Виталий ЗАБИРКО
МЫ ПРИШЛИ С МИРОМ...
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Утро выдалось солнечным и настолько морозным, что в воздухе витали блестки замерзшего пара. Иней превратил деревья сквера в хрустальную чащу из зимней сказки, и на ее фоне картины местных художников, выставленные на продажу, выглядели образцами дремучего примитивизма. Фактически так оно и было.
Художники, одетые, как на зимнюю рыбалку, в полушубки и тулупы, переминались с ноги на ногу и сумрачно поглядывали вдоль аллеи. Кто курил, кто, греясь, попивал чай из термоса. О покупателях не стоило и мечтать — даже случайные прохожие предпочитали не сворачивать в сквер в лютый мороз.
В отличие от художников я твердо знал, что не гений, а ремесленник и мой товар никоим образом не относится к произведениям искусства. Чертики, игрушечные скелеты, уродливые инопланетяне и прочая нечисть, которую автолюбители подвешивают на ниточке у лобового стекла. А чем еще может торговать бывший кукольный мастер сгоревшего три года назад кукольного театра? Веяние времени... Тем не менее моя продукция пользовалась спросом — все-таки мастер я неплохой и знаю, как заставить дергающуюся на ниточке куклу выглядеть как живой и весьма забавной. Иногда за день удавалось продать до десятка кукол, однако сегодня, похоже, не мой день. Я бы и не пришел в сквер по такому морозу, но деньги были нужны позарез. Всегда так — как нужны деньги, нигде не достанешь. Известная теория подлости.
Слева от меня притопывал валенками Мирон. Вообще-то Савелий Миронов, но своего имени он не любил и предпочитал, чтобы его называли по фамилии. Точнее, как он говорил, по имени пращура-родоначальника. Большой нос Мирона посинел, борода, усы и брови покрылись изморозью. Полярник, да и только. У него, что ли, занять? Художник он неплохой, но не из тех, кто жертвует всем ради искусства. Прекрасно понимая, что картины художника начинают повышаться в цене только после его смерти, умирать Мирон не собирался и переквалифицировался в иконописцы. Хотя в Бога не верил. Писал он, как и положено, на досках, старил иконы и худо-бедно сводил концы с концами.
Я смерил Мирона оценивающим взглядом. Да нет, откуда у него деньги? Будь у него наличность, не вышел бы сегодня в сквер клацать зубами на морозе.
До слуха донесся характерный скрип снега от чьих-то быстрых шагов, и все как по команде повернули головы на звук. По аллее, не обращая внимания на картины, уверенной походкой шла девушка. Этакая Снегурочка. В белой шубке с капюшоном, в белых сапожках, разве что русая коса не свешивалась с плеча. Красавица, которой не по аллее запущенного сквера шагать, а по подиуму прохаживаться. Щеки ее раскраснелись от мороза, зеленые глаза сияли, а губы сложились в загадочную улыбку Джоконды, обращенную не к кому бы то ни было конкретно, а ко всему миру.
Как мастер-кукольник, я знал происхождение этой улыбки. Генетическое уродство — врожденный спазм лицевых мышц. Побольше бы таких «уродов» — мир бы светлее казался...
Мирон придвинулся ко мне и шепотом продекламировал на ухо:
— ...она шла с сияющим от счастья лицом, и душа ее пела: «Эхма, тру-ля-ля, небеременная я!»
— Вечно ты все опошлишь... — поморщился я, провожая девушку взглядом. Сбросить бы годков эдак... Гм... Не стоит о грустном.
— Это не пошлость, а суровая правда жизни. Греться будешь?
— Что у тебя, чай?
— Я тебе что — реклама «Липтона»? Какой дурак по такой холодрыге чаем греется? Бери выше — «Вигор»!
— Аптечный?
— Другого не бывает! Представляешь, захожу утром в аптеку, беру бутылку, а рядом женщина стоит и интересуется у провизорши: «Это что, как „Биттнер“? Провизорша мнется и неопределенно кивает: „В общем, похожая настойка...“ Тогда я оборачиваюсь и говорю: „Да, очень похожая. Только принимать нужно не раз в день, а три раза, и не по чайной ложке, а по граненому стакану“.
Мирон вынул из-за пазухи бутылку, но, вопреки собственной рецептуре, налил в стакан всего на треть и протянул мне.
— Ручки терпнут, ножки зябнут, не пора ли нам дерябнуть? — продекламировал он. — Пей, пока теплый.
— Какой матерый поэтище в тебе пропадает... — пробормотал я, выпил и поморщился.
— Чего морщишься? — обидчиво заметил Мирон. — «Вигор» — лучше всякой водки. И дешевле. И никогда не бывает «паленым» — делается только на ректификате, так как аптекари под статьей уголовного кодекса ходят. Если кто-то окочурится от «паленой» микстуры, сразу загремят на зону.
Он выпил, обсосал наледь с усов, и сизый нос начал окрашиваться в багровые тона.
— Полезная микстура, — философски заметил он, — особенно для творческих личностей.
— Андрей умней нас, — кивнул я на пустое место рядом со своим лотком. — Сидит себе дома в тепле да уюте...
Андрей Осокин работал в стеклодувной мастерской химического факультета университета. Платили ему гроши, поэтому он подрабатывал, выдувая стеклянные шары с зимним садом внутри. Красиво получалось, многие покупали детишкам на забаву.
— Андрея больше не будет, — вздохнул Мирон.
— В каком смысле? — настороженно поинтересовался я. Возраст у нас вроде бы еще не «переходный», но по-всякому бывает... — Заболел?
Мирон недоуменно посмотрел на меня, затем до него дошла двусмысленность собственной фразы. Он криво усмехнулся.
— Жив-здоров, но здесь теперь долго не будет показываться. Повезло мужику, получил серьезный заказ — стеклянные глаза делает. Первая партия — тысяча пар.
— Для инвалидов, что ли?
— Вряд ли. Одноглазым стеклянные глаза делают поштучно, а слепым они не нужны. Точно не знаю, но, думаю, заказ оплачивает какая-то туристическая фирма. У кого деньги есть, сейчас ездят на сафари, охотятся на львов и крокодилов, а когда возвращаются домой, заказывают чучела. И платят таксидермистам хорошо, даже Андрюхе за пару глаз отстегивают по сто долларов.
— Да уж... — завистливо вздохнул я. — Действительно, повезло Андрюхе...
Тут-то покупатель и появился. А я настолько ушел в себя, что не заметил, откуда он возник перед моим лотком. Грузный, в длиннополом, до пят, мятом пальто, поношенной меховой ушанке и огромных очках с темными оптическими стеклами. Рот от мороза прикрывал шарф, и наружу торчал лишь большой, почти как у Мирона, нос. Нос был бледный, нездорового желтоватого цвета, будто отмороженный. Бомж не бомж — не поймешь.
Он протянул руку в черной перчатке, взял с лотка Буратино, поднял за ниточку и подергал. Буратино запрыгал в воздухе, показал двумя ладонями покупателю «нос» и мерзко рассмеялся, переходя с грубого баса на дискант:
— Гы-гы, ха-ха, хи-хи...
Немудреные для марионетки движения и звуки, но на покупателей производят впечатление. Особенно показушный смех.
— Сколько? — глухим голосом из-под шарфа спросил покупатель.
— Триста, — назвал я минимальную цену. Если передо мной бомж, то и такая цена для него запредельная.
— Рублей?
— Долларов, — опередив меня с моей честностью, ехидно заметил Мирон.
Покупатель, не снимая перчаток, залез в карман, долго копался, наконец извлек пачку долларов. Непослушными то ли от мороза, то ли оттого, что в перчатках, пальцами, отсчитал три сотенные купюры и протянул мне. Затем взял с лотка Буратино, сунул в карман и побрел по аллее, заметая полами пальто снег.
Мы с Мироном застыли соляными столбами, глядя вслед по-сумасшедшему щедрому покупателю, пока он не скрылся с глаз. Все получилось, как в анекдоте о «новых русских». Кто бы рассказал — не поверил.
— Может, доллары фальшивые? — очнулся первым Мирон.
Я почувствовал, что пальцы, сжимавшие купюры, закоченели, и протянул деньги Мирону.
— Посмотри.
Он стащил с рук меховые рукавицы, взял купюры, потер между пальцами, посмотрел на свет:
— Вроде настоящие... Ну тебе везет! Такое дело обмыть надо.
Мирон снова достал бутылку, плеснул, теперь уже не скупясь, в стакан. И когда я выпил, то понял причину его щедрости.
— Как думаешь, мне комиссионные полагаются? — вкрадчиво поинтересовался он.
Я подул на закоченевшие пальцы, подумал и согласился. Мирон не раз меня выручал, да и прав он — если бы не его ехидство, пришлось бы довольствоваться тремястами рублями, а не тремястами долларами. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
— Дистрибьютора устроят десять процентов?
— Обижаешь, начальник!
Я не стал торговаться.
— Хорошо, пятьдесят долларов.
— Лады! — повеселел Мирон и вернул мне две сотенные — Сдача рублями устроит?
— Можно и тугриками, — пошутил я, — но рублями лучше.
На «сдачу» у Мирона нашлось только четыреста рублей. Прав я оказался в своем предположении о его финансовой состоятельности.
— Остальные завтра, — заверил он — Разменяю в обменном пункте, тогда и отдам.
— Завтра так завтра, — согласился я. — Или послезавтра. Если мороз не спадет, то я здесь не появлюсь.
— А вдруг щедрый покупатель снова появится? — не преминул съехидничать Мирон.
— Такое случается раз в жизни, — резонно возразил я, непроизвольно оглянулся, и сердце у меня екнуло.
Покупатель возвращался, неся в правой руке большой полиэтиленовый пакет.
«Сейчас деньги назад требовать будет...» — с тоской пронеслось в голове.
Он подошел к лотку, остановился и посмотрел на меня сквозь темные стекла очков. Линзы были настолько выпуклыми, что создавалось впечатление, будто это глаза.
— А куклу на заказ можете сделать? — глухо спросил он.
— Могем. — С души словно камень упал, и я повеселел. С губ чуть не сорвалось: «Мы и гробы могем...» — но я вовремя прикусил язык. С такими покупателями лучше не шутить, тем более вид у него такой, что самое время подумывать о загробной жизни. — Любую куклу по желанию клиента!
— Мне такую же... Гм... Буратино. Но чуть побольше. И чтоб ладошки не сплошные, а пальчики двигались.
Первый раз я не уловил, но сейчас в глухом голосе покупателя послышался легкий акцент. Московский выговор, как у дикторов столичных телевизионных каналов.
— Можно и с пальчиками, — кивнул я, — но это будет дороже.
— Понятное дело, — согласился покупатель и протянул мне пакет. — Из этого материала...
Я взял пакет, заглянул. В пакете лежало обыкновенное полено и небольшой бумажный сверточек.
— Получится?
— Почему не получится? Сделаем. На когда?
Он подумал:
— На вчера.
Я хмыкнул и покачал головой.
— Заказной товар не раньше чем через неделю.
— Через неделю так через неделю, — неожиданно легко согласился клиент.
Он полез в карман, достал деньги и протянул мне. Рука у него двигалась неестественно, будто протез. Ничего удивительного при таком морозе. И акцент в его голосе, скорее всего, того же происхождения — мороз, как и алкоголь, сказывается на голосовых связках.
— Это задаток. Сделаете — получите столько же.
— А иконку не желаете приобрести? — впрягся в разговор Мирон. — Есть лик Богородицы, святых великомучеников... Пора о вечном задуматься...
Не глянув на Мирона, покупатель развернулся и деревянной походкой побрел прочь.
Я посмотрел на деньги, пересчитал. Пятьсот долларов! Вот это удача! Я о таком и мечтать не мог. В лучшем случае в месяц до двухсот долларов зарабатывал, а тут...
— Странный он какой-то... — раздумчиво сказал Мирон, и мне показалось, что он завидует моей удаче.
— Побольше бы таких сумасшедших! — весело ответил я.
— Я не о том... — покачал головой Мирон. — Ты заметил, какой у него нос? Как у покойника. И на шарфе инея нет, словно он не дышит.
— Ага, — поддакнул я, невольно подумав, что действительно не видел на шарфе клиента инея. — И двигается как мертвяк, и говорит утробным голосом из преисподней... Брось, Мирон! Замерз человек до невозможности, а иней с шарфа отряхнул. Не все же закусывают «Вигор» наледью с усов. На себя посмотри — скоро нос отвалится от мороза!
— Лишь бы от сифилиса не провалился, — мрачно парировал он. — Кстати, ты слышал, что на днях из городского морга пропали два покойника?
Меня разобрал смех.
— И один из них пришел сюда долларами швырять, — продолжил я. — Так, что ли? Чушь не неси, ладно?
Мирон сконфузился.
— Да ладно тебе... Что там в пакете? — Он заглянул в пакет, увидел полено и фыркнул. — Решил окончательно переквалифицироваться в папу Карло?
— От Рублева слышу, — отрезал я, намекая на его иконопись. — Ты всегда был прямолинеен, как полет кирпича.
Настроение сразу испортилось. Я раздраженно выдвинул ящик из-под лотка и стал укладывать в него кукол. Не люблю своего прозвища. Что за напасть — если кукол мастеришь, обязательно обзовут папой Карло.
— Не сердись, Денис, — пошел на попятную Мирон. — Извини. Не со зла я... Просто ситуация похожа на...
Он все же не выдержал серьезного тона и прыснул.
— Да пошел ты... Когда вавки в голове, зеленку пить надо, а не «Вигор». Тоже продается в аптеке, и тоже на ректификате.
Я закрыл ящик, сложил лоток.
— Уже уходишь?
— А что мне тут делать? Теперь полгода могу сюда не показываться.
— Да, повезло... — завистливо протянул Мирон. — А я еще постою, авось и мне улыбнется удача. Андрюхе повезло, теперь вот тебе, быть может, и мне привалит счастье. Бог, он троицу любит.
— Давно набожным стал? — фыркнул я.
— Наоборот, — покачал головой Мирон. — После случая с тобой начинаю подумывать писать иконы с отпетых грешников. Глядишь, будут пользоваться большим спросом.
— Не богохульствуй! — погрозил я пальцем.
— Какое тут богохульство? Грешники на земле живут намного лучше святых, а в загробный мир я не верю, потому тоже хочу неплохо пожить... Давай по пять капель на дорожку?
Он достал из-за пазухи бутылку.
— Нет. У Любаши сегодня день рождения, а я и так уже принял. Нехорошо получится, если заявлюсь пьяным.
— Счастливо отпраздновать, — пожелал Мирон и приложился к горлышку бутылки.
— И тебе счастливо, — кивнул я, нацепил на одно плечо ремень с ящиком, на второе — ремень со сложенным лотком, взял в руки пакет с поленом и побрел из сквера, по пути раскланиваясь со знакомыми художниками.
Ящик с куклами и лоток я хранил в каморке под лестницей первого подъезда пятиэтажки, расположенной напротив входа в сквер. Ведал каморкой дворник Михалыч — крепкий старик, бывший преподаватель физкультуры и страстный поборник здорового образа жизни. Выйдя на пенсию, он принципиально устроился на работу дворником, чтобы постоянно иметь физическую нагрузку и быть всегда в тонусе. Ему было под восемьдесят, но выглядел он никак не старше пятидесяти: в волосах — ни единой сединки, а статная фигура — просто на зависть. Поставить нас рядом, так я выглядел старше.
Михалыча я застал во дворе скалывающим ломом наледь с тротуара.
— Принес долг? — мрачно поинтересовался он. — Если нет, можешь разворачиваться и топать восвояси.
За хранение ящика и лотка он брал сто рублей в месяц, но за последние два месяца я ему задолжал.
— Принес, принес!
Михалыч воткнул лом в сугроб, снял рукавицу и протянул руку.
— Давай.
— Побойся Бога, Михалыч! — взмолился я. — Замерз как цуцик, руки задеревенели. Поставим все в каморку, и сразу отдам.
Михалыч смерил меня недоверчивым взглядом, молча развернулся и повел в подъезд. Отпер дверь каморки и придирчиво пронаблюдал, как я впихиваю под лестницу лоток и ящик между метел и лопат.
— Если соврал, — предупредил он, — выброшу твои причиндалы на улицу к чертовой матери!
«Так на улицу или к чертовой матери?» — завертелась в голове ехидная мысль, но озвучивать ее я не стал Нечего Михалыча раздраконивать Он хоть и учителем работал, но физкультуры, а не русского языка. Впрочем, нынешние учителя русского языка тоже не поняли бы меня.
— Что ты, Михалыч, разве я тебя когда обманывал?
Я стянул с рук перчатки, согрел пальцы дыханием, затем полез в карман и достал четыреста рублей.
— Это долг и аванс за два месяца вперед.
Брови Михалыча удивленно взлетели, он взял деньги, пересчитал и сразу подобрел. Вынул из кармана ватника дубликат ключа от каморки и протянул мне.
— Держи. Человек ты аккуратный, гадить здесь не будешь, я тебе верю Но задолжаешь — снова отберу.
— Спасибо за доверие! — бодро отсалютовал я, сунул ключ в карман, подхватил пакет с поленом и выскочил на улицу. На именины меня ждали через два часа, но еще предстояло поменять доллары на рубли и купить Любаше подарок. Раньше предполагал подарить помаду или брасматик, но теперь это казалось убогим при моих-то деньгах. Все-таки Любаше тридцать пять, почти круглая дата.
Деньги я разменял в обменном пункте универмага, здесь же решил присмотреть и подарок. Давно в универмаг не заглядывал, не по моим возможностям Вещи предпочитаю приобретать на рынке у «челноков» — хоть и не то качество, но гораздо дешевле. Сейчас же решил не экономить — один раз живем. Гуляй, рвань подзаборная!
Вначале хотел купить часики — чтоб уж память так память. Но, проходя мимо отдела бижутерии, бросил взгляд на витрину и застыл, привороженный гарнитуром из серебра с бирюзой. Серебро искрилось в лучах подсветки, а бирюза сияла, как Любашины глаза. К тому же бирюза — камень Любаши по зодиаку... Я не суеверный, ни в приметы, ни в гороскопы не верю, но мода есть мода. Да и цена весьма приемлемая — три с половиной тысячи.
— Это в рублях? — на всякий случай поинтересовался у продавщицы.
Миловидная продавщица окинула меня оценивающим взглядом и увидела перед собой красномордого с мороза мужика в поношенном тулупе и непрезентабельной шапке.
— Да... — скривив губы, процедила она. Но, поскольку покупатели в универмаге отсутствовали и ей было скучно, насмешливо добавила: — За валюту— в другом конце зала.
Я пропустил насмешку мимо ушей и снова принялся разглядывать гарнитур. Предметов было много: перстенек, серьги, кулон на цепочке, серьга в ноздрю, серьга в пупок, серьга... ну, в общем, понятно куда. Гм... Для молодежи, может быть, это в порядке вещей, но, честно говоря, не знаю, как Любаша воспримет серьгу в эту... этот... да и в ноздрю и пупок тоже.
— А предметы гарнитура все вместе продаются или можно по отдельности приобрести?
— Любой предмет по выбору, — не глядя на меня, бросила продавщица.
— Да? — Я воспрянул духом. — Тогда посчитайте, сколько будут стоить кулон, перстенек и серьги... — Запнувшись, я поспешно поправился: — Серьги в уши.
Продавщица презрительно фыркнула, покосилась на меня, но все же взяла калькулятор и посчитала.
— Две тысячи триста рублей.
— Беру.
Я достал из кармана пачку пятисоток, полученных в обменном пункте, отсчитал пять купюр и бросил на прилавок.
Продавщицу будто подменили. Она расплылась в улыбке и залебезила, словно мой тулуп мгновенно превратился во фрак, а шапка в шляпу. Наверное, я себя вел точно так же в сквере с нежданно-негаданно щедрым заказчиком.
— Вам завернуть или уложить в футляр?
— В футляр.
— Это еще двести рублей.
Я степенно кивнул.
Продавщица достала из-под прилавка длинный, как пенал, футляр, обтянутый черным бархатом, уложила в него кулон с цепочкой, серьги, затем взяла перстенек и вопросительно посмотрела на меня.
— Простите, а какой размер?
— Чего — размер? — не понял я.
— Перстенька.
Размера я не знал, но, вспомнив тонкие пальцы Любаши, быстро нашелся.
— Как на мой мизинец.
Продавщица бросила профессиональный взгляд на мои руки, заменила перстенек на другой и протянула мне.
— Примерьте.
Я надел перстенек на мизинец, глянул, и оправленная в серебро бирюза снова зачаровала меня голубым цветом Любашиных глаз.
— Да... То, что нужно... — восхищенно выдохнул я, возвращая перстенек.
Продавщица уложила перстенек, закрыла футляр и, упаковав его в полиэтиленовый чехол, протянула мне.
— Спасибо за покупку.
Слащавая улыбка на ее лице выглядела приклеенной, и я непроизвольно отметил, как мало в этой улыбке общего с улыбкой «Снегурочки», прошедшей мимо меня по заснеженному скверу.
— И вам спасибо... — отведя взгляд в сторону, буркнул я и спрятал футляр во внутренний карман пиджака. Поближе к сердцу. Сентиментальным я стал в последнее время выше всякой меры.
— Заходите еще, — продолжала расплываться фальшивой улыбкой продавщица.
— Всенепременно, — раскланялся я и, не удержавшись, отомстил за насмешку: — Как только, так сразу.
В гастрономе я купил бутылку шампанского и бутылку коньяка. Хотел взять торт, но вовремя одумался. Любаша непременно испечет сама и обидится, если я принесу покупной. Насчет тортов она мастерица, и никакой торт из итальянских или французских кондитерских магазинов, недавно открывшихся в городе, не сравнится с ее тортами. Каким бы вкусным ни был. Уже хотя бы потому, что это — Любашин торт.
У дома Любаши я зашел в цветочный киоск и купил пять громадных алых роз по баснословной цене. Обвязывая букет серебристой ленточкой, продавщица словоохотливо поучала, в какую воду и как нужно ставить розы, чтобы они стояли долго. Оказывается, вода нужна комнатная, отстоянная, подсахаренная, а черешки должны быть наново подрезанными и расщепленными. А ту часть черешка, которая находится в воде, необходимо освободить от веточек и колючек. Продавщица уложила цветы в длинную коробку и предупредила, что по такой погоде больше десяти минут мне не следует находиться на улице — цветы может прихватить мороз. Лучше взять такси.
Я молча кивал, но, когда вышел на улицу, такси брать не стал. До дома Любаши было пять минут хода, однако я на всякий случай пробежал расстояние за три. Заскочил в подъезд, поднялся на третий этаж, отдышался перед дверью и посмотрел на часы. Пришел на семь минут раньше. Нормально. Мужчине следует приходить немного раньше, а не опаздывать. Опаздывать — женская прерогатива.
Дверь открыла Оксана, четырнадцатилетняя дочка Любаши. Этакая стервочка с мамиными глазами, но паршивым характером. Меня она недолюбливала, но терпела. Правда, не всегда. Сегодня она была особенно агрессивной.
— О, Дед Мороз пришел, подарки принес! — скривилась она. Сразу уловила запах перегара, сморщила нос и помахала перед лицом ладонью. — И уже поддатый... Видно, не в первый дом заглядывает.
— Ну что ты... — начал я оправдываться. Перед Оксаной я часто терялся, несмотря на ее возраст. А может быть, именно из-за него. — Был на рынке, торговал, немного погрелся...
— Нормальные люди греются чаем из термоса, — резонно заметила Оксана. — А бомжи, — она окинула меня взглядом с головы до ног, явно причисляя к изгоям общества, — у коллектора центрального отопления.
В прихожую выглянула Любаша.
— Здравствуй, — сказала она, и я утонул в бирюзовой глубине ее глаз.
— Здравствуй, именинница... — выдохнул я, шагнул к ней и неловко чмокнул в щеку. — Это тебе.
Суматошно разорвав коробку, достал букет и протянул Любаше.
— Ох, какие...
При виде столь царского подарка Любаша от неожиданности присела, губы у нее задрожали, и мне показалось, что в глазах блеснули слезы. Но она быстро справилась с волнением и поцеловала меня в щеку.
— Спасибо... Они, наверное, сумасшедших денег стоят...
— Брось... — делано отмахнулся я.
— ...с балкона, — вклинилась в разговор Оксана. Яда у нее на языке было, как у гремучей змеи. И это в ее-то возрасте... Не завидую тому, кому достанется в жены.
— Не порть маме праздник, — попросил я.
— Я их в вазу поставлю, — сказала Любаша и поспешила на кухню.
— Погоди, цветы в воду по науке ставить нужно, чтобы месяц радовали глаз! — крикнул я вдогонку. — Сейчас разденусь, помогу.
Я поставил пакет с поленом в угол, а пакет с коньяком и шампанским протянул Оксане.
— Выставь, пожалуйста, на стол.
Бутылки в пакете звякнули.
— Ага, водку пьянствовать будем, — резюмировала маленькая стервочка. Она заглянула в пакет и удивленно покосилась на меня. — Богатенький Буратино...
Я ухмыльнулся, снял тулуп, шапку, повесил на вешалку, а когда обернулся, увидел, как Оксана достает из второго пакета полено.
— А это кому подарок? — спросила она.
— Это не подарок, а заготовка для куклы. Положи на место.
Оксана снова окинула меня взглядом с головы до ног и заметила:
— Гляди-ка, а в костюме и при галстуке можно принять и за порядочного человека.
Она сунула полено в пакет и скрылась в комнате. Я причесался у зеркала, поправил галстук, смахнул с пиджака ворсинки овчины и направился на кухню помогать Любаше ставить цветы в вазу.
Отстоянной воды не нашлось, и мы воспользовались кипяченой. В остальном же строго следовали советам продавщицы из цветочного киоска.
— Красота! — сказала Любаша, подняла вазу и залюбовалась розами. Она оглянулась на дверь и быстро поцеловала меня в губы. — Идем за стол.
Стол на троих был накрыт в проходной комнате.
— Я никого больше звать не стала, — извиняясь, сказала Любаша и поставила цветы посреди стола. — Не такая уж и дата... Завтра на работе отметим.
Работала Любаша библиотекарем в городской библиотеке, и как они с дочкой вытягивали на ее зарплату — уму непостижимо. Знаю, как завтра будут справлять день рождения на работе — по кусочку торта, чай... На том и все.
Я окинул взглядом небогатый стол. Мясной салат, соленья, грибы, холодец... На их фоне бутылка коньяка и шампанское смотрелись как аристократы среди бедных родственников. Дурак, не сообразил прикупить чего-нибудь вкусненького. Сказано, мужик, которому главное, чтобы на столе наличествовало спиртное. Хотя при другом раскладе я посчитал бы стол вполне праздничным.
Художники, одетые, как на зимнюю рыбалку, в полушубки и тулупы, переминались с ноги на ногу и сумрачно поглядывали вдоль аллеи. Кто курил, кто, греясь, попивал чай из термоса. О покупателях не стоило и мечтать — даже случайные прохожие предпочитали не сворачивать в сквер в лютый мороз.
В отличие от художников я твердо знал, что не гений, а ремесленник и мой товар никоим образом не относится к произведениям искусства. Чертики, игрушечные скелеты, уродливые инопланетяне и прочая нечисть, которую автолюбители подвешивают на ниточке у лобового стекла. А чем еще может торговать бывший кукольный мастер сгоревшего три года назад кукольного театра? Веяние времени... Тем не менее моя продукция пользовалась спросом — все-таки мастер я неплохой и знаю, как заставить дергающуюся на ниточке куклу выглядеть как живой и весьма забавной. Иногда за день удавалось продать до десятка кукол, однако сегодня, похоже, не мой день. Я бы и не пришел в сквер по такому морозу, но деньги были нужны позарез. Всегда так — как нужны деньги, нигде не достанешь. Известная теория подлости.
Слева от меня притопывал валенками Мирон. Вообще-то Савелий Миронов, но своего имени он не любил и предпочитал, чтобы его называли по фамилии. Точнее, как он говорил, по имени пращура-родоначальника. Большой нос Мирона посинел, борода, усы и брови покрылись изморозью. Полярник, да и только. У него, что ли, занять? Художник он неплохой, но не из тех, кто жертвует всем ради искусства. Прекрасно понимая, что картины художника начинают повышаться в цене только после его смерти, умирать Мирон не собирался и переквалифицировался в иконописцы. Хотя в Бога не верил. Писал он, как и положено, на досках, старил иконы и худо-бедно сводил концы с концами.
Я смерил Мирона оценивающим взглядом. Да нет, откуда у него деньги? Будь у него наличность, не вышел бы сегодня в сквер клацать зубами на морозе.
До слуха донесся характерный скрип снега от чьих-то быстрых шагов, и все как по команде повернули головы на звук. По аллее, не обращая внимания на картины, уверенной походкой шла девушка. Этакая Снегурочка. В белой шубке с капюшоном, в белых сапожках, разве что русая коса не свешивалась с плеча. Красавица, которой не по аллее запущенного сквера шагать, а по подиуму прохаживаться. Щеки ее раскраснелись от мороза, зеленые глаза сияли, а губы сложились в загадочную улыбку Джоконды, обращенную не к кому бы то ни было конкретно, а ко всему миру.
Как мастер-кукольник, я знал происхождение этой улыбки. Генетическое уродство — врожденный спазм лицевых мышц. Побольше бы таких «уродов» — мир бы светлее казался...
Мирон придвинулся ко мне и шепотом продекламировал на ухо:
— ...она шла с сияющим от счастья лицом, и душа ее пела: «Эхма, тру-ля-ля, небеременная я!»
— Вечно ты все опошлишь... — поморщился я, провожая девушку взглядом. Сбросить бы годков эдак... Гм... Не стоит о грустном.
— Это не пошлость, а суровая правда жизни. Греться будешь?
— Что у тебя, чай?
— Я тебе что — реклама «Липтона»? Какой дурак по такой холодрыге чаем греется? Бери выше — «Вигор»!
— Аптечный?
— Другого не бывает! Представляешь, захожу утром в аптеку, беру бутылку, а рядом женщина стоит и интересуется у провизорши: «Это что, как „Биттнер“? Провизорша мнется и неопределенно кивает: „В общем, похожая настойка...“ Тогда я оборачиваюсь и говорю: „Да, очень похожая. Только принимать нужно не раз в день, а три раза, и не по чайной ложке, а по граненому стакану“.
Мирон вынул из-за пазухи бутылку, но, вопреки собственной рецептуре, налил в стакан всего на треть и протянул мне.
— Ручки терпнут, ножки зябнут, не пора ли нам дерябнуть? — продекламировал он. — Пей, пока теплый.
— Какой матерый поэтище в тебе пропадает... — пробормотал я, выпил и поморщился.
— Чего морщишься? — обидчиво заметил Мирон. — «Вигор» — лучше всякой водки. И дешевле. И никогда не бывает «паленым» — делается только на ректификате, так как аптекари под статьей уголовного кодекса ходят. Если кто-то окочурится от «паленой» микстуры, сразу загремят на зону.
Он выпил, обсосал наледь с усов, и сизый нос начал окрашиваться в багровые тона.
— Полезная микстура, — философски заметил он, — особенно для творческих личностей.
— Андрей умней нас, — кивнул я на пустое место рядом со своим лотком. — Сидит себе дома в тепле да уюте...
Андрей Осокин работал в стеклодувной мастерской химического факультета университета. Платили ему гроши, поэтому он подрабатывал, выдувая стеклянные шары с зимним садом внутри. Красиво получалось, многие покупали детишкам на забаву.
— Андрея больше не будет, — вздохнул Мирон.
— В каком смысле? — настороженно поинтересовался я. Возраст у нас вроде бы еще не «переходный», но по-всякому бывает... — Заболел?
Мирон недоуменно посмотрел на меня, затем до него дошла двусмысленность собственной фразы. Он криво усмехнулся.
— Жив-здоров, но здесь теперь долго не будет показываться. Повезло мужику, получил серьезный заказ — стеклянные глаза делает. Первая партия — тысяча пар.
— Для инвалидов, что ли?
— Вряд ли. Одноглазым стеклянные глаза делают поштучно, а слепым они не нужны. Точно не знаю, но, думаю, заказ оплачивает какая-то туристическая фирма. У кого деньги есть, сейчас ездят на сафари, охотятся на львов и крокодилов, а когда возвращаются домой, заказывают чучела. И платят таксидермистам хорошо, даже Андрюхе за пару глаз отстегивают по сто долларов.
— Да уж... — завистливо вздохнул я. — Действительно, повезло Андрюхе...
Тут-то покупатель и появился. А я настолько ушел в себя, что не заметил, откуда он возник перед моим лотком. Грузный, в длиннополом, до пят, мятом пальто, поношенной меховой ушанке и огромных очках с темными оптическими стеклами. Рот от мороза прикрывал шарф, и наружу торчал лишь большой, почти как у Мирона, нос. Нос был бледный, нездорового желтоватого цвета, будто отмороженный. Бомж не бомж — не поймешь.
Он протянул руку в черной перчатке, взял с лотка Буратино, поднял за ниточку и подергал. Буратино запрыгал в воздухе, показал двумя ладонями покупателю «нос» и мерзко рассмеялся, переходя с грубого баса на дискант:
— Гы-гы, ха-ха, хи-хи...
Немудреные для марионетки движения и звуки, но на покупателей производят впечатление. Особенно показушный смех.
— Сколько? — глухим голосом из-под шарфа спросил покупатель.
— Триста, — назвал я минимальную цену. Если передо мной бомж, то и такая цена для него запредельная.
— Рублей?
— Долларов, — опередив меня с моей честностью, ехидно заметил Мирон.
Покупатель, не снимая перчаток, залез в карман, долго копался, наконец извлек пачку долларов. Непослушными то ли от мороза, то ли оттого, что в перчатках, пальцами, отсчитал три сотенные купюры и протянул мне. Затем взял с лотка Буратино, сунул в карман и побрел по аллее, заметая полами пальто снег.
Мы с Мироном застыли соляными столбами, глядя вслед по-сумасшедшему щедрому покупателю, пока он не скрылся с глаз. Все получилось, как в анекдоте о «новых русских». Кто бы рассказал — не поверил.
— Может, доллары фальшивые? — очнулся первым Мирон.
Я почувствовал, что пальцы, сжимавшие купюры, закоченели, и протянул деньги Мирону.
— Посмотри.
Он стащил с рук меховые рукавицы, взял купюры, потер между пальцами, посмотрел на свет:
— Вроде настоящие... Ну тебе везет! Такое дело обмыть надо.
Мирон снова достал бутылку, плеснул, теперь уже не скупясь, в стакан. И когда я выпил, то понял причину его щедрости.
— Как думаешь, мне комиссионные полагаются? — вкрадчиво поинтересовался он.
Я подул на закоченевшие пальцы, подумал и согласился. Мирон не раз меня выручал, да и прав он — если бы не его ехидство, пришлось бы довольствоваться тремястами рублями, а не тремястами долларами. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
— Дистрибьютора устроят десять процентов?
— Обижаешь, начальник!
Я не стал торговаться.
— Хорошо, пятьдесят долларов.
— Лады! — повеселел Мирон и вернул мне две сотенные — Сдача рублями устроит?
— Можно и тугриками, — пошутил я, — но рублями лучше.
На «сдачу» у Мирона нашлось только четыреста рублей. Прав я оказался в своем предположении о его финансовой состоятельности.
— Остальные завтра, — заверил он — Разменяю в обменном пункте, тогда и отдам.
— Завтра так завтра, — согласился я. — Или послезавтра. Если мороз не спадет, то я здесь не появлюсь.
— А вдруг щедрый покупатель снова появится? — не преминул съехидничать Мирон.
— Такое случается раз в жизни, — резонно возразил я, непроизвольно оглянулся, и сердце у меня екнуло.
Покупатель возвращался, неся в правой руке большой полиэтиленовый пакет.
«Сейчас деньги назад требовать будет...» — с тоской пронеслось в голове.
Он подошел к лотку, остановился и посмотрел на меня сквозь темные стекла очков. Линзы были настолько выпуклыми, что создавалось впечатление, будто это глаза.
— А куклу на заказ можете сделать? — глухо спросил он.
— Могем. — С души словно камень упал, и я повеселел. С губ чуть не сорвалось: «Мы и гробы могем...» — но я вовремя прикусил язык. С такими покупателями лучше не шутить, тем более вид у него такой, что самое время подумывать о загробной жизни. — Любую куклу по желанию клиента!
— Мне такую же... Гм... Буратино. Но чуть побольше. И чтоб ладошки не сплошные, а пальчики двигались.
Первый раз я не уловил, но сейчас в глухом голосе покупателя послышался легкий акцент. Московский выговор, как у дикторов столичных телевизионных каналов.
— Можно и с пальчиками, — кивнул я, — но это будет дороже.
— Понятное дело, — согласился покупатель и протянул мне пакет. — Из этого материала...
Я взял пакет, заглянул. В пакете лежало обыкновенное полено и небольшой бумажный сверточек.
— Получится?
— Почему не получится? Сделаем. На когда?
Он подумал:
— На вчера.
Я хмыкнул и покачал головой.
— Заказной товар не раньше чем через неделю.
— Через неделю так через неделю, — неожиданно легко согласился клиент.
Он полез в карман, достал деньги и протянул мне. Рука у него двигалась неестественно, будто протез. Ничего удивительного при таком морозе. И акцент в его голосе, скорее всего, того же происхождения — мороз, как и алкоголь, сказывается на голосовых связках.
— Это задаток. Сделаете — получите столько же.
— А иконку не желаете приобрести? — впрягся в разговор Мирон. — Есть лик Богородицы, святых великомучеников... Пора о вечном задуматься...
Не глянув на Мирона, покупатель развернулся и деревянной походкой побрел прочь.
Я посмотрел на деньги, пересчитал. Пятьсот долларов! Вот это удача! Я о таком и мечтать не мог. В лучшем случае в месяц до двухсот долларов зарабатывал, а тут...
— Странный он какой-то... — раздумчиво сказал Мирон, и мне показалось, что он завидует моей удаче.
— Побольше бы таких сумасшедших! — весело ответил я.
— Я не о том... — покачал головой Мирон. — Ты заметил, какой у него нос? Как у покойника. И на шарфе инея нет, словно он не дышит.
— Ага, — поддакнул я, невольно подумав, что действительно не видел на шарфе клиента инея. — И двигается как мертвяк, и говорит утробным голосом из преисподней... Брось, Мирон! Замерз человек до невозможности, а иней с шарфа отряхнул. Не все же закусывают «Вигор» наледью с усов. На себя посмотри — скоро нос отвалится от мороза!
— Лишь бы от сифилиса не провалился, — мрачно парировал он. — Кстати, ты слышал, что на днях из городского морга пропали два покойника?
Меня разобрал смех.
— И один из них пришел сюда долларами швырять, — продолжил я. — Так, что ли? Чушь не неси, ладно?
Мирон сконфузился.
— Да ладно тебе... Что там в пакете? — Он заглянул в пакет, увидел полено и фыркнул. — Решил окончательно переквалифицироваться в папу Карло?
— От Рублева слышу, — отрезал я, намекая на его иконопись. — Ты всегда был прямолинеен, как полет кирпича.
Настроение сразу испортилось. Я раздраженно выдвинул ящик из-под лотка и стал укладывать в него кукол. Не люблю своего прозвища. Что за напасть — если кукол мастеришь, обязательно обзовут папой Карло.
— Не сердись, Денис, — пошел на попятную Мирон. — Извини. Не со зла я... Просто ситуация похожа на...
Он все же не выдержал серьезного тона и прыснул.
— Да пошел ты... Когда вавки в голове, зеленку пить надо, а не «Вигор». Тоже продается в аптеке, и тоже на ректификате.
Я закрыл ящик, сложил лоток.
— Уже уходишь?
— А что мне тут делать? Теперь полгода могу сюда не показываться.
— Да, повезло... — завистливо протянул Мирон. — А я еще постою, авось и мне улыбнется удача. Андрюхе повезло, теперь вот тебе, быть может, и мне привалит счастье. Бог, он троицу любит.
— Давно набожным стал? — фыркнул я.
— Наоборот, — покачал головой Мирон. — После случая с тобой начинаю подумывать писать иконы с отпетых грешников. Глядишь, будут пользоваться большим спросом.
— Не богохульствуй! — погрозил я пальцем.
— Какое тут богохульство? Грешники на земле живут намного лучше святых, а в загробный мир я не верю, потому тоже хочу неплохо пожить... Давай по пять капель на дорожку?
Он достал из-за пазухи бутылку.
— Нет. У Любаши сегодня день рождения, а я и так уже принял. Нехорошо получится, если заявлюсь пьяным.
— Счастливо отпраздновать, — пожелал Мирон и приложился к горлышку бутылки.
— И тебе счастливо, — кивнул я, нацепил на одно плечо ремень с ящиком, на второе — ремень со сложенным лотком, взял в руки пакет с поленом и побрел из сквера, по пути раскланиваясь со знакомыми художниками.
Ящик с куклами и лоток я хранил в каморке под лестницей первого подъезда пятиэтажки, расположенной напротив входа в сквер. Ведал каморкой дворник Михалыч — крепкий старик, бывший преподаватель физкультуры и страстный поборник здорового образа жизни. Выйдя на пенсию, он принципиально устроился на работу дворником, чтобы постоянно иметь физическую нагрузку и быть всегда в тонусе. Ему было под восемьдесят, но выглядел он никак не старше пятидесяти: в волосах — ни единой сединки, а статная фигура — просто на зависть. Поставить нас рядом, так я выглядел старше.
Михалыча я застал во дворе скалывающим ломом наледь с тротуара.
— Принес долг? — мрачно поинтересовался он. — Если нет, можешь разворачиваться и топать восвояси.
За хранение ящика и лотка он брал сто рублей в месяц, но за последние два месяца я ему задолжал.
— Принес, принес!
Михалыч воткнул лом в сугроб, снял рукавицу и протянул руку.
— Давай.
— Побойся Бога, Михалыч! — взмолился я. — Замерз как цуцик, руки задеревенели. Поставим все в каморку, и сразу отдам.
Михалыч смерил меня недоверчивым взглядом, молча развернулся и повел в подъезд. Отпер дверь каморки и придирчиво пронаблюдал, как я впихиваю под лестницу лоток и ящик между метел и лопат.
— Если соврал, — предупредил он, — выброшу твои причиндалы на улицу к чертовой матери!
«Так на улицу или к чертовой матери?» — завертелась в голове ехидная мысль, но озвучивать ее я не стал Нечего Михалыча раздраконивать Он хоть и учителем работал, но физкультуры, а не русского языка. Впрочем, нынешние учителя русского языка тоже не поняли бы меня.
— Что ты, Михалыч, разве я тебя когда обманывал?
Я стянул с рук перчатки, согрел пальцы дыханием, затем полез в карман и достал четыреста рублей.
— Это долг и аванс за два месяца вперед.
Брови Михалыча удивленно взлетели, он взял деньги, пересчитал и сразу подобрел. Вынул из кармана ватника дубликат ключа от каморки и протянул мне.
— Держи. Человек ты аккуратный, гадить здесь не будешь, я тебе верю Но задолжаешь — снова отберу.
— Спасибо за доверие! — бодро отсалютовал я, сунул ключ в карман, подхватил пакет с поленом и выскочил на улицу. На именины меня ждали через два часа, но еще предстояло поменять доллары на рубли и купить Любаше подарок. Раньше предполагал подарить помаду или брасматик, но теперь это казалось убогим при моих-то деньгах. Все-таки Любаше тридцать пять, почти круглая дата.
Деньги я разменял в обменном пункте универмага, здесь же решил присмотреть и подарок. Давно в универмаг не заглядывал, не по моим возможностям Вещи предпочитаю приобретать на рынке у «челноков» — хоть и не то качество, но гораздо дешевле. Сейчас же решил не экономить — один раз живем. Гуляй, рвань подзаборная!
Вначале хотел купить часики — чтоб уж память так память. Но, проходя мимо отдела бижутерии, бросил взгляд на витрину и застыл, привороженный гарнитуром из серебра с бирюзой. Серебро искрилось в лучах подсветки, а бирюза сияла, как Любашины глаза. К тому же бирюза — камень Любаши по зодиаку... Я не суеверный, ни в приметы, ни в гороскопы не верю, но мода есть мода. Да и цена весьма приемлемая — три с половиной тысячи.
— Это в рублях? — на всякий случай поинтересовался у продавщицы.
Миловидная продавщица окинула меня оценивающим взглядом и увидела перед собой красномордого с мороза мужика в поношенном тулупе и непрезентабельной шапке.
— Да... — скривив губы, процедила она. Но, поскольку покупатели в универмаге отсутствовали и ей было скучно, насмешливо добавила: — За валюту— в другом конце зала.
Я пропустил насмешку мимо ушей и снова принялся разглядывать гарнитур. Предметов было много: перстенек, серьги, кулон на цепочке, серьга в ноздрю, серьга в пупок, серьга... ну, в общем, понятно куда. Гм... Для молодежи, может быть, это в порядке вещей, но, честно говоря, не знаю, как Любаша воспримет серьгу в эту... этот... да и в ноздрю и пупок тоже.
— А предметы гарнитура все вместе продаются или можно по отдельности приобрести?
— Любой предмет по выбору, — не глядя на меня, бросила продавщица.
— Да? — Я воспрянул духом. — Тогда посчитайте, сколько будут стоить кулон, перстенек и серьги... — Запнувшись, я поспешно поправился: — Серьги в уши.
Продавщица презрительно фыркнула, покосилась на меня, но все же взяла калькулятор и посчитала.
— Две тысячи триста рублей.
— Беру.
Я достал из кармана пачку пятисоток, полученных в обменном пункте, отсчитал пять купюр и бросил на прилавок.
Продавщицу будто подменили. Она расплылась в улыбке и залебезила, словно мой тулуп мгновенно превратился во фрак, а шапка в шляпу. Наверное, я себя вел точно так же в сквере с нежданно-негаданно щедрым заказчиком.
— Вам завернуть или уложить в футляр?
— В футляр.
— Это еще двести рублей.
Я степенно кивнул.
Продавщица достала из-под прилавка длинный, как пенал, футляр, обтянутый черным бархатом, уложила в него кулон с цепочкой, серьги, затем взяла перстенек и вопросительно посмотрела на меня.
— Простите, а какой размер?
— Чего — размер? — не понял я.
— Перстенька.
Размера я не знал, но, вспомнив тонкие пальцы Любаши, быстро нашелся.
— Как на мой мизинец.
Продавщица бросила профессиональный взгляд на мои руки, заменила перстенек на другой и протянула мне.
— Примерьте.
Я надел перстенек на мизинец, глянул, и оправленная в серебро бирюза снова зачаровала меня голубым цветом Любашиных глаз.
— Да... То, что нужно... — восхищенно выдохнул я, возвращая перстенек.
Продавщица уложила перстенек, закрыла футляр и, упаковав его в полиэтиленовый чехол, протянула мне.
— Спасибо за покупку.
Слащавая улыбка на ее лице выглядела приклеенной, и я непроизвольно отметил, как мало в этой улыбке общего с улыбкой «Снегурочки», прошедшей мимо меня по заснеженному скверу.
— И вам спасибо... — отведя взгляд в сторону, буркнул я и спрятал футляр во внутренний карман пиджака. Поближе к сердцу. Сентиментальным я стал в последнее время выше всякой меры.
— Заходите еще, — продолжала расплываться фальшивой улыбкой продавщица.
— Всенепременно, — раскланялся я и, не удержавшись, отомстил за насмешку: — Как только, так сразу.
В гастрономе я купил бутылку шампанского и бутылку коньяка. Хотел взять торт, но вовремя одумался. Любаша непременно испечет сама и обидится, если я принесу покупной. Насчет тортов она мастерица, и никакой торт из итальянских или французских кондитерских магазинов, недавно открывшихся в городе, не сравнится с ее тортами. Каким бы вкусным ни был. Уже хотя бы потому, что это — Любашин торт.
У дома Любаши я зашел в цветочный киоск и купил пять громадных алых роз по баснословной цене. Обвязывая букет серебристой ленточкой, продавщица словоохотливо поучала, в какую воду и как нужно ставить розы, чтобы они стояли долго. Оказывается, вода нужна комнатная, отстоянная, подсахаренная, а черешки должны быть наново подрезанными и расщепленными. А ту часть черешка, которая находится в воде, необходимо освободить от веточек и колючек. Продавщица уложила цветы в длинную коробку и предупредила, что по такой погоде больше десяти минут мне не следует находиться на улице — цветы может прихватить мороз. Лучше взять такси.
Я молча кивал, но, когда вышел на улицу, такси брать не стал. До дома Любаши было пять минут хода, однако я на всякий случай пробежал расстояние за три. Заскочил в подъезд, поднялся на третий этаж, отдышался перед дверью и посмотрел на часы. Пришел на семь минут раньше. Нормально. Мужчине следует приходить немного раньше, а не опаздывать. Опаздывать — женская прерогатива.
Дверь открыла Оксана, четырнадцатилетняя дочка Любаши. Этакая стервочка с мамиными глазами, но паршивым характером. Меня она недолюбливала, но терпела. Правда, не всегда. Сегодня она была особенно агрессивной.
— О, Дед Мороз пришел, подарки принес! — скривилась она. Сразу уловила запах перегара, сморщила нос и помахала перед лицом ладонью. — И уже поддатый... Видно, не в первый дом заглядывает.
— Ну что ты... — начал я оправдываться. Перед Оксаной я часто терялся, несмотря на ее возраст. А может быть, именно из-за него. — Был на рынке, торговал, немного погрелся...
— Нормальные люди греются чаем из термоса, — резонно заметила Оксана. — А бомжи, — она окинула меня взглядом с головы до ног, явно причисляя к изгоям общества, — у коллектора центрального отопления.
В прихожую выглянула Любаша.
— Здравствуй, — сказала она, и я утонул в бирюзовой глубине ее глаз.
— Здравствуй, именинница... — выдохнул я, шагнул к ней и неловко чмокнул в щеку. — Это тебе.
Суматошно разорвав коробку, достал букет и протянул Любаше.
— Ох, какие...
При виде столь царского подарка Любаша от неожиданности присела, губы у нее задрожали, и мне показалось, что в глазах блеснули слезы. Но она быстро справилась с волнением и поцеловала меня в щеку.
— Спасибо... Они, наверное, сумасшедших денег стоят...
— Брось... — делано отмахнулся я.
— ...с балкона, — вклинилась в разговор Оксана. Яда у нее на языке было, как у гремучей змеи. И это в ее-то возрасте... Не завидую тому, кому достанется в жены.
— Не порть маме праздник, — попросил я.
— Я их в вазу поставлю, — сказала Любаша и поспешила на кухню.
— Погоди, цветы в воду по науке ставить нужно, чтобы месяц радовали глаз! — крикнул я вдогонку. — Сейчас разденусь, помогу.
Я поставил пакет с поленом в угол, а пакет с коньяком и шампанским протянул Оксане.
— Выставь, пожалуйста, на стол.
Бутылки в пакете звякнули.
— Ага, водку пьянствовать будем, — резюмировала маленькая стервочка. Она заглянула в пакет и удивленно покосилась на меня. — Богатенький Буратино...
Я ухмыльнулся, снял тулуп, шапку, повесил на вешалку, а когда обернулся, увидел, как Оксана достает из второго пакета полено.
— А это кому подарок? — спросила она.
— Это не подарок, а заготовка для куклы. Положи на место.
Оксана снова окинула меня взглядом с головы до ног и заметила:
— Гляди-ка, а в костюме и при галстуке можно принять и за порядочного человека.
Она сунула полено в пакет и скрылась в комнате. Я причесался у зеркала, поправил галстук, смахнул с пиджака ворсинки овчины и направился на кухню помогать Любаше ставить цветы в вазу.
Отстоянной воды не нашлось, и мы воспользовались кипяченой. В остальном же строго следовали советам продавщицы из цветочного киоска.
— Красота! — сказала Любаша, подняла вазу и залюбовалась розами. Она оглянулась на дверь и быстро поцеловала меня в губы. — Идем за стол.
Стол на троих был накрыт в проходной комнате.
— Я никого больше звать не стала, — извиняясь, сказала Любаша и поставила цветы посреди стола. — Не такая уж и дата... Завтра на работе отметим.
Работала Любаша библиотекарем в городской библиотеке, и как они с дочкой вытягивали на ее зарплату — уму непостижимо. Знаю, как завтра будут справлять день рождения на работе — по кусочку торта, чай... На том и все.
Я окинул взглядом небогатый стол. Мясной салат, соленья, грибы, холодец... На их фоне бутылка коньяка и шампанское смотрелись как аристократы среди бедных родственников. Дурак, не сообразил прикупить чего-нибудь вкусненького. Сказано, мужик, которому главное, чтобы на столе наличествовало спиртное. Хотя при другом раскладе я посчитал бы стол вполне праздничным.