Страница:
"Вы что-то сказали?"
"Нет", - покачал я головой, все еще сидя на полу под вздыбившимся столом красного дерева. Боже, каким же забавным инструментом проверял я работу своих органов чувств! Вспомнить, что я, отставной драматург и пенсионер, обитатель Дома ветеранов сцены, нахожусь в Лондоне девятнадцатого века как доказательство здравого ума... Ведь само мое пребывание здесь, сам лорд Литтон, сам Хьюм, смотревший на меня со своего штофного стула, само время уже было невероятным...
Хьюм, казалось, понимал, о чем я думал.
"Леди и джентльмены, - сказал он, вставая, - мой русский друг, очевидно, сомневается, наблюдает ли он нечто действительно происходящее или перед ним как бы мираж. Так, дорогой граф?"
Граф? Какой граф? Ах, это же я... Я сделал усилие и попытался собрать вместе мои разбежавшиеся органы чувств.
"Признаюсь, дорогой метр, что мой жизненный опыт действительно восстает против того, что регистрирует взгляд".
"Ах, как справедливо, как справедливо вы выразились", сказала молоденькая девушка, сама фигура которой тоже бросила вызов здравому смыслу: ее талия была так затянута, что, казалось, ее должны были сначала выпотрошить, ибо никакие внутренние органы не могли уместиться в столь ничтожном объеме.
"Ну что ж, дорогой граф, я понимаю вас, - торжествующе улыбнулся Хьюм, и видно было, что наше изумление доставляет ему огромное удовольствие. - И потому предлагаю маленький опыт, который однажды уже убедил скептиков. Это было, если не ошибаюсь, когда мои способности проверял сэр Дэвид Брюстер, надеюсь вы знаете его?"
"О да, - кивнул лорд Литтон своей плешивой обезьяньей головкой. - Сэр Дэвид не верит даже самому себе". - Обезьянка засмеялась, чрезвычайно довольная, очевидно, своим остроумием.
"Сэр, - обратился Хьюм к хозяину, - могу ли я попросить у вас тарелку, которую не жалко разбить?"
"Тарелку?" - обезьянка растерянно заморгала красноватыми, без ресниц, веками, как будто Хьюм попросил у него нечто совершенно необыкновенное.
"Не жалко разбить, ха, ха, ха..." - залился лорд Литтон в идиотском смехе.
"Да, сэр, разбить".
"Вы шутник, Хьюм, настоящий шутник... - лорд Литтон взял с каминной мраморной полки колокольчик, потряс им, и в комнате невесть откуда материализовался дворецкий. - Джеймс, принесите нам тарелку, которую не жалко разбить, ха-ха-ха..."
Дворецкий торжественно поклонился и сказал:
- Хорошо, сэр.
Через минуту он явился с тарелкой, снова торжественно поклонился и протянул ее хозяину. Тот, в свою очередь, передал ее Хьюму.
"Держите, - сказал он, - мне совершенно не жалко этой тарелки, ха-ха-ха..."
"Благодарю вас, сэр, - в свою очередь, поклонился Хьюм, взял тарелку и постучал по ней ногтем. - Как вы видите, леди и джентльмены, эта тарелка цела. Сейчас я положу ее на пол, и стол, опустившись, своей тяжестью раздавит ее. Вы можете сомневаться, не внушил ли я вам то, что вы видите, но ведь тарелка не поддается внушению. Так?"
"Так", - серьезно кивнула девица с осиной талией.
"Благодарю вас, мисс Прайс", - важно сказал Хыом и положил тарелку на ковер.
"Боюсь, у вас неважный глазомер, Хьюм", - сказал сухонький старичок, а красномордый добавил:
"Подвиньте-ка тарелку. Если вы даже опустите этот стол, ножка не достанет до тарелки".
"Не беда", - сказал Хьюм и пожал плечами. Он, наверное, хотел сказать это тоном равнодушным, но я видел, что он с трудом скрывает торжество. Он опять уселся, закинул ногу за ногу и с легкой улыбкой смотрел на нас.
Стол начал опускаться. Джентльмены были правы, он положил тарелку на ковер слишком далеко, и опускающаяся ножка должна была оказаться минимум в полуметре от тарелки. И в эту минуту я услышал, как затянутая девица воскликнула:
"Ах, смотрите!"
Я оторвался от тарелки и увидел, что стол теперь уже не касался ковра сразу всеми своими четырьмя ножками. Он висел над полом, наверное, в полуметре и слегка покачивался. Покачавшись, он медленно поплыл в сторону тарелки и, когда оказался над нею, начал опускаться. И опять ножка не попадала на тарелку.
"Да что же это такое", - раздраженно пробормотал Хьюм, стол прыгнул, и тарелка хрустнула под его тяжестью.
Присутствующие захлопали, а я наклонился и поднял черепок. Черепок был самый обыкновенный, неровной формы, с острым сколом.
Да, нужно было отключить здравый смысл, здесь ему делать было явно нечего. Хьюм был прав. Если даже предположить, что все мы были загипнотизированы, то тарелку-то вряд ли можно было убедить расколоться на десяток черепков. А если стол на самом деле все время стоял недвижимо, подсунуть тарелку под его ножку было невозможно - стол весил, наверное, не менее центнера.
Да и стоял он теперь, раздавив тарелку, минимум в метре от прежнего своего места, это видно было по вмятинкам на ковре.
"Мисс Прайс, - сказал Хьюм, - если не ошибаюсь, вы играете на фортепьяно..."
"Немножко".
"Мы были бы вам чрезвычайно признательны, если бы вы соблагоизволили сесть за этот великолепный рояль и сыграть нам что-нибудь".
"А вы не... подымете меня в воздух?"
"С удовольствием, но только если вы того пожелаете".
"Нет, нет, я ужасно боюсь высоты", - зарделась девица с тонкой талией.
"Я не боюсь высоты, - сказал наш хозяин и засмеялся. Правда, я не очень искусен в музицировании, но, сдается мне, вам это и не так важно".
"Благодарю вас, сэр", - важно сказал Хьюм.
Обезьянка села за рояль, откинула крышку и, к моему величайшему изумлению, качала довольно бойко выстукивать нечто танцевальное. Не успел он побарабанить и минуты, как тяжелый рояль покачнулся и поднялся в воздух, а рядом с ним подымался лорд Литтон, который продолжал играть, заливаясь при этом смехом. Интересное было чувство юмора у нашего хозяина.
Я ребенок. Я сижу с мамой в цирке. Наверное, это летний цирк, потому что где-то совсем рядом хлопает тяжелая парусина крыши, а я смотрю на круглую арену, смотрю на человека в блескучем, переливающемся костюме, который подбрасывает в воздух множество деревянных палочек, они вращаются над ним, образуя высокую мерцающую арку, и он успевает ловить их и снова посылать вверх. Я не дышу. Я боюсь вздохнуть, чтобы не спугнуть чудо, яркое, праздничное чудо, и сердечко мое сжимает тягостная мысль - это чудо кончится.
"Мамочка, - шепчу я, - а скоро представление окончится?"
"Скоро, скоро, Володенька", - успокаивает меня мать.
Как она не понимает! Она думает, что успокаивает меня, что я жду конца, а я страшусь его, я бы отдал все на свете, даже свой драгоценный перочинный нож с шестью предметами, которым гордился необыкновенно, лишь бы праздник не кончался.
Но это было давно, лет семьдесят назад... Нет, поправил я себя, не семьдесят лет назад, а скорее наоборот, я буду сидеть рядом с мамой в жалком заезжем шапито только через полвека...
Но было, будет, какая в конце концов разница. Важно, что, как и тогда, я снова испытывал страх, что это яркое чудо кончится, что вот-вот рояль с музицирующей морщинистой обезьянкой плавно спланирует вниз, погаснет яркий свет, и снова наступит будничный мир, в котором здравый смысл самодовольно озирается вокруг, а не скулит, униженный и посрамленный, у моих ног.
Тем временем музыка оборвалась, потому что теперь рояль, стул и старый лорд плыли в воздухе порознь. При этом рояль продолжал жестяно отбивать все тот же танец, а обезьянка делала беспомощные движения руками и ногами и заливалась при этом смехом.
Это было уже слишком. Все имеет пределы. Я уже исчерпал свои резервы удивления, одна за другой во мне отключались какие-то пробки, и я бессмысленно и бесчувственно глазел, как лорд и его стул опустились на ковер, а рояль продолжал висеть, покачиваясь. Словно во сне, словно сомнамбула, я подошел к роялю и потянул его вниз за ножку. Куда там, он и не думал опускаться.
"Осторожнее... гм... мистер... - сухонький старичок потянул меня за рукав. - Не дай бог, рояль может..."
"А? - пробормотал я. - А, да, да, конечно".
"Можно опустить рояль?" - спросил Хьюм.
"Конечно, дорогой Хьюм, - засмеялся лорд Литтон, - это было просто замечательно. Если бы кто-нибудь сказал мне, что я буду играть, вися в воздухе, я бы поставил тысячу гиней, что это невозможно".
"Если вы не устали, леди и джентльмены, я бы хотел показать вам, что и сила огня отступает перед теми силами, которые выбрали меня для своего проявления".
"Как отступает?" - спросила дама с высокой седой прической.
"Очень просто. Огонь перестает быть огнем и перестает жечь".
"Вы гасите его, ха-ха-ха?" - засмеялся лорд Литтон.
"Нет, сэр. Когда сталкиваются две силы, побеждает та, которая не слепа..."
"Вы выражаетесь загадками, дорогой Хьюм".
"Увы, я ничего не могу сказать яснее".
"Почему?"
"Потому, сэр, что я не знаю, как все это происходит".
"Вы не знаете, как подымаете в воздух все эти предметы и даже людей?" - недоверчиво воскликнула миссис Прайс.
"Именно так".
"Как странно", - пробормотала леди с высокой седой прической.
"Гм... однако же", - буркнул краснолицый и пожал плечами.
"С вашего разрешения, леди и джентльмены, я подойду сейчас к камину".
Хьюм аккуратно отставил в сторону от каминного очага экран с охотничьей сценой на нем, и я почувствовал, как от огня пахнуло жаром. Медиум вынул из подставки длинные каминные щипцы - не то, чтобы я когда-нибудь видел раньше каминные щипцы, я просто догадался о том, что это, - и разворошил угли. Посыпались искры. Хьюм сделал еще шаг к каминной решетке, и я непроизвольно напрягся, словно желая остановить его. Но он опустился на колени, протянул руки к огню, набрал полную пригоршню углей и поднес их к своему лицу.
Я не трусишка. Меня всегда забавляло, как моя бедная Наденька зажмуривала в кино глаза, когда на экране в кого-нибудь стреляли или кому-нибудь втыкали в спину или куда-нибудь еще нож. Но тут и я не выдержал. Не мог я спокойно смотреть, как вопьются сейчас раскаленные угли в слабую человеческую плоть, как на мгновение вспыхнут мошками в огне ресницы и брови, как вытекут глаза. Это ведь было не кино. До братьев Люмьер было еще далеко, еще дальше до фильмов ужасов.
"Хватит! - крикнула миссис Прайс. - Остановите безумца!"
"Однако же!" - рявкнул красномордый.
"Боже, боже, боже", - стонала пожилая леди с высокой седой прической, а сухонький старичок начал громко икать.
"Хьюм! - скомандовал лорд Литтон. - Можете заниматься самосожжением где угодно, но только не у меня в доме".
"Слушаю, - сказал Хьюм и опустил руки. На лице не было ни следа ожогов, разве что оно чуть раскраснелось, то ли от угольков, то ли от реакции присутствовавших. - Уверяю, леди и джентльмены, я вовсе не страдал и не истязал свою плоть. И чтобы вы поверили, я прошу кого-нибудь взять из моих рук вот этот красненький уголек", - медиум протянул ладонь, на которой лежал уголек. По поверхности его муарово пробегали искорки.
"Э, нет, Хьюм, - засмеялся лорд Литтон, - меня вы на это не подобьете, ха-ха-ха..."
"Он же горячий", - отшатнулась мисс Прайс.
Почему-то все взоры в эту секунду обратились ко мне. Гости лорда Литтона, очевидно, считали, что на роль огнепоклонника больше всего подходит русский варвар. Пусть граф, но явно варварский граф.
"Не бойтесь, господин Харин", - мягко сказал Хьюм. Слово "господин" он произнес по-русски, и была в этом "гаспэтине" какая-то поддержка, какая-то общая тайна, как будто хотел он сказать: не бойся, уж мы-то, избранные, друг другу вреда не причиним.
Знал я, видел, что бояться нечего, что только что на моих глазах прижимал он целую пригоршню жгучих угольев к лицу, и все-таки стиснул я губы, заставляя себя протянуть руку. Знать-то знал, но древний инстинкт дергал за мускулы: ты с ума сошел, что ли, ведь обожжет...
Хьюм улыбнулся, заговорщицки подмигнул мне и перекатил уголек на мою ладонь. Я напрягся, как перед болезненным уколом. Но укола не последовало. Глаза мои видели на ладони начавший тускнеть красный уголек, а болевые центры молчали, потому что никто не вопил им: больно!
"Я понимаю, - сказал Хьюм, - что у кого-нибудь из вас может создаться впечатление, что уголек вовсе и не горячий. Сейчас мы проделаем эксперимент. Есть у кого-нибудь листок бумаги?"
"Возьмите", - старая обезьянка протянула в сморщенной лапке газету. Мне показалось, что была это "Таймс".
"Благодарю вас, сэр. - Хьюм аккуратно оторвал лист, отделил от него половину и повернулся ко мне. - Бросьте сюда уголек, сэр".
"С удовольствием", - прокаркал я. Хоть уголек и не жег меня, но все мое естество жаждало побыстрее освободиться от него. Я бросил уголек на газету. Листок на моих глазах начал коричневеть вокруг него, темнеть, корежиться и вдруг вспыхнул веселым огоньком. Послышались аплодисменты.
Мы возвращались вместе с Хьюмом после сеанса. Он опять предложил пройтись, и я согласился. Дождя не было, но воздух был насыщен влагой, и холодный ветер заставлял меня поеживаться. Я вспоминал ужин после сеанса и снисходительное добродушие хозяина по отношению к Хьюму. Нет, он не оскорблял его, но он и не давал забыть, кто есть кто. Часом раньше бледный молодой человек мог бросить вызов силе тяжести и жару огня, но вызов титулу и состоянию бросить он не мог... Хьюм словно ответил моим мыслям:
"Порой мне кажется, мистер Харин, что я глубоко несчастный человек..."
"Почему?"
"Потому что я не беру денег".
"Не понимаю".
"Как вам объяснить... Вы, наверное, слышали, что я пользуюсь определенным успехом, меня приглашают в лучшие дома, я имел честь быть принятым папой римским, Наполеоном Третьим, вашим царем Александром Вторым. Я знаю, что почти все аристократы тем не менее относятся ко мне, как к фокуснику. Пусть к необыкновенному, но к фокуснику. И не дают мне забыть о моем происхождении. А я все тщусь и тщусь доказать им, и скорее всего себе, что я ровня им. Именно тщусь. Умом я понимаю, что никогда ничего никому не докажу, но какая-то дьявольская гордыня разъедает мою душу, как уксус. И только со своей Сашей я счастлив. Мне ничего не нужно доказывать ей..."
"Но деньги..."
"Да, деньги. Если бы я хоть раз получил гонорар, все эти аристократы вздохнули бы с облегчением. Все бы стало на свои места. Мне бы вручали после сеанса конверт и выпроваживали через ход для слуг. Все было бы неизмеримо проще. А так... Я ведь знаю, что веду себя глупо, что я тщеславен, но ничего не могу с собой поделать... Надеюсь, вы простите меня за это излияние..."
"О чем вы говорите, мистер Хьюм".
"Не знаю, почему я так откровенен с вами... Может, потому, что у меня ощущение... - Хьюм вздохнул, - как бы выразиться... что вы все равно знаете меня... Ваши предсказания... И потом мне почему-то кажется, что мы больше не увидимся..."
"Я скоро возвращаюсь домой", - сказал я.
"Я открою вам маленький секрет. Скорее всего меня так тянет к себе высшее общество, потому что мой отец был аристократом. Моя бедная матушка несколько раз намекала мне, что я незаконнорожденный сын графа Хьюма. Не знаю, может быть... Но он ни разу не сделал даже попытки повидаться со мной... Сначала я испытывал почти ненависть к матушке, а теперь мне кажется, что она сама страдает еще больше меня..."
Удивительно все-таки устроена человеческая психика. Вот человек, наделенный какими-то редчайшими способностями, которые и через сто лет будут казаться такими невероятными, что большинство, в том числе и люди ученые, предпочтут скорее отмахнуться от них, чем пытаться объяснить. Человек, имя которого будет известно и в двадцать втором веке, ибо только в будущем его чудеса перестанут быть чудесами и впишутся в новые парадигмы науки. А он страдает из-за какого-то дрянного графчика, соблазнившего в далекой деревушке шотландскую доверчивую крестьяночку, и бесплатно развлекает надутых идиотов, лишь бы быть поближе к так называемому высшему обществу...
Наверное, Хьюм не лгал, когда утверждал, что не может объяснить, как он творит чудеса. Впрочем, творит ли? Не мог этот заурядный человечек бросать по своей воле вызов законам природы и здравому смыслу. Просто, просто... скажем, в силу каких-то случайных обстоятельств он оказался тем проводником, сквозь который в наш привычный мир попадали силы неизвестного нам свойства.
Я мысленно усмехнулся. Я переворошил охапку слов, которые ровным счетом ничего не объясняют, и почувствовал удовлетворение.
"А духи, - спросил я, - когда вы их вызываете, вы тоже не знаете, как это происходит?"
Хьюм помолчал, и мне показалось, что вопрос был ему неприятен.
"Духи, - вздохнул он наконец, - я не люблю духов".
"Но они..."
"Не знаю, не знаю... Я знаю, что, когда по комнате летают столы и рояли, когда я взлетаю в воздух и люди, которые держат меня за руки, подымаются вместе со мной и вынуждены отпустить меня, чтобы не оторвать мне руки, когда я спокойно прикасаюсь к огню, все это пусть и невероятно, но реально. Самые заядлые скептики не могут отрицать того, что видят, что могут пощупать и потрогать. Самое большое, что они могут сделать - это не интересоваться мною. Вы слышали имя Натаниэля Готорна?"
"Кто это? Не писатель ли?"
"Да, это известный американский автор. Так вот он написал обо мне, я могу даже процитировать на память: "Все это абсолютно твердо доказанные факты, но я не могу заставить себя интересоваться ими".
"Гм..."
"Это его право, по крайней мере, он честен. Но духи... Иногда присутствующим на моих сеансах кажется, что они видят какие-то привидения, узнают умерших, но... это так... неопределенно... Знаете, порой мне кажется, что у меня душа естествоиспытателя, и эти неясные выходцы из царства теней... они как бы... мне трудно это объяснить... низводят меня на уровень других медиумов, которые, увы, столь часто злоупотребляют доверием публики".
"Но ведь вы не пытаетесь никого обмануть?"
"Нет, нет! Но я еще раз повторяю: рояль в воздухе - это реальность. А духи... Когда очень хочется чтонибудь увидеть, обязательно увидишь... Вы согласны?"
"Да, наверное".
"А вот и мои отель. Саша и Гриша ждут меня. Они всегда ждут меня. Знаете, мистер Харин, мне кажется, то, что я делаю, не должно оскорблять всевышнего, иначе он бы не послал мне в награду Сашу... Благодарю вас, благодарю..."
"Помилуйте, дорогой Хьюм, за что же?"
"Я излил вам душу... Не помню, чтобы я с кем-нибудь был так откровенен".
"Я рад был познакомиться с вами. Прощайте, вы необыкновенный человек, и даже отдаленные потомки будут помнить ваше имя".
Хьюм поднял голову и пристально посмотрел на меня. В тусклом свете газовых фонарей глаза его казались огромными и печальными:
"Вы... вы говорите... просто так иль вы знаете... знаете?" - Он молча смотрел на меня, и я живо почувствовал, как он напрягся, ожидая ответа.
"Да, дорогой Хьюм, мне удалось заглянуть за горизонт. Это правда".
"Спасибо, - прошептал Хьюм, и мне показалось, что на глазах у него блеснули слезы, - прощайте". - Он пожал мне руку и исчез в подъезде.
"Надеюсь, ты простишь меня, друг Владимир, - улыбнулся Бруно, когда я вернулся на Кенсингтонроуд, - но тебе придется переодеться".
"Во что? Я только начал привыкать к этому элегантному костюму".
"Как во что? В твою вельветовую пижаму. Или ты хочешь появиться в твоем Доме ветеранов в сером цилиндре?"
"А что..."
"Увы, нельзя".
"Почему?"
"Эта ткань могла бы вызвать шок у ваших специалистов, потому что, строго говоря, это и не ткань".
"А что это?"
"Увы, друг Владимир, не могу, не имею права объяснить тебе. Да я и не знаю".
"А ты уверен, что я попаду точно домой? Не может случиться, что я вынырну на поверхность двадцатого века в том же Лондоне? Боюсь, с английской полицией и работниками нашего консульства может случиться шок: советский пенсионер оказывается в столице Великобритании в тапочках и вельветовой пижаме с двумя с половиной сотнями фунтов стерлингов в кармане".
"Нет, пенсионер в пижаме, но без пенса".
"Почему без пенса?" - обиделся я.
"Потому что и деньги я у тебя отберу, друг Владимир", улыбнулся Бруно.
"Боишься, что меня обвинят в валютных махинациях?"
"Хуже. Купюры столетней давности, да еще фальшивые, да еще сделанные не из бумаги... Увы, друг Владимир, увы..."
"Ты меня огорчаешь, друг Бруно. Как же я доберусь до своего Дома ветеранов? Пешком? Через всю Европу. Подайте бывшему русскому драматургу, возвращающемуся на родину, же ву при, мсье, битте, эншульдиген мих..."
"Что-что, но нищенствовать в Европе мы тебе не разрешим. И окажешься ты, друг Владимир, точно в своем Доме ветеранов сцены. Откуда начал ты свое путешествие, туда и вернешься".
"И опять я не увижу самого движения во времени?"
"Нет".
"Но..."
"Это невозможно, друг Владимир".
"Ты недоступен, друг Бруно".
"Что делать, как говорили когда-то, ноблес оближ, положение обязывает".
"Мог бы и не переводить, - почему-то обиделся я. - Или ты меня уже совсем идиотом считаешь".
"Нет, отчего же, не совсем, - улыбнулся Бруно. - А если говорить серьезно, мне грустно расставаться с тобой, друг Владимир, я привык к тебе..."
"Спасибо, друг Бруно, я унесу эти слова с собой. Это хоть можно забрать с собой?"
"Можно, - очень серьезно сказал Бруно. - А я унесу с собой память о добром и смелом человеке..."
"Но..."
"Помолчи, друг Владимир, помолчи. Ты даже не понимаешь, как ты приблизил к нам и оживил свое время. Нам будет не хватать тебя".
- Вот, собственно, и все, - вздохнул Владимир Григорьевич и посмотрел на своих слушателей. - Остальное вы знаете. Я вернулся...
Иван Степанович с достоинством расстегнул брюки, опустил их и лег животом на жесткий диванчик, покрытый белой куцей простынкой с черными инвентарными печатями.
- Пожалуйста, Леночка, - снисходительно сказал он, - я готов.
Старшая сестра вынула из автоклава иглу и вставила в шприц. Чудак он все-таки, Иван Степанович. Как будто делает одолжение, честь оказывает, подставляя задницу.
- У вас витамины, сегодня последний укол.
- Я думаю, следует сделать еще несколько уколов. Мне они очень помогают.
- Это решаю не я. Сходите к Юрию Анатольевичу, если он решит...
- Я ходил.
- И что же?
- Два раза не мог застать его, все время у Харипа в шестьдесят восьмой, - сказал Иван Степанович осуждающе. - Не понимаю, почему нужно все время заниматься одним человеком. В конце концов, он же не личный врач Харина, не Харин ему зарплату платит, а государство.
Леночка протерла место укола спиртом, втянула в шприц раствор витамина, нажала на плунжер, посмотрела на изгиб блеснувшей струйки и привычным движением вонзила иглу в обширную ягодицу.
- При чем тут личный врач? - сказала она. - Просто Владимир Григорьевич рассказывал о своем путешествии.
- Спасибо, - сказал Иван Степанович таким тоном, что было ясно, кто кому делал одолжение: не она ему, а он ей оказывал честь, доверяя свою совсем еще недавно начальственную задницу. Он важно и неторопливо поднял брюки, так же важно и неторопливо что-то булькнуло в нем,перелилось, и он спросил:
- А что за путешествие? Это когда он отсутствовал?
Слово "путешествие" он произнес с саркастическим нажимом. Конечно, подумала Леночка, Иван Степанович - дядька неприятный, вечно надутый, как индюк, но на этот раз его сарказм был ей понятен. Наверное, потому, что Юрка воспринимал россказни Харина с глупой детской доверчивостью. Конечно, старик был не виноват. Она ничего не имела против Харина, старичок тихий, неназойливый, нетребовательный в отличие от некоторых других. Но то, что он ставил ее Юрку в глупое положение, вызывало в ней глухое раздражение. Ну, тронулся старичок, бывает, даже и с молодыми бывает, но другим-то зачем голову морочить своими бреднями. Наверное, это раздражение и заставило ее сказать:
- Видите ли, был он в двадцать втором веке. - Она подумала и добавила: - Ив девятнадцатом. В Англии.
Смех зародился где-то в необъятных глубинах обширного тела Ивана Степановича, долго поднимался кверху, фильтровался и наконец вышел из него несколькими неспешными солидными выхлопами: ха-ха-ха.
- Шутница вы, Леночка.
Наверное, собственный смех был ему приятен, потому что слово "шутница" произнес он благосклонно, одобрительно, как будто награждал ее некой почетной грамотой.
Следовало бы, конечно, старшей сестре промолчать, тем более что ждали свою очередь на процедуры еще несколько человек, но в ней шевелились какие-то неясные планы. Она и не пыталась их уяснить, боялась подсознательно, что, оказавшись с ними с глазу на глаз, устыдилась бы. А так, как бы и не понимая, что делает, она сказала:
- А я и не шучу. Он и вправду уверен, что побывал в будущем и прошедшем.
Иван Степанович еще раз булькнул, пропуская сквозь многочисленные внутренности смех, но уже другой, довольный, ибо испытывал в эту минуту глубокое удовлетворение.
Нет, не потому, конечно, что сошел Харин с ума, не таков он, чтобы радоваться чужим несчастьям, он человек высоких нравственных принципов, столько лет занимал ответственные посты, руководил театром. Не случайно люди его уважали, ему доверяли столь важные участки. Нет, потому еще испытал удовлетворение, что не раз смотрел на него Харин свысока, брезговал вступать с ним в разговоры. Было это Ивану Степановичу неприятно, и ловил он себя на том, что вызывает в нем этот старикашечка неприязнь. А теперь-то и становилось ясно почему: болезнь, вот почему. И можно было теперь относиться к Харину с жалостью - невелика радость лишиться на старости лет остатков разума.
"Нет", - покачал я головой, все еще сидя на полу под вздыбившимся столом красного дерева. Боже, каким же забавным инструментом проверял я работу своих органов чувств! Вспомнить, что я, отставной драматург и пенсионер, обитатель Дома ветеранов сцены, нахожусь в Лондоне девятнадцатого века как доказательство здравого ума... Ведь само мое пребывание здесь, сам лорд Литтон, сам Хьюм, смотревший на меня со своего штофного стула, само время уже было невероятным...
Хьюм, казалось, понимал, о чем я думал.
"Леди и джентльмены, - сказал он, вставая, - мой русский друг, очевидно, сомневается, наблюдает ли он нечто действительно происходящее или перед ним как бы мираж. Так, дорогой граф?"
Граф? Какой граф? Ах, это же я... Я сделал усилие и попытался собрать вместе мои разбежавшиеся органы чувств.
"Признаюсь, дорогой метр, что мой жизненный опыт действительно восстает против того, что регистрирует взгляд".
"Ах, как справедливо, как справедливо вы выразились", сказала молоденькая девушка, сама фигура которой тоже бросила вызов здравому смыслу: ее талия была так затянута, что, казалось, ее должны были сначала выпотрошить, ибо никакие внутренние органы не могли уместиться в столь ничтожном объеме.
"Ну что ж, дорогой граф, я понимаю вас, - торжествующе улыбнулся Хьюм, и видно было, что наше изумление доставляет ему огромное удовольствие. - И потому предлагаю маленький опыт, который однажды уже убедил скептиков. Это было, если не ошибаюсь, когда мои способности проверял сэр Дэвид Брюстер, надеюсь вы знаете его?"
"О да, - кивнул лорд Литтон своей плешивой обезьяньей головкой. - Сэр Дэвид не верит даже самому себе". - Обезьянка засмеялась, чрезвычайно довольная, очевидно, своим остроумием.
"Сэр, - обратился Хьюм к хозяину, - могу ли я попросить у вас тарелку, которую не жалко разбить?"
"Тарелку?" - обезьянка растерянно заморгала красноватыми, без ресниц, веками, как будто Хьюм попросил у него нечто совершенно необыкновенное.
"Не жалко разбить, ха, ха, ха..." - залился лорд Литтон в идиотском смехе.
"Да, сэр, разбить".
"Вы шутник, Хьюм, настоящий шутник... - лорд Литтон взял с каминной мраморной полки колокольчик, потряс им, и в комнате невесть откуда материализовался дворецкий. - Джеймс, принесите нам тарелку, которую не жалко разбить, ха-ха-ха..."
Дворецкий торжественно поклонился и сказал:
- Хорошо, сэр.
Через минуту он явился с тарелкой, снова торжественно поклонился и протянул ее хозяину. Тот, в свою очередь, передал ее Хьюму.
"Держите, - сказал он, - мне совершенно не жалко этой тарелки, ха-ха-ха..."
"Благодарю вас, сэр, - в свою очередь, поклонился Хьюм, взял тарелку и постучал по ней ногтем. - Как вы видите, леди и джентльмены, эта тарелка цела. Сейчас я положу ее на пол, и стол, опустившись, своей тяжестью раздавит ее. Вы можете сомневаться, не внушил ли я вам то, что вы видите, но ведь тарелка не поддается внушению. Так?"
"Так", - серьезно кивнула девица с осиной талией.
"Благодарю вас, мисс Прайс", - важно сказал Хыом и положил тарелку на ковер.
"Боюсь, у вас неважный глазомер, Хьюм", - сказал сухонький старичок, а красномордый добавил:
"Подвиньте-ка тарелку. Если вы даже опустите этот стол, ножка не достанет до тарелки".
"Не беда", - сказал Хьюм и пожал плечами. Он, наверное, хотел сказать это тоном равнодушным, но я видел, что он с трудом скрывает торжество. Он опять уселся, закинул ногу за ногу и с легкой улыбкой смотрел на нас.
Стол начал опускаться. Джентльмены были правы, он положил тарелку на ковер слишком далеко, и опускающаяся ножка должна была оказаться минимум в полуметре от тарелки. И в эту минуту я услышал, как затянутая девица воскликнула:
"Ах, смотрите!"
Я оторвался от тарелки и увидел, что стол теперь уже не касался ковра сразу всеми своими четырьмя ножками. Он висел над полом, наверное, в полуметре и слегка покачивался. Покачавшись, он медленно поплыл в сторону тарелки и, когда оказался над нею, начал опускаться. И опять ножка не попадала на тарелку.
"Да что же это такое", - раздраженно пробормотал Хьюм, стол прыгнул, и тарелка хрустнула под его тяжестью.
Присутствующие захлопали, а я наклонился и поднял черепок. Черепок был самый обыкновенный, неровной формы, с острым сколом.
Да, нужно было отключить здравый смысл, здесь ему делать было явно нечего. Хьюм был прав. Если даже предположить, что все мы были загипнотизированы, то тарелку-то вряд ли можно было убедить расколоться на десяток черепков. А если стол на самом деле все время стоял недвижимо, подсунуть тарелку под его ножку было невозможно - стол весил, наверное, не менее центнера.
Да и стоял он теперь, раздавив тарелку, минимум в метре от прежнего своего места, это видно было по вмятинкам на ковре.
"Мисс Прайс, - сказал Хьюм, - если не ошибаюсь, вы играете на фортепьяно..."
"Немножко".
"Мы были бы вам чрезвычайно признательны, если бы вы соблагоизволили сесть за этот великолепный рояль и сыграть нам что-нибудь".
"А вы не... подымете меня в воздух?"
"С удовольствием, но только если вы того пожелаете".
"Нет, нет, я ужасно боюсь высоты", - зарделась девица с тонкой талией.
"Я не боюсь высоты, - сказал наш хозяин и засмеялся. Правда, я не очень искусен в музицировании, но, сдается мне, вам это и не так важно".
"Благодарю вас, сэр", - важно сказал Хьюм.
Обезьянка села за рояль, откинула крышку и, к моему величайшему изумлению, качала довольно бойко выстукивать нечто танцевальное. Не успел он побарабанить и минуты, как тяжелый рояль покачнулся и поднялся в воздух, а рядом с ним подымался лорд Литтон, который продолжал играть, заливаясь при этом смехом. Интересное было чувство юмора у нашего хозяина.
Я ребенок. Я сижу с мамой в цирке. Наверное, это летний цирк, потому что где-то совсем рядом хлопает тяжелая парусина крыши, а я смотрю на круглую арену, смотрю на человека в блескучем, переливающемся костюме, который подбрасывает в воздух множество деревянных палочек, они вращаются над ним, образуя высокую мерцающую арку, и он успевает ловить их и снова посылать вверх. Я не дышу. Я боюсь вздохнуть, чтобы не спугнуть чудо, яркое, праздничное чудо, и сердечко мое сжимает тягостная мысль - это чудо кончится.
"Мамочка, - шепчу я, - а скоро представление окончится?"
"Скоро, скоро, Володенька", - успокаивает меня мать.
Как она не понимает! Она думает, что успокаивает меня, что я жду конца, а я страшусь его, я бы отдал все на свете, даже свой драгоценный перочинный нож с шестью предметами, которым гордился необыкновенно, лишь бы праздник не кончался.
Но это было давно, лет семьдесят назад... Нет, поправил я себя, не семьдесят лет назад, а скорее наоборот, я буду сидеть рядом с мамой в жалком заезжем шапито только через полвека...
Но было, будет, какая в конце концов разница. Важно, что, как и тогда, я снова испытывал страх, что это яркое чудо кончится, что вот-вот рояль с музицирующей морщинистой обезьянкой плавно спланирует вниз, погаснет яркий свет, и снова наступит будничный мир, в котором здравый смысл самодовольно озирается вокруг, а не скулит, униженный и посрамленный, у моих ног.
Тем временем музыка оборвалась, потому что теперь рояль, стул и старый лорд плыли в воздухе порознь. При этом рояль продолжал жестяно отбивать все тот же танец, а обезьянка делала беспомощные движения руками и ногами и заливалась при этом смехом.
Это было уже слишком. Все имеет пределы. Я уже исчерпал свои резервы удивления, одна за другой во мне отключались какие-то пробки, и я бессмысленно и бесчувственно глазел, как лорд и его стул опустились на ковер, а рояль продолжал висеть, покачиваясь. Словно во сне, словно сомнамбула, я подошел к роялю и потянул его вниз за ножку. Куда там, он и не думал опускаться.
"Осторожнее... гм... мистер... - сухонький старичок потянул меня за рукав. - Не дай бог, рояль может..."
"А? - пробормотал я. - А, да, да, конечно".
"Можно опустить рояль?" - спросил Хьюм.
"Конечно, дорогой Хьюм, - засмеялся лорд Литтон, - это было просто замечательно. Если бы кто-нибудь сказал мне, что я буду играть, вися в воздухе, я бы поставил тысячу гиней, что это невозможно".
"Если вы не устали, леди и джентльмены, я бы хотел показать вам, что и сила огня отступает перед теми силами, которые выбрали меня для своего проявления".
"Как отступает?" - спросила дама с высокой седой прической.
"Очень просто. Огонь перестает быть огнем и перестает жечь".
"Вы гасите его, ха-ха-ха?" - засмеялся лорд Литтон.
"Нет, сэр. Когда сталкиваются две силы, побеждает та, которая не слепа..."
"Вы выражаетесь загадками, дорогой Хьюм".
"Увы, я ничего не могу сказать яснее".
"Почему?"
"Потому, сэр, что я не знаю, как все это происходит".
"Вы не знаете, как подымаете в воздух все эти предметы и даже людей?" - недоверчиво воскликнула миссис Прайс.
"Именно так".
"Как странно", - пробормотала леди с высокой седой прической.
"Гм... однако же", - буркнул краснолицый и пожал плечами.
"С вашего разрешения, леди и джентльмены, я подойду сейчас к камину".
Хьюм аккуратно отставил в сторону от каминного очага экран с охотничьей сценой на нем, и я почувствовал, как от огня пахнуло жаром. Медиум вынул из подставки длинные каминные щипцы - не то, чтобы я когда-нибудь видел раньше каминные щипцы, я просто догадался о том, что это, - и разворошил угли. Посыпались искры. Хьюм сделал еще шаг к каминной решетке, и я непроизвольно напрягся, словно желая остановить его. Но он опустился на колени, протянул руки к огню, набрал полную пригоршню углей и поднес их к своему лицу.
Я не трусишка. Меня всегда забавляло, как моя бедная Наденька зажмуривала в кино глаза, когда на экране в кого-нибудь стреляли или кому-нибудь втыкали в спину или куда-нибудь еще нож. Но тут и я не выдержал. Не мог я спокойно смотреть, как вопьются сейчас раскаленные угли в слабую человеческую плоть, как на мгновение вспыхнут мошками в огне ресницы и брови, как вытекут глаза. Это ведь было не кино. До братьев Люмьер было еще далеко, еще дальше до фильмов ужасов.
"Хватит! - крикнула миссис Прайс. - Остановите безумца!"
"Однако же!" - рявкнул красномордый.
"Боже, боже, боже", - стонала пожилая леди с высокой седой прической, а сухонький старичок начал громко икать.
"Хьюм! - скомандовал лорд Литтон. - Можете заниматься самосожжением где угодно, но только не у меня в доме".
"Слушаю, - сказал Хьюм и опустил руки. На лице не было ни следа ожогов, разве что оно чуть раскраснелось, то ли от угольков, то ли от реакции присутствовавших. - Уверяю, леди и джентльмены, я вовсе не страдал и не истязал свою плоть. И чтобы вы поверили, я прошу кого-нибудь взять из моих рук вот этот красненький уголек", - медиум протянул ладонь, на которой лежал уголек. По поверхности его муарово пробегали искорки.
"Э, нет, Хьюм, - засмеялся лорд Литтон, - меня вы на это не подобьете, ха-ха-ха..."
"Он же горячий", - отшатнулась мисс Прайс.
Почему-то все взоры в эту секунду обратились ко мне. Гости лорда Литтона, очевидно, считали, что на роль огнепоклонника больше всего подходит русский варвар. Пусть граф, но явно варварский граф.
"Не бойтесь, господин Харин", - мягко сказал Хьюм. Слово "господин" он произнес по-русски, и была в этом "гаспэтине" какая-то поддержка, какая-то общая тайна, как будто хотел он сказать: не бойся, уж мы-то, избранные, друг другу вреда не причиним.
Знал я, видел, что бояться нечего, что только что на моих глазах прижимал он целую пригоршню жгучих угольев к лицу, и все-таки стиснул я губы, заставляя себя протянуть руку. Знать-то знал, но древний инстинкт дергал за мускулы: ты с ума сошел, что ли, ведь обожжет...
Хьюм улыбнулся, заговорщицки подмигнул мне и перекатил уголек на мою ладонь. Я напрягся, как перед болезненным уколом. Но укола не последовало. Глаза мои видели на ладони начавший тускнеть красный уголек, а болевые центры молчали, потому что никто не вопил им: больно!
"Я понимаю, - сказал Хьюм, - что у кого-нибудь из вас может создаться впечатление, что уголек вовсе и не горячий. Сейчас мы проделаем эксперимент. Есть у кого-нибудь листок бумаги?"
"Возьмите", - старая обезьянка протянула в сморщенной лапке газету. Мне показалось, что была это "Таймс".
"Благодарю вас, сэр. - Хьюм аккуратно оторвал лист, отделил от него половину и повернулся ко мне. - Бросьте сюда уголек, сэр".
"С удовольствием", - прокаркал я. Хоть уголек и не жег меня, но все мое естество жаждало побыстрее освободиться от него. Я бросил уголек на газету. Листок на моих глазах начал коричневеть вокруг него, темнеть, корежиться и вдруг вспыхнул веселым огоньком. Послышались аплодисменты.
Мы возвращались вместе с Хьюмом после сеанса. Он опять предложил пройтись, и я согласился. Дождя не было, но воздух был насыщен влагой, и холодный ветер заставлял меня поеживаться. Я вспоминал ужин после сеанса и снисходительное добродушие хозяина по отношению к Хьюму. Нет, он не оскорблял его, но он и не давал забыть, кто есть кто. Часом раньше бледный молодой человек мог бросить вызов силе тяжести и жару огня, но вызов титулу и состоянию бросить он не мог... Хьюм словно ответил моим мыслям:
"Порой мне кажется, мистер Харин, что я глубоко несчастный человек..."
"Почему?"
"Потому что я не беру денег".
"Не понимаю".
"Как вам объяснить... Вы, наверное, слышали, что я пользуюсь определенным успехом, меня приглашают в лучшие дома, я имел честь быть принятым папой римским, Наполеоном Третьим, вашим царем Александром Вторым. Я знаю, что почти все аристократы тем не менее относятся ко мне, как к фокуснику. Пусть к необыкновенному, но к фокуснику. И не дают мне забыть о моем происхождении. А я все тщусь и тщусь доказать им, и скорее всего себе, что я ровня им. Именно тщусь. Умом я понимаю, что никогда ничего никому не докажу, но какая-то дьявольская гордыня разъедает мою душу, как уксус. И только со своей Сашей я счастлив. Мне ничего не нужно доказывать ей..."
"Но деньги..."
"Да, деньги. Если бы я хоть раз получил гонорар, все эти аристократы вздохнули бы с облегчением. Все бы стало на свои места. Мне бы вручали после сеанса конверт и выпроваживали через ход для слуг. Все было бы неизмеримо проще. А так... Я ведь знаю, что веду себя глупо, что я тщеславен, но ничего не могу с собой поделать... Надеюсь, вы простите меня за это излияние..."
"О чем вы говорите, мистер Хьюм".
"Не знаю, почему я так откровенен с вами... Может, потому, что у меня ощущение... - Хьюм вздохнул, - как бы выразиться... что вы все равно знаете меня... Ваши предсказания... И потом мне почему-то кажется, что мы больше не увидимся..."
"Я скоро возвращаюсь домой", - сказал я.
"Я открою вам маленький секрет. Скорее всего меня так тянет к себе высшее общество, потому что мой отец был аристократом. Моя бедная матушка несколько раз намекала мне, что я незаконнорожденный сын графа Хьюма. Не знаю, может быть... Но он ни разу не сделал даже попытки повидаться со мной... Сначала я испытывал почти ненависть к матушке, а теперь мне кажется, что она сама страдает еще больше меня..."
Удивительно все-таки устроена человеческая психика. Вот человек, наделенный какими-то редчайшими способностями, которые и через сто лет будут казаться такими невероятными, что большинство, в том числе и люди ученые, предпочтут скорее отмахнуться от них, чем пытаться объяснить. Человек, имя которого будет известно и в двадцать втором веке, ибо только в будущем его чудеса перестанут быть чудесами и впишутся в новые парадигмы науки. А он страдает из-за какого-то дрянного графчика, соблазнившего в далекой деревушке шотландскую доверчивую крестьяночку, и бесплатно развлекает надутых идиотов, лишь бы быть поближе к так называемому высшему обществу...
Наверное, Хьюм не лгал, когда утверждал, что не может объяснить, как он творит чудеса. Впрочем, творит ли? Не мог этот заурядный человечек бросать по своей воле вызов законам природы и здравому смыслу. Просто, просто... скажем, в силу каких-то случайных обстоятельств он оказался тем проводником, сквозь который в наш привычный мир попадали силы неизвестного нам свойства.
Я мысленно усмехнулся. Я переворошил охапку слов, которые ровным счетом ничего не объясняют, и почувствовал удовлетворение.
"А духи, - спросил я, - когда вы их вызываете, вы тоже не знаете, как это происходит?"
Хьюм помолчал, и мне показалось, что вопрос был ему неприятен.
"Духи, - вздохнул он наконец, - я не люблю духов".
"Но они..."
"Не знаю, не знаю... Я знаю, что, когда по комнате летают столы и рояли, когда я взлетаю в воздух и люди, которые держат меня за руки, подымаются вместе со мной и вынуждены отпустить меня, чтобы не оторвать мне руки, когда я спокойно прикасаюсь к огню, все это пусть и невероятно, но реально. Самые заядлые скептики не могут отрицать того, что видят, что могут пощупать и потрогать. Самое большое, что они могут сделать - это не интересоваться мною. Вы слышали имя Натаниэля Готорна?"
"Кто это? Не писатель ли?"
"Да, это известный американский автор. Так вот он написал обо мне, я могу даже процитировать на память: "Все это абсолютно твердо доказанные факты, но я не могу заставить себя интересоваться ими".
"Гм..."
"Это его право, по крайней мере, он честен. Но духи... Иногда присутствующим на моих сеансах кажется, что они видят какие-то привидения, узнают умерших, но... это так... неопределенно... Знаете, порой мне кажется, что у меня душа естествоиспытателя, и эти неясные выходцы из царства теней... они как бы... мне трудно это объяснить... низводят меня на уровень других медиумов, которые, увы, столь часто злоупотребляют доверием публики".
"Но ведь вы не пытаетесь никого обмануть?"
"Нет, нет! Но я еще раз повторяю: рояль в воздухе - это реальность. А духи... Когда очень хочется чтонибудь увидеть, обязательно увидишь... Вы согласны?"
"Да, наверное".
"А вот и мои отель. Саша и Гриша ждут меня. Они всегда ждут меня. Знаете, мистер Харин, мне кажется, то, что я делаю, не должно оскорблять всевышнего, иначе он бы не послал мне в награду Сашу... Благодарю вас, благодарю..."
"Помилуйте, дорогой Хьюм, за что же?"
"Я излил вам душу... Не помню, чтобы я с кем-нибудь был так откровенен".
"Я рад был познакомиться с вами. Прощайте, вы необыкновенный человек, и даже отдаленные потомки будут помнить ваше имя".
Хьюм поднял голову и пристально посмотрел на меня. В тусклом свете газовых фонарей глаза его казались огромными и печальными:
"Вы... вы говорите... просто так иль вы знаете... знаете?" - Он молча смотрел на меня, и я живо почувствовал, как он напрягся, ожидая ответа.
"Да, дорогой Хьюм, мне удалось заглянуть за горизонт. Это правда".
"Спасибо, - прошептал Хьюм, и мне показалось, что на глазах у него блеснули слезы, - прощайте". - Он пожал мне руку и исчез в подъезде.
"Надеюсь, ты простишь меня, друг Владимир, - улыбнулся Бруно, когда я вернулся на Кенсингтонроуд, - но тебе придется переодеться".
"Во что? Я только начал привыкать к этому элегантному костюму".
"Как во что? В твою вельветовую пижаму. Или ты хочешь появиться в твоем Доме ветеранов в сером цилиндре?"
"А что..."
"Увы, нельзя".
"Почему?"
"Эта ткань могла бы вызвать шок у ваших специалистов, потому что, строго говоря, это и не ткань".
"А что это?"
"Увы, друг Владимир, не могу, не имею права объяснить тебе. Да я и не знаю".
"А ты уверен, что я попаду точно домой? Не может случиться, что я вынырну на поверхность двадцатого века в том же Лондоне? Боюсь, с английской полицией и работниками нашего консульства может случиться шок: советский пенсионер оказывается в столице Великобритании в тапочках и вельветовой пижаме с двумя с половиной сотнями фунтов стерлингов в кармане".
"Нет, пенсионер в пижаме, но без пенса".
"Почему без пенса?" - обиделся я.
"Потому что и деньги я у тебя отберу, друг Владимир", улыбнулся Бруно.
"Боишься, что меня обвинят в валютных махинациях?"
"Хуже. Купюры столетней давности, да еще фальшивые, да еще сделанные не из бумаги... Увы, друг Владимир, увы..."
"Ты меня огорчаешь, друг Бруно. Как же я доберусь до своего Дома ветеранов? Пешком? Через всю Европу. Подайте бывшему русскому драматургу, возвращающемуся на родину, же ву при, мсье, битте, эншульдиген мих..."
"Что-что, но нищенствовать в Европе мы тебе не разрешим. И окажешься ты, друг Владимир, точно в своем Доме ветеранов сцены. Откуда начал ты свое путешествие, туда и вернешься".
"И опять я не увижу самого движения во времени?"
"Нет".
"Но..."
"Это невозможно, друг Владимир".
"Ты недоступен, друг Бруно".
"Что делать, как говорили когда-то, ноблес оближ, положение обязывает".
"Мог бы и не переводить, - почему-то обиделся я. - Или ты меня уже совсем идиотом считаешь".
"Нет, отчего же, не совсем, - улыбнулся Бруно. - А если говорить серьезно, мне грустно расставаться с тобой, друг Владимир, я привык к тебе..."
"Спасибо, друг Бруно, я унесу эти слова с собой. Это хоть можно забрать с собой?"
"Можно, - очень серьезно сказал Бруно. - А я унесу с собой память о добром и смелом человеке..."
"Но..."
"Помолчи, друг Владимир, помолчи. Ты даже не понимаешь, как ты приблизил к нам и оживил свое время. Нам будет не хватать тебя".
- Вот, собственно, и все, - вздохнул Владимир Григорьевич и посмотрел на своих слушателей. - Остальное вы знаете. Я вернулся...
Иван Степанович с достоинством расстегнул брюки, опустил их и лег животом на жесткий диванчик, покрытый белой куцей простынкой с черными инвентарными печатями.
- Пожалуйста, Леночка, - снисходительно сказал он, - я готов.
Старшая сестра вынула из автоклава иглу и вставила в шприц. Чудак он все-таки, Иван Степанович. Как будто делает одолжение, честь оказывает, подставляя задницу.
- У вас витамины, сегодня последний укол.
- Я думаю, следует сделать еще несколько уколов. Мне они очень помогают.
- Это решаю не я. Сходите к Юрию Анатольевичу, если он решит...
- Я ходил.
- И что же?
- Два раза не мог застать его, все время у Харипа в шестьдесят восьмой, - сказал Иван Степанович осуждающе. - Не понимаю, почему нужно все время заниматься одним человеком. В конце концов, он же не личный врач Харина, не Харин ему зарплату платит, а государство.
Леночка протерла место укола спиртом, втянула в шприц раствор витамина, нажала на плунжер, посмотрела на изгиб блеснувшей струйки и привычным движением вонзила иглу в обширную ягодицу.
- При чем тут личный врач? - сказала она. - Просто Владимир Григорьевич рассказывал о своем путешествии.
- Спасибо, - сказал Иван Степанович таким тоном, что было ясно, кто кому делал одолжение: не она ему, а он ей оказывал честь, доверяя свою совсем еще недавно начальственную задницу. Он важно и неторопливо поднял брюки, так же важно и неторопливо что-то булькнуло в нем,перелилось, и он спросил:
- А что за путешествие? Это когда он отсутствовал?
Слово "путешествие" он произнес с саркастическим нажимом. Конечно, подумала Леночка, Иван Степанович - дядька неприятный, вечно надутый, как индюк, но на этот раз его сарказм был ей понятен. Наверное, потому, что Юрка воспринимал россказни Харина с глупой детской доверчивостью. Конечно, старик был не виноват. Она ничего не имела против Харина, старичок тихий, неназойливый, нетребовательный в отличие от некоторых других. Но то, что он ставил ее Юрку в глупое положение, вызывало в ней глухое раздражение. Ну, тронулся старичок, бывает, даже и с молодыми бывает, но другим-то зачем голову морочить своими бреднями. Наверное, это раздражение и заставило ее сказать:
- Видите ли, был он в двадцать втором веке. - Она подумала и добавила: - Ив девятнадцатом. В Англии.
Смех зародился где-то в необъятных глубинах обширного тела Ивана Степановича, долго поднимался кверху, фильтровался и наконец вышел из него несколькими неспешными солидными выхлопами: ха-ха-ха.
- Шутница вы, Леночка.
Наверное, собственный смех был ему приятен, потому что слово "шутница" произнес он благосклонно, одобрительно, как будто награждал ее некой почетной грамотой.
Следовало бы, конечно, старшей сестре промолчать, тем более что ждали свою очередь на процедуры еще несколько человек, но в ней шевелились какие-то неясные планы. Она и не пыталась их уяснить, боялась подсознательно, что, оказавшись с ними с глазу на глаз, устыдилась бы. А так, как бы и не понимая, что делает, она сказала:
- А я и не шучу. Он и вправду уверен, что побывал в будущем и прошедшем.
Иван Степанович еще раз булькнул, пропуская сквозь многочисленные внутренности смех, но уже другой, довольный, ибо испытывал в эту минуту глубокое удовлетворение.
Нет, не потому, конечно, что сошел Харин с ума, не таков он, чтобы радоваться чужим несчастьям, он человек высоких нравственных принципов, столько лет занимал ответственные посты, руководил театром. Не случайно люди его уважали, ему доверяли столь важные участки. Нет, потому еще испытал удовлетворение, что не раз смотрел на него Харин свысока, брезговал вступать с ним в разговоры. Было это Ивану Степановичу неприятно, и ловил он себя на том, что вызывает в нем этот старикашечка неприязнь. А теперь-то и становилось ясно почему: болезнь, вот почему. И можно было теперь относиться к Харину с жалостью - невелика радость лишиться на старости лет остатков разума.