Забирко Виталий. Мы пришли с миром

   Мне вдруг стало скучно и потянуло на зевоту. Не знаю, то ли панацея перестала действовать, то ли перегруженный мозг начал давать сбои, не в состоянии переваривать информацию.
   — Мне очень понравилась экзегеза взаимосвязи верблюжьих кизяков и скарабеев, — усилием воли подавляя зевоту, заметил я. — В отношении возникновения на Земле жизни весьма образно, знаете ли...
   — Я мог бы провести параллель с опылением цветов пчелами, — прищурился Иванов, — но выбрал более резкое сравнение, так как увидел, что вы засыпаете.
   Я тряхнул головой, пытаясь избавиться от навалившейся сонной одури, и на некоторое время это вроде бы удалось.
   — Значит, панспермия? — спросил я.
   — Вроде того, — согласился Евгений Викторович.
   — Бог... — протянул я и хмыкнул. — Вы не находите, что наш объект слишком наивен для Бога?
   — Ничего удивительного. Знания о законах Вселенной у любой цивилизации составляют менее одного процента. Все остальные знания — это законы общественных и межличностных отношений в каждой конкретной цивилизации. Объект знает о Вселенной такое, что мы не узнаем и через миллиард лет, но его знания об общественных законах земной цивилизации находятся на уровне ребенка. В конце концов он не мифологический Бог, создавший человека по своему образу и подобию, а всего лишь невольный Создатель органической жизни на Земле.
   — Тогда непонятно, почему вы так боитесь контакта с объектом? Судя по вашим данным, в Галактическом Союзе уже давно установлен контакт с ему подобными.
   — В том-то и дело, что таких контактов нет. Были попытки некоторых цивилизаций, но, когда выяснилась роль плазмоидов в возникновении органической жизни, на все научные программы в этом направлении был наложен запрет.
   — Но попытки были?
   — До введения запрета были.
   — И бы хотите, чтобы я поверил, что Галактическому Союзу многих цивилизаций, чьи научные знания многократно превышают знания земной цивилизации, контакт не удался, а у вас он получился? Не смешите меня.
   — И не думаю, но это именно так и отнюдь не выглядит смешным. Возможно, разум на звездах встречается столь же крайне редко, как на планетах с органической жизнью, и поэтому попытки контакта Галактического Союза с плазмоидами не удались. Но, возможно, сказалось и то, что мы с точки зрения высокоразвитых цивилизаций использовали такие архаические способы связи, о которых они давно забыли, как мы о тамтамах, сигнальных кострах и конной эстафете. В пользу первого предположения говорит то, что не столько мы искали контакта, сколько объект. Нигде в Галактическом Союзе не отмечено наличие такого количества привидений, миражей, барабашек. Объект искал связи с нашими биополями, иногда, как в случае с привидениями, снимая энергетическую кальку с биополей умирающих в муках людей, когда излучение биополя наиболее выражено, при этом не подозревая, что мы свои биополя не контролируем. Похоже, находясь в энергетическом состоянии, он вообще не подозревал о наличии во Вселенной материальных структур. Не зная, что в Галактическом Союзе запрещены попытки контактов с плазмоидами, нам удалось установить с объектом спорадическую связь путем пульсации искусственно создаваемой низкотемпературной плазмы. К сожалению, из передаваемых объектом обрывков информации мы почти ничего понять не смогли, но по косвенным данным разобрали, что объект понимает нас лучше, чем мы его. Тогда и был разработан проект оптического контакта, благодаря которому объекту удалось бы увидеть материальный мир в трехмерной проекции в воспринимаемом человеком диапазоне солнечного излучения.
   — Алмазные линзы... — пробормотал я, силясь преодолеть вновь нахлынувшую на меня сонливость.
   — Да. Результат оказался положительным, и дальнейшее конструирование оптических приемников света для объекта происходило при его активном содействии. Мы сообщили о наших успехах в Галактический Союз, но неожиданно получили приказ о прекращении контакта. Однако было поздно.
   — И теперь вам ничего не остается, как прервать контакт ядерной атакой... — пробормотал я, с трудом ворочая непослушным языком.
   — Полноте. Денис Павлович, — поморщился Иванов. — Я просил вас осторожнее относиться к моим экспрессивным высказываниям. По-вашему, что почувствует при ядерном взрыве энергетическое существо, живущее в коронарной области Солнца? Это его среда обитания.
   В глазах зарябило, голос Иванова стал уплывать куда-то в сторону, все вокруг закачалось.
   — Извините, я прилягу... — прошептал я и рухнул на тахту.
   И все же я не совсем выключился из реальности. Я не мог пошевелиться, но сквозь шипение в ушах и туман в глазах продолжал слышать и видеть, хотя сознание отказывалось принимать информацию, а только регистрировало ее.
   — Сева! — позвал Иванов.
   — Ого! — сказал Сева, выходя из кухни. Он подошел ко мне, наклонился, раздвинул пальцами веки. — Релаксация. Прав я оказался в своем диагнозе. Не повезло мужику: боксеры полжизни друг другу морды бьют, и ничего, а его раз стукнули — и пожалуйста, внутричерепная гематома. Не дай ему лекарство, завтра бы хоронили.
   — Это надолго? — поинтересовался Иванов.
   — Релаксация? До утра, не меньше. Не будь гематомы, он бы не выключился.
   — Жаль, — вздохнул Иванов.
   — Чего жаль? Что не будем хоронить? — Сева осекся, выпрямился и посмотрел на Иванова. — Ты что, не сообщил ему?
   — Не успел.
   — И как же теперь?
   — Завтра утром ты скажешь.
   — Если оно будет — это завтра...

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

   Они застелили тахту, раздели меня, уложили в постель и ушли. И я уснул.
   Сквозь сон я слышал, как несколько раз настырно звонил телефон, но ни сил, ни желания подняться, чтобы снять трубку, не было. А затем мне приснился хороший сон. Будто я сплю у себя дома на тахте и пришла Любаша. Она попыталась меня растолкать, но я не просыпался. Тогда Любаша разделась, забралась ко мне под одеяло, обняла, поцеловала... Однако эротического продолжения не последовало, и я снова провалился в сон без сновидений.
   Проснулся я от того, что на кухне звякала посуда.
   — Кто здесь? — спросил я, сев на тахте. Чувствовал я себя на удивление бодрым и свежим и все, что случилось вчера, помнил.
   С кухни выглянула Любаша.
   — Проснулся, алкаш?
   — Какой еще алкаш? — возмутился я. — Ни в одном глазу...
   — Кому-нибудь другому расскажешь, — не согласилась Любаша. — Это что? — Она указала на бутылку с остатками коньяка на столике. — Вчера звонила, звонила, затем пришла, попыталась разбудить, а ты никакой. И разило от тебя, как из бочки. Здесь что вчера — пьянка была? Или баба?
   — Ты моя баба, — заявил я, встал с тахты и попытался обнять Любашу, но она увернулась.
   — Не увиливай!
   — Какая баба? Разве с бабой так напиваются? Ребята были, посидели чуть-чуть...
   — До полного остекленения, — констатировала она, но поверила, и тон стал мягче. — Первый раз тебя в таком состоянии вижу — лежит, недвижимый, и глаза приоткрыты... Ты не скрытый алкоголик?
   — Зачем ты так? — обиделся я. — Со мной такое в первый раз. Наверное, коньяк попался паленый — видишь, и бутылку не допили.
   Рассказывать, что здесь вчера на самом деле было, не хотелось. Не поймет Любаша ни меня, ни того, что со мной и вокруг меня происходит.
   — Значит, до этого где-то набрались, — возразила она. — И не закусывали. В кухне на столе столько деликатесов и почти все нетронутые. Половину пришлось выбросить, так как ты поленился спрятать в холодильник. Понятно, не до того было.
   — Что ты, прямо...
   — Не прямо, а криво. Завтракать будешь? Тогда марш умываться и быстро завтракать, а то я на работу опоздаю.
   Я все-таки привлек Любашу к себе и обнял.
   — А может, ну ее, эту работу? Позвони в библиотеку, отпросись и — в постельку... А там — я.
   — Фу, не дыши на меня перегаром! — оттолкнула меня Любаша. — Не могу отпроситься — Ленка на больничном, и я одна. Марш зубы чистить!
   — Слушаю и повинуюсь! — козырнул я. Стоя в одних семейных трусах, я нарочито выпятил живот, надеясь, что это произведет должное впечатление.
   Так и получилось. Любаша окинула меня взглядом, хмыкнула и скрылась на кухне, а я убрал с тахты постель и поплелся в ванную комнату умываться и чистить зубы. Панацея от «Горизонта» хоть и снимала алкогольное опьянение, но не уничтожала запах перегара.
   Когда я заканчивал умываться, Любаша снова позвала меня:
   — Ты что там застрял? Или в унитаз засосало? Давай быстрее, завтрак стынет, а я опаздываю!
   Я наскоро вытерся полотенцем, набросил халат и вышел на кухню. На столе в сковороде исходила паром яичная запеканка со свежими овощами...
   — Садись, — предложила Любаша, накладывая в мою тарелку запеканку. — Я тут на скорую руку соорудила непонятно что из твоих вчерашних салатов и того, что нашла в холодильнике. Не обессудь.
   Я сел и хлопнул себя ладонью по лбу.
   — Черт, совсем забыл! Надо было в ресторане завтрак заказать.
   — Это в честь чего? — насторожилась Любаша. — Стал богатеньким?
   — Меня на работу приняли, — почти не соврал я, — и фирма всем сотрудникам бесплатные обеды на дом доставляет. Двадцать минут и — будьте любезны, кушать подано, приятного аппетита, извольте отведать!
   — Ешь, что дают, — сказала Любаша, усаживаясь напротив. — У меня пять минут, ждать некогда. — Она налила себе кофе, взяла бутерброд с сыром и внимательно посмотрела на меня, — А десять тысяч, которые ты мне в сервант подбросил, — откуда?
   — А это подъемные! — не моргнув глазом, соврал я. — Так что жить теперь будем припеваючи.
   — Что-то верится с трудом, — недоверчиво покачала головой Любаша, надкусила бутерброд и отпила из чашки кофе.
   Я тоже не верил в «жизнь припеваючи», но признаваться в этом не собирался.
   — Что же это за фирма такая, которая платит сумасшедшие деньги обыкновенному кукольному мастеру?
   — Да уж нашлась, — опять соврал я. — Ценят мои работы за рубежом, продают с аукциона. Не как Фаберже, конечно, но цены приличные.
   Я взял вилку и с некоторым сомнением поковырял запеканку.
   — Ладно уж, похмелись, — пододвинула ко мне рюмку с коньяком Любаша. — Но чтобы такого, как вчера, я больше не видела.
   — Да чтоб я... Ни в жисть!..
   — Ни в жисть, — передразнила она. — Не путай обет с обедом.
   — Резонно, — согласился я. — С сегодняшнего утра и начну.
   Я отставил в сторону рюмку, налил в чашку кофе, отхлебнул и принялся за запеканку. На удивление, та оказалась не только съедобной, но и вкусной.
   — Ты извини, — опустив глаза, неожиданно сказала Любаша, — я на тебя недавно накричала... Сама не знаю, что на меня нашло. Даже не помню за что.
   — Я тоже не помню, — честно признался я. Воспоминание о ссоре было свежим, но ее причины я вспомнить никак не мог. Склероз, что ли? Не рановато ли?
   — Забудем, — предложил я и прикрыл ладонью ее руку.
   — Забудем, — согласилась Любаша, быстро допила кофе и, мягко высвободив из-под моей ладони руку, встала из-за стола. — Мне пора.
   Я вышел за ней в прихожую, помог надеть шубку.
   — Шубка у тебя старенькая, — посетовал я. — Давай купим новую?
   — С подъемных? — оживилась Любаша.
   — Ага.
   — Тогда встреть меня после работы и пойдем покупать.
   — Договорились.
   Она чмокнула меня в щеку и выскочила из квартиры.
   Я немного постоял в прихожей, задумчиво почесал затылок. И черт за язык дернул согласиться на встречу после работы! Неизвестно, куда в этот раз судьба забросит. Вчера вечером дубинкой получил по голове, а сегодня все может оказаться гораздо хуже.
   Вернувшись на кухню, я подошел к окну и выглянул. Ночью выпал снежок и выбелил двор, как хорошая хозяйка постельное белье. Напротив подъезда стояло желтое такси, припорошенное снегом, следов от протекторов рядом с машиной не было. Знакомое такси... Неужели всю ночь простояло здесь, а Сева ночевал в салоне? Однако... Что же это тогда — прикрытие или плотный прессинг?
   Из подъезда вышла Любаша, запрокинула голову и, увидев меня в окне, помахала рукой. Я помахал в ответ. Любаша поддернула рукав шубки, обнажив запястье, и постучала по циферблату часов пальцем, напоминая, что мы договорились встретиться после работы. Я покивал, мол, понял, снова помахал рукой, и Любаша заспешила со двора на остановку трамвая.
   Я еще немного постоял у окна, мрачно глядя на припорошенное снегом такси, но никто из него не вышел. Тогда я вернулся к столу и принялся доедать яично-овощную запеканку.
   Допивая кофе, я начал загодя прикидывать, что сказать Любаше, если не получится встретить ее после работы, как вдруг вспомнил, из-за чего мы поссорились. Точнее, не мы поссорились, а Любаша со мной.
   ИЗ-ЗА ОКСАНЫ!
   Опрокинув чашку с остатками кофе, я вскочил с табуретки и выглянул в окно. Такси продолжало стоять во дворе, словно находилось здесь со дня сотворения мира. То есть со дня оживления плазмоидами органического студня в первичном океане Земли.
   Вот такая петрушка... Таким вот, значит, образом действует на окружающих блокировка сознания Любаши, пока она находится рядом. Одно дело — слышать о технологиях психотехников «Горизонта» и совсем другое — испытать структурное психокодирование на себе. Жутковатое, прямо сказать, чувство.
   А так хотелось, чтобы меня каждое утро будила Любаша, готовила завтрак, целовала перед уходом на работу... И чтобы эта идиллия длилась вечно, пока смерть не разлучит нас. Но я пересилил себя и твердо решил: как только найду Оксану, сделаю все возможное, чтобы Любаша как можно быстрее услышала голос дочери. Быть может, навсегда потеряю Любашу, но собственное счастье никогда не строится на чужом горе. Ничего хорошего не получится. Такое счастье как дворец из песка — накроет его волной восстановившейся памяти и смоет навсегда.
   Тренькнул дверной звонок и отвлек меня от невеселых мыслей. Началось... Кому это не терпится с утра пораньше? Из такси вроде бы никто не выходил, следов на снегу у машины нет... Значит, не Сева, а кто-то другой, но непременно из «Горизонта». Никому другому до меня дела нет.
   Я прошел в прихожую и открыл дверь.
   На пороге в запорошенном снегом тулупе стоял Андрей. Лицо у него было белое, заиндевевшее, а глаза будто замороженные. Неужели... Слова приветствия застряли у меня в горле.
   Андрей попытался что-то сказать, но губы его не слушались. Тогда я схватил его за руку, увлек в прихожую и начал стаскивать с него тулуп. Андрей настолько замерз, что мог только поворачиваться. Я снял с него шапку, размотал шарф, стащил ботинки и надел на ледяные ноги теплые тапочки. Затем провел в комнату, усадил в кресло, вылил в стакан остатки коньяка и протянул ему.
   — Пей!
   Андрей медленно, как воду, выпил. Лицо немного порозовело, иней растаял, и капли воды потекли по щекам.
   «Если бы сын умер, он бы ко мне не пришел», — неожиданно понял я, но спросить, что случилось, все равно не отважился.
   — Где ты так замерз? — спросил я, усаживаясь на тахту.
   Андрей глубоко вздохнул, повел плечами и скукожился, пряча подбородок в широкий ворот свитера, будто наконец почувствовал холод.
   — Всю ночь от хосписа пешком добирался, — тихо проговорил он, поднес ладони ко рту и начал согревать их дыханием. — Такси вызвать не удалось, никто не захотел ехать, а на трассе никто не останавливался.... Боятся ночью попутчиков брать...
   «И днем на трассе попутчиков не берут», — подумал я, но вслух не сказал.
   — Тряпичную куклу ты положил Олегу на кровать? — спросил Андрей, глядя на меня больными глазами. Капли стекали по его щекам, и было непонятно, растаявший это иней или слезы.
   — Какую куклу? — не понял я.
   — Осьминога из фиолетовой пряжи со стеклянными глазами.
   Я отрицательно покачал головой.
   — Ты же сам говорил, что вставляешь стеклянные глаза в куклы?..
   — Я вставил только в одну куклу. Деревянную. Буратино. А это не моя кукла.
   — Вот, значит, как...
   Андрей зябко поежился, уселся в кресле поглубже, подтянул к себе колени и обхватил их руками.
   — Давай я тебе горячую ванну сделаю, — предложил я.
   — Не надо... У тебя коньяк еще есть? — попросил Андрей и перевел взгляд на пустую бутылку.
   — Это весь. Но есть водка.
   — Налей...
   Я вышел на кухню, достал из шкафчика водку, налил полный стакан и принес. Андрей взял стакан и так же неторопливо, как перед этим коньяк, выпил.
   — Когда ты ушел, я вышел на улицу покурить... — начал он, уставившись невидящими глазами перед собой. Будто не мне говорил, а сам с собой разговаривал. — А когда вернулся, увидел, что на груди у Олега лежит ворох фиолетовой пряжи... Я подошел и только тогда разобрался, что это кукла осьминога со стеклянными глазами... Теми самыми глазами, которые я делал... Мне показалось, что кукла шевелится, но, скорее всего, она двигалась в такт дыханию Олега... Или нет?
   Андрей вопросительно посмотрел на меня, но я промолчал.
   — Я хотел взять куклу, — продолжил Андрей, — но в это время Олег открыл глаза и сказал: «Папа, я хочу кушать». Голос у него был ровный, без хрипов, а глаза ясные, каких я у него уже давно не видел. «Сейчас, сынок, сейчас... Я на кухню сбегаю... Ты бульон будешь?» — засуетился я. «Буду», — сказал он, и я побежал в столовую... Но когда через пять минут вернулся с чашкой теплого бульона, ни Олега, ни куклы в палате не было... Медсестры и монахини обыскали весь хоспис, но нигде не нашли Олега...
   Язык у Андрея начал заплетаться, голос звучал все глуше. Пьянел он на глазах. Он повернул голову ко мне и спросил:
   — Эта кукла... Это — ОНИ?
   — Да.
   Андрей долго смотрел на меня, в его глазах появилась надежда, но высказать ее вслух он не решался. Наконец-таки он приоткрыл рот и еле слышно прошептал:
   — Олег, он... он будет...
   Слово «жить» у него никак не получалось. В это Андрей поверить не мог.
   — Не хочу заранее обнадеживать, — вздохнул я, — но они прекрасные специалисты, и вероятность выздоровления Олега весьма высока.
   Лицо Андрея по-бабьи скуксилось, губы задрожали, по щекам побежали слезы.
   — Дай-то бог... — пробормотал не верящий ни в бога, ни в черта Андрей. Голова его безвольно упала на колени, и он стал заваливаться на подлокотник кресла.
   Я перенес его на тахту, подложил под голову подушку и укрыл пледом. При такой дозе спиртного он не скоро очнется, а сон ему сейчас нужнее всего.
   Многое бы я дал, чтобы сбылась надежда, которую я заронил в сознание Андрея... Но надежда на всемогущество объекта — это только надежда. Объект сам себе на уме.
   Мне тоже очень захотелось выпить, причем не просто выпить, а напиться до упора, чтобы забыться, как Андрей. И будь что будет. Но я вспомнил, что обещал Любаше, и пересилил себя. Свое слово надо держать.
   Забрав со столика пустые бутылку и стаканы, я отнес их на кухню, убрал со стола и принялся мыть посуду. И только закончил вытирать последний стакан полотенцем, как в комнате зазвонил телефон.
   «Началось...» — в очередной раз недобро подумал я. Что именно началось, я не знал, и думать над этим не хотелось. Если бы звонил Иванов, то он бы звонил на сотовый телефон. Кто же это тогда?
   Я прошел в комнату и бросил встревоженный взгляд на Андрея. Тот мирно спал, свернувшись под пледом калачиком — видно, еще не успел отогреться, — и ничего не слышал. Я поднял телефон, убрал звук зуммера до тихого тарахтения и только затем снял трубку.
   — Я слушаю.
   — Денис? Здравствуй, это Мирон.
   — Привет.
   Сердце тоскливо сжалось. Обычно все телефонные разговоры Мирон начинал с розыгрышей, сейчас же тон был серьезным, а голос глухим.
   — Ты можешь приехать ко мне? — попросил он.
   — Сейчас?
   — Да.
   — Э-э...
   — Я тебя очень прошу, — произнес Мирон срывающимся голосом, и пошли гудки.
   Я аккуратно положил трубку на место. Дела... А у него-то что приключилось? Да что я, в конце концов, «скорая помощь» для всех и каждого?!
   Выйдя на кухню, я налил в чашку остывший кофе, неторопливо, маленькими глоточками, выпил. Раздражение улеглось, и я понял, что во многом ответственен за то, что происходит. Нечего кочевряжиться, когда тебя просят о помощи.
   Вначале я хотел телепортироваться в квартиру Мирона сквозь стену, но, вспомнив стоящий у подъезда таксомотор, передумал. Имелись у меня вопросы к «Горизонту», да и не было уверенности, что, проходя сквозь стену, попаду туда, куда надо.
   Я оделся, вышел из квартиры, запер дверь.
   — Привет, — сказал желтой рожице, нарисованной на стене.
   — Привет! — жизнерадостно откликнулась она, скорчила гримасу, соскочила со стены и, колобком прокатившись по площадке, сиганула в лестничный пролет.
   — Гы-гы, ха-ха, хи-хи! — донесся оттуда удаляющийся хохот, а затем с крыльца раздался дикий мяв улепетывающего кота Леопольда.
   Я остолбенел, волосы на голове зашевелились. Как ни привык к проделкам объекта, но такого не ожидал. Каким образом он мог видеть меня без стеклянных глаз и хохотать без динамика?!
   Осторожно, на цыпочках, я приблизился к перилам и глянул вниз. Ничего необычного не увидел, но сам чуть не сверзился в пролет вслед за рисованной желтой рожицей, так как моя рука не оперлась о перила, а прошла сквозь них. Этого мне только не хватало! То из едущего трамвая едва не выпал, теперь — в лестничный пролет... Неизвестно, что хуже, хотя, скорее всего, исход был бы одинаковым. Летальным. Как в прямом, так и переносном смысле. А еще точнее — вначале в переносном, то есть от слова «летать», а затем в прямом. Надо учиться себя контролировать.
   На стене, крашенной некогда голубой краской, а теперь потемневшей до серого цвета, от сгинувшей желтой рожицы остался блеклый контур, и он надо мной насмехался. Иного я не заслуживал.
   Когда я вышел из подъезда, дверца такси распахнулась, из салона выглянул Сева и помахал рукой. Я потоптался на крыльце, огляделся. С ближайшего тополя пушистыми хлопьями облетал снег, а на самой верхушке раскачивался кот Леопольд и смотрел вниз безумными глазами. Смеющейся желтой рожицы нигде не было.
   «До вечера будет раскачиваться, — подумал я о коте, — если верхушка не обломится». Вот уж для кого быть «скорой помощью» я не собирался, так это для кота. Слишком памятны были взъерошенная шерсть и ощерившаяся пасть перепуганного насмерть Леопольда.
   — Это ты так напугал кота или... — спросил Сева из машины.
   — Или, — отрезал я, спустился с крыльца и направился к нему.
   — Привет, — сказал Сева, когда я подошел.
   — Привет, татарин.
   — Садись, русский, — без тени улыбки предложил Сева. Лицо у него было хмурым.
   Я смешался, не нашел что ответить, сел на переднее сиденье и захлопнул дверцу. Отбрил он меня по первой степени.
   — Чем вы меня вчера напоили? — недовольно пробурчал я, переводя разговор на другую тему. Не люблю разговоры о национальной принадлежности, от них всегда попахивает национализмом. Хвалиться нужно не национальностью, а тем, что ты сделал в этом мире. Принадлежать к той или иной нации — это не твоя заслуга, а твой крест. И если тебе нечем похвалиться, кроме своей национальности, то ты — ноль.
   — Если бы не напоили, то сейчас бы хоронили.
   — Слышал уже о вскрытии...
   — А если слышал, то в чем проблема?
   — У объекта лечение эффективнее и без каких-либо последствий.
   — Вот и обращался бы к нему, — раздраженно бросил Сева. Он поднял руку и щелкнул пальцем висящую на ниточке куклу-скелет.
   — Вай! — возопил скелет. — Щекотно! Гы-гы, ха-ха, хи-хи!
   Он задергался и сгинул с глаз, оставив на память колышущийся обрывок нити.
   Сева замер с поднятой рукой, посерел лицом, а затем длинно и витиевато выругался.
   — А каково мне? — заметил я, когда экспрессивный поток ненормативной лексики иссяк.
   Сева глубоко вздохнул, повернулся и посмотрел на меня долгим взглядом. Нехороший был взгляд, и глаза красные. Не выспался он в машине.
   — Зачем всю ночь меня караулил? — спросил я.
   — Это уже неважно, — глухо сказал он. — Началось.
   — Что — началось? — спросил я в надежде, что наконец получу ответ на вопрос, на который не мог ответить сам.
   — Контакт, экспансия, вторжение... Называй, как хочешь.
   — А вы как это называете?
   — Кто — мы?
   — В «Горизонте».
   Сева неопределенно повел плечами. Как он ни старался держаться, но было заметно, что исчезновение куклы-скелета выбило его из колеи.
   — Никак. Мы открыли ящик Пандоры и выпустили в наш мир Бога.
   — Создателя, — поправил я, припомнив объяснения Иванова.
   — Нет, — покачал головой Сева. — Это когда Он вдохнул жизнь в органические сгустки первичного океана, тогда был Создателем. Войдя в наш мир, он стал Богом. Причем не Богом для всех вообще, а для каждого в отдельности. Плазмоидов у него на всех хватит, еще и останется. Сегодня заканчивается история человечества.
   — Или начинается, — добавил я.
   — Вряд ли, — не согласился Сева. — Самым страшным заклятием у древних египтян считалось пожелание жить в эпоху перемен. Но это были человеческие перемены, а теперь... Ты представляешь, что произойдет, когда каждый человек будет иметь своего Бога — Бога, выполняющего любые желания? Переворот в мировоззрении, ломка человеческих отношений, морали... Хаос... И даже если в конце концов наступит идиллический рай, то он будет продолжаться, пока объекту с нами интересно. А что произойдет, когда он потеряет к нам интерес? Сотрет с лика Земли?