Что будет, я тоже не представлял, но уж, конечно, не победное шествие по руинам земных городов бесконечных шеренг Буратино с бластерами наперевес. Почему-то верилось, что все будет хорошо. Как в красивой сказке со счастливым концом. Но как именно будет, я не желал думать, чтобы потом не разочаровываться.
— Меня интересует судьба человечества в той же степени, в которой человечество интересует моя судьба, — сказал я. — Сейчас я хочу знать только одно: как найти Оксану.
Сева посмотрел на меня с жалостью, как на юродивого, затем горько усмехнулся.
— Мир рушится, а тебе...
— Можно без патетики? — резко оборвал его я.
— А я не знаю, как по-другому сказать, — возразил он. — Ты знаешь? С другой стороны, может, ты и прав, и о крахе нашей цивилизации не стоит сожалеть... Что же касается твоей проблемы, то я не в силах помочь. Обратись к объекту.
— Один советует обратиться к объекту, другой... Это я сам давно понял. Как ты говоришь — у каждого будет личный Бог? Хорош у меня личный Бог, который не желает помогать! — Я потрогал висящую у ветрового стекла нитку. — Интересно, а как объект нас видел без стеклянных глаз?
— Да какая тебе разница, каким образом он нас видел? — кисло поморщился Сева. — Быть может, использовал атмосферные линзы. Давали мы ему такую информацию...
Я не поверил и хотел язвительно поинтересоваться, какую информацию они давали объекту, благодаря которой он теперь может говорить без использования динамика, но, вспомнив, как от порывов сквозняка колыхались шторы на лоджии, промолчал. Найдется у Севы и на этот случай отговорка. В конце концов звук — это всего лишь колебание воздуха.
Сева включил зажигание и тронул машину с места.
— Тебя куда подбросить? — спросил он. — С этой минуты я безработный, так что времени у меня много...
— К ближайшему банкомату. У меня денег совсем не осталось. Надеюсь, счет на карточке еще не аннулирован?
В этот раз Сева посмотрел на меня, как на идиота.
— Ты что, в самом деле ничего не понял? Кому завтра будут нужны деньги, если каждый, как ты, сможет проникать сквозь стены, в том числе и банковских хранилищ? Любой сможет беспрепятственно пройти хоть на ракетную базу, хоть в кабинет президента, узнать коды, открыть ядерный чемоданчик... Но, скорее всего, никто не будет проникать в банковские хранилища, так как объект объединит всех людей единым сознанием по своему образу и подобию, и это уже будет совсем иная цивилизация. Мы станем в его руках куклами, которыми ой будет управлять, дергая за ниточки. Это тебе понятно?
— Понятно, — кивнул я. — Вроде обещанной мне Ивановым психокоррекции. Но это будет завтра. А сегодня мне деньги могут понадобиться.
Сева запнулся, лицо его стало багровым, как перед апоплексическим ударом, и вдруг он неудержимо расхохотался. Хохотал долго, до икоты, пока я не постучал ему по спине. Это отрезвило его, он перевел дух, вытер слезящиеся глаза.
— Бери, — сказал он и открыл бардачок. — Бери все.
В бардачке лежала пачка сторублевок. Я взял ее, повертел в руках, вздохнул и сунул в карман. Десять тысяч рублей отнюдь не десять тысяч долларов, на шубу вряд ли хватит.
— Маловато будет...
— Шубы сейчас никто за наличные не покупает, — сказал Сева в сторону. — Предъявишь кассирше банковскую карточку.
Я исподлобья посмотрел на него. Подслушивал он наш разговор с Любашей и знал, зачем мне деньги. Вовсе не истерика у него была, когда хохотал.
— Только не надо меня дурачить, — неожиданно сказал Сева, — что тебя, кроме покупки шубы, ничего не интересует. Переигрываешь... Твой контракт с «Горизонтом» расторгнут, так как вчера ты был единственным, кто контактировал с объектом, а сегодня он начнет контактировать со всеми. Можешь со мной не темнить хотя бы напоследок? Не нужен ты «Горизонту», и я ему не нужен. Да и сам «Горизонт» уже никому не нужен.
В то, что «Горизонт» так легко оставил меня в покое, я не поверил и осторожно поинтересовался:
— А что думает по этому поводу Иванов?
— Иванов будет стоять на своем до конца. Сейчас он подключает к проблеме все силы Галактического Союза, но. вряд ли из этого что-то получится. Там тоже не знают, как разрешить кризис.
— А ты?
— А я выхожу из игры, — просто сказал Сева. — Я сломался.
— А я?
— А что ты? — Сева недоуменно посмотрел на меня, затем невесело хмыкнул. — Все еще не веришь, что освободился от давления «Горизонта»... Видел у Иванова в стаканчике алмазные линзы?
— Да.
— Так вот, ты теперь для Иванова такая же алмазная линза. Отработанная и бесполезная... — Сева тяжело вздохнул. — Езжай-ка ты покупать Любаше шубку. Если успеешь... Так куда тебя подбросить? К супермаркету?
— Нет, к Мирону. Художнику Савелию Миронову. Адрес знаешь?
— Знаю... Сам вербовал.
Всю дорогу до дома Мирона мы молчали. Каждый думал о своем, но, кажется, об одном и том же. Что будет завтра? Неизвестность и неопределенность пугает больше всего. Лишний раз я убедился, что о судьбах человечества хорошо рассуждать, лежа на диване, когда тебе лично ничто не угрожает. Но когда радикальные перемены в обществе затрагивают твое благополучие, то ни о чем другом, кроме собственной судьбы, не думаешь. Что будет со мной, с Любашей, с Оксаной? В своем мирке, если я и хотел перемен, то только к лучшему, и пусть тогда хоть весь мир рушится!
— Пока, — сказал я, вылезая из машины у подъезда дома Мирона.
Сева покачал головой.
— Прощай, — сказал он, захлопнул дверцу и так рванул машину с места, что из-под колес полетела снежная каша. На выезде со двора машину занесло, и она чудом избежала столкновения с деревом.
Я проводил Севу взглядом. «Выедет сейчас на трассу, — неожиданно понял я, — и будет гнать машину на максимальной скорости, пока не вылетит в кювет». Я понимал Севу. В его работе заключался смысл его жизни, это был его мир. Мир, который рухнул.
Мой мир еще держался, но ниточка, за которую его раскачивал кукловод, была чрезвычайно тонкой.
Что-то подозрительное почудилось мне в дереве, с которым чуть не столкнулась машина Севы. Я внимательно всмотрелся и увидел, что след от заноса такси обходит ствол со всех сторон. И тогда я утвердился в мысли, что Сева ни в коем случае не разобьется на трассе. Ни при каких обстоятельствах. То, что машина счастливо избежала столкновения с деревом, на самом деле было чудом. Чудом, которое в скором времени станет обыденностью. Столкновение вроде как произошло, но ствол дерева прошел сквозь багажник, как я сквозь стену. Было в этом чуде что-то такое, по сравнению с чем кардинальная ломка нашей цивилизации выглядела сущим пустяком. Никто никогда не погибнет, не умрет от болезни... И все-таки на душе кошки скребли. «Карфаген должен быть разрушен!» Никто не хочет жить в эпоху перемен.
На четвертый этаж я поднимался медленно и с некоторой опаской, боясь снова встретиться с набожной старушкой. Говорят, Бог троицу любит, а мы со старушкой только два раза виделись. Но пронесло. Панели в подъезде были густо расписаны граффити, и ни одно изображение, к счастью, не ожило. И здесь повезло.
Чтобы не шокировать Мирона, я не стал проходить сквозь дверь и позвонил. Прождал минуту, из квартиры не донеслось ни звука, и я снова позвонил. Результат оказался тем же. Встревожившись, я огляделся по сторонам и, не обнаружив ничего подозрительного, шагнул-таки сквозь дверь.
В квартире, насквозь пропитанной запахом табачного дыма, стояла мертвая тишина, и это настораживало. Аккуратно, на цыпочках, я прошел к комнате и заглянул. Никого.
— Я здесь, — сказал Мирон из кухни.
От неожиданности я вздрогнул, обернулся и в дверной проем на кухню увидел сидящего за столом Мирона. На столе стояла на треть опорожненная литровая бутылка водки, банка маринованных огурцов, рядом с банкой высилась горка целлофановых пакетов с нарезками сыра и копченой колбасы.
— Что за шуточки! — раздраженно гаркнул я, проходя на кухню. — Почему на звонок не открываешь? Знаешь, что я подумал?!
— Долго ты добирался, — словно не услышав меня, сказал Мирон. — А тебе из твоей квартиры в мою — шаг шагнуть... Сейчас сквозь двери прошел?
Я не ответил, сел на табурет и окинул Мирона злым взглядом. Знал он, оказывается, обо мне гораздо больше, чем я мог представить. От Мирона за три версты несло перегаром, но выглядел он трезвым. Взгляд темных глаз был хмурым, но ясным, язык не заплетался.
— Что случилось?
— Шапку хотя бы снял, за столом сидишь... — вместо ответа буркнул Мирон. Он налил в пустой стакан водки и подвинул ко мне. — Давай выпьем.
— Не буду, — отказался я.
— Шапку снимать не будешь или пить? — спросил Мирон, вперившись в меня тяжелым взглядом.
— И то, и другое.
— А я выпью.
Мирон взял стакан, опрокинул в себя, поморщился, затем достал из кармана пачку сигарет и закурил.
— Почему не закусываешь? — спросил я.
Банка с маринованными огурцами была закрыта, целлофановые пакеты с нарезками сыра и колбасы наглухо запечатаны.
— Не в коня корм, — затянулся сигаретой Мирон, поискал глазами пепельницу, не нашел, махнул рукой и стряхнул пепел на пол.
— Ты что — в запое?
— Наверное... — неопределенно повел плечами Мирон. — Никогда раньше в запой не уходил. Напивался — да, но потом неделю на водку смотреть не мог. А теперь...
— А что теперь? Разбогател и — трава не расти?
Мирон посмотрел на меня долгим взглядом исподлобья.
— А ты пойди на мольберт посмотри, — тихо посоветовал он и потянулся к бутылке с водкой.
Я недоуменно оглянулся на комнату, снова посмотрел на Мирона.
— Сходи-сходи, полюбуйся... — сказал он, наливая водку в стакан.
Я встал, вышел в комнату, подошел к мольберту и снял с холста занавешивавший его халат, подсознательно предвидя, что увижу. Так оно и оказалось.
На холсте шла веселая потасовка между смертушками. Настолько веселая, что мороз подирал по коже. Сверкали лезвия маленьких кос, летели в стороны кости, черепа, обрывки балахонов, но кости и черепа тут же прирастали к смертушкам в самых неожиданных местах, и потасовка продолжалась. Смерть восседала на троне, с умильной улыбкой оскаленного черепа наблюдая за тем, как резвятся ее отпрыски, притоптывала костлявой ногой и тихонько похохатывала: «Ги-ги, хи-хи...» Смешок у нее получался, прямо сказать, премерзейший.
— Прекрати, — тихо, но твердо сказал я.
Экспозиция драки застыла, как при стоп-кадре, затем маленькие черепа, приращенные у кого к локтю, у кого к колену, у кого к ребрам, дружно повернулись ко мне и хором пискляво поинтересовались:
— Это еще почему?
— Тебе миллиарды лет, а ведешь себя как ребенок, — стараясь, чтобы наши голоса не долетели до Мирона, приглушенно сказал я. — Когда ты поумнеешь?
— Зачем? Чем я хуже ребенка?
— Ты ничем не лучше. Нельзя разрушать картину художника — в ней вся его жизнь. Тебе развлечение, а ему...
— Ему что — неприятно? — удивилась Смерть голосом Буратино.
— От твоих проделок ему жить не хочется.
— Правда?
— Правда.
— Тогда извини...
— Верни все на место, как было! — строго приказал я.
На миг экспозиция на холсте затуманилась, размываясь красками, а затем картина восстановилась в первозданном виде. Я перевел дух и набросил халат на холст.
— Теперь так будет всегда? — глухо спросил из-за моей спины Мирон. Как он подошел, я не слышал.
— Надеюсь, нет, — не оборачиваясь, сказал я. Стыдно было глядеть ему в глаза. — Но теперь он будет часто появляться. Ты с ним построже, если опять начнет бедокурить.
Мирон шагнул к мольберту, сорвал с подрамника халат, бросил на пол и занес кухонный нож над картиной. Но ударить не смог.
— Не надо, — тихо сказал я, взял его за локоть и отобрал нож.
Мирон задрожал и кулем завалился на меня.
— Не могу... я так... — заплетающимся языком пробормотал он и заплакал. Опьянел он в одно мгновение.
Я дотащил его до разобранного кресла-кровати со смятым, несвежим бельем, уложил, и он сразу захрапел. Но пальцы у Мирона продолжали мелко подрагивать, а из-под сомкнутых век катились слезы. Было что-то общее между лежащим передо мной Мироном и Андреем, уснувшим у меня дома.
Когда римские легионеры ровняли Карфаген с землей, мало кто интересовался судьбой его жителей. Разве что работорговцы. Каждый из семи с половиной миллиардов человек, населяющих Землю, содрогнется и испытает психологический шок, когда у него появится личный всемогущий, но чрезвычайно своевольный Бог. И то, что произошло с картиной, еще цветочки.
Я стащил с Мирона ботинки, бросил на пол... И внезапно понял, что никакой шубки я Любаше покупать не буду. Какая к черту шубка, когда в любой момент объект может появиться в библиотеке?! Даже если он начнет просто читать книги, и то перепугает Любашу до смерти, а если вздумает снять блокировку с ее сознания? Что тогда будет?!
— Ты здесь? — спросил я севшим голосом, глядя на холст.
— Здесь, здесь, где же мне еще быть? — Из мольберта высунулся Буратино, деловито огляделся и спрыгнул с подрамника на пол. — Я теперь всегда буду рядом.
— С каждым человеком?
— Ну... Это кто как пожелает, — уклончиво ответил Буратино, и я ему не поверил. — Я тебе в каком виде больше нравлюсь? Как Буратино, как осьминог или как эта, с косой? — кивнул он в сторону холста. — Гы-гы, ха-ха, хи-хи! Или, быть может, невидимым?
— Ты мне ни в каком виде не нравишься.
— Зачем ты так? — обиделась кукла. — Кроме твоего желания есть еще и мое.
— По-моему, моих желаний вообще нет, есть только твои.
— В основном да, — неожиданно согласился объект. — Я хочу познавать новый для меня мир. Интересно здесь, так много новых возможностей... Но кое-что могу и для тебя сделать. Что ты хочешь?
«Найти Оксану», — хотел сказать я, но не сказал. Впервые позволил себе задуматься не только о своей судьбе и судьбе своих близких.
— Ты действительно хочешь изменить нас по своему образу и подобию, объединив наши личности в единое сознание?
— Гы-гы, ха-ха, хи-хи! — рассмеялся Буратино. — А тебе не все рав...
Деревянная кукла вдруг осеклась, застыла на месте, скособочилась, а затем рухнула на пол, будто у невидимого кукловода внезапно оборвались все нити управления. По комнате пронесся сквозняк, на столе зашелестели бумажные эскизы, закачались шторы.
— Нет, — сказал ровный бесстрастный голос, — только не это. Еще недавно я не знал, что такое одиночество и что такое общение. За несколько дней знакомства с вами я получил столько новой, оригинальной информации, сколько не получал за миллионы лет, поэтому больше не хочу быть одиноким.
— Почему я тебе должен верить? — возразил я. — Будешь контактировать с единым сознанием всех людей — чем не собеседник?
— Не получится, — не согласился со мной объект. — Два дня назад я познакомился со своим собратом с двойной оранжевой звезды. Он почти выгорел от тоски и одиночества, ему стало скучно и неинтересно жить, потому что когда-то он превратил высокоразвитую цивилизацию в свое подобие, надеясь обрести равного по интеллекту собеседника. А получились устюпенды... Я не хочу повторять его ошибку, поэтому обособил часть своего сознания, которая будет видеть ваш мир вашими глазами, учиться и взрослеть с вашими детьми, чтобы я смог контактировать с вами на равных...
Сквозняк маленьким смерчем прошелся по комнате, подхватил с пола халат, набросил на холст и исчез. Тотчас Буратино вскочил с пола, будто подброшенный пружиной.
— Итак, что ты хочешь лично для себя?! — как ни в чем не бывало воскликнул он.
Я недоверчиво покачал головой. Стремительное превращение бесшабашного Буратино в рассудительного незримого объекта и обратно впечатляла, но веры в честность объекта у меня не было. Кратковременные «курсы» по психологии Иванова отучили меня верить кому бы то ни было раз и навсегда. И все же... Если объект не соврал, то крах человеческой цивилизации откладывается. А это значит, что контракт с «Горизонтом» вновь обретает силу. Я не желал краха нашей цивилизации, но и не желал оставаться в зависимости у Иванова. Какое из зол хуже? «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным» — гласит народная мудрость. Быть одновременно «богатым и здоровым» у меня не получалось. Да и не от меня зависел выбор. От меня ничего не зависело.
— Ну так как? — продолжал настаивать Буратино.
И тогда я почувствовал, что устал. Безмерно устал, как морально, так и физически. Я уже ничего не хотел — что может хотеть марионетка, которую дергают за ниточки? Это только в космических боевиках судьба человечества зависит от героя, в реальной жизни одиночка ничего не может и ничего не значит. Если что-то и в состоянии сделать, то лишь для себя лично.
— Я хочу найти Оксану, — тихо попросил я.
Буратино недоуменно развел руками.
— Для этого я тебе не нужен. Ты и так знаешь, где она.
— Догадываюсь. Но как мне туда попасть?
— Точно так, как ты попал в хоспис или стеклодувную мастерскую. Обычным образом.
— То есть стоит мне шагнуть, и я окажусь там, где захочу? — усмехнувшись, переспросил я. Апатия потихоньку отступала. Жизнь есть жизнь, и она продолжалась.
— Ну да, — заверил Буратино.
— Вот так?
Я размашисто шагнул вперед, зацепился за ботинки Мирона и, не удержавшись на ногах, кубарем полетел на пол. Но не растянулся на полу, а провалился сквозь него и продолжал падать, пронзая один этаж за другим.
«Вот и все, — пронеслось в голове, и я крепко зажмурился. — Все будет не так, как видят в „Горизонте“, как представляю я. Все будет так, как захочет объект, но не так, как он только что рассказал. Но я этого уже не увижу... И к лучшему».
Приземление оказалось неожиданным и необычно мягким. Как будто я, споткнувшись, упал с высоты своего роста не на пол, а на песок. Хорошо, что во время падения зажмурился, так как, упав, не запорошил глаза. Пару минут я лежал неподвижно, пытаясь догадаться, куда в очередной раз меня забросило. Песок был теплым, пахло морем, степенно рокотал близкий прибой, кричали чайки... Нет, не чайки. Устюпенды. Знакомое место.
Я пошевелился, открыл глаза и увидел на песке перед самым лицом чьи-то босые ступни. Я приподнялся на руках и сел.
Меня выбросило рядом с крыльцом небольшого беленького коттеджа. На ступеньках в футболке и шортах сидела Оксана и смотрела куда-то повыше моей головы.
— Привет, — сказал я, невольно расплываясь в улыбке. — Нашлась-таки, пропащая.
— Привет, — спокойно поздоровалась она. — Еще неизвестно, кто пропащий.
Оксана продолжала смотреть поверх моей головы, словно у меня в волосах был колтун. На всякий случай я пригладил волосы.
— Неужели у меня прическа а-ля «Только проснулся»?
Оксана покачала головой.
— А что тогда?
— А-ля «Зачем ты вылез из могилы?», — скорбным тоном сообщила она. Язычок у нее был по-прежнему острым.
— Это обо мне или только о прическе?
— О том и о другом.
Я наигранно вздохнул, встал, отряхнул песок с ладоней.
— Вот так-так, — пожурил я. — А еще хотела быть моей Лолитой.
— Размечтался, — фыркнула Оксана.
— И не думал, — серьезно сказал я. — Когда-то, надеюсь, ты станешь умнее меня, но пока все наоборот. Я прекрасно понимаю, что тобой двигало. Зачем принцессе такой старый хрыч, как я? Просто у тебя сейчас переходный возраст, но придет время, и у тебя появится сказочный принц. Придет он, никуда не денется, можешь мне поверить.
— Кто придет? — скривилась Оксана. — Время или принц?
— И то и другое. — Я стащил с себя куртку и бросил на ступеньки. — Можно присесть?
— Садись.
Сев рядом, я достал из кармана сотовый телефон и протянул ей.
— Позвони маме.
Гордиев узел надо разрубить, и неважно, как это отразится на моей жизни. Не надо мне счастья на чужом горе.
Оксана посмотрела на телефон и округлила глаза.
— Отсюда можно дозвониться?
— Надеюсь, да. Попробуй.
Почему-то я был уверен, что получится.
Оксана взяла телефон, набрала номер.
— Мама?
Я деликатно отвернулся.
В трубке затараторили, но разобрать слов Любаши я не смог.
— Мама, успокойся, со мной все нормально... Ничего не случилось... Перестань плакать! Ничего не произошло. Где я? Неважно... Да... Да... Нет... Не знаю... Я тебе говорю, все нормально! Да никуда он не пропал, рядом сидит! Что?! Мама!!! Ничего у нас с ним нет и не было, я тебе наврала!.. Что?!.. Почему не веришь?.. Ладно, чтобы ты поверила, я разрешаю вам пожениться... Все, довольна? Успокоилась? Пока.
Оксана отключила мобильник и вернула мне. Я взял его, повертел в руках. Болезненно защемило сердце, и мне, здоровому мужику, вдруг захотелось плакать.
— Что случилось? — хрипло, сквозь ком в горле, спросил я.
— Ничего не случилось! — сварливо огрызнулась Оксана.
Комок в горле медленно отступил.
— Почему ты согласилась, чтобы мы с мамой поженились?
Оксана передернула плечами.
— Может, повзрослела? — хмыкнула она. — Хочу стать умнее тебя.
Все-таки язва она была еще та.
— Становись, я не против. Чем скорее, тем лучше.
— Для кого?
— Для всех.
— Ты уверен?
— Абсолютно, дочка.
— Я тебе не дочка, — сказала Оксана, но агрессивности в голосе не чувствовалось. Будто констатировала факт.
— Тогда принцесса.
Она фыркнула, однако больше возражать не стала.
Я заметил, что продолжаю вертеть в руках сотовый телефон, и сунул его в карман.
— Значит, ты заняла мое место, — сказал я.
— Какое место? — не поняла Оксана.
— Кукольных дел мастера. Вяжешь из шерсти кукол, вставляешь стеклянные глаза...
— Уже нет.
Я с недоверием посмотрел на нее.
— Почему?
— Потому что Кукольник делает это сам. Он быстро учится.
Я усмехнулся и покачал головой. Кукольник... Про себя я часто называл объект Кукольником, но только сейчас понял, насколько это верно. Кукольник, а не Бог. И Оксана, похоже, воспринимает его существование как само собой разумеющееся. Ничего удивительного — дети быстрее привыкают к новому, и то, что для взрослых кажется немыслимым чудом, для них уже через день обыденность. Для моего прадеда чудом была электрическая лампочка, для деда — радио, для родителей — телевизор... Для меня это все естественные составляющие бытия. Пройдет немного времени, и для нового поколения Кукольник станет такой же естественной составляющей нашего мира. Остается только надеяться, что мир изменится к лучшему и мы не станем для Кукольника марионетками. Незавидная судьба — превратиться в устюпенду...
— А глаза? Где он достает стеклянные глаза?
— Тоже сам делает. Я же тебе сказала, что он быстро учится.
Меня покоробило. Говорил Сева об атмосферных линзах, но я ему не верил. Вот, значит, чего опасались в «Горизонте» — полной самостоятельности объекта в воспроизводстве.
— Значит, он покинул тебя?
— Почему? — искренне удивилась Оксана. — Нет, мы с ним часто разговариваем, играем... Понимаешь, ведь он одинокий и всегда был таким, миллиарды лет! Для него новость, что кроме него есть еще кто-то. И ему очень интересно общаться.
Лучик света пробил защитную броню в моем сознании, и я вдруг поверил Оксане, что объект никогда не будет врагом. Может быть, потому, что очень хотелось в это поверить, так как другого выхода не было.
— И где же он сейчас?
— Да вот же он идет. Смотри.
Оксана указала рукой в сторону моря, и тогда я понял, что вовсе не на мою прическу она смотрела, когда я поднимался с песка. По берегу, вдоль кромки прибоя медленно катился гигантский клубок голубоватой пряжи о тысяче ног и рук, а рядом с ним, держась за одну нить, как за руку, шагал худенький, стриженный наголо паренек.
— Ну и форму он в этот раз выбрал... — пробормотал я.
— Нормальная форма, — вступилась за объект Оксана. — Он постоянно в поиске, постоянно экспериментирует. А что это за лысый рядом с ним? — Оксана подозрительно покосилась на меня и съязвила: — Обещанный тобой принц?
Я пожал плечами, но, всмотревшись, неожиданно узнал сына Осокина. И тогда на душе у меня потеплело, и я окончательно поверил, что никогда объект не будет врагом.
— Привет, папа Карло! — поздоровался объект, подходя ближе. — Теперь ты доволен? Гы-гы, ха-ха, хи-хи!
Я рассмеялся, помотал головой, затем кивнул.
Тот факт, что я видел перед собой живого и здорового паренька, который без помощи объекта не сегодня завтра обречен был умереть, заставил отступить все мои страхи.
— Здравствуйте, — сказал мальчишка. Лицо его было серьезным, он еще не успел научиться улыбаться.
— Здравствуй, Олег, — поприветствовал его я. — Познакомься, это моя дочка, Оксана.
Оксана недовольно посмотрела на меня, перевела взгляд на Олега и впервые не возмутилась, что я назвал ее дочкой.
— Меня интересует судьба человечества в той же степени, в которой человечество интересует моя судьба, — сказал я. — Сейчас я хочу знать только одно: как найти Оксану.
Сева посмотрел на меня с жалостью, как на юродивого, затем горько усмехнулся.
— Мир рушится, а тебе...
— Можно без патетики? — резко оборвал его я.
— А я не знаю, как по-другому сказать, — возразил он. — Ты знаешь? С другой стороны, может, ты и прав, и о крахе нашей цивилизации не стоит сожалеть... Что же касается твоей проблемы, то я не в силах помочь. Обратись к объекту.
— Один советует обратиться к объекту, другой... Это я сам давно понял. Как ты говоришь — у каждого будет личный Бог? Хорош у меня личный Бог, который не желает помогать! — Я потрогал висящую у ветрового стекла нитку. — Интересно, а как объект нас видел без стеклянных глаз?
— Да какая тебе разница, каким образом он нас видел? — кисло поморщился Сева. — Быть может, использовал атмосферные линзы. Давали мы ему такую информацию...
Я не поверил и хотел язвительно поинтересоваться, какую информацию они давали объекту, благодаря которой он теперь может говорить без использования динамика, но, вспомнив, как от порывов сквозняка колыхались шторы на лоджии, промолчал. Найдется у Севы и на этот случай отговорка. В конце концов звук — это всего лишь колебание воздуха.
Сева включил зажигание и тронул машину с места.
— Тебя куда подбросить? — спросил он. — С этой минуты я безработный, так что времени у меня много...
— К ближайшему банкомату. У меня денег совсем не осталось. Надеюсь, счет на карточке еще не аннулирован?
В этот раз Сева посмотрел на меня, как на идиота.
— Ты что, в самом деле ничего не понял? Кому завтра будут нужны деньги, если каждый, как ты, сможет проникать сквозь стены, в том числе и банковских хранилищ? Любой сможет беспрепятственно пройти хоть на ракетную базу, хоть в кабинет президента, узнать коды, открыть ядерный чемоданчик... Но, скорее всего, никто не будет проникать в банковские хранилища, так как объект объединит всех людей единым сознанием по своему образу и подобию, и это уже будет совсем иная цивилизация. Мы станем в его руках куклами, которыми ой будет управлять, дергая за ниточки. Это тебе понятно?
— Понятно, — кивнул я. — Вроде обещанной мне Ивановым психокоррекции. Но это будет завтра. А сегодня мне деньги могут понадобиться.
Сева запнулся, лицо его стало багровым, как перед апоплексическим ударом, и вдруг он неудержимо расхохотался. Хохотал долго, до икоты, пока я не постучал ему по спине. Это отрезвило его, он перевел дух, вытер слезящиеся глаза.
— Бери, — сказал он и открыл бардачок. — Бери все.
В бардачке лежала пачка сторублевок. Я взял ее, повертел в руках, вздохнул и сунул в карман. Десять тысяч рублей отнюдь не десять тысяч долларов, на шубу вряд ли хватит.
— Маловато будет...
— Шубы сейчас никто за наличные не покупает, — сказал Сева в сторону. — Предъявишь кассирше банковскую карточку.
Я исподлобья посмотрел на него. Подслушивал он наш разговор с Любашей и знал, зачем мне деньги. Вовсе не истерика у него была, когда хохотал.
— Только не надо меня дурачить, — неожиданно сказал Сева, — что тебя, кроме покупки шубы, ничего не интересует. Переигрываешь... Твой контракт с «Горизонтом» расторгнут, так как вчера ты был единственным, кто контактировал с объектом, а сегодня он начнет контактировать со всеми. Можешь со мной не темнить хотя бы напоследок? Не нужен ты «Горизонту», и я ему не нужен. Да и сам «Горизонт» уже никому не нужен.
В то, что «Горизонт» так легко оставил меня в покое, я не поверил и осторожно поинтересовался:
— А что думает по этому поводу Иванов?
— Иванов будет стоять на своем до конца. Сейчас он подключает к проблеме все силы Галактического Союза, но. вряд ли из этого что-то получится. Там тоже не знают, как разрешить кризис.
— А ты?
— А я выхожу из игры, — просто сказал Сева. — Я сломался.
— А я?
— А что ты? — Сева недоуменно посмотрел на меня, затем невесело хмыкнул. — Все еще не веришь, что освободился от давления «Горизонта»... Видел у Иванова в стаканчике алмазные линзы?
— Да.
— Так вот, ты теперь для Иванова такая же алмазная линза. Отработанная и бесполезная... — Сева тяжело вздохнул. — Езжай-ка ты покупать Любаше шубку. Если успеешь... Так куда тебя подбросить? К супермаркету?
— Нет, к Мирону. Художнику Савелию Миронову. Адрес знаешь?
— Знаю... Сам вербовал.
Всю дорогу до дома Мирона мы молчали. Каждый думал о своем, но, кажется, об одном и том же. Что будет завтра? Неизвестность и неопределенность пугает больше всего. Лишний раз я убедился, что о судьбах человечества хорошо рассуждать, лежа на диване, когда тебе лично ничто не угрожает. Но когда радикальные перемены в обществе затрагивают твое благополучие, то ни о чем другом, кроме собственной судьбы, не думаешь. Что будет со мной, с Любашей, с Оксаной? В своем мирке, если я и хотел перемен, то только к лучшему, и пусть тогда хоть весь мир рушится!
— Пока, — сказал я, вылезая из машины у подъезда дома Мирона.
Сева покачал головой.
— Прощай, — сказал он, захлопнул дверцу и так рванул машину с места, что из-под колес полетела снежная каша. На выезде со двора машину занесло, и она чудом избежала столкновения с деревом.
Я проводил Севу взглядом. «Выедет сейчас на трассу, — неожиданно понял я, — и будет гнать машину на максимальной скорости, пока не вылетит в кювет». Я понимал Севу. В его работе заключался смысл его жизни, это был его мир. Мир, который рухнул.
Мой мир еще держался, но ниточка, за которую его раскачивал кукловод, была чрезвычайно тонкой.
Что-то подозрительное почудилось мне в дереве, с которым чуть не столкнулась машина Севы. Я внимательно всмотрелся и увидел, что след от заноса такси обходит ствол со всех сторон. И тогда я утвердился в мысли, что Сева ни в коем случае не разобьется на трассе. Ни при каких обстоятельствах. То, что машина счастливо избежала столкновения с деревом, на самом деле было чудом. Чудом, которое в скором времени станет обыденностью. Столкновение вроде как произошло, но ствол дерева прошел сквозь багажник, как я сквозь стену. Было в этом чуде что-то такое, по сравнению с чем кардинальная ломка нашей цивилизации выглядела сущим пустяком. Никто никогда не погибнет, не умрет от болезни... И все-таки на душе кошки скребли. «Карфаген должен быть разрушен!» Никто не хочет жить в эпоху перемен.
На четвертый этаж я поднимался медленно и с некоторой опаской, боясь снова встретиться с набожной старушкой. Говорят, Бог троицу любит, а мы со старушкой только два раза виделись. Но пронесло. Панели в подъезде были густо расписаны граффити, и ни одно изображение, к счастью, не ожило. И здесь повезло.
Чтобы не шокировать Мирона, я не стал проходить сквозь дверь и позвонил. Прождал минуту, из квартиры не донеслось ни звука, и я снова позвонил. Результат оказался тем же. Встревожившись, я огляделся по сторонам и, не обнаружив ничего подозрительного, шагнул-таки сквозь дверь.
В квартире, насквозь пропитанной запахом табачного дыма, стояла мертвая тишина, и это настораживало. Аккуратно, на цыпочках, я прошел к комнате и заглянул. Никого.
— Я здесь, — сказал Мирон из кухни.
От неожиданности я вздрогнул, обернулся и в дверной проем на кухню увидел сидящего за столом Мирона. На столе стояла на треть опорожненная литровая бутылка водки, банка маринованных огурцов, рядом с банкой высилась горка целлофановых пакетов с нарезками сыра и копченой колбасы.
— Что за шуточки! — раздраженно гаркнул я, проходя на кухню. — Почему на звонок не открываешь? Знаешь, что я подумал?!
— Долго ты добирался, — словно не услышав меня, сказал Мирон. — А тебе из твоей квартиры в мою — шаг шагнуть... Сейчас сквозь двери прошел?
Я не ответил, сел на табурет и окинул Мирона злым взглядом. Знал он, оказывается, обо мне гораздо больше, чем я мог представить. От Мирона за три версты несло перегаром, но выглядел он трезвым. Взгляд темных глаз был хмурым, но ясным, язык не заплетался.
— Что случилось?
— Шапку хотя бы снял, за столом сидишь... — вместо ответа буркнул Мирон. Он налил в пустой стакан водки и подвинул ко мне. — Давай выпьем.
— Не буду, — отказался я.
— Шапку снимать не будешь или пить? — спросил Мирон, вперившись в меня тяжелым взглядом.
— И то, и другое.
— А я выпью.
Мирон взял стакан, опрокинул в себя, поморщился, затем достал из кармана пачку сигарет и закурил.
— Почему не закусываешь? — спросил я.
Банка с маринованными огурцами была закрыта, целлофановые пакеты с нарезками сыра и колбасы наглухо запечатаны.
— Не в коня корм, — затянулся сигаретой Мирон, поискал глазами пепельницу, не нашел, махнул рукой и стряхнул пепел на пол.
— Ты что — в запое?
— Наверное... — неопределенно повел плечами Мирон. — Никогда раньше в запой не уходил. Напивался — да, но потом неделю на водку смотреть не мог. А теперь...
— А что теперь? Разбогател и — трава не расти?
Мирон посмотрел на меня долгим взглядом исподлобья.
— А ты пойди на мольберт посмотри, — тихо посоветовал он и потянулся к бутылке с водкой.
Я недоуменно оглянулся на комнату, снова посмотрел на Мирона.
— Сходи-сходи, полюбуйся... — сказал он, наливая водку в стакан.
Я встал, вышел в комнату, подошел к мольберту и снял с холста занавешивавший его халат, подсознательно предвидя, что увижу. Так оно и оказалось.
На холсте шла веселая потасовка между смертушками. Настолько веселая, что мороз подирал по коже. Сверкали лезвия маленьких кос, летели в стороны кости, черепа, обрывки балахонов, но кости и черепа тут же прирастали к смертушкам в самых неожиданных местах, и потасовка продолжалась. Смерть восседала на троне, с умильной улыбкой оскаленного черепа наблюдая за тем, как резвятся ее отпрыски, притоптывала костлявой ногой и тихонько похохатывала: «Ги-ги, хи-хи...» Смешок у нее получался, прямо сказать, премерзейший.
— Прекрати, — тихо, но твердо сказал я.
Экспозиция драки застыла, как при стоп-кадре, затем маленькие черепа, приращенные у кого к локтю, у кого к колену, у кого к ребрам, дружно повернулись ко мне и хором пискляво поинтересовались:
— Это еще почему?
— Тебе миллиарды лет, а ведешь себя как ребенок, — стараясь, чтобы наши голоса не долетели до Мирона, приглушенно сказал я. — Когда ты поумнеешь?
— Зачем? Чем я хуже ребенка?
— Ты ничем не лучше. Нельзя разрушать картину художника — в ней вся его жизнь. Тебе развлечение, а ему...
— Ему что — неприятно? — удивилась Смерть голосом Буратино.
— От твоих проделок ему жить не хочется.
— Правда?
— Правда.
— Тогда извини...
— Верни все на место, как было! — строго приказал я.
На миг экспозиция на холсте затуманилась, размываясь красками, а затем картина восстановилась в первозданном виде. Я перевел дух и набросил халат на холст.
— Теперь так будет всегда? — глухо спросил из-за моей спины Мирон. Как он подошел, я не слышал.
— Надеюсь, нет, — не оборачиваясь, сказал я. Стыдно было глядеть ему в глаза. — Но теперь он будет часто появляться. Ты с ним построже, если опять начнет бедокурить.
Мирон шагнул к мольберту, сорвал с подрамника халат, бросил на пол и занес кухонный нож над картиной. Но ударить не смог.
— Не надо, — тихо сказал я, взял его за локоть и отобрал нож.
Мирон задрожал и кулем завалился на меня.
— Не могу... я так... — заплетающимся языком пробормотал он и заплакал. Опьянел он в одно мгновение.
Я дотащил его до разобранного кресла-кровати со смятым, несвежим бельем, уложил, и он сразу захрапел. Но пальцы у Мирона продолжали мелко подрагивать, а из-под сомкнутых век катились слезы. Было что-то общее между лежащим передо мной Мироном и Андреем, уснувшим у меня дома.
Когда римские легионеры ровняли Карфаген с землей, мало кто интересовался судьбой его жителей. Разве что работорговцы. Каждый из семи с половиной миллиардов человек, населяющих Землю, содрогнется и испытает психологический шок, когда у него появится личный всемогущий, но чрезвычайно своевольный Бог. И то, что произошло с картиной, еще цветочки.
Я стащил с Мирона ботинки, бросил на пол... И внезапно понял, что никакой шубки я Любаше покупать не буду. Какая к черту шубка, когда в любой момент объект может появиться в библиотеке?! Даже если он начнет просто читать книги, и то перепугает Любашу до смерти, а если вздумает снять блокировку с ее сознания? Что тогда будет?!
— Ты здесь? — спросил я севшим голосом, глядя на холст.
— Здесь, здесь, где же мне еще быть? — Из мольберта высунулся Буратино, деловито огляделся и спрыгнул с подрамника на пол. — Я теперь всегда буду рядом.
— С каждым человеком?
— Ну... Это кто как пожелает, — уклончиво ответил Буратино, и я ему не поверил. — Я тебе в каком виде больше нравлюсь? Как Буратино, как осьминог или как эта, с косой? — кивнул он в сторону холста. — Гы-гы, ха-ха, хи-хи! Или, быть может, невидимым?
— Ты мне ни в каком виде не нравишься.
— Зачем ты так? — обиделась кукла. — Кроме твоего желания есть еще и мое.
— По-моему, моих желаний вообще нет, есть только твои.
— В основном да, — неожиданно согласился объект. — Я хочу познавать новый для меня мир. Интересно здесь, так много новых возможностей... Но кое-что могу и для тебя сделать. Что ты хочешь?
«Найти Оксану», — хотел сказать я, но не сказал. Впервые позволил себе задуматься не только о своей судьбе и судьбе своих близких.
— Ты действительно хочешь изменить нас по своему образу и подобию, объединив наши личности в единое сознание?
— Гы-гы, ха-ха, хи-хи! — рассмеялся Буратино. — А тебе не все рав...
Деревянная кукла вдруг осеклась, застыла на месте, скособочилась, а затем рухнула на пол, будто у невидимого кукловода внезапно оборвались все нити управления. По комнате пронесся сквозняк, на столе зашелестели бумажные эскизы, закачались шторы.
— Нет, — сказал ровный бесстрастный голос, — только не это. Еще недавно я не знал, что такое одиночество и что такое общение. За несколько дней знакомства с вами я получил столько новой, оригинальной информации, сколько не получал за миллионы лет, поэтому больше не хочу быть одиноким.
— Почему я тебе должен верить? — возразил я. — Будешь контактировать с единым сознанием всех людей — чем не собеседник?
— Не получится, — не согласился со мной объект. — Два дня назад я познакомился со своим собратом с двойной оранжевой звезды. Он почти выгорел от тоски и одиночества, ему стало скучно и неинтересно жить, потому что когда-то он превратил высокоразвитую цивилизацию в свое подобие, надеясь обрести равного по интеллекту собеседника. А получились устюпенды... Я не хочу повторять его ошибку, поэтому обособил часть своего сознания, которая будет видеть ваш мир вашими глазами, учиться и взрослеть с вашими детьми, чтобы я смог контактировать с вами на равных...
Сквозняк маленьким смерчем прошелся по комнате, подхватил с пола халат, набросил на холст и исчез. Тотчас Буратино вскочил с пола, будто подброшенный пружиной.
— Итак, что ты хочешь лично для себя?! — как ни в чем не бывало воскликнул он.
Я недоверчиво покачал головой. Стремительное превращение бесшабашного Буратино в рассудительного незримого объекта и обратно впечатляла, но веры в честность объекта у меня не было. Кратковременные «курсы» по психологии Иванова отучили меня верить кому бы то ни было раз и навсегда. И все же... Если объект не соврал, то крах человеческой цивилизации откладывается. А это значит, что контракт с «Горизонтом» вновь обретает силу. Я не желал краха нашей цивилизации, но и не желал оставаться в зависимости у Иванова. Какое из зол хуже? «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным» — гласит народная мудрость. Быть одновременно «богатым и здоровым» у меня не получалось. Да и не от меня зависел выбор. От меня ничего не зависело.
— Ну так как? — продолжал настаивать Буратино.
И тогда я почувствовал, что устал. Безмерно устал, как морально, так и физически. Я уже ничего не хотел — что может хотеть марионетка, которую дергают за ниточки? Это только в космических боевиках судьба человечества зависит от героя, в реальной жизни одиночка ничего не может и ничего не значит. Если что-то и в состоянии сделать, то лишь для себя лично.
— Я хочу найти Оксану, — тихо попросил я.
Буратино недоуменно развел руками.
— Для этого я тебе не нужен. Ты и так знаешь, где она.
— Догадываюсь. Но как мне туда попасть?
— Точно так, как ты попал в хоспис или стеклодувную мастерскую. Обычным образом.
— То есть стоит мне шагнуть, и я окажусь там, где захочу? — усмехнувшись, переспросил я. Апатия потихоньку отступала. Жизнь есть жизнь, и она продолжалась.
— Ну да, — заверил Буратино.
— Вот так?
Я размашисто шагнул вперед, зацепился за ботинки Мирона и, не удержавшись на ногах, кубарем полетел на пол. Но не растянулся на полу, а провалился сквозь него и продолжал падать, пронзая один этаж за другим.
«Вот и все, — пронеслось в голове, и я крепко зажмурился. — Все будет не так, как видят в „Горизонте“, как представляю я. Все будет так, как захочет объект, но не так, как он только что рассказал. Но я этого уже не увижу... И к лучшему».
Приземление оказалось неожиданным и необычно мягким. Как будто я, споткнувшись, упал с высоты своего роста не на пол, а на песок. Хорошо, что во время падения зажмурился, так как, упав, не запорошил глаза. Пару минут я лежал неподвижно, пытаясь догадаться, куда в очередной раз меня забросило. Песок был теплым, пахло морем, степенно рокотал близкий прибой, кричали чайки... Нет, не чайки. Устюпенды. Знакомое место.
Я пошевелился, открыл глаза и увидел на песке перед самым лицом чьи-то босые ступни. Я приподнялся на руках и сел.
Меня выбросило рядом с крыльцом небольшого беленького коттеджа. На ступеньках в футболке и шортах сидела Оксана и смотрела куда-то повыше моей головы.
— Привет, — сказал я, невольно расплываясь в улыбке. — Нашлась-таки, пропащая.
— Привет, — спокойно поздоровалась она. — Еще неизвестно, кто пропащий.
Оксана продолжала смотреть поверх моей головы, словно у меня в волосах был колтун. На всякий случай я пригладил волосы.
— Неужели у меня прическа а-ля «Только проснулся»?
Оксана покачала головой.
— А что тогда?
— А-ля «Зачем ты вылез из могилы?», — скорбным тоном сообщила она. Язычок у нее был по-прежнему острым.
— Это обо мне или только о прическе?
— О том и о другом.
Я наигранно вздохнул, встал, отряхнул песок с ладоней.
— Вот так-так, — пожурил я. — А еще хотела быть моей Лолитой.
— Размечтался, — фыркнула Оксана.
— И не думал, — серьезно сказал я. — Когда-то, надеюсь, ты станешь умнее меня, но пока все наоборот. Я прекрасно понимаю, что тобой двигало. Зачем принцессе такой старый хрыч, как я? Просто у тебя сейчас переходный возраст, но придет время, и у тебя появится сказочный принц. Придет он, никуда не денется, можешь мне поверить.
— Кто придет? — скривилась Оксана. — Время или принц?
— И то и другое. — Я стащил с себя куртку и бросил на ступеньки. — Можно присесть?
— Садись.
Сев рядом, я достал из кармана сотовый телефон и протянул ей.
— Позвони маме.
Гордиев узел надо разрубить, и неважно, как это отразится на моей жизни. Не надо мне счастья на чужом горе.
Оксана посмотрела на телефон и округлила глаза.
— Отсюда можно дозвониться?
— Надеюсь, да. Попробуй.
Почему-то я был уверен, что получится.
Оксана взяла телефон, набрала номер.
— Мама?
Я деликатно отвернулся.
В трубке затараторили, но разобрать слов Любаши я не смог.
— Мама, успокойся, со мной все нормально... Ничего не случилось... Перестань плакать! Ничего не произошло. Где я? Неважно... Да... Да... Нет... Не знаю... Я тебе говорю, все нормально! Да никуда он не пропал, рядом сидит! Что?! Мама!!! Ничего у нас с ним нет и не было, я тебе наврала!.. Что?!.. Почему не веришь?.. Ладно, чтобы ты поверила, я разрешаю вам пожениться... Все, довольна? Успокоилась? Пока.
Оксана отключила мобильник и вернула мне. Я взял его, повертел в руках. Болезненно защемило сердце, и мне, здоровому мужику, вдруг захотелось плакать.
— Что случилось? — хрипло, сквозь ком в горле, спросил я.
— Ничего не случилось! — сварливо огрызнулась Оксана.
Комок в горле медленно отступил.
— Почему ты согласилась, чтобы мы с мамой поженились?
Оксана передернула плечами.
— Может, повзрослела? — хмыкнула она. — Хочу стать умнее тебя.
Все-таки язва она была еще та.
— Становись, я не против. Чем скорее, тем лучше.
— Для кого?
— Для всех.
— Ты уверен?
— Абсолютно, дочка.
— Я тебе не дочка, — сказала Оксана, но агрессивности в голосе не чувствовалось. Будто констатировала факт.
— Тогда принцесса.
Она фыркнула, однако больше возражать не стала.
Я заметил, что продолжаю вертеть в руках сотовый телефон, и сунул его в карман.
— Значит, ты заняла мое место, — сказал я.
— Какое место? — не поняла Оксана.
— Кукольных дел мастера. Вяжешь из шерсти кукол, вставляешь стеклянные глаза...
— Уже нет.
Я с недоверием посмотрел на нее.
— Почему?
— Потому что Кукольник делает это сам. Он быстро учится.
Я усмехнулся и покачал головой. Кукольник... Про себя я часто называл объект Кукольником, но только сейчас понял, насколько это верно. Кукольник, а не Бог. И Оксана, похоже, воспринимает его существование как само собой разумеющееся. Ничего удивительного — дети быстрее привыкают к новому, и то, что для взрослых кажется немыслимым чудом, для них уже через день обыденность. Для моего прадеда чудом была электрическая лампочка, для деда — радио, для родителей — телевизор... Для меня это все естественные составляющие бытия. Пройдет немного времени, и для нового поколения Кукольник станет такой же естественной составляющей нашего мира. Остается только надеяться, что мир изменится к лучшему и мы не станем для Кукольника марионетками. Незавидная судьба — превратиться в устюпенду...
— А глаза? Где он достает стеклянные глаза?
— Тоже сам делает. Я же тебе сказала, что он быстро учится.
Меня покоробило. Говорил Сева об атмосферных линзах, но я ему не верил. Вот, значит, чего опасались в «Горизонте» — полной самостоятельности объекта в воспроизводстве.
— Значит, он покинул тебя?
— Почему? — искренне удивилась Оксана. — Нет, мы с ним часто разговариваем, играем... Понимаешь, ведь он одинокий и всегда был таким, миллиарды лет! Для него новость, что кроме него есть еще кто-то. И ему очень интересно общаться.
Лучик света пробил защитную броню в моем сознании, и я вдруг поверил Оксане, что объект никогда не будет врагом. Может быть, потому, что очень хотелось в это поверить, так как другого выхода не было.
— И где же он сейчас?
— Да вот же он идет. Смотри.
Оксана указала рукой в сторону моря, и тогда я понял, что вовсе не на мою прическу она смотрела, когда я поднимался с песка. По берегу, вдоль кромки прибоя медленно катился гигантский клубок голубоватой пряжи о тысяче ног и рук, а рядом с ним, держась за одну нить, как за руку, шагал худенький, стриженный наголо паренек.
— Ну и форму он в этот раз выбрал... — пробормотал я.
— Нормальная форма, — вступилась за объект Оксана. — Он постоянно в поиске, постоянно экспериментирует. А что это за лысый рядом с ним? — Оксана подозрительно покосилась на меня и съязвила: — Обещанный тобой принц?
Я пожал плечами, но, всмотревшись, неожиданно узнал сына Осокина. И тогда на душе у меня потеплело, и я окончательно поверил, что никогда объект не будет врагом.
— Привет, папа Карло! — поздоровался объект, подходя ближе. — Теперь ты доволен? Гы-гы, ха-ха, хи-хи!
Я рассмеялся, помотал головой, затем кивнул.
Тот факт, что я видел перед собой живого и здорового паренька, который без помощи объекта не сегодня завтра обречен был умереть, заставил отступить все мои страхи.
— Здравствуйте, — сказал мальчишка. Лицо его было серьезным, он еще не успел научиться улыбаться.
— Здравствуй, Олег, — поприветствовал его я. — Познакомься, это моя дочка, Оксана.
Оксана недовольно посмотрела на меня, перевела взгляд на Олега и впервые не возмутилась, что я назвал ее дочкой.