Забирко Виталий. Мы пришли с миром

   Всплывшая из памяти картинка была настолько четкой и яркой, словно наш диалог повторно происходил наяву.
   — ...А девотске, котолая была сдесь, я понлавился, — сказал Буратино.
   — Что?! — У меня перехватило горло. — Оксана тебя видела?!
   — Да. Тсто тут плохохо? Хы-хы, ха-ха, хи-хи!
   — Да я тебя... Не смей больше никогда показываться ей на глаза!
   — Это ессе потсему? Я ей нлавлюсь, и она мне тосе. Хы-хы, ха-ха, хи-хи!..
   Я замычал, затряс головой, прогоняя воспоминание. Вот, значит, кого я обозвал мерзавцем, взявшимся плести для объекта кукол... Однако избавиться от воспоминаний получалось равно в такой же степени, как у ростовщика не думать о белой обезьяне. То есть никак. Они паясничали, насмехались надо мной; их глаза — живые Оксаны и стеклянные Буратино — были полны иронии... Парадоксально, но именно в этот момент я понял, где могу встретиться с объектом. Зацепка была призрачной, хиленькой, почти нереальной, но и на том спасибо.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

   Что нужно объекту в нашем мире, без чего он никак не может обойтись? Тела. Вначале он использовал трупы, затем — деревянных марионеток, теперь — вязанных из пряжи кукол. Но все эти тела для него бесполезны без стеклянных глаз, которые выдувает Осокин. Значит, единственное место, где я могу встретиться с объектом, — стеклодувная мастерская, так как именно оттуда объект время от времени забирает готовую продукцию.
   Всю дорогу до университетского городка я размышлял над вопросом, что говорить Осокину, а что нет. Насчет Мирона у меня такого вопроса не возникло бы, но тут... С Мироном и Андреем я познакомился в парке три года назад, когда впервые вынес на продажу своих кукол. Мы как-то сразу нашли общий язык, но если с Мироном сложились доверительные отношения, то Андрей всегда держался несколько особняком. Мы не единожды собирались то на моей квартире, то на квартире Мирона, но у Андрея не были никогда. Любые разговоры о своей семье он пресекал на корню, и я фактически ничего о нем не знал. Об искусстве, о стеклодувном деле и на прочие отвлеченные темы с ним всегда можно было поговорить, однако как только разговор переключался на личности, он замыкался, хмурился и под разными предлогами начинал собираться домой.
   Когда я подошел к стеклодувной мастерской, вопрос, как объясняться с Осокиным, потерял актуальность. На двери висел большой амбарный замок. Вот уж чего не ожидал, того не ожидал. Я недоуменно потрогал замок, подергал. И что теперь делать?
   Решение пришло само собой: разве закрытые двери — препятствие для человека, умеющего проходить сквозь любые преграды? А что Осокина нет — даже лучше.
   Я воровато огляделся и понял, что мои необычные способности сейчас лучше не применять. На крыльце черного входа в учебный корпус химического факультета стояли трое студенток в белых халатах. Даже одной было достаточно, чтобы отменить решение — хватит с меня старушки в полуобморочном состоянии на лестничной площадке у квартиры Мирона. Девушки курили, о чем-то весело щебетали, стреляя глазками по сторонам. Знакомая картина — сам, будучи студентом, выбегал на улицу перекурить во время лабораторных работ. Только тогда университет назывался политехническим институтом, и у химико-технологического факультета не было своего корпуса. Как не было и отдельного здания стеклодувной мастерской — она располагалась в крохотной полуподвальной комнатке.
   Что ж, если трансцендентные штучки откладываются, придется действовать тривиальными методами — разыскивать Осокина через деканат. Скорее всего, Андрей где-то в корпусе.
   Я направился к студенткам.
   — Здравствуйте, девушки!
   — Здрасте...
   Они смерили меня оценивающими взглядами, и я, видимо, не произвел впечатления.
   — Подскажите, на каком этаже находится деканат?
   — А что, дядя, — картинно затянувшись сигаретой, спросила курносая толстушка, — собрались в институт поступать? Приходите летом, когда будет работать приемная комиссия.
   Они засмеялись.
   Я кисло улыбнулся незатейливой шутке, добродушно покачал головой и приосанился.
   — Нет, девушка, я — представитель фирмы «Кэмикал продакшн». Пришел подбирать специалистов для нее.
   Лица у студенток вытянулись, сигареты полетели в урну.
   — Вам нужны дипломники? — поинтересовалась смуглая брюнетка. В ее глазах теплилась надежда услышать отрицательный ответ.
   Я ее не разочаровал.
   — Нет, — с апломбом заявил я, и меня понесло: — Второй-третий курс, долгосрочный контракт, оплата обучения, высокая зарплата... Итак, где здесь деканат?
   — А мы как раз со второго курса, группа «Б». Заходите к нам, — затараторили студентки и наперебой представились: — Савелова, Ростоцкая, Крошина...
   — Вначале в деканат, — не согласился я. Уж и не рад был, что затеял розыгрыш.
   — Мы вас проводим! — с готовностью предложили студентки, подхватили меня под руки и повели в корпус. — А какие специалисты вам нужны? Органики, неорганики, аналитики?
   — Отличники, — поправил я, и две девушки сразу поскучнели, зато курносая толстушка расцвела майской розой.
   — А работа здесь или за рубежом? — деловито поинтересовалась она. — Налево, пожалуйста.
   Мы свернули с лестницы в длинный коридор, скупо освещаемый дневным светом из небольших окон над дверями аудиторий и лабораторий.
   — В родной стране, — ответил я, однако заметив, как скривилась отличница, многозначительно добавил: — Но возможны командировки в Соединенные Штаты, Великобританию, Францию...
   Хотел упомянуть Сейшельские острова, но решил не переигрывать.
   Дверь ближайшей лаборатории открылась, из нее на шум в коридоре выглянула моложавая женщина в накрахмаленном, немыслимой белизны халате и строго посмотрела на нас сквозь толстые линзы очков.
   Я хотел, как бы не замечая, пройти мимо, но не тут-то было. Женщина всмотрелась в меня и вдруг расплылась в улыбке.
   — Денис? Егоршин?
   От неожиданности я споткнулся на ровном месте, остановился и всмотрелся в ее лицо. Бог мой, да это же моя сокурсница! Как же ее звали? Зайчиком, кажется... Тьфу ты, как ее настоящее имя?
   — Алена! — вспомнил наконец. — Сколько лет, сколько зим! — Я повернулся к студенткам. — Спасибо, дальше я сам.
   Однако студентки и не думали уходить. Тогда Алена строго посмотрела на них и приказала:
   — Чего прохлаждаетесь? Марш заканчивать лабораторные! Кто сегодня не сдаст, на зачет может не надеяться.
   — Алена Викторовна... — заканючили студентки, жалобно поглядывая на меня. — Можно мы...
   — Никаких разговоров! — прикрикнула Алена, загнала второкурсниц в лабораторию и закрыла за ними дверь. Затем повернулась ко мне. — Какими судьбами к нам? Пополнел, на жизнь, судя по одежде, не жалуешься...
   — А ты все такая же, ничуть не изменилась, — польстил я. — И халат, как всегда, белоснежный.
   — Так уж и не изменилась, — поджала губы Алена, но по лицу было видно, что комплимент достиг цели. — Видишь, очки ношу, да еще с какими линзами.
   — Очки тебе к лицу, — снова польстил я. — Строгость придают. Студенты наверняка на цыпочках ходят.
   — С ними иначе нельзя. — Алена зарделась от удовольствия, и я понял, что сейчас ей редко отпускают комплименты. — Идем, перекурим, как в молодости? Минут десять у меня найдется, пока мои охламоны лабораторными работами заняты.
   — Я давно бросил.
   — А я все никак. — Она достала из кармана пачку сигарет. — Идем на крыльцо, здесь нельзя.
   Мы вышли на крыльцо, Алена закурила и жадно затянулась. Пальцы у нее дрожали, и я понял, что семейная жизнь у Алены так и не сложилась. «А ведь в молодости у нас что-то было», — вспомнил я. Для меня это был эпизод, а для нее, похоже, иначе.
   — Так какими судьбами к нам? — натянуто повторила она и стрельнула в меня глазами сквозь толстые линзы очков. Взгляд получился ищущий, по-женски жалобный. — Чего это мои студентки вертелись вокруг тебя?
   — Подшутил над ними, — признался я. — Сказал, что представляю солидную фирму, которой нужны специалисты-химики. Заключаю выгодные контракты со студентами.
   Мы посмеялись.
   — А что делаешь здесь на самом деле?
   — Разыскиваю вашего стеклодува.
   — По делу? — Алена посмотрела на меня поверх очков. — Или хочешь заказать самогонный аппарат?
   — А что, заказывают? — удивился я. — Сахар сейчас дороже водки.
   — Тоже мне химик! — фыркнула Алена. — Самогон можно гнать даже из табуреток.
   — Какой из меня химик? Три неполных курса. Нет, я по другому поводу. По личному.
   — Ты что, друг Андрюшки?
   — Друг, не друг... — Я передернул плечами. — Приятель.
   — Так ты ничего не знаешь?
   — А что? Что-то случилось?
   Алена погасила сигарету, бросила окурок в урну.
   — Сын у него умирает, — глухо сказала она, не глядя на меня.
   — Что?! — оторопел я.
   — Пятнадцать лет... Рак... — Алена исподтишка бросила на меня взгляд и тут же отвела его. — Четыре года назад жена умерла, теперь сын. Наследственность...
   Я тупо покивал.
   — Пойду, а то мои охламоны лабораторию разгромят, — сказала Алена, но не двинулась с места.
   Я снова покивал.
   — Слушай... — Она тронула меня за рукав. — Понимаю, что не к месту, но... У нас в этом году двадцать лет окончания института. Отмечаем в конце мая, на День химика. Ты приходи, а?
   — Я же с вами не заканчивал... — отстраненно сказал я.
   — А ты все равно приходи. Учились-то вместе.
   — Постараюсь, — уклончиво, чтобы не обижать бывшую сокурсницу, пообещал я.
   — Не забывай нас. — Алена открыла дверь. — Пока.
   — Пока…
   Оставшись один, я тяжело вздохнул и зябко повел плечами. Кто бы мог подумать, что у Андрея такое? Мы с Мироном были уверены, что у него жена мегера, поэтому он ничего не рассказывает о семье. А выходит... Теперь понятно, почему Андрею было наплевать, кто заказывает стеклянные глаза и платит за работу. В его положении и дьяволу душу продашь.
   Смеркалось. С сосулек на бетонном козырьке над крыльцом капала талая вода, небо вновь заволокли тучи, было сыро, холодно и мерзко, как и у меня на душе. Что же это такое происходит? Как кто соприкоснется с объектом, так на его голову обрушиваются семь несчастий...
   Между корпусами университета никого не было, в окнах начал зажигаться свет, двор постепенно заволакивало промозглым туманом. По такой погоде только вешаться.
   Я спустился с крыльца, прошагал к стеклодувной мастерской и, презрев вероятность, что меня могут увидеть из окон, стремительно прошел сквозь дверь, даже не озаботившись, что могу расшибить лоб. Чему-то, кажется, научился.
   Но не всему, так как вместо стеклодувной мастерской оказался в больничном коридоре. И уже не удивился. Выходит, мои перемещения в пространстве зависят не только от объекта, но и от того, о чем думаю. А мысли мои были об Андрее.
   С серым безжизненным лицом и пустым взглядом он сидел на топчане у входа в палату, натруженные руки со следами ожогов безвольно покоились на коленях. По коридору сновали медсестры и монахини, но Андрей никого не замечал.
   «Откуда здесь монахини?» — удивился я, но затем, заметив священника, понял, что попал в хоспис при Святогорском монастыре, где содержались безнадежно больные. Первым побуждением было тихонько развернуться и уйти, но потом я устыдился. Что же это с нами делается — как у кого-то радостное событие, так все тут как тут, готовые праздновать, а как горе — никого рядом нет?
   Я подошел к Андрею, присел на топчан, пожал ему руку. Слов у меня не было.
   Андрей посмотрел на меня потухшими глазами.
   — Спасибо.
   Голос прозвучал глухо и безжизненно.
   — Могу чем-то помочь? — осторожно спросил я.
   — Уже ничем, — все так же безжизненно отозвался Андрей. — Осталось день-два... — Голос у него пресекся.
   Мимо степенно прошествовал священник, посмотрел на нас, приостановился, затем развернулся и подошел.
   — Крепитесь, сын мой, — тихо проговорил он и положил ладонь на плечо Андрея.
   — Я не верую в Бога, — безразличным голосом сказал Андрей и вежливо снял руку священника со своего плеча.
   — Бог посылает вам испытание...
   — Бог? — переспросил Андрей ровным голосом. — Мне? Тогда при чем тут мой сын? Почему должна страдать его безвинная душа? Где же Божье милосердие?
   — Это испытание для всех нас, — поправился священник.
   — Испытание? — продолжал Андрей бесцветным голосом. — Какое же это испытание, когда моя жена умирала в таких муках, которые иначе как пытками назвать нельзя? Если Бог забирает жизнь человека с адскими муками, то какой же он всемилостивый? А если это дьявольские козни, то какой же Бог всемогущий, если позволяет такое? А если Божье испытание и дьявольские пытки — одно и то же, тогда Бог и дьявол — одно лицо. А это равносильно тому, что ни Бога, ни дьявола вообще нет.
   Священник покачал головой.
   — Ты в горе, сын мой, и твои уста не ведают, что говорят. Прости тебя, Боже!
   Он осенил Андрея крестным знамением и пошел своей дорогой.
   Андрей повернулся ко мне и попросил:
   — Окажи услугу... — Голос у него по-прежнему был ровным и бесстрастным, будто и не дискутировал он только что со священником. — Я тут задолжал врачам за обезболивающее... — Он достал большой ключ и протянул мне. — Сходи в мастерскую, может, там доллары появились, принеси.
   Андрей посмотрел потерянным взглядом вдоль коридора.
   — Сейчас что — день, ночь?
   — Вечер.
   — Тогда не забудь зайти в сторожку за стеклодувной и предупреди Егорыча, что от меня. А то он может пса спустить. Пес у него злой...
   Я взял ключ и вдруг понял, что могу сделать для Андрея. Лихорадочно зашарил по карманам, выгреб все доллары и положил ему на колени.
   — Держи.
   Андрей посмотрел на деньги равнодушным взглядом.
   — Не знаю, когда смогу отдать долг.
   — Ты за кого меня принимаешь? — покачал я головой. — Нашел о чем думать.
   — Раньше бы... — тяжело вздохнул он.
   Я сочувствующе пожал ему руку, встал, но уйти просто так не смог. Подошел к палате и заглянул сквозь стеклянную дверь.
   На высокой больничной койке лежал под капельницей худенький мальчишка, до подбородка прикрытый простыней. Изможденное бледное лицо, закрытые глаза, приоткрытый рот. Как и у всех раковых больных, больше всего поражала идеально лысая после многочисленных сеансов химиотерапии голова. Казалось, он не дышал, и только размеренное, словно щелчки метронома, попискивание кардиомонитора говорило о том, что жизнь в нем еще теплится.
   — Олежка давно разучился улыбаться, — сказал Андрей. Он подошел сзади и поверх моего плеча смотрел на сына. Губы у него подрагивали. — С тех пор как умерла мать, я ни разу не видел на его лице улыбки...
   Я тяжко вздохнул. Сказать было нечего.
   — Иди, — мягко подтолкнул в спину Андрей. — У тебя свои дела.
   И тогда я вдруг понял, что еще могу сделать для него, но для этого обязательно нужно встретиться с объектом. Край как необходимо. И чем раньше, тем лучше. Пока жив Олег.
   Я кивнул Андрею и, не оглядываясь, медленно побрел по коридору, хотя очень хотелось бежать. Бежать, чтобы успеть. Однако я не был уверен, что все получится, и не хотел обидеть Осокина. Но как только завернул за угол в следующий коридор, я ускорил шаги.
   Святогорский монастырь находился далеко за городом, и меньше чем за час до университетского городка отсюда не добраться. И то, если повезет поймать такси в этой глухомани. Но для меня расстояние не имело значения. Как попал сюда, так и уйду.
   Можно было войти в стену прямо здесь, но по коридору сновали монахини и медсестры, и я направился в конец коридора, в туалет. Вначале я хотел войти, запереться в кабинке и уже оттуда шагнуть сквозь стену в стеклодувную мастерскую, однако затем решил по-другому. Время сейчас работало против меня, и надо было спешить. Вряд ли кто поймет, открывал я дверь в туалет или прошел сквозь нее. Если вообще обратит на меня внимание.
   Я шагнул в дверь как раз в тот момент, когда она начала открываться внутрь. Отступать было поздно, и пришлось поспешно впрыгивать в дверь. Последним, что я успел увидеть в хосписе, было ошарашенное лицо священника, выходящего из туалета. Ну и черт с ним! Плевать, как он расценит трансцендентное явление — как Божье провидение или дьявольское наваждение. Прав Андрей: Бога нет. И дьявола тоже.
   Наконец-то я попал туда, куда хотел. Чему-то все-таки научился. В стеклодувной мастерской было темно, но благодаря ночному видению я увидел на столе, рядом с центральной горелкой, шевелящуюся бесформенную массу. В сером сумеречном свете было трудно разобрать, в каком именно виде заявился в мастерскую объект, и я, не сводя с него глаз, зашарил рукой по стене в поисках выключателя.
   Выключатель оказался рядом с дверью, и, когда зажегся свет, я увидел сидящего на столе мохерового осьминога. Не обращая на меня внимания, он задумчиво вертел перед собой карий стеклянный глаз. Стекло играло в щупальцах словно живое: глаз то растягивался в стороны, как капля воды, то становился плоским, то вновь принимал сферическую форму.
   — Привет, — с облегчением сказал я. Правильно сделал, что поспешил, иначе мог бы и не застать объект на месте.
   — Привет, — не поворачиваясь ко мне, буркнул осьминог. — Ты не в курсе, почему глаз только один? Где его пара?
   Меня так и подмывало заорать на него и потребовать ответа, где находится Оксана, но я пересилил себя. На горьком опыте убедился, что экспрессия не поможет. Мои вспышки ярости Буратино принимал за игру и начинал выкобениваться. Ох, как прав Иванов насчет иной психологии...
   — А с чего ты взял, что я тебе отвечу? — натянуто спросил я, напрягаясь от понимания, что в любую секунду объект может исчезнуть, так и не ответив в свою очередь на мои вопросы. В то же время был уверен, что, задай я вопросы напрямую, вероятность его исчезновения увеличится. Любопытен объект до крайней степени, и, только заинтриговав, я мог удержать его.
   — А почему ты не хочешь отвечать? — удивился осьминог, по-прежнему не поворачиваясь ко мне, однако пряжа на туловище зашевелилась, нити раздвинулись, и в прореху высунулся голубой стеклянный глаз. — Разве мы не друзья?
   — Друзья?! — поперхнулся я и прочистил горло. — Другу не говорят, что он больше не нужен.
   — Гы-гы, ха-ха, хи-хи! — не к месту рассмеялся осьминог. — Я имел в виду, что твои марионетки мне больше не нужны. А поговорить с тобой, помочь, когда попросишь, я всегда готов.
   — И в этом, по-твоему, заключается дружба?
   — Тю на тебя! — безмерно изумился осьминог и уронил на стол стеклянный глаз. — А в чем же еще?!
   Вопрос прозвучал настолько наивно, что меня покоробило. Лишний раз убедился, что в человеческих отношениях объект разбирается на уровне ребенка.
   — Друзья не ждут, когда их попросят о помощи.
   — Да?
   — Да.
   Осьминог задумался.
   — А как же я узнаю, что другу нужна помощь? — наконец-таки нашелся он.
   — Друга понимают без слов... — начал я втолковывать азбучные истины и тут же почувствовал, как в голове у меня будто забегали муравьи. — Э, нет, убери своих тараканов! — заорал я.
   — Каких-таких тараканов? — притворно удивился осьминог.
   — А то сам не знаешь!
   Щекотание в голове прекратилось.
   — А что, похоже? — спросил он и неожиданно рассмеялся, очевидно представив в моей голове тараканов. — Весьма любопытная штука — образное мышление! — резюмировал он.
   Но мне на фантазии объекта было наплевать. После сканирования моего сознания стало ясно, что о намерении контролировать разговор следовало забыть. Знал он мои вопросы.
   — Где Оксана? — напрямую спросил я.
   — Не скажу! — слишком быстро ответил осьминог, и я понял, что к исчезновению Оксаны он имеет самое что ни на есть прямое отношение.
   У меня перехватило горло, я шагнул к нему, протянул руку, но, вовремя опомнившись, вместо мохерового осьминога схватил стеклянный глаз. Не собирался я в очередной раз наступать на грабли — помнил, что произошло, когда попытался расправиться с Буратино.
   — Значит, не скажешь?
   — Не-а.
   Объект вел себя как ребенок. Он словно играл со мной, но в то же время вряд ли понимал, что играет. Из клубка мохера выглянул еще один глаз, однако смотрел он не на меня, а на стеклянный глаз, который я зажал в руке.
   — Тогда я тебе сейчас покажу, что такое дружба, — процедил я. Огляделся по сторонам, заметил возле шлифовального круга молоток и взял его. С капризными детьми нужно вести себя адекватно: по принципу: «Подавись своей игрушкой и не писай в мой горшок!»
   — Что ты собираешься делать? — настороженно поинтересовался осьминог.
   — Сейчас увидишь...
   Двумя пальцами я прижал стеклянный глаз к столешнице, замахнулся молотком и... И почувствовал, как все мышцы окаменели — я превратился в неподвижную статую.
   Осьминог вытянул щупальце и аккуратно вынул из моих пальцев стеклянный глаз.
   — Скажи, пожалуйста, — как ни в чем не бывало обратился он ко мне, — как я должен поступать, когда один друг просит никому не говорить, где он, а другой друг требует назвать место, где находится первый?
   Если в человеческих отношениях он разбирался на уровне ребенка, то в элементарной логике был силен. Однако я ничего не мог ответить. Стоял, подобно истукану, и удивлялся, как при полном параличе мышц, в том числе и грудной клетки, я еще не упал в обморок от кислородной недостаточности.
   — Ах да, извини, — наконец-то заметил мое состояние осьминог и снял с меня оцепенение.
   Молоток со свистом рассек воздух, врезался в столешницу, и если бы я рефлекторно не убрал руку, то непременно раздробил бы пальцы. Сам себе, и винить было бы некого.
   Подавив огромное желание запустить молотком в осьминога, я осторожно положил молоток на стол, пододвинул к себе табурет и сел. Швырял один раз киянку и повторять сомнительный эксперимент не собирался. Какой я к черту папа Карло? Карабас Барабас, оставшийся с носом.
   — Так как мне поступить, — повторился осьминог, — если я очутился между двумя друзьями как между двух огней?
   — Это между врагами ощущают себя как меж двух огней, — машинально поправил я.
   — Да?
   — Да.
   — Пусть так. Но все-таки как мне поступить?
   Я молча повернулся на стуле и принялся смотреть в темное окно. Пускаться в пространные объяснения норм человеческой этики не хотелось — давно разуверился, что они существуют, и вряд ли получится переубедить прежде всего самого себя. На миг показалось, что в окне мелькнуло чье-то бородатое лицо. А может, и не показалось. Судя по всему, кто-то из «Горизонта» меня «подстраховывает».
   — Поступай, как знаешь, — вздохнул я, отворачиваясь от окна. Было уже наплевать, страхуют меня или следят за мной.
   — Тогда я промолчу, — резонно заключил осьминог.
   — Скажи хотя бы, как она себя чувствует?
   — Ей нравится.
   От двусмысленной фразы меня покоробило, и я со всей остротой неведомого мне ранее отцовства ощутил, что почувствовала Любаша, когда Оксана объявила о нашей мнимой любовной связи. Черт бы побрал Голливуд с его садистскими фильмами! В пропаганде насилия не существует грани между просветительством и развращением. У нормального человека кинодетективы на тему педофилии вызывают вполне обоснованный страх, что подобное может произойти с его детьми. А на психически неуравновешенного, чьи извращенные сексуальные фантазии до поры до времени заблокированы воспитанием и моралью, просмотр садистских фильмов действует наподобие ключевого слова для запуска подсознательной программы — если такое показывают в кино, то почему я не могу претворить в жизнь?
   Я исподлобья глянул на осьминога. Конечно, он не имел в виду ничего подобного, говорил искренне и без задней мысли. Мои опасения — это моя беда, крест моего сознания, отягощенного инфернальным знанием о миазмах человеческой психологии. Маньяков, по статистике, — один на миллион нормальных граждан, но благодаря «просветительству» киноиндустрии один извращенец заставляет дрожать противостоящий ему миллион.
   — То есть она здорова? — хрипло переспросил я. — В полном порядке?
   — В полном, — мимоходом заверил осьминог, вертя в щупальцах стеклянный глаз. Но, видимо, минуту назад он выискал в моем сознании что-то темное и подспудное, потому что вдруг застыл и внимательно посмотрел на меня сразу тремя глазами. Двумя в теле и одним в щупальцах.
   — Что вы за мнительные создания, — заявил он. — Не бери дурного в голову! По себе знаешь, что любую вашу болезнь я сниму одной левой.
   — Поживешь с нами, тоже мнительным станешь, — пробурчал я. Но на душе полегчало. В «одной левой» я услышал интонации Оксаны и позволил себе иронично заметить: — Непонятно только, какое из щупалец у тебя левое?
   Осьминог застыл в замешательстве, поднес к глазам щупальца.