных трудов своего сана, которые Дженна находила такими нудными. Клик-клак – щелкали ее ногти о челнок; щелк-щелк – ходил челнок между нитями основы. Мать Альта, должно быть, заметила девочку краем глаза и сказала:
– Входи, Джо-ан-энна.
Делать было нечего, и Дженна вошла.
– Ты пришла попросить у меня прощения? – Жрица улыбнулась, но не глазами, одними губами.
– Я пришла спросить, почему ты говоришь, будто кошка не убивала мою первую мать, когда все другие говорят иначе. – При этом Дженна невольно теребила свою правую косичку, завязанную кожаной тесемкой. – Все говорят, что моя мать погибла, пытаясь спасти меня.
– Кто это – все? – спросила жрица тихим, нарочито ровным голосом. Правая ее рука при этом вертела большой агатовый перстень на пальце левой. Дженна не могла отвести глаз от этого перстня. – Кто все, Джо-ан-энна? – снова спросила Мать Альта.
Дженна подняла глаза, пытаясь выдавить из себя улыбку.
– Я это слышу с тех пор, как себя помню. Но не странно ли, Матушка, – я не могу вспомнить, кто первый сказал об этом. – Дженна перевела дух. Это была не совсем ложь. Она помнила, как об этом говорила Амальда, и Домина, и даже Катрона, а девочки повторяли за ними. Но Дженна не хотела вредить им – особенно Амальде, матери Пинты, которую часто и себе желала в матери. Ночью Дженна тайно, в подушку, шептала ее ласкательное имя – Ама. – Об этом даже песня есть, – сказала девочка.
– Нашла чему верить – песням, – бросила жрица. Она оставила кольцо и стала играть тяжелым ожерельем из металлических полумесяцев и лунных камней вокруг шеи. – Этак ты скоро уверуешь в болтовню деревенских священников и в бредни бродячих рифмоплетов.
– Во что же мне тогда верить? – спросила Дженна. – И кому?
– Верь мне. Верь Книге Света. Скоро ты познакомишься с ней. Верь также в то, что Великая Альта все слышит. – Палец с длинным блестящим ногтем для пущей убедительности устремился в потолок.
– Слышала ли она, что мою мать убила кошка? – Дженна сама поразилась тому, как быстро ее язык произнес это, не дав ей поразмыслить.
– Ступай прочь, дитя, ты утомляешь меня, – сказала жрица и махнула рукой на Дженну. Дженна с большим облегчением вышла за дверь.
Дождавшись этого, Мать Альта встала, отодвинула свой тяжелый станок и подошла к большому отполированному зеркалу в резной деревянной раме. Она часто говорила с ним, как будто со своей темной сестрой, когда нуждалась в совете днем, и не видела особой разницы – ее отражение отличалось от сестры только цветом волос и кожи да тем, что не могло ей ответить. «Порой, – устало подумала Мать Альта, – я даже предпочитаю молчание зеркала ответам, которые получаю от моего темного двойника».
– Помнишь того мужчину из города, – прошептала она, – слипскинского землепашца? Руки у него были грубые, а язык еще грубее. Мы с тобой тогда были моложе на семь лет, но куда старше его. Но он этого так и не понял – да и как он мог, он, привыкший к неотесанным бабам своего селеньица? – Жрица криво улыбнулась при этом воспоминании, и зеркало улыбнулось ей в ответ. – Мы поразили его как громом, сестра, когда сняли свои одежды. Пораженный видом нашей шелковистой кожи, он выболтал всю правду о своем единственном дитяти, которое, само того не ведая, убило свою мать, и о повитухе, которая ушла с малюткой в горы и больше не вернулась. Потом наша встреча, наверное, вспоминалась ему как сон, ибо мы пришли к нему тайно, в полночь. Все же прочие, кого мы расспрашивали, знали только одну из нас – они видели ее днем, да и то в виде дряхлой старухи. – На сей раз, жрица не улыбнулась, и отражение молча взирало на нее из зеркала. – Он, конечно же, рассказал нам правду. Ни один мужчина не станет плакать в объятиях женщины, если говорит неправду. Мы были первыми, кто согрел его постель после смерти жены. С тех пор прошло уже девять месяцев, но его раны еще не зажили. Итак, их и, правда, было трое: родная мать, повитуха и охотница. Три, как одна. И они умерли, умерли все до одной. – Жрица закусила губу, глядя в зеленые глаза своего отражения. – О Великая Альта, поговори со мной. Тебя молит об этом одна из твоих жриц. – Она воздела руки, и голубые знаки Альты стали видны на ее ладонях. – Вот она я, мать твоих детей, направляющая их твоим именем в этом маленьком хейме. Нет у меня ни помощницы, ни дочери, есть только темная сестра, и не с кем мне поговорить, кроме тебя. О Великая Альта, сеятельница и жница, та, в ком начало и конец, услышь меня. – Жрица коснулась лба, левой груди, пупка и лона. – Правильно ли я поступила, о Великая, или я заблуждаюсь? Это дитя осиротело трижды, так, как это сказано в пророчестве. Но до нее были и другие. Один слух пришел из хейма близ Калласфорда, другую не так давно удочерили в Ниллском хейме. Но потом эти девочки оказались самыми обыкновенными.
Что же тогда это дитя, Аннуанна? Она отмечена волосами цвета свежего снега, о которых сказано в пророчестве, но она смеется и плачет, как всякое другое дитя. Она быстра и на язык, и на ногу, но в играх порой уступает своей названой сестре Марге. Много раз я наводила ее на свой путь, путь твоей служительницы, но она выбрала лес, охоту и тому подобные глупости. Как может она быть той, кого мы ждем?
О Великая Альта, я знаю, что ты говоришь со мной лучами солнца и луны, что обновляется каждый месяц. Я знаю, что твой голос звучит в струях дождя и в каплях росы. Так написано, и я верю писанию. Но мне нужен более явный знак, чтобы я смогла открыть это чудо всем и каждой. Не просто едкие речи завистливых женщин, не просто покаянные, слезливые признания злосчастного мужчины, и не одно мое трепещущее сердце. Истинный знак.
Ноша моя тяжела, о Великая. Я так одинока. Эта тайна состарила меня до срока. Взгляни сюда и сюда. – Жрица распахнула платье, показав свои увядшие груди, и коснулась обвисшей кожи у подбородка. Глаза ее наполнились слезами, и она со вздохом опустилась перед зеркалом на колени.
– И еще одно. Великая Альта, хотя ты и без меня это знаешь. Но я должна покаяться перед тобой вслух. Рассказать тебе о самом большом моем страхе. Без моего сана я ничто. В нем вся моя жизнь. Обещай мне, Великая Альта, обещай, что если она – Аннуанна, Джо-ан-энна, Дженна – и вправду та, о ком сказано, светлая сестра, трижды рожденная и трижды осиротевшая, та, что станет владычицей над всеми и изменит наш мир, – так вот, обещай, что я и тогда буду служить тебе, как прежде. Что место во главе стола останется за мной. Что я буду сидеть на своем троне при луне и призывать твое имя, чтобы сестры слышали меня и творили молитву. Обещай мне это, Великая Альта, и я все открою.
Лицо в зеркале внезапно вспыхнуло, и жрица поднесла руки к своим пылающим щекам. Но иного знака ей не было послано. Жрица тяжело поднялась с колен.
– Я должна подумать еще. – И она вышла в другую дверь, потайную, завешенную старым чиненым гобеленом, на котором темные и светлые сестры играли в прутья.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
До наших дней не дошло ни одного экземпляра Книги Света, знаменитого текста, посвященного лунной Матери-Богине, хотя, как полагают, в каждом хейме, или сообществе альтианок, имелась своя, рукописная и раскрашенная Книга. Все эти фолианты исчезли во время Межполовых войн. Либо они – если верить выводам Зигеля и Залмона – были спрятаны в подземных хранилищах, специально созданных для этой цели, либо, если полагаться на расшифровку жреческой тайнописи, сделанную Варго, сгорели на ритуальных кострах.
Однако суть Книги и ее афористические учения все еще сохраняются в богатом фольклоре поселений, по-прежнему здравствующих близ древних хеймов. В монументальном труде Блисса и Би «Так говорит народ» находит сильную поддержку теория о том, что альтийские хеймы (или альтийские вертепы, как все еще именуют их священники Нижних Долин) были всего лишь продолжением граничивших с ними городов и селений, собственно пригородами, по крайней мере, в отношении языка и народных верований.
Альтийская религия, разумеется, становится понятной лишь в свете раннегарунийской истории. Г'руны, старинный, разветвленный род с Континента, вторгся на острова в 800-е годы. Почитатели мужского троебожия – Харго, бога огня, Вендре, бога воды, и Креса, мрачного владыки царства мертвых, они осели вдоль побережья. Постепенно они начали просачиваться в верховные органы полуматриархальной цивилизации, существовавшей на Островах. Пытаясь поначалу подорвать древние устои, они впоследствии пошли на компромисс и приняли наследование по материнской линии – и это после того, как опустошительные Межполовые войны уничтожили и древние хеймы, и знаменитый дворец Г'руна Дальнострела.
Однако суть Книги и ее афористические учения все еще сохраняются в богатом фольклоре поселений, по-прежнему здравствующих близ древних хеймов. В монументальном труде Блисса и Би «Так говорит народ» находит сильную поддержку теория о том, что альтийские хеймы (или альтийские вертепы, как все еще именуют их священники Нижних Долин) были всего лишь продолжением граничивших с ними городов и селений, собственно пригородами, по крайней мере, в отношении языка и народных верований.
Альтийская религия, разумеется, становится понятной лишь в свете раннегарунийской истории. Г'руны, старинный, разветвленный род с Континента, вторгся на острова в 800-е годы. Почитатели мужского троебожия – Харго, бога огня, Вендре, бога воды, и Креса, мрачного владыки царства мертвых, они осели вдоль побережья. Постепенно они начали просачиваться в верховные органы полуматриархальной цивилизации, существовавшей на Островах. Пытаясь поначалу подорвать древние устои, они впоследствии пошли на компромисс и приняли наследование по материнской линии – и это после того, как опустошительные Межполовые войны уничтожили и древние хеймы, и знаменитый дворец Г'руна Дальнострела.