Страница:
Вторым вопросом, требовавшим немедленного разрешения, была подготовка в Грузии и Мингрелии народного сопротивления турецким войскам. Мингрелия в то время не лишена, была автономии и управлялась владетельными князьями Дадиани по старым феодальным обычаям. Последний правитель князь Давид был женат на Екатерине Александровне Чавчавадзе, той самой воспитывавшейся у Ахвердовых красивой и осанистой Катеньке, которой некогда Муравьев в шутку предсказывал быть царицей. Князь Давид незадолго перед тем скончался. И впредь до совершеннолетия его сына правительницей Мингрелии стала Екатерина Александровна. Надо же быть такому совпадению!
А положение в Мингрелии было скверное. Спесивые мингрельские князья и дворяне, жестокие крепостники, выжимали из народа последние соки. Правительница, боясь восстания, советовала князьям обращаться с народом мягче. И в то же время угрожала народу всякими карами за непослушание господам. Народ, видя слабость правительницы, все чаще выходил из повиновения, и столкновения крестьян с феодалами учащались. Такое положение в стране, где рыскали иностранные агенты, грозило дурцыми последствиями. Надо было заставить правительницу действовать в нужном направлении, утихомирить князей и успокоить народ. Но существовала и еще более грозная опасность. Простой народ и феодальное дворянство относились к ожидаемому вторжению турецких войск в Мингрелию по-разному. Турки были заклятыми врагами мингрельцев, они грабили, захватывали красивых женщин, мальчиков и девочек, которыми торговали на невольничьих рынках в Константинополе. Мингрельцы ненавидели турецких захватчиков и готовы были к беспощадной борьбе с ними, а грузинские и мингрельские феодалы смотрели на дело иначе. Омер-паша и европейские его советники призывали их сбросить с себя ненавистное иго русского владычества, обещая полную независимость и поддержку в усмирении народа. И князья под влиянием этих лживых обещаний начали раздумывать: не лучше ли для них стать на сторону интервентов?
Подобные настроения представляли прямую опасность, с ними необходимо было во что бы то ни стало и быстро покончить. Муравьев поехал в Квашихоры – тогдашнюю резиденцию правительницы.
Весна была в разгаре. Все кругом зеленело, цвело и благоухало. Дворец правительницы, расположенный в гористой местности, выходил большим балконом к парадному подъезду, около которого уже стоял почетный караул из мингрельских князей и дворян. Сама Екатерина Александровна с гостившей у нее сестрой Ниной Грибоедовой и с дамским обществом ожидали наместника на балконе и с радостными лицами приветствовали его.
Сопровождаемый приближенными правительницы, Муравьев вошел в дом и у дверей залы увидел свою Катеньку, располневшую и с мелкими морщинками под глазами, но столь же красивую и важную. Поцеловав ей руку, Муравьев сказал:
– Вам в молодости, если не забыли, предвещали венец!
И они невольно улыбнулись при мысли о комедии, которую приходилось им сейчас разыгрывать. А за правительницей стояла Нина Грибоедова с большим букетом алых роз, и Муравьеву невыразимо приятно было глядеть на ее нежное, смугловатое, кроткое и чуть взволнованное лицо.
После общих приветствий, оставив Нину и всех встречавших в зале, правительница провела Николая Николаевича в небольшую гостиную. И там, без свидетелей, вновь превратилась в прежнюю Катеньку. Она с детских лет почитала Николая Николаевича как старшего брата и преданного друга и, поцеловав руку, призналась:
– Я, как узнала, что вас назначают сюда наместником, сразу приободрилась. И так рада вашему приезду. Трудно, милый Николай Николаевич…
Выслушав откровенный ее рассказ о беспорядках и неурядицах в княжестве и волнениях среди мингрельцев, Муравьев сказал:
– Похоже по всему, что Мингрелией управлять не легче, чем любым немецким княжеством. Но в чем корень зла? Не обижайтесь, Катенька, а искать его следует в собственном поведении вашем…
Щеки правительницы зарделись:
– В чем же вы находите вину мою?
Муравьев подслащать горькую пилюлю не стал:
– Вы слишком потворствуете князьям и слишком строги в обхождении с простыми людьми, тем самым первых отучая от повиновения, а вторых ожесточая. Я видел, в каком бесправии и нищете живут мингрельцы. Разве можно вам ожидать от них чего-то доброго? А пренебрегать народом нельзя. Время тревожное. Неприятельские передовые отряды в границах ваших.
– Так что же, по вашему мнению, я должна сделать?
– Заставить князей повиноваться вам, а народ уважать вас за твердость и справедливость.
– Не представляю, каким образом можно этого достигнуть.
– Надо, во-первых, изменить отношения с подданными, приказать помещикам прекратить мучительство крепостных, а во-вторых, следует немедленно объявить Мингрелию в опасности от турецкого нашествия, призвать весь народ к сопротивлению и выразить свою непоколебимую верность России.
На лице правительницы отразилось легкое смущение, и это от проницательных глаз Муравьева не укрылось и встревожило его. Неужели она подпала под влияние неприятельских воззваний? Он сдвинул брови, голос его сразу посуровел:
– Мне известно, что союзники, льстя себя напрасной надеждой отторгнуть от нас край сей, пытаются соблазнить к измене всякими посулами мингрельское дворянство, а посему вам и надлежит занять твердую позицию, не допускающую никаких кривотолков.
– Князья могут и не внять моим обращениям и увещаниям, – тихо промолвила правительница, – я все-таки женщина…
– Важно, что вас поддержит народ, ненавидящий насильников-оттоманов, ну а что касается именитых ваших… я затем и приехал, чтобы помочь вам вразумить их. Прикажите, пусть завтра здесь соберутся, надеюсь, мы договоримся.
И мингрельское дворянство, встретившись на следующий день с Муравьевым, выслушав спокойную, убедительную, твердую речь его, поняло, что новый проконсул Кавказа сумеет охранить вверенный ему край от любых посягательств союзников. Всяким колебаниям был положен конец. Обращение правительницы с призывом к сопротивлению захватчикам и предложение наместника о создании мингрельских конных дружин и партизанских отрядов было единодушно поддержано.
Большую надежду возлагал Муравьев на помощь Нины Грибоедовой. И не ошибся. С горячим сочувствием отнеслась она ко всем его мероприятиям, направленным к организации народного сопротивления турецким войскам. И когда, оставшись с ней наедине, он попросил, чтоб она старалась умерять порывы сестры в отношениях с подданными и поддерживала твердость ее духа и патриотическую настроенность, Нина Александровна с обычной милой улыбкой просто и решительно обещала:
– Все мои слабые силы отныне я отдаю на великое дело защиты родного своего края! Не сомневайтесь в вашей Ниночке, добрый Николай Николаевич![66]
… Нина Грибоедова принимала живое участие в защите своей родины. Она была постоянным добрым советчиком сестры, вместе с нею посещала мингрельских воинов на бивуаках и в лагерях, заботилась о лучшем медицинском обслуживании госпиталей. И при этом, конечно, не забывала обычных своих ходатайств о всех тех, кто нуждался в ее помощи. 17 октября 1855 года она пишет Муравьеву:
«Вы так много заняты, что мне не следовало бы в настоящее время беспокоить Вас моим письмом, но дело идет о бедной девочке, мать которой не раз убедительно просила моего о ней ходатайства; а как я уверена во всегдашней Вашей готовности делать добро, то и взялась исполнить просьбу матери, надеясь притом и на Ваше снисхождение к Вашей Ниночке{19}. Это девица лет девяти, дочь полковника Добринского{20}. Он состоит на службе сорок лет и содержит одним жалованием большое семейство. Одна из его дочерей воспитывается в Тифлисском институте, за которую он платит сам, а чтоб платить за другую, не имеет более никаких средств. Зная, что Вы имеете право назначать четырех воспитанниц, я прибегаю к Вам с покорнейшей просьбою назначить в счет этих воспитанниц девицу Добринскую.
С чувством высокого к Вам уважения остаюсь покорная и готовая к услугам Вашим Нина Грибоедова».
Подобных писем и записок она писала Николаю Муравьеву много. И нечего говорить о том, что просьбы ее не оставались тщетными. Муравьев относился к своей Ниночке, как звал ее с детских лет, с чувством неизменной любви и уважения и отказывать ей ни в чем не мог.
Дружеская переписка их продолжалась и после выезда Муравьева с Кавказа. 13 июня 1857 года Нина пишет ему из Тифлиса:
«Вы вполне вправе полагать, что мне никогда не приходило и на мысль сердиться на то, что Вы задержали ответ на письмо мое. Я была уверена, что только особенные занятия могли лишить меня этого удовольствия. Тем приятнее было мне теперь получить письмо Ваше, которое доказывает, что Вы всегда были и остаетесь благосклонным к нашему семейству, которое, достойнейший Николай Николаевич, питает к Вам искреннее уважение.
За присланные мне прелестные вещицы примите мою искреннюю благодарность; они будут всегда стоять на моем туалете и останутся драгоценной памятью Вашей особы. Сестра Катенька уже давно уехала в Мингрелию, куда и я собираюсь скоро ехать…»
Но в Мингрелию к сестре на этот раз она не поехала. В Тифлисе появилась холера. Нина осталась здесь, чтобы ухаживать за кем-то из заболевших родственников.
? спустя некоторое время Екатерина Александровна Дадиани писала Муравьеву:
«Дорогой и многоутешающей сестры моей Нины уже нет. Я лишилась моего ангела. 29 июня в Тифлисе холера у меня похитила ее и тем лишила единственного моего друга».
Муравьев получил это неожиданное печальное сообщение в Риме, где находился с семьей с конца 1857 года, после того как вышел в отставку. Прочитав, он не сдержал слёз: ушел из жизни прекрасной души человек, любимый и близкий!
Муравьев скорбел долго, искренне. И в дневнике сделал такую запись:
«Я не знал в жизни женщины более кроткой, добродетельной и самоотверженной, чем Нина Грибоедова…»
7
А положение в Мингрелии было скверное. Спесивые мингрельские князья и дворяне, жестокие крепостники, выжимали из народа последние соки. Правительница, боясь восстания, советовала князьям обращаться с народом мягче. И в то же время угрожала народу всякими карами за непослушание господам. Народ, видя слабость правительницы, все чаще выходил из повиновения, и столкновения крестьян с феодалами учащались. Такое положение в стране, где рыскали иностранные агенты, грозило дурцыми последствиями. Надо было заставить правительницу действовать в нужном направлении, утихомирить князей и успокоить народ. Но существовала и еще более грозная опасность. Простой народ и феодальное дворянство относились к ожидаемому вторжению турецких войск в Мингрелию по-разному. Турки были заклятыми врагами мингрельцев, они грабили, захватывали красивых женщин, мальчиков и девочек, которыми торговали на невольничьих рынках в Константинополе. Мингрельцы ненавидели турецких захватчиков и готовы были к беспощадной борьбе с ними, а грузинские и мингрельские феодалы смотрели на дело иначе. Омер-паша и европейские его советники призывали их сбросить с себя ненавистное иго русского владычества, обещая полную независимость и поддержку в усмирении народа. И князья под влиянием этих лживых обещаний начали раздумывать: не лучше ли для них стать на сторону интервентов?
Подобные настроения представляли прямую опасность, с ними необходимо было во что бы то ни стало и быстро покончить. Муравьев поехал в Квашихоры – тогдашнюю резиденцию правительницы.
Весна была в разгаре. Все кругом зеленело, цвело и благоухало. Дворец правительницы, расположенный в гористой местности, выходил большим балконом к парадному подъезду, около которого уже стоял почетный караул из мингрельских князей и дворян. Сама Екатерина Александровна с гостившей у нее сестрой Ниной Грибоедовой и с дамским обществом ожидали наместника на балконе и с радостными лицами приветствовали его.
Сопровождаемый приближенными правительницы, Муравьев вошел в дом и у дверей залы увидел свою Катеньку, располневшую и с мелкими морщинками под глазами, но столь же красивую и важную. Поцеловав ей руку, Муравьев сказал:
– Вам в молодости, если не забыли, предвещали венец!
И они невольно улыбнулись при мысли о комедии, которую приходилось им сейчас разыгрывать. А за правительницей стояла Нина Грибоедова с большим букетом алых роз, и Муравьеву невыразимо приятно было глядеть на ее нежное, смугловатое, кроткое и чуть взволнованное лицо.
После общих приветствий, оставив Нину и всех встречавших в зале, правительница провела Николая Николаевича в небольшую гостиную. И там, без свидетелей, вновь превратилась в прежнюю Катеньку. Она с детских лет почитала Николая Николаевича как старшего брата и преданного друга и, поцеловав руку, призналась:
– Я, как узнала, что вас назначают сюда наместником, сразу приободрилась. И так рада вашему приезду. Трудно, милый Николай Николаевич…
Выслушав откровенный ее рассказ о беспорядках и неурядицах в княжестве и волнениях среди мингрельцев, Муравьев сказал:
– Похоже по всему, что Мингрелией управлять не легче, чем любым немецким княжеством. Но в чем корень зла? Не обижайтесь, Катенька, а искать его следует в собственном поведении вашем…
Щеки правительницы зарделись:
– В чем же вы находите вину мою?
Муравьев подслащать горькую пилюлю не стал:
– Вы слишком потворствуете князьям и слишком строги в обхождении с простыми людьми, тем самым первых отучая от повиновения, а вторых ожесточая. Я видел, в каком бесправии и нищете живут мингрельцы. Разве можно вам ожидать от них чего-то доброго? А пренебрегать народом нельзя. Время тревожное. Неприятельские передовые отряды в границах ваших.
– Так что же, по вашему мнению, я должна сделать?
– Заставить князей повиноваться вам, а народ уважать вас за твердость и справедливость.
– Не представляю, каким образом можно этого достигнуть.
– Надо, во-первых, изменить отношения с подданными, приказать помещикам прекратить мучительство крепостных, а во-вторых, следует немедленно объявить Мингрелию в опасности от турецкого нашествия, призвать весь народ к сопротивлению и выразить свою непоколебимую верность России.
На лице правительницы отразилось легкое смущение, и это от проницательных глаз Муравьева не укрылось и встревожило его. Неужели она подпала под влияние неприятельских воззваний? Он сдвинул брови, голос его сразу посуровел:
– Мне известно, что союзники, льстя себя напрасной надеждой отторгнуть от нас край сей, пытаются соблазнить к измене всякими посулами мингрельское дворянство, а посему вам и надлежит занять твердую позицию, не допускающую никаких кривотолков.
– Князья могут и не внять моим обращениям и увещаниям, – тихо промолвила правительница, – я все-таки женщина…
– Важно, что вас поддержит народ, ненавидящий насильников-оттоманов, ну а что касается именитых ваших… я затем и приехал, чтобы помочь вам вразумить их. Прикажите, пусть завтра здесь соберутся, надеюсь, мы договоримся.
И мингрельское дворянство, встретившись на следующий день с Муравьевым, выслушав спокойную, убедительную, твердую речь его, поняло, что новый проконсул Кавказа сумеет охранить вверенный ему край от любых посягательств союзников. Всяким колебаниям был положен конец. Обращение правительницы с призывом к сопротивлению захватчикам и предложение наместника о создании мингрельских конных дружин и партизанских отрядов было единодушно поддержано.
Большую надежду возлагал Муравьев на помощь Нины Грибоедовой. И не ошибся. С горячим сочувствием отнеслась она ко всем его мероприятиям, направленным к организации народного сопротивления турецким войскам. И когда, оставшись с ней наедине, он попросил, чтоб она старалась умерять порывы сестры в отношениях с подданными и поддерживала твердость ее духа и патриотическую настроенность, Нина Александровна с обычной милой улыбкой просто и решительно обещала:
– Все мои слабые силы отныне я отдаю на великое дело защиты родного своего края! Не сомневайтесь в вашей Ниночке, добрый Николай Николаевич![66]
… Нина Грибоедова принимала живое участие в защите своей родины. Она была постоянным добрым советчиком сестры, вместе с нею посещала мингрельских воинов на бивуаках и в лагерях, заботилась о лучшем медицинском обслуживании госпиталей. И при этом, конечно, не забывала обычных своих ходатайств о всех тех, кто нуждался в ее помощи. 17 октября 1855 года она пишет Муравьеву:
«Вы так много заняты, что мне не следовало бы в настоящее время беспокоить Вас моим письмом, но дело идет о бедной девочке, мать которой не раз убедительно просила моего о ней ходатайства; а как я уверена во всегдашней Вашей готовности делать добро, то и взялась исполнить просьбу матери, надеясь притом и на Ваше снисхождение к Вашей Ниночке{19}. Это девица лет девяти, дочь полковника Добринского{20}. Он состоит на службе сорок лет и содержит одним жалованием большое семейство. Одна из его дочерей воспитывается в Тифлисском институте, за которую он платит сам, а чтоб платить за другую, не имеет более никаких средств. Зная, что Вы имеете право назначать четырех воспитанниц, я прибегаю к Вам с покорнейшей просьбою назначить в счет этих воспитанниц девицу Добринскую.
С чувством высокого к Вам уважения остаюсь покорная и готовая к услугам Вашим Нина Грибоедова».
Подобных писем и записок она писала Николаю Муравьеву много. И нечего говорить о том, что просьбы ее не оставались тщетными. Муравьев относился к своей Ниночке, как звал ее с детских лет, с чувством неизменной любви и уважения и отказывать ей ни в чем не мог.
Дружеская переписка их продолжалась и после выезда Муравьева с Кавказа. 13 июня 1857 года Нина пишет ему из Тифлиса:
«Вы вполне вправе полагать, что мне никогда не приходило и на мысль сердиться на то, что Вы задержали ответ на письмо мое. Я была уверена, что только особенные занятия могли лишить меня этого удовольствия. Тем приятнее было мне теперь получить письмо Ваше, которое доказывает, что Вы всегда были и остаетесь благосклонным к нашему семейству, которое, достойнейший Николай Николаевич, питает к Вам искреннее уважение.
За присланные мне прелестные вещицы примите мою искреннюю благодарность; они будут всегда стоять на моем туалете и останутся драгоценной памятью Вашей особы. Сестра Катенька уже давно уехала в Мингрелию, куда и я собираюсь скоро ехать…»
Но в Мингрелию к сестре на этот раз она не поехала. В Тифлисе появилась холера. Нина осталась здесь, чтобы ухаживать за кем-то из заболевших родственников.
? спустя некоторое время Екатерина Александровна Дадиани писала Муравьеву:
«Дорогой и многоутешающей сестры моей Нины уже нет. Я лишилась моего ангела. 29 июня в Тифлисе холера у меня похитила ее и тем лишила единственного моего друга».
Муравьев получил это неожиданное печальное сообщение в Риме, где находился с семьей с конца 1857 года, после того как вышел в отставку. Прочитав, он не сдержал слёз: ушел из жизни прекрасной души человек, любимый и близкий!
Муравьев скорбел долго, искренне. И в дневнике сделал такую запись:
«Я не знал в жизни женщины более кроткой, добродетельной и самоотверженной, чем Нина Грибоедова…»
7
В середине мая 1855 года, ночью, Муравьев приехал в Гумры. Пограничное селение это, где он не раз бывал прежде, превратилось в укрепленный городок и было переименовано в Александрополь. Там встретил его командовавший войсками действующего корпуса, стягивавшимися сюда, старый сослуживец и задушевный друг генерал-лейтенант Василий Осипович Бебутов. Между ними секретов не было. И они до самого рассвета просидели над военными картами, планами и диспозициями.
Предстояло вторгнуться в пределы азиатской Турции, овладеть Ардаганом и Карсом и развивать наступление на Эрзерум, в глубь Анатолии. Двадцать семь лет назад Муравьев брал уже Карс и Эрзерум, путь туда был ему хорошо известен.
Военные действия, таким образом, должны были развернуться в турецких границах против анатолийской армии и на Кавказе против начавших высаживаться близ Сухуми экспедиционных турецких войск. Муравьев принимал главное начальство над действующим корпусом. Бебутову поручалось управление Кавказским краем, организация народного сопротивления и защита Грузии, Мингрелии и Гурии.
– Лучше тебя, любезный друг Василий, местных условий никто не знает, – сказал Муравьев, – и я отныне за край тот спокоен. У народа доверием ты пользуешься, а это главное, и для партизанской войны Мингрелия и Гурия словно созданы. Регулярных войск у нас мало, я более всего рассчитываю на войну народную…
– Меня, признаюсь, несколько беспокоит, – отозвался Бебутов, – полученное на днях известие, будто англичане направили своего агента Лонгворта к Шамилю с целью руководить его действиями против нас. Как бы этот агент не ввел в искушение имама!
– Да, я хотя того и не ожидаю, а кто знает, англичане на подстрекательство великие мастера, – проговорил Муравьев. – Лезгинскую кордонную линию во всяком случае оголять не следует, придется все одиннадцать батальонов пехоты и артиллерию там оставить… И хорошо бы захватить этих агентов, пробирающихся к Шамилю.
– Меры к тому приняты будут, – ответил Бебутов. – А ты вот что еще скажи: как мне держаться с Екатериной Александровной Дадиани, если агенты Омер-паши и союзников сумеют снова ее поколебать?
– Гм… Не думаю, право, чтобы до того дошло, – возразил Муравьев, – однако вполне вероятно, что неприятели будут одолевать правительницу всякими соблазнительными посланиями, и в этом случае необходимо давать решительный отпор подобным проискам…
– Я понимаю, но правительница может мне этих посланий и не показать.
– Ты узнаешь о них от Нины Александровны Грибоедовой, она обещала мне поддерживать патриотическое настроение сестры и тебе во всем будет хорошей помощницей… Ну а как господам иностранцам ответить и всяким прочим дипломатическим тонкостям тебя наставлять нечего… Действуй, как найдешь нужным!
Прощаясь, старые друзья крепко обнялись и расцеловались.
А на следующий день в войсках действующего корпуса читали приказ главнокомандующего:
«Принимая главное начальство над действующим корпусом, приветствую вас, воины Кавказа! Более полвека с гордостью и изумлением Россия внимает подвигам вашим; весть о них давно вышла и за пределы обширного нашего отечества.
Уже 25 лет прошло с той поры, когда я считал себя в рядах ваших. Из бывших боевых сподвижников и товарищей только немногих нахожу теперь среди вас – их сменило новое поколение, но и в нем встречаю прежний дух доблести и геройства.
Славные предания прошедшего всегда будут перед вами. Их изучайте, им следуйте… Для России настала година испытания. Уже многие сотни тысяч ратников ополчаются на защиту родного края, воскрешая в памяти народа бессмертное время войны отечественной. Встанем же и мы, полные рвения и готовности, за святое дело… Командующего действующим корпусом князя В. O. Бебутова, сослуживца молодых лет моих, прошу принять выражения душевного моего уважения к подвигам его, охранившим край».
Действующий корпус имел 16 тысяч пехоты, 5 тысяч конницы и 9 артиллерийских батарей с 76 орудиями. Кроме того, к нему должен был присоединиться дислоцированный в Ахалцыхе десятитысячный отряд генерала Ковалевского, которому Муравьев поручил прежде завладеть небольшой, но стратегически важной крепостью Ардаган, откуда неприятель сообщался с Батумом и Аджарией. А близ Эривани находился пятитысячный отряд генерала Суслова, он обязывался действовать против двенадцатитысячного корпуса Вели-паши, занимавшего дорогу от Баязида к Эрзеруму и угрожавшего левому флангу и тылу главных сил Кавказского действующего корпуса.
Анатолийская турецкая армия, которой командовал мушир Васиф-Мегмед-паша, численно была сильнее. В Карской крепости и в укрепленных по обоим берегам Карс-чая лагерях насчитывалось 28 тысяч пехоты и кавалерии, артиллерия состояла из 150 орудий. В состав армии входили также корпус Вели-паши и войска, собранные в Эрзеруме.
28 мая основные силы Кавказского корпуса во главе с Муравьевым перешли границу и сосредоточились в селении Агджа-Кала, несколько севернее КарсА. Спустя пять дней сюда подошел и отряд генерала Ковалевского, успевшего без сопротивления взять Ардаган.
Произведенные Муравьевым рекогносцировки Карса убедили, что на этот раз овладеть грозной турецкой твердыней будет трудно. Долго смотрел Муравьев в подзорную трубу на высоты Карадага, вспоминая, как штурмовал некогда эту гору и с каким трудом добрался до вершины, где тогда был лишь небольшой редут с четырьмя пушками, а теперь из-за каменных бойниц выглядывали дула крупнокалиберных орудий, державших под прицелом всю окрестлежащую равнину и соседние форты.
Карс и Эрзерум имели особо важное значение не только для турецкого, но и для британского правительства. Карл Маркс, внимательно следивший за развитием военных действий в Малой Азии, писал:
«Если Карс является ключом к Эрзеруму, то Эрзерум представляет ключ к Константинополю и центральный пункт стратегических и торговых путей Анатолии. Лишь только Карс и Эрзерум попадут в руки русских, как сухопутная торговля Англии с Персией через Трапезунд сейчас же прекратится».[67]
Укреплением Карса последние годы занимались английские инженеры, создав по последнему слову техники такие мощные оборонительные сооружения, что крепость, как хвалились английские газеты, стала «совершенно недосягаемым местом для русских!».
Обороной Карса ведал энергичный английский генерал Вильямс. Английский инженер полковник Лекк неустанно совершенствовал крепостные укрепления. Артиллерию и стрелковые войска инспектировали английские офицеры.
Среди командиров было немало венгерских и польских политических эмигрантов, выдачи которых тщетно добивался когда-то император Николай. Венгры Кмети и Кольман, деятельные участники венгерского восстания 1849 года, приговоренные австрийским правительством заочно к смертной казни, имели генеральские чины, начальствовали над крупными турецкими воинскими частями. Снарядами крепостная артиллерия была обеспечена достаточно. Войска находились в бодром расположении духа, были хорошо обучены, обмундированы, в продовольствии не нуждались.
На удачный штурм крепости надеяться не приходилось. Правильной осады предпринять тоже было нельзя, отсутствовала осадная артиллерия, не хватало знающих саперное дело командиров, – Муравьев вздыхал, вспоминая Бурцова и Пущина! – да и необходимо было избегать изнурительных для войск трудов, сопряженных с осадой. Ведь неприятель мог неожиданно появиться с любой стороны и даже в тылу.
Муравьев решил блокировать Карс. Все прямые дороги и кружные пути, связывавшие Карс с Эрзерумом и другими турецкими крепостями и городами, были перехвачены. Продовольственные запасы, заготовленные интендантами анатолийской армии в разных местах, захвачены. Корпус Вели-паши отброшен к Эрзеруму.
Муравьев с главными силами, совершив обходное движение, появился в виду Карса с южной стороны, расположив лагерь близ селения Чифтлигая на обеих сторонах реки Карс-чай. Палатка главнокомандующего стояла на возвышении, откуда в подзорные трубы хорошо проглядывались внутренние укрепления Карса, цитадель, имевшие особо важное значение Шорахские редуты и часть долины впереди них. Карадаг не был виден, но за тем, что делалось там и на северной стороне крепости, зорко следил храбрый и неутомимый казачий генерал Бакланов. Раскинув свою палатку на высоком кургане, расставив всюду пикеты, Бакланов не позволял туркам выглянуть из своих окопов.
Казаки Бакланова гарцевали под самыми стенами крепости. Ни одна команда фуражиров не могла безнаказанно прорваться из крепости или в крепость. Турки вынуждены были прикрывать фуражиров значительными отрядами регулярной пехоты и конницы, но Бакланов подстерегал их, нападал врасплох и громил в самых неожиданных местах.
Положение осажденных с каждым днем ухудшалось. Адъютант сераскира, оставивший Карс 5 августа, сообщил в Константинополе, что «ко времени отъезда склады заключали внутри города Карса запасы на 4, максимум 5 недель, боевыми припасами гарнизон тоже был снабжен более чем недостаточно. Последнее, однако, не имеет большого значения, так как Муравьев заявил своей, после полученных подкреплений насчитывающей около 50 тысяч человек, армии, что он хочет взять Карс измором и захватить его, не сделав ни одного выстрела… Русские заставили жителей уничтожить на расстоянии восьми часов ходьбы (28 миль) в окружности все, что даже по виду похоже на предметы питания».[68]
Количество русских войск адъютант несколько преувеличил, но намерение Муравьева изложил довольно верно. Однако вскоре произошли события, это намерение совершенно изменившие.
В начале сентября в Батум прибыл генералиссимус Омер-паша, окруженный многочисленными английскими и французскими советниками. На Кавказском побережье скопилось к тому времени свыше тридцати тысяч десантных турецких войск. Лазутчики доносили, что Омер-паша собирается идти на выручку КарсА. В то же время корпус Вели-паши, усиленный в Эрзеруме новобранцами, мог внезапно появиться на вершинах Соганлуга и напасть с тыла.
А погода резко изменилась. Пошли дожди, ночи стали холодными, горы покрылись первым снегом. Вопрос о том, чтобы как-то ускорить взятие крепости, поневоле не выходил из головы.
11 сентября утром загремели неожиданно орудия Карской цитадели, крепость окуталась клубами белого дыма. Казачьи пикеты расслышали, как в турецком лагере, доселе погруженном в уныние, раздались радостные крики, все там ожило и пришло в движение.
Казак, присланный Баклановым, доложил главнокомандующему, что турки празднуют взятие союзными войсками Севастополя. Муравьев хотя и ожидал горестного этого известия – глухие слухи о падении героической русской крепости в лагере уже носились, – однако почувствовал, как болезненно сжалось сердце и на глаза невольно навернулись слезы. Национальная гордость его и высокое чувство патриотизма были жестоко уязвлены. Честь отечества требовала от него каких-то решительных мер! «При подобных обстоятельствах главному начальнику не следовало уклоняться от гнета ответственности, ему предстоявшей. Видимое изнеможение неприятеля, бодрое состояние войск наших, дух, оживлявший их, негодование, возрожденное падением Севастополя, желание отомстить врагу и всеобщий порыв к бою служили в то время лучшим ручательством за успех – и штурм Карса был решен в мыслях генерала Муравьева».[69]
17 сентября задолго до рассвета войска Кавказского корпуса четырьмя отдельными колоннами пошли на приступ.
… Было 9 часов утра. Густой туман, обволакивавший с утра крепость и всю долину реки Карс-чай, рассеялся. Выглянуло солнце. Муравьев находился на Столовой горе и, сохраняя обычные твердость и спокойствие, в подзорную трубу следил за ходом сражения. Адъютанты и ординарцы стояли несколько поодаль в почтительном безмолвии.
Бой кипел уже пять часов. Орудийная канонада ни на минуту не затихала. И хотя войскам генералов Базина и Бакланова удалось овладеть Чакмакскими редутами, взяв при этом 15 орудий и два знамени, а колонна генерала Майделя выбила турок с левого крыла Шорахских укреплений, Муравьев видел, что приступ успеха не имел.
Большая часть старших начальников была убита или ранена, потери в войсках ежеминутно увеличивались. В общем резерве оставалось только пять батальонов. Кавалерия, не понесшая никакого урона, стояла в боевых порядках, но при штурме употребить ее с пользой не представлялось возможным.
Особенно упорное сопротивление турки оказывали на правом крыле Шорахских позиций, тянувшихся вдоль крутой и каменистой высоты. Все приступы войск генерала Ковалевского турки отбили. Сам Ковалевский был смертельно поражен штуцерной пулей, вскоре выбыли из строя все штаб-офицеры.
Муравьев вызвал полковника Дондукова-Корсакова, командовавшего конной артиллерией первой колонны.
– Каково ваше мнение, полковник, о возможности успешного завершения приступа?
– Трудно еще что-то определенное сказать, ваше высокопревосходительство. На Чакмакских высотах наши как будто продвигаются вперед…
Муравьев покачал головой, возразил спокойно:
– Нет, полковник, я много видел сражений в своей жизни. Штурм совершенно неудачен. Мы проигрываем. Все резервы наши почти исчерпаны.
– Позвольте, однако, заметить, – сказал полковник, – что отбитый штурм не есть еще проигранное сражение. Мы сохраняем все наши позиции для продолжения блокады.
– А это совсем другое дело, – вздохнул Муравьев. – Тут вы правы. Мы не сумели взять крепость, но мы не разбиты. – И, чуть помедлив, приказал: – Соберите остатки войск первой колонны и, приняв начальство над ними, не теряя боевого порядка, при соответствующем прикрытии отступайте на исходные позиции.
Предстояло вторгнуться в пределы азиатской Турции, овладеть Ардаганом и Карсом и развивать наступление на Эрзерум, в глубь Анатолии. Двадцать семь лет назад Муравьев брал уже Карс и Эрзерум, путь туда был ему хорошо известен.
Военные действия, таким образом, должны были развернуться в турецких границах против анатолийской армии и на Кавказе против начавших высаживаться близ Сухуми экспедиционных турецких войск. Муравьев принимал главное начальство над действующим корпусом. Бебутову поручалось управление Кавказским краем, организация народного сопротивления и защита Грузии, Мингрелии и Гурии.
– Лучше тебя, любезный друг Василий, местных условий никто не знает, – сказал Муравьев, – и я отныне за край тот спокоен. У народа доверием ты пользуешься, а это главное, и для партизанской войны Мингрелия и Гурия словно созданы. Регулярных войск у нас мало, я более всего рассчитываю на войну народную…
– Меня, признаюсь, несколько беспокоит, – отозвался Бебутов, – полученное на днях известие, будто англичане направили своего агента Лонгворта к Шамилю с целью руководить его действиями против нас. Как бы этот агент не ввел в искушение имама!
– Да, я хотя того и не ожидаю, а кто знает, англичане на подстрекательство великие мастера, – проговорил Муравьев. – Лезгинскую кордонную линию во всяком случае оголять не следует, придется все одиннадцать батальонов пехоты и артиллерию там оставить… И хорошо бы захватить этих агентов, пробирающихся к Шамилю.
– Меры к тому приняты будут, – ответил Бебутов. – А ты вот что еще скажи: как мне держаться с Екатериной Александровной Дадиани, если агенты Омер-паши и союзников сумеют снова ее поколебать?
– Гм… Не думаю, право, чтобы до того дошло, – возразил Муравьев, – однако вполне вероятно, что неприятели будут одолевать правительницу всякими соблазнительными посланиями, и в этом случае необходимо давать решительный отпор подобным проискам…
– Я понимаю, но правительница может мне этих посланий и не показать.
– Ты узнаешь о них от Нины Александровны Грибоедовой, она обещала мне поддерживать патриотическое настроение сестры и тебе во всем будет хорошей помощницей… Ну а как господам иностранцам ответить и всяким прочим дипломатическим тонкостям тебя наставлять нечего… Действуй, как найдешь нужным!
Прощаясь, старые друзья крепко обнялись и расцеловались.
А на следующий день в войсках действующего корпуса читали приказ главнокомандующего:
«Принимая главное начальство над действующим корпусом, приветствую вас, воины Кавказа! Более полвека с гордостью и изумлением Россия внимает подвигам вашим; весть о них давно вышла и за пределы обширного нашего отечества.
Уже 25 лет прошло с той поры, когда я считал себя в рядах ваших. Из бывших боевых сподвижников и товарищей только немногих нахожу теперь среди вас – их сменило новое поколение, но и в нем встречаю прежний дух доблести и геройства.
Славные предания прошедшего всегда будут перед вами. Их изучайте, им следуйте… Для России настала година испытания. Уже многие сотни тысяч ратников ополчаются на защиту родного края, воскрешая в памяти народа бессмертное время войны отечественной. Встанем же и мы, полные рвения и готовности, за святое дело… Командующего действующим корпусом князя В. O. Бебутова, сослуживца молодых лет моих, прошу принять выражения душевного моего уважения к подвигам его, охранившим край».
Действующий корпус имел 16 тысяч пехоты, 5 тысяч конницы и 9 артиллерийских батарей с 76 орудиями. Кроме того, к нему должен был присоединиться дислоцированный в Ахалцыхе десятитысячный отряд генерала Ковалевского, которому Муравьев поручил прежде завладеть небольшой, но стратегически важной крепостью Ардаган, откуда неприятель сообщался с Батумом и Аджарией. А близ Эривани находился пятитысячный отряд генерала Суслова, он обязывался действовать против двенадцатитысячного корпуса Вели-паши, занимавшего дорогу от Баязида к Эрзеруму и угрожавшего левому флангу и тылу главных сил Кавказского действующего корпуса.
Анатолийская турецкая армия, которой командовал мушир Васиф-Мегмед-паша, численно была сильнее. В Карской крепости и в укрепленных по обоим берегам Карс-чая лагерях насчитывалось 28 тысяч пехоты и кавалерии, артиллерия состояла из 150 орудий. В состав армии входили также корпус Вели-паши и войска, собранные в Эрзеруме.
28 мая основные силы Кавказского корпуса во главе с Муравьевым перешли границу и сосредоточились в селении Агджа-Кала, несколько севернее КарсА. Спустя пять дней сюда подошел и отряд генерала Ковалевского, успевшего без сопротивления взять Ардаган.
Произведенные Муравьевым рекогносцировки Карса убедили, что на этот раз овладеть грозной турецкой твердыней будет трудно. Долго смотрел Муравьев в подзорную трубу на высоты Карадага, вспоминая, как штурмовал некогда эту гору и с каким трудом добрался до вершины, где тогда был лишь небольшой редут с четырьмя пушками, а теперь из-за каменных бойниц выглядывали дула крупнокалиберных орудий, державших под прицелом всю окрестлежащую равнину и соседние форты.
Карс и Эрзерум имели особо важное значение не только для турецкого, но и для британского правительства. Карл Маркс, внимательно следивший за развитием военных действий в Малой Азии, писал:
«Если Карс является ключом к Эрзеруму, то Эрзерум представляет ключ к Константинополю и центральный пункт стратегических и торговых путей Анатолии. Лишь только Карс и Эрзерум попадут в руки русских, как сухопутная торговля Англии с Персией через Трапезунд сейчас же прекратится».[67]
Укреплением Карса последние годы занимались английские инженеры, создав по последнему слову техники такие мощные оборонительные сооружения, что крепость, как хвалились английские газеты, стала «совершенно недосягаемым местом для русских!».
Обороной Карса ведал энергичный английский генерал Вильямс. Английский инженер полковник Лекк неустанно совершенствовал крепостные укрепления. Артиллерию и стрелковые войска инспектировали английские офицеры.
Среди командиров было немало венгерских и польских политических эмигрантов, выдачи которых тщетно добивался когда-то император Николай. Венгры Кмети и Кольман, деятельные участники венгерского восстания 1849 года, приговоренные австрийским правительством заочно к смертной казни, имели генеральские чины, начальствовали над крупными турецкими воинскими частями. Снарядами крепостная артиллерия была обеспечена достаточно. Войска находились в бодром расположении духа, были хорошо обучены, обмундированы, в продовольствии не нуждались.
На удачный штурм крепости надеяться не приходилось. Правильной осады предпринять тоже было нельзя, отсутствовала осадная артиллерия, не хватало знающих саперное дело командиров, – Муравьев вздыхал, вспоминая Бурцова и Пущина! – да и необходимо было избегать изнурительных для войск трудов, сопряженных с осадой. Ведь неприятель мог неожиданно появиться с любой стороны и даже в тылу.
Муравьев решил блокировать Карс. Все прямые дороги и кружные пути, связывавшие Карс с Эрзерумом и другими турецкими крепостями и городами, были перехвачены. Продовольственные запасы, заготовленные интендантами анатолийской армии в разных местах, захвачены. Корпус Вели-паши отброшен к Эрзеруму.
Муравьев с главными силами, совершив обходное движение, появился в виду Карса с южной стороны, расположив лагерь близ селения Чифтлигая на обеих сторонах реки Карс-чай. Палатка главнокомандующего стояла на возвышении, откуда в подзорные трубы хорошо проглядывались внутренние укрепления Карса, цитадель, имевшие особо важное значение Шорахские редуты и часть долины впереди них. Карадаг не был виден, но за тем, что делалось там и на северной стороне крепости, зорко следил храбрый и неутомимый казачий генерал Бакланов. Раскинув свою палатку на высоком кургане, расставив всюду пикеты, Бакланов не позволял туркам выглянуть из своих окопов.
Казаки Бакланова гарцевали под самыми стенами крепости. Ни одна команда фуражиров не могла безнаказанно прорваться из крепости или в крепость. Турки вынуждены были прикрывать фуражиров значительными отрядами регулярной пехоты и конницы, но Бакланов подстерегал их, нападал врасплох и громил в самых неожиданных местах.
Положение осажденных с каждым днем ухудшалось. Адъютант сераскира, оставивший Карс 5 августа, сообщил в Константинополе, что «ко времени отъезда склады заключали внутри города Карса запасы на 4, максимум 5 недель, боевыми припасами гарнизон тоже был снабжен более чем недостаточно. Последнее, однако, не имеет большого значения, так как Муравьев заявил своей, после полученных подкреплений насчитывающей около 50 тысяч человек, армии, что он хочет взять Карс измором и захватить его, не сделав ни одного выстрела… Русские заставили жителей уничтожить на расстоянии восьми часов ходьбы (28 миль) в окружности все, что даже по виду похоже на предметы питания».[68]
Количество русских войск адъютант несколько преувеличил, но намерение Муравьева изложил довольно верно. Однако вскоре произошли события, это намерение совершенно изменившие.
В начале сентября в Батум прибыл генералиссимус Омер-паша, окруженный многочисленными английскими и французскими советниками. На Кавказском побережье скопилось к тому времени свыше тридцати тысяч десантных турецких войск. Лазутчики доносили, что Омер-паша собирается идти на выручку КарсА. В то же время корпус Вели-паши, усиленный в Эрзеруме новобранцами, мог внезапно появиться на вершинах Соганлуга и напасть с тыла.
А погода резко изменилась. Пошли дожди, ночи стали холодными, горы покрылись первым снегом. Вопрос о том, чтобы как-то ускорить взятие крепости, поневоле не выходил из головы.
11 сентября утром загремели неожиданно орудия Карской цитадели, крепость окуталась клубами белого дыма. Казачьи пикеты расслышали, как в турецком лагере, доселе погруженном в уныние, раздались радостные крики, все там ожило и пришло в движение.
Казак, присланный Баклановым, доложил главнокомандующему, что турки празднуют взятие союзными войсками Севастополя. Муравьев хотя и ожидал горестного этого известия – глухие слухи о падении героической русской крепости в лагере уже носились, – однако почувствовал, как болезненно сжалось сердце и на глаза невольно навернулись слезы. Национальная гордость его и высокое чувство патриотизма были жестоко уязвлены. Честь отечества требовала от него каких-то решительных мер! «При подобных обстоятельствах главному начальнику не следовало уклоняться от гнета ответственности, ему предстоявшей. Видимое изнеможение неприятеля, бодрое состояние войск наших, дух, оживлявший их, негодование, возрожденное падением Севастополя, желание отомстить врагу и всеобщий порыв к бою служили в то время лучшим ручательством за успех – и штурм Карса был решен в мыслях генерала Муравьева».[69]
17 сентября задолго до рассвета войска Кавказского корпуса четырьмя отдельными колоннами пошли на приступ.
… Было 9 часов утра. Густой туман, обволакивавший с утра крепость и всю долину реки Карс-чай, рассеялся. Выглянуло солнце. Муравьев находился на Столовой горе и, сохраняя обычные твердость и спокойствие, в подзорную трубу следил за ходом сражения. Адъютанты и ординарцы стояли несколько поодаль в почтительном безмолвии.
Бой кипел уже пять часов. Орудийная канонада ни на минуту не затихала. И хотя войскам генералов Базина и Бакланова удалось овладеть Чакмакскими редутами, взяв при этом 15 орудий и два знамени, а колонна генерала Майделя выбила турок с левого крыла Шорахских укреплений, Муравьев видел, что приступ успеха не имел.
Большая часть старших начальников была убита или ранена, потери в войсках ежеминутно увеличивались. В общем резерве оставалось только пять батальонов. Кавалерия, не понесшая никакого урона, стояла в боевых порядках, но при штурме употребить ее с пользой не представлялось возможным.
Особенно упорное сопротивление турки оказывали на правом крыле Шорахских позиций, тянувшихся вдоль крутой и каменистой высоты. Все приступы войск генерала Ковалевского турки отбили. Сам Ковалевский был смертельно поражен штуцерной пулей, вскоре выбыли из строя все штаб-офицеры.
Муравьев вызвал полковника Дондукова-Корсакова, командовавшего конной артиллерией первой колонны.
– Каково ваше мнение, полковник, о возможности успешного завершения приступа?
– Трудно еще что-то определенное сказать, ваше высокопревосходительство. На Чакмакских высотах наши как будто продвигаются вперед…
Муравьев покачал головой, возразил спокойно:
– Нет, полковник, я много видел сражений в своей жизни. Штурм совершенно неудачен. Мы проигрываем. Все резервы наши почти исчерпаны.
– Позвольте, однако, заметить, – сказал полковник, – что отбитый штурм не есть еще проигранное сражение. Мы сохраняем все наши позиции для продолжения блокады.
– А это совсем другое дело, – вздохнул Муравьев. – Тут вы правы. Мы не сумели взять крепость, но мы не разбиты. – И, чуть помедлив, приказал: – Соберите остатки войск первой колонны и, приняв начальство над ними, не теряя боевого порядка, при соответствующем прикрытии отступайте на исходные позиции.