Страница:
– Хочу предупредить вас, Таракити, чтобы вы не обольщались раньше времени полученными здесь знаниями. Вы – способный человек и должны учиться дальше. – «Что же скрывать?» – полагал Александр.
Не все офицеры согласны. «Вам-то такое дело? Не все ли вам равно! Зачем вы так стараетесь?»
– Скоро мы спустим шхуну? – спросил Таракити.
– Это только первая буква в алфавите.
Вошла Сайо и стала расставлять угощение.
Многочисленные линии обводов и рыбинсы, как Кокоро-сан называл еще неизвестные прежде деревянные части, изображенные на чертежах, сначала казались Таракити как бы глупой детской игрой. Но имело смысл. Конечно, не игра!
– Где же учиться? – спросил Таракити.
– Адмирал говорил с Эгава и с Кавадзи, чтобы в Японии открыть школу кораблестроения. Он сообщит об этом вашему правительству. С отплытием шхуны из Японии наши отношения, как мы надеемся, не прекратятся. Будем всё объяснять вашему «главе кистей», который, кстати, теперь уж губернатор. Симода-бугё, начальник управления для приема иностранцев, важная персона.
– Но сделают ли наши?
– Теперь они сделают. И мы думаем, что сделают быстрей, чем можно предполагать.
Таракити оживился, съел кусок прекрасной рыбы тай. Съел маленькую хризантему, редьку, похожую на крем, моллюска из раковины и запил глоточками сакэ.
– Сайо, сядь с нами, – сказал Александр.
Японка присела. Таракити посмотрел на нее. Лицо с острыми скулами слегка подкрашено, как фарфоровое. Очень гордое, взгляд жесткий и недоступный. Ей, кажется, неприятно, что Таракити на нее смотрит, как он осмеливается?
«По-моему, они любовники... Но раз правительство говорит, что этого нет, то и я поверю...»
Гошкевич достал из папки рисунки Можайского. Земля взрыта, как на батарее, вокруг квадрат небольших валов. Закутанные в черное, с полузакрытыми от солнца лицами, крестьяне роются в земле. Идет высадка рассады риса. Да, уже весна. Всюду начинаются работы на полях.
Есть небольшое поле и у семьи Уэда.
– Когда на шхуне, то вспоминаю, – заговорил Ябадоо и усмехнулся, – вижу работы с кореньями, сгибание горячих балок шпангоутов, рубку канатов военными мечами, варку смолы и засмаливание, все это что-то очень известное и нашему уму. Похоже на страшные пытки, которым в нашей стране подвергали христиан... хи... хи-хи... Вспомните и вы и подумайте об этом...
– Пришло письмо из Симода, – сказал Гошкевич, – кажется, адмирал договорился с американцами, идет к нам на шхуне.
Александр не ответил.
Таракити поблагодарил и простился. Дома он рассказал, что Сайо – жена Кокоро-сан.
– Замолчи! – испугалась мать.
Таракити тут же сказал, что об этом никто не знает. Ябадоо постарался. Даже ее подруги молчат, добавил что-то еще более ужасное про Ябадоо и его семью.
– Сын! Замолчи, – мать кинулась к Таракити и зажала ему рот.
– Замолчи, замолчи, – подтвердил отец. – Пойдем на работу, и ты мне потихоньку расскажешь.
...Александр после ванны надел приятный бумажный халат. Сайо подала ему еще один пушистый ватный; к ногам поставила жаровню – хибачи.
Взяла шемисэн, и сразу же звуки струн погрузили Александра в другой мир.
«Он любит мою музыку, это воодушевляет его так, что он совершенно забывает меня!» – подумала Сайо.
Александр, казалось, понял, очнулся и взглянул на девушку. Она так развлекала его, так старалась угодить, была так заботлива и создавала уют и жертвовала ему собой, а так жесток ее взор. Он никогда не смеялся с ней и не смягчался. И она всегда смотрела на него без доброты! А вот говорят, что женщины привязчивы, что женщины Востока податливы. Но в ее любезностях есть что-то устрашающее.
На полу расстелена постель и положен валик у изголовья. На этом валике из красного шелка черные волосы, цвета воронова крыла, в сложной прическе окаймляли ночными волнами смуглое лицо Сайо.
Желтый фонарь с черными и синими рыбами и морскими драконами бросал странный и зловещий отсвет на ее постель. Ее тело казалось вызолоченным, и тени злых чудовищ касались его. Ее тонкие ноги лежали свободно и покорно, а жесткий рот и острые скулы лица как бы подчеркивали выражение страдания на ее лице, боль и отчаянную решимость, адское терпение и благородную, непоколебимую и непобедимую гордость.
Душа этой маленькой женщины, роскошной в своей золотистой, юной худобе, стройной и тонкой, оставалась недоступна и непокорна, но тело подчинялось скользящим теням, как ее обязывали.
В ласке она холодна, с жестким, даже злым взором или с закрытыми глазами, сжимая зубы, словно переносила пытку и ненавидела. Но ни звука жалобы.
Утром Александр сказал:
– Ты настоящая жена европейца! Скажи мне что-нибудь... Хоть что-нибудь...
– Что сказать? – сквозь зубы спрашивала Сайо.
– Что ты хочешь.
– Я никогда и ничего не хочу. Я очень покорная! – со вздохом сказала она и посмотрела насмешливо. Она прошептала: – Я всегда только подчиняюсь.
– Как?
– Я делаю только то, что мне велят.
– Ах, какая ты, право!
Он стал жадно целовать ее, и она закрыла глаза, стиснула зубы и пыталась отстраниться, и на короткий миг ее лицо, казалось, выразило чувство торжества и счастья.
«Но ты сам, Кокора-сан, очень жестокий и холодный. Как холодно ты прощаешься со мной!» – глядя в его глава, думала она.
Иногда Сайо кажется, что он с тайным презрением смотрит на нее. Он несколько дней не приходил. Иногда приходит с гостями и, как японец, не обращает на нее внимания. Он не нарочно это делает. Он благороден и никогда не обижает ее, нежен на словах и в поступках. Но очень холоден... У него учатся все плотники, он подает всем пример, показывает, как живут люди в западном мире.
...Ябадоо встретил Александра смеясь.
– Не могу столковаться с Сайо... без переводчика, – сказал Александр. – Она так и не понимает меня.
Сайо засмеялась сзади.
– Да отец ли он тебе? – с оттенком досады спросил он.
– Да, отец, отец, – ответила Сайо по-русски.
Пришел японец и сказал, что в море виден черный корабль.
Через два часа американская шхуна «Кароляйн Фут» бросила якорь в бухте. Баркас подошел к ее борту.
– Александр Александрович! Как шхуна? – спросил адмирал у Колокольцова.
– Закончена осмолка, Евфимий Васильевич!
Колокольцов перешагнул на штормтрап и стал быстро подыматься наверх.
– Обшиваем медью и делаем спусковое устройство.
– Благодарю вас, Александр Александрович!
Глава 16
Не все офицеры согласны. «Вам-то такое дело? Не все ли вам равно! Зачем вы так стараетесь?»
– Скоро мы спустим шхуну? – спросил Таракити.
– Это только первая буква в алфавите.
Вошла Сайо и стала расставлять угощение.
Многочисленные линии обводов и рыбинсы, как Кокоро-сан называл еще неизвестные прежде деревянные части, изображенные на чертежах, сначала казались Таракити как бы глупой детской игрой. Но имело смысл. Конечно, не игра!
– Где же учиться? – спросил Таракити.
– Адмирал говорил с Эгава и с Кавадзи, чтобы в Японии открыть школу кораблестроения. Он сообщит об этом вашему правительству. С отплытием шхуны из Японии наши отношения, как мы надеемся, не прекратятся. Будем всё объяснять вашему «главе кистей», который, кстати, теперь уж губернатор. Симода-бугё, начальник управления для приема иностранцев, важная персона.
– Но сделают ли наши?
– Теперь они сделают. И мы думаем, что сделают быстрей, чем можно предполагать.
Таракити оживился, съел кусок прекрасной рыбы тай. Съел маленькую хризантему, редьку, похожую на крем, моллюска из раковины и запил глоточками сакэ.
– Сайо, сядь с нами, – сказал Александр.
Японка присела. Таракити посмотрел на нее. Лицо с острыми скулами слегка подкрашено, как фарфоровое. Очень гордое, взгляд жесткий и недоступный. Ей, кажется, неприятно, что Таракити на нее смотрит, как он осмеливается?
«По-моему, они любовники... Но раз правительство говорит, что этого нет, то и я поверю...»
Гошкевич достал из папки рисунки Можайского. Земля взрыта, как на батарее, вокруг квадрат небольших валов. Закутанные в черное, с полузакрытыми от солнца лицами, крестьяне роются в земле. Идет высадка рассады риса. Да, уже весна. Всюду начинаются работы на полях.
Есть небольшое поле и у семьи Уэда.
– Когда на шхуне, то вспоминаю, – заговорил Ябадоо и усмехнулся, – вижу работы с кореньями, сгибание горячих балок шпангоутов, рубку канатов военными мечами, варку смолы и засмаливание, все это что-то очень известное и нашему уму. Похоже на страшные пытки, которым в нашей стране подвергали христиан... хи... хи-хи... Вспомните и вы и подумайте об этом...
– Пришло письмо из Симода, – сказал Гошкевич, – кажется, адмирал договорился с американцами, идет к нам на шхуне.
Александр не ответил.
Таракити поблагодарил и простился. Дома он рассказал, что Сайо – жена Кокоро-сан.
– Замолчи! – испугалась мать.
Таракити тут же сказал, что об этом никто не знает. Ябадоо постарался. Даже ее подруги молчат, добавил что-то еще более ужасное про Ябадоо и его семью.
– Сын! Замолчи, – мать кинулась к Таракити и зажала ему рот.
– Замолчи, замолчи, – подтвердил отец. – Пойдем на работу, и ты мне потихоньку расскажешь.
...Александр после ванны надел приятный бумажный халат. Сайо подала ему еще один пушистый ватный; к ногам поставила жаровню – хибачи.
Взяла шемисэн, и сразу же звуки струн погрузили Александра в другой мир.
«Он любит мою музыку, это воодушевляет его так, что он совершенно забывает меня!» – подумала Сайо.
Александр, казалось, понял, очнулся и взглянул на девушку. Она так развлекала его, так старалась угодить, была так заботлива и создавала уют и жертвовала ему собой, а так жесток ее взор. Он никогда не смеялся с ней и не смягчался. И она всегда смотрела на него без доброты! А вот говорят, что женщины привязчивы, что женщины Востока податливы. Но в ее любезностях есть что-то устрашающее.
На полу расстелена постель и положен валик у изголовья. На этом валике из красного шелка черные волосы, цвета воронова крыла, в сложной прическе окаймляли ночными волнами смуглое лицо Сайо.
Желтый фонарь с черными и синими рыбами и морскими драконами бросал странный и зловещий отсвет на ее постель. Ее тело казалось вызолоченным, и тени злых чудовищ касались его. Ее тонкие ноги лежали свободно и покорно, а жесткий рот и острые скулы лица как бы подчеркивали выражение страдания на ее лице, боль и отчаянную решимость, адское терпение и благородную, непоколебимую и непобедимую гордость.
Душа этой маленькой женщины, роскошной в своей золотистой, юной худобе, стройной и тонкой, оставалась недоступна и непокорна, но тело подчинялось скользящим теням, как ее обязывали.
В ласке она холодна, с жестким, даже злым взором или с закрытыми глазами, сжимая зубы, словно переносила пытку и ненавидела. Но ни звука жалобы.
Утром Александр сказал:
– Ты настоящая жена европейца! Скажи мне что-нибудь... Хоть что-нибудь...
– Что сказать? – сквозь зубы спрашивала Сайо.
– Что ты хочешь.
– Я никогда и ничего не хочу. Я очень покорная! – со вздохом сказала она и посмотрела насмешливо. Она прошептала: – Я всегда только подчиняюсь.
– Как?
– Я делаю только то, что мне велят.
– Ах, какая ты, право!
Он стал жадно целовать ее, и она закрыла глаза, стиснула зубы и пыталась отстраниться, и на короткий миг ее лицо, казалось, выразило чувство торжества и счастья.
«Но ты сам, Кокора-сан, очень жестокий и холодный. Как холодно ты прощаешься со мной!» – глядя в его глава, думала она.
Иногда Сайо кажется, что он с тайным презрением смотрит на нее. Он несколько дней не приходил. Иногда приходит с гостями и, как японец, не обращает на нее внимания. Он не нарочно это делает. Он благороден и никогда не обижает ее, нежен на словах и в поступках. Но очень холоден... У него учатся все плотники, он подает всем пример, показывает, как живут люди в западном мире.
...Ябадоо встретил Александра смеясь.
– Не могу столковаться с Сайо... без переводчика, – сказал Александр. – Она так и не понимает меня.
Сайо засмеялась сзади.
– Да отец ли он тебе? – с оттенком досады спросил он.
– Да, отец, отец, – ответила Сайо по-русски.
Пришел японец и сказал, что в море виден черный корабль.
Через два часа американская шхуна «Кароляйн Фут» бросила якорь в бухте. Баркас подошел к ее борту.
– Александр Александрович! Как шхуна? – спросил адмирал у Колокольцова.
– Закончена осмолка, Евфимий Васильевич!
Колокольцов перешагнул на штормтрап и стал быстро подыматься наверх.
– Обшиваем медью и делаем спусковое устройство.
– Благодарю вас, Александр Александрович!
Глава 16
АМЕРИКА В ДЕРЕВНЕ ХЭДА
Уэкава Деничиро явился на «Кароляйн». Он в коротком синем мундире с желтыми погонами, которые пришиты не вдоль, а поперек плеча и похожи на золотые квадраты. Новая форма японского флота? Штаны светлые, льняные, но не накрахмаленные, как хакама, а тщательно выглаженные, и туфли с высоким каблуком, как у женщины. Сабля и пистолет нового образца. Япония перевооружается? Создаются войска европейского типа? Путятин удивился больше всех. До сих пор он полагал, что никакая европеизация не происходит в Японии без его совета. Мне они утерли нос! Адмирал сам с невольным уважением смотрел на Уэкава. Тот заговорил с Бардом по-английски.
– Пожалуйста, свидетельство. Навигационные документы. Ваше заявление.
Достал из кармана печать, обмакнул в коробку с сукном в красной краске и шлепнул на положенный перед ним на столе капитанской бумаге. И написал по-английски: «Permission to go ashore»[46].
Что делается! Боже мой! Американцы и в ус не дуют, довольны, но не показывают вида, привыкли, как и англичане, что во всем мире все говорят на их языке.
– Разрешается сойти на берег!
– Благодарим... Пожалуйста, виски... Разрешите, адмирал...
– За адмирала! За ваше здоровье, капитан!
Американцы выстроились в очередь. Деничиро, сидя за столом, выдавал на руки каждому «The list of disembarkation»[47]. Написано безукоризненно по-английски, кистью, но четко и аккуратно, словно напечатано в типографии: «Разрешается сход в порту Хэда, также прогулки на расстоянии две морских мили от места высадки».
Деничиро пожелал всего наилучшего, взял под козырек с кокардой, на которой изображены три цветка оой – герб шогуна, и вышел на палубу, где его ждали переводчик и полицейские.
Адмирал пригласил Уэкава на свой вельбот.
– Новая морская форма?
– Да, адмирал.
– Вы получили военный чин?
– Да, майора.
– Такого чина нет у моряков.
– Морской пехоты и береговой охраны, ваше превосходительство.
– Ясно. Поздравляю вас!
На берегу у причала двое полицейских в новой форме, но с красными погонами. Деничиро сам спроектировал эту форму, составил эскизы и отсылал на утверждение в Эдо. Шил русский портной из Кронштадта Иван Петров.
– Америка! Америка! – орут по всей деревне дети и мусмешки.
– Да у вас тут целая верфь, капитан! – воскликнул Вард, когда Степан Степанович привез американцев в ущелье Усигахора.
А мы еще сомневались, чему они обучают японцев! И могут ли! Американцы свободно ходят в Хэда! Японец в мундире дает «The list of disembarkation». У русских кораблестроительная верфь в Японии. Никаких запретов и полицейских грубостей. К адмиралу, его капитану с офицерами и американцам одинаково приветливы. Никто не ходит по следу. Чувствуется расположение крестьян. Никто не убегает и не прячется. Вард видит вблизи все, что его интересует, может идти, куда хочет, брать в руки инструменты, все трогать, говорить, переводчики к его услугам.
Три шхуны! Три, а не одна! Три стапеля. Плаз, как на хороших доках. Кузница. Шьют паруса. Вьют канаты. Гонят смолу. А где медники?
– Пожалуйте на шхуну «Хэда»! Медный двор – на другой стороне бухты, обнесен глухой изгородью, – объяснял Лесовский.
– Медь у них ценится? – спрашивает консул Рид.
– Японцы огородили медную мастерскую и приставили вооруженную охрану. Медь у них очень ценится. Это их валюта.
На фоне лесов множество красных матросских рубашек и разноцветных японских халатов.
– А где гнете доски?
– Вот сухопарня... пойдемте. Я покажу.
– Черт возьми... Ну что же, господа, – сказал Вард сопровождавшим его американцам, – вы видели? Заложены шхуны, примерно с нашу «Кароляйн». Что вы хотите! Три крытых эллинга, кузницы, целый завод. Если они так дальше пойдут, нам никогда их не догнать.
Все захохотали дружно – и американцы, и русские, и японцы.
– Смотрите, какие у них матросы. Очень хорошего сложения. Без исключения.
– А где вы набираете людей?
– Из рекрутов выбираются по жребию.
Вард подумал: одна шхуна скоро будет готова. Одну строят для себя. А еще две? Я понимаю, они строят для продажи японцам. Вот это коммерсанты! Это, видимо, концессия на паях с японцами. В таком случае Перри обманут и мы одурачены. Сами японцы очень довольны и стараются. И порт открыт без всяких трактатов. Дизэмбаркация дозволена. Никаких помех! Японец в военном мундире.
– Японцы заметно движутся вперед!
– Yes, in full swing![48] – ответил Шиллинг.
За ним идут двое юнкеров.
– Скоро праздник пасхи, – говорит Корнилов. – У нас уже грачи прилетели.
– А здесь я видел сегодня двух фазанов! Откуда, Татноскэ, фазаны?
– Да, в эту пору на Идзу прилетают фазаны... – таинственно и тихо сказал переводчик. И добавил: – Из Кореи.
– Это не опасно для Японии? – спросил Шиллинг.
– Кто же проектировал? – заинтересовался Рид.
– Молодой лейтенант Колокольцов, – отвечал Степан Степанович.
– Познакомимся с ним! – «Он ли построил?»
– Америка приехала! – говорили японцы друг другу, со страхом и любопытством оглядывая новых гостей.
С громадного амфитеатра гор, где таились караулы, со скал, окружавших бухту Хэда, из лесов, с крыш деревянных домов люди смотрели на черную шхуну. Опять что-то новое. Хотя не все удивлялись. Многие говорили, что это для нас теперь совсем не удивительно. Гостям мы рады. Но любопытства не обнаруживаем. Никакого парада. Никто не покорен. У нас в Хэда строятся свои корабли. Хэда – единственное село в Японии, где построен черный корабль. И будет не один. Ничего особенного не произошло. Из пушек не палили. Шхуна безмолвно стояла среди бухты, на ее синей поверхности. Все видели, как Путятин с офицерами съехал на берег и сразу сам, отделившись с Кокоро-сан, отправился на шхуну. А потом капитан повез туда американцев. Когда они шли по улице, многие трогали их одежду.
На американской шхуне совсем тихо. Кажется, там пришли хорошие, негромкие люди. Шхуна как бы подремывала на зеркальной глади хэдской бухты. Американцы не спешат хватать и есть детей, соблазнять женщин, заглядывать в общие бани, все рисовать и покупать. Тихо и бодро прошли в Усигахора. Приходится сомневаться, верны ли доходившие толки.
На берегу поставлена полиция. В новой форме и в сандалиях. Зря запрещается плавать по бухте в лодках, и нельзя приближаться к американскому кораблю.
Адмирал пригласил американцев обедать и сказал, что завтра с утра будут грузить на шхуну сто тонн риса для Камчатки и что матросы привыкли к рису и охотно едят его.
...После обеда шхуну подвели к берегу, закрепили двумя канатами за деревянные кнехты на причале. У трапа и на борту стояли американские матросы, заговаривали и пересмеивались с проходившими мусмешками.
Каких только людей не видел Вард в своей жизни. Приходилось ходить с эмигрантами из Франции, с китайцами из Кантона в Калифорнию, с искателями счастья на золотые прииски. Адамс не зря хвалил моряков погибшей «Дианы» и, как шли слухи, подыскивал торговый корабль для вывозки их из Японии.
– Я ходил по верфи, смотрел и подумал: они тут по несчастью стали учителями японцев! – сказал Рид.
Русские все уехали на берег. На «Кароляйн» нет больше и женщин. Одни американцы – мужчины. Происходил мужской разговор.
– Надо их выбросить поскорей. Все, что они делают, мы можем сделать лучше.
– Жаль, что среди них у нас нет надежного союзника, – отозвался Дотери.
– Найдем! – сказал Рид.
«Да, наверное, мы их заменим», – подумал Вард, сохранявший молчание. При всей симпатии к Путятину и к его людям, он не мог не согласиться, что практицизм плитах «воров» свое возьмет.
В холостяцкой каюте Варда еще оставались цветы и вышитый коврик на переборке.
– Перри утверждал, что японцы не способны ни к чему, кроме церемоний. Судьба посылает нам возможность исправлять ошибки Перри. Как консул, я смогу наблюдать этот народ ежедневно.
– Надо изучать все, что тут сделали русские, – сказал Дотери.
– Как консул, я изучу, какие у них получены права и преимущества, что начато ими, и буду все продолжать уже от имени Америки. Говорят, они научили японцев доить коров. Пока пойдем по их следу, а потом быстро сами осмотримся. Во всяком случае, японцы не получат от нас даром никаких сведений о современном судостроении. Не буду их упрекать за коварство, но, если захотят учиться, им придется непрерывно предоставлять нам новые права. До тех пор, пока мы не добьемся цели, которой Перри не достиг...
Виски уже подействовало.
– Русские главного не смогли – завести торговлю.
– Да!
– А японцы – торгаши. Из выгоды пойдут на все. Доти остался в Симода, и он там обещал произвести переворот в их понятиях.
Доти, Пибоди и Байдельсмэн – целая компания опытных авантюристов засела в сердце Симода, чтобы искать лазейки и охранять семейства и товары. Рид колеблется, не вернуться ли туда. Пусть Вард идет на Камчатку. Дотери – туда же для изучения рынков. А Рид может купить японскую лодку и вернуться вдоль берега.
Будет ли Вард писать в американские газеты о русских, о Японии? Кажется, он еще не решил. Печатает свои статьи в Сан-Франциско, и там всем очень нравится.
Путятин сказал, что его посольство и команда корабля, потерпевшие кораблекрушение, не могут быть задержаны и захвачены союзниками. Повторил, что и шхуну «Кароляйн» взять не смеют.
Но все же нужна осторожность. Лучше избежать встречи с крейсерами союзников. У берегов Идзу ходил французский «Константин». Японцы предупредили об этом Путятина и пустили противников России по ложному следу.
Переход будет трудный и опасный. Капитан в море держит в железных руках команду. Должны чувствовать его власть и строгость. Как обычно, на русских моряков он надеется. Вард знает, что легких и неопасных переходов не бывает. Он отдыхал, отмалчивался, намерен сходить на берег посмотреть на цветущий сад, а в душе готовится к тяжелому плаванию.
– Адмирал! Шхуна готова к приемке риса и всех грузов, – доложил девятнадцатилетний гигант Джон, явившийся утром в Хосенди.
Возвратившись на «Кароляйн», рулевой и помощник Барда сказал, что пойдем в среду на той неделе.
– Да, у них в воскресенье православная пасха, – сказал шкипер.
К причалу шагала небольшая колонна матросов в рабочих парусинниках. Японцы везли рис на двуколках, запряженных быками и коровами.
С «Кароляйн» подали на причал стрелу с сеткой.
– Всего к погрузке две тысячи мешков риса, – сказал Барду незнакомый лейтенант по-английски и добавил, что по-английски не говорит. С ним юнкер-переводчик.
Матросы складывали мешки в сетку и подымали стрелой на шхуну. Американцы укладывали мешки в трюмы. Джон показывал, куда и как.
Распоряжались: русский боцман с забинтованным ухом и американский с повязкой, закрывающей нос.
Подвели баржу с мешками риса. Перекинули трап.
– Грузим жалованье адмирала Путятина. Плачено как служащему Японии от правительства Эдо по государственному списку, – сказал Зеленой юнкеру. – Табель о рангах бакуфу! Рис по-японски полагается по степени пользы князя и по количеству воинов, но только князю, а уж дело даймио кормить своих подданных.
Матросы наваливают мешки на спину. Зеленой шагает в веренице грузчиков по трапу вверх и запевает:
Аппетит приходит во время еды! Вард опять видел: в бочках стоит смола, лежат бунты свитых здесь канатов. Два полуголых мускулистых матроса работают, поставив наковальню и горн на открытом воздухе, а японец качает им мехи.
Рид, кажется, прав. Русские уйдут и вряд ли смогут вернуться. У них руки связаны войной и внутренней политикой. Мы должны сами взяться тут за дело. Авантюра Рида, объявившего себя консулом, до сих пор совершенно не касалась Варда. Сейчас он готов был взглянуть по-другому на деятельность самозваного консула. В самом деле, не надо ждать и тянуть время, надо перенять с рук на руки от уходившего Путятина все, что возможно. Опытный глаз Варда сразу видел, как быстро и умело можно продолжать дело, если возьмутся янки. Мы можем строить в Японии. Путятин подает пример. Для этого у нас есть все, а чего нет – будет. Мы не воинственная держава, и все наши силы пригодны для практической деятельности. А что смогут все эти молодцы адмирала, если снять с них военную форму? Явится ли у них предприимчивость без приказа? Ради выгоды, а не по присяге идти и умереть на войне за своего царя? Мы могли бы построить в Японии современный док. Пока у них тут ничего особенного, не винтовые корветы строятся.
Больше, чем верфь с тремя шхунами, на Варда, как и на коммодора Адамса, судя по газетам, произвели впечатление люди Путятина.
Сегодня матросы близ полозьев гигантских саней на пристроенных к стапелю площадках, ставили столбы, на которых, видимо, будут рычаги, которыми шхуна будет стронута вместе с полозьями и заскользит. Хорошая теплая погода.
На причал, где шла погрузка, пришел Мусин-Пушкин. Лейтенант Зеленой, разговаривая с ним, побледнел. Матросы столпились около них. Работа прекратилась.
– Что еще? – спросил Джон у юнкера.
– Погиб матрос.
– Кто погиб? – спрыгнув со шхуны, спросил Черный и поправил повязку на голове.
– Букреев умер.
– Боже мой! Боже мой! – приговаривал лейтенант.
– Где?
– Что же он в канун праздника...
– Шабаш, братцы...
– Что у них случилось? – спрашивали на шхуне.
– Переводчик говорит, матрос покончил жизнь самоубийством из-за японки.
– The problem of life![49] – сказал Рид.
...Янка Берзинь, сидя на чурбане, рассказывал про гибель товарища и так разревелся, что не в силах сдержаться, стал хватать себя руками за лицо, как бы желая скрыть горе.
Матросы собрались вокруг. Время шло к обеду. Все занятия в лагере и на плацу прервались. Янку обступили земляки. Их было довольно много в команде: Лепа, Строд, Приеда, Мартынь, Лепинь – как называли их унтера. Мрачные и молчаливые, не мигая, смотрели они на Янку. В отличие от большинства своих товарищей, Берзинь был пылким и чувствительным, в своих порывах часто не владел собой. Зато хороший матрос, цепкий, легкий и верткий, мог кузнечить не хуже мастерового, шить. Первый из всех европейцев и американцев показал японцам, как доить корову. Недавно Ян Берзинь произведен в унтер-офицеры, а потом назначен на склад замещать заболевшего провиантмейстера.
При этом, когда надо, он надевал старый, почерневший парусинник и фартук и ходил работать в кузницу.
В новую должность Янка всегда являлся в начищенных до блеска сапогах, стал поопрятней одеваться, выкручивал усы, отрастив их побольше, не улыбался, его глубоко запавшие глаза строго смотрели на каждого являвшегося по делу.
На него жаловались, что скуп и рачителен к казенному добру, что за копейку и за всякую мелочь взыскивает и придирается.
– Какой формалист оказался наш Берзинь! – удивлялся Пушкин. Но в то же время все знали, что своего труда Янка не жалеет.
И вдруг всю его строгость как ветром сдуло, и перед товарищами сидел не бездушный формалист, а разбитый крем товарищ. Брови выстрижены ершом, усы лихо выкручены, а лицо в слезах.
– Они вместе с Букреевым деньги где-то прятали, и теперь, видно, деньги у него пропали, – идя в казарму, пояснял Мартыньш матросам.
– А ты его самого видел?
– Только что. Он вон за горой лежит... Там уж комиссия. Адмирал туда поехал. Нам велели уйти.
– Сапоги у него украли?
– Кто?
– Неизвестно. Маточкин его увидел. Васька был еще живой и ползал и не мог найти.
– Откуда он шел?
– От японки.
– А я ему давно говорил, что эту ягоду нельзя есть, – вмешался Иосида, – а он не слушал. Ягода ядовитая.
– Ты, наверное, и подвел? – спросил Строд с подозрением.
Японец с ненавистью посмотрел на матроса, но ничего не сказал. Все же Иосида жил в России и что-то понимал! В душе он благодарен, плохого на чужбине не видел.
– Васька пришел из Симода, – сказал Серега Граматеев, – он, видно, за ее отца боялся, ведь ночью приходила полиция, голову ему хотели рубить. Васька ночью перемахнул забор и ушел. Ночевал у нее и задержался. Шел домой, увидел ягоды, и хоть неспелые, а он наелся.
– У него уже прежде украли один сапог, – сказал Маслов, – и он на работу ходил в двух правых сапогах. А когда шел в Симода, я ему дал свои, чтобы не срамиться перед Америкой.
– А в каких же он пошел вчера?
– Он свои старые надевал. Он мои отдал, как вернулся на шхуне.
– Кто польстился на такое отрепье!
– В двух одинаковых сапогах и вора можно найти по следу, – сказал боцман Черный. – Надо всем смотреть на следы, братцы, – где бы ни были, куда бы ни шли – глядите под ноги.
– А что адмирал?
– А вот он, вернулся, подходит на вельботе.
«Это безобразие! Безобразие! – думал Путятин, идя к себе в храм. – Лучший матрос погиб! Ягоды наелся...» И доктор подтвердил, все признаки смерти от отравления.
Лежит Вася Букреев неподалеку от дороги в деревню, в густых кустах, на лужайке, на полпути к Хэда с верфи. Шел откуда-то... Ясно, все ясно!
– Господа! – обратился адмирал к вызванным в храм офицерам. – Букреев в горах наелся ядовитой ягоды... Отец Василий около него и доктор. Но он уже... И мучался, господа, бился, сел и сидел, и пена шла изо рта, как показали видавшие его матросы и японцы. Доктор уже не мог помочь. Отец Василий прибыл, когда он скончался. Японец Ябадоо сказал сегодня мне, что Яся был обречен на это судьбой, ему суждена была смерть в Японии... Но мы-то не можем верить гадалкам, мы не богаделки! Причина не та! Дисциплина пала! Надо принимать строжайшие меры, господа! Дисциплина! Наказывать, но беречь людей! В лесах тут много неизвестных нам растений. Я сам видел ядовитейший сумах. Не сметь пускать людей в лес без местных проводников!
– Господа, мне сказали, что Букреев лежит мертвый и у него сапоги украли, – громко произнес полковник Лосев, входя в помещение. Он только что прибыл с другой стороны бухты.
– Тихо... тихо...
– Уже все известно.
Маточкин и Селезнев принесли на носилках прикрытое тело во двор храма. Их сопровождал матросский патруль.
– Я еще застал его живым, – рассказывал в этот день Маточкин в казарме. – Он все говорил про сапоги и беспокоился. Он, видно, шел от своей и сказал мне, что сапоги не стал надевать, тепло и он шел горой по солнышку разувшись, а сапоги связал веревочкой и перекинул через плечо, как переметную суму. Его схватило, он упал, потом набрался силы, поднялся, а сапог уже не было. Он помирать не хотел, не отыскавши сапоги, и все кругом смотрел, но сапог нигде не было. Мы подошли – он просил Токарева и Федотова, мы все обыскали и не нашли. Кто-то взял.
– Пожалуйста, свидетельство. Навигационные документы. Ваше заявление.
Достал из кармана печать, обмакнул в коробку с сукном в красной краске и шлепнул на положенный перед ним на столе капитанской бумаге. И написал по-английски: «Permission to go ashore»[46].
Что делается! Боже мой! Американцы и в ус не дуют, довольны, но не показывают вида, привыкли, как и англичане, что во всем мире все говорят на их языке.
– Разрешается сойти на берег!
– Благодарим... Пожалуйста, виски... Разрешите, адмирал...
– За адмирала! За ваше здоровье, капитан!
Американцы выстроились в очередь. Деничиро, сидя за столом, выдавал на руки каждому «The list of disembarkation»[47]. Написано безукоризненно по-английски, кистью, но четко и аккуратно, словно напечатано в типографии: «Разрешается сход в порту Хэда, также прогулки на расстоянии две морских мили от места высадки».
Деничиро пожелал всего наилучшего, взял под козырек с кокардой, на которой изображены три цветка оой – герб шогуна, и вышел на палубу, где его ждали переводчик и полицейские.
Адмирал пригласил Уэкава на свой вельбот.
– Новая морская форма?
– Да, адмирал.
– Вы получили военный чин?
– Да, майора.
– Такого чина нет у моряков.
– Морской пехоты и береговой охраны, ваше превосходительство.
– Ясно. Поздравляю вас!
На берегу у причала двое полицейских в новой форме, но с красными погонами. Деничиро сам спроектировал эту форму, составил эскизы и отсылал на утверждение в Эдо. Шил русский портной из Кронштадта Иван Петров.
– Америка! Америка! – орут по всей деревне дети и мусмешки.
– Да у вас тут целая верфь, капитан! – воскликнул Вард, когда Степан Степанович привез американцев в ущелье Усигахора.
А мы еще сомневались, чему они обучают японцев! И могут ли! Американцы свободно ходят в Хэда! Японец в мундире дает «The list of disembarkation». У русских кораблестроительная верфь в Японии. Никаких запретов и полицейских грубостей. К адмиралу, его капитану с офицерами и американцам одинаково приветливы. Никто не ходит по следу. Чувствуется расположение крестьян. Никто не убегает и не прячется. Вард видит вблизи все, что его интересует, может идти, куда хочет, брать в руки инструменты, все трогать, говорить, переводчики к его услугам.
Три шхуны! Три, а не одна! Три стапеля. Плаз, как на хороших доках. Кузница. Шьют паруса. Вьют канаты. Гонят смолу. А где медники?
– Пожалуйте на шхуну «Хэда»! Медный двор – на другой стороне бухты, обнесен глухой изгородью, – объяснял Лесовский.
– Медь у них ценится? – спрашивает консул Рид.
– Японцы огородили медную мастерскую и приставили вооруженную охрану. Медь у них очень ценится. Это их валюта.
На фоне лесов множество красных матросских рубашек и разноцветных японских халатов.
– А где гнете доски?
– Вот сухопарня... пойдемте. Я покажу.
– Черт возьми... Ну что же, господа, – сказал Вард сопровождавшим его американцам, – вы видели? Заложены шхуны, примерно с нашу «Кароляйн». Что вы хотите! Три крытых эллинга, кузницы, целый завод. Если они так дальше пойдут, нам никогда их не догнать.
Все захохотали дружно – и американцы, и русские, и японцы.
– Смотрите, какие у них матросы. Очень хорошего сложения. Без исключения.
– А где вы набираете людей?
– Из рекрутов выбираются по жребию.
Вард подумал: одна шхуна скоро будет готова. Одну строят для себя. А еще две? Я понимаю, они строят для продажи японцам. Вот это коммерсанты! Это, видимо, концессия на паях с японцами. В таком случае Перри обманут и мы одурачены. Сами японцы очень довольны и стараются. И порт открыт без всяких трактатов. Дизэмбаркация дозволена. Никаких помех! Японец в военном мундире.
– Японцы заметно движутся вперед!
– Yes, in full swing![48] – ответил Шиллинг.
За ним идут двое юнкеров.
– Скоро праздник пасхи, – говорит Корнилов. – У нас уже грачи прилетели.
– А здесь я видел сегодня двух фазанов! Откуда, Татноскэ, фазаны?
– Да, в эту пору на Идзу прилетают фазаны... – таинственно и тихо сказал переводчик. И добавил: – Из Кореи.
– Это не опасно для Японии? – спросил Шиллинг.
– Кто же проектировал? – заинтересовался Рид.
– Молодой лейтенант Колокольцов, – отвечал Степан Степанович.
– Познакомимся с ним! – «Он ли построил?»
– Америка приехала! – говорили японцы друг другу, со страхом и любопытством оглядывая новых гостей.
С громадного амфитеатра гор, где таились караулы, со скал, окружавших бухту Хэда, из лесов, с крыш деревянных домов люди смотрели на черную шхуну. Опять что-то новое. Хотя не все удивлялись. Многие говорили, что это для нас теперь совсем не удивительно. Гостям мы рады. Но любопытства не обнаруживаем. Никакого парада. Никто не покорен. У нас в Хэда строятся свои корабли. Хэда – единственное село в Японии, где построен черный корабль. И будет не один. Ничего особенного не произошло. Из пушек не палили. Шхуна безмолвно стояла среди бухты, на ее синей поверхности. Все видели, как Путятин с офицерами съехал на берег и сразу сам, отделившись с Кокоро-сан, отправился на шхуну. А потом капитан повез туда американцев. Когда они шли по улице, многие трогали их одежду.
На американской шхуне совсем тихо. Кажется, там пришли хорошие, негромкие люди. Шхуна как бы подремывала на зеркальной глади хэдской бухты. Американцы не спешат хватать и есть детей, соблазнять женщин, заглядывать в общие бани, все рисовать и покупать. Тихо и бодро прошли в Усигахора. Приходится сомневаться, верны ли доходившие толки.
На берегу поставлена полиция. В новой форме и в сандалиях. Зря запрещается плавать по бухте в лодках, и нельзя приближаться к американскому кораблю.
Адмирал пригласил американцев обедать и сказал, что завтра с утра будут грузить на шхуну сто тонн риса для Камчатки и что матросы привыкли к рису и охотно едят его.
...После обеда шхуну подвели к берегу, закрепили двумя канатами за деревянные кнехты на причале. У трапа и на борту стояли американские матросы, заговаривали и пересмеивались с проходившими мусмешками.
Каких только людей не видел Вард в своей жизни. Приходилось ходить с эмигрантами из Франции, с китайцами из Кантона в Калифорнию, с искателями счастья на золотые прииски. Адамс не зря хвалил моряков погибшей «Дианы» и, как шли слухи, подыскивал торговый корабль для вывозки их из Японии.
– Я ходил по верфи, смотрел и подумал: они тут по несчастью стали учителями японцев! – сказал Рид.
Русские все уехали на берег. На «Кароляйн» нет больше и женщин. Одни американцы – мужчины. Происходил мужской разговор.
– Надо их выбросить поскорей. Все, что они делают, мы можем сделать лучше.
– Жаль, что среди них у нас нет надежного союзника, – отозвался Дотери.
– Найдем! – сказал Рид.
«Да, наверное, мы их заменим», – подумал Вард, сохранявший молчание. При всей симпатии к Путятину и к его людям, он не мог не согласиться, что практицизм плитах «воров» свое возьмет.
В холостяцкой каюте Варда еще оставались цветы и вышитый коврик на переборке.
– Перри утверждал, что японцы не способны ни к чему, кроме церемоний. Судьба посылает нам возможность исправлять ошибки Перри. Как консул, я смогу наблюдать этот народ ежедневно.
– Надо изучать все, что тут сделали русские, – сказал Дотери.
– Как консул, я изучу, какие у них получены права и преимущества, что начато ими, и буду все продолжать уже от имени Америки. Говорят, они научили японцев доить коров. Пока пойдем по их следу, а потом быстро сами осмотримся. Во всяком случае, японцы не получат от нас даром никаких сведений о современном судостроении. Не буду их упрекать за коварство, но, если захотят учиться, им придется непрерывно предоставлять нам новые права. До тех пор, пока мы не добьемся цели, которой Перри не достиг...
Виски уже подействовало.
– Русские главного не смогли – завести торговлю.
– Да!
– А японцы – торгаши. Из выгоды пойдут на все. Доти остался в Симода, и он там обещал произвести переворот в их понятиях.
Доти, Пибоди и Байдельсмэн – целая компания опытных авантюристов засела в сердце Симода, чтобы искать лазейки и охранять семейства и товары. Рид колеблется, не вернуться ли туда. Пусть Вард идет на Камчатку. Дотери – туда же для изучения рынков. А Рид может купить японскую лодку и вернуться вдоль берега.
Будет ли Вард писать в американские газеты о русских, о Японии? Кажется, он еще не решил. Печатает свои статьи в Сан-Франциско, и там всем очень нравится.
Путятин сказал, что его посольство и команда корабля, потерпевшие кораблекрушение, не могут быть задержаны и захвачены союзниками. Повторил, что и шхуну «Кароляйн» взять не смеют.
Но все же нужна осторожность. Лучше избежать встречи с крейсерами союзников. У берегов Идзу ходил французский «Константин». Японцы предупредили об этом Путятина и пустили противников России по ложному следу.
Переход будет трудный и опасный. Капитан в море держит в железных руках команду. Должны чувствовать его власть и строгость. Как обычно, на русских моряков он надеется. Вард знает, что легких и неопасных переходов не бывает. Он отдыхал, отмалчивался, намерен сходить на берег посмотреть на цветущий сад, а в душе готовится к тяжелому плаванию.
– Адмирал! Шхуна готова к приемке риса и всех грузов, – доложил девятнадцатилетний гигант Джон, явившийся утром в Хосенди.
Возвратившись на «Кароляйн», рулевой и помощник Барда сказал, что пойдем в среду на той неделе.
– Да, у них в воскресенье православная пасха, – сказал шкипер.
К причалу шагала небольшая колонна матросов в рабочих парусинниках. Японцы везли рис на двуколках, запряженных быками и коровами.
С «Кароляйн» подали на причал стрелу с сеткой.
– Всего к погрузке две тысячи мешков риса, – сказал Барду незнакомый лейтенант по-английски и добавил, что по-английски не говорит. С ним юнкер-переводчик.
Матросы складывали мешки в сетку и подымали стрелой на шхуну. Американцы укладывали мешки в трюмы. Джон показывал, куда и как.
Распоряжались: русский боцман с забинтованным ухом и американский с повязкой, закрывающей нос.
Подвели баржу с мешками риса. Перекинули трап.
– Грузим жалованье адмирала Путятина. Плачено как служащему Японии от правительства Эдо по государственному списку, – сказал Зеленой юнкеру. – Табель о рангах бакуфу! Рис по-японски полагается по степени пользы князя и по количеству воинов, но только князю, а уж дело даймио кормить своих подданных.
Матросы наваливают мешки на спину. Зеленой шагает в веренице грузчиков по трапу вверх и запевает:
Никого-о-о я не спроси-и-ила,
Кроме се-е-ердца сво-оего...
подхватывают матросы.
Эх... –
То, что заметил Вард в этот день на прогулке, еще более возбудило его дух предпринимательства и любопытства. После леса шли улицей, заходя в магазины. Японец продал прекрасные изделия из лака: поднос, вазу, чашки, блюдца и чайник. Послал мальчика, чтобы донес американцу на корабль.
Увидаа-ла-а-а, полюбии-ла-а
И умру-у, любя его-о.
Аппетит приходит во время еды! Вард опять видел: в бочках стоит смола, лежат бунты свитых здесь канатов. Два полуголых мускулистых матроса работают, поставив наковальню и горн на открытом воздухе, а японец качает им мехи.
Рид, кажется, прав. Русские уйдут и вряд ли смогут вернуться. У них руки связаны войной и внутренней политикой. Мы должны сами взяться тут за дело. Авантюра Рида, объявившего себя консулом, до сих пор совершенно не касалась Варда. Сейчас он готов был взглянуть по-другому на деятельность самозваного консула. В самом деле, не надо ждать и тянуть время, надо перенять с рук на руки от уходившего Путятина все, что возможно. Опытный глаз Варда сразу видел, как быстро и умело можно продолжать дело, если возьмутся янки. Мы можем строить в Японии. Путятин подает пример. Для этого у нас есть все, а чего нет – будет. Мы не воинственная держава, и все наши силы пригодны для практической деятельности. А что смогут все эти молодцы адмирала, если снять с них военную форму? Явится ли у них предприимчивость без приказа? Ради выгоды, а не по присяге идти и умереть на войне за своего царя? Мы могли бы построить в Японии современный док. Пока у них тут ничего особенного, не винтовые корветы строятся.
Больше, чем верфь с тремя шхунами, на Варда, как и на коммодора Адамса, судя по газетам, произвели впечатление люди Путятина.
Сегодня матросы близ полозьев гигантских саней на пристроенных к стапелю площадках, ставили столбы, на которых, видимо, будут рычаги, которыми шхуна будет стронута вместе с полозьями и заскользит. Хорошая теплая погода.
На причал, где шла погрузка, пришел Мусин-Пушкин. Лейтенант Зеленой, разговаривая с ним, побледнел. Матросы столпились около них. Работа прекратилась.
– Что еще? – спросил Джон у юнкера.
– Погиб матрос.
– Кто погиб? – спрыгнув со шхуны, спросил Черный и поправил повязку на голове.
– Букреев умер.
– Боже мой! Боже мой! – приговаривал лейтенант.
– Где?
– Что же он в канун праздника...
– Шабаш, братцы...
– Что у них случилось? – спрашивали на шхуне.
– Переводчик говорит, матрос покончил жизнь самоубийством из-за японки.
– The problem of life![49] – сказал Рид.
...Янка Берзинь, сидя на чурбане, рассказывал про гибель товарища и так разревелся, что не в силах сдержаться, стал хватать себя руками за лицо, как бы желая скрыть горе.
Матросы собрались вокруг. Время шло к обеду. Все занятия в лагере и на плацу прервались. Янку обступили земляки. Их было довольно много в команде: Лепа, Строд, Приеда, Мартынь, Лепинь – как называли их унтера. Мрачные и молчаливые, не мигая, смотрели они на Янку. В отличие от большинства своих товарищей, Берзинь был пылким и чувствительным, в своих порывах часто не владел собой. Зато хороший матрос, цепкий, легкий и верткий, мог кузнечить не хуже мастерового, шить. Первый из всех европейцев и американцев показал японцам, как доить корову. Недавно Ян Берзинь произведен в унтер-офицеры, а потом назначен на склад замещать заболевшего провиантмейстера.
При этом, когда надо, он надевал старый, почерневший парусинник и фартук и ходил работать в кузницу.
В новую должность Янка всегда являлся в начищенных до блеска сапогах, стал поопрятней одеваться, выкручивал усы, отрастив их побольше, не улыбался, его глубоко запавшие глаза строго смотрели на каждого являвшегося по делу.
На него жаловались, что скуп и рачителен к казенному добру, что за копейку и за всякую мелочь взыскивает и придирается.
– Какой формалист оказался наш Берзинь! – удивлялся Пушкин. Но в то же время все знали, что своего труда Янка не жалеет.
И вдруг всю его строгость как ветром сдуло, и перед товарищами сидел не бездушный формалист, а разбитый крем товарищ. Брови выстрижены ершом, усы лихо выкручены, а лицо в слезах.
– Они вместе с Букреевым деньги где-то прятали, и теперь, видно, деньги у него пропали, – идя в казарму, пояснял Мартыньш матросам.
– А ты его самого видел?
– Только что. Он вон за горой лежит... Там уж комиссия. Адмирал туда поехал. Нам велели уйти.
– Сапоги у него украли?
– Кто?
– Неизвестно. Маточкин его увидел. Васька был еще живой и ползал и не мог найти.
– Откуда он шел?
– От японки.
– А я ему давно говорил, что эту ягоду нельзя есть, – вмешался Иосида, – а он не слушал. Ягода ядовитая.
– Ты, наверное, и подвел? – спросил Строд с подозрением.
Японец с ненавистью посмотрел на матроса, но ничего не сказал. Все же Иосида жил в России и что-то понимал! В душе он благодарен, плохого на чужбине не видел.
– Васька пришел из Симода, – сказал Серега Граматеев, – он, видно, за ее отца боялся, ведь ночью приходила полиция, голову ему хотели рубить. Васька ночью перемахнул забор и ушел. Ночевал у нее и задержался. Шел домой, увидел ягоды, и хоть неспелые, а он наелся.
– У него уже прежде украли один сапог, – сказал Маслов, – и он на работу ходил в двух правых сапогах. А когда шел в Симода, я ему дал свои, чтобы не срамиться перед Америкой.
– А в каких же он пошел вчера?
– Он свои старые надевал. Он мои отдал, как вернулся на шхуне.
– Кто польстился на такое отрепье!
– В двух одинаковых сапогах и вора можно найти по следу, – сказал боцман Черный. – Надо всем смотреть на следы, братцы, – где бы ни были, куда бы ни шли – глядите под ноги.
– А что адмирал?
– А вот он, вернулся, подходит на вельботе.
«Это безобразие! Безобразие! – думал Путятин, идя к себе в храм. – Лучший матрос погиб! Ягоды наелся...» И доктор подтвердил, все признаки смерти от отравления.
Лежит Вася Букреев неподалеку от дороги в деревню, в густых кустах, на лужайке, на полпути к Хэда с верфи. Шел откуда-то... Ясно, все ясно!
– Господа! – обратился адмирал к вызванным в храм офицерам. – Букреев в горах наелся ядовитой ягоды... Отец Василий около него и доктор. Но он уже... И мучался, господа, бился, сел и сидел, и пена шла изо рта, как показали видавшие его матросы и японцы. Доктор уже не мог помочь. Отец Василий прибыл, когда он скончался. Японец Ябадоо сказал сегодня мне, что Яся был обречен на это судьбой, ему суждена была смерть в Японии... Но мы-то не можем верить гадалкам, мы не богаделки! Причина не та! Дисциплина пала! Надо принимать строжайшие меры, господа! Дисциплина! Наказывать, но беречь людей! В лесах тут много неизвестных нам растений. Я сам видел ядовитейший сумах. Не сметь пускать людей в лес без местных проводников!
– Господа, мне сказали, что Букреев лежит мертвый и у него сапоги украли, – громко произнес полковник Лосев, входя в помещение. Он только что прибыл с другой стороны бухты.
– Тихо... тихо...
– Уже все известно.
Маточкин и Селезнев принесли на носилках прикрытое тело во двор храма. Их сопровождал матросский патруль.
– Я еще застал его живым, – рассказывал в этот день Маточкин в казарме. – Он все говорил про сапоги и беспокоился. Он, видно, шел от своей и сказал мне, что сапоги не стал надевать, тепло и он шел горой по солнышку разувшись, а сапоги связал веревочкой и перекинул через плечо, как переметную суму. Его схватило, он упал, потом набрался силы, поднялся, а сапог уже не было. Он помирать не хотел, не отыскавши сапоги, и все кругом смотрел, но сапог нигде не было. Мы подошли – он просил Токарева и Федотова, мы все обыскали и не нашли. Кто-то взял.