Страница:
– Что, брат, не сваришься? – спросил Сизов.
– Иди... – сказал японец, – хоросё...
– Я сейчас не пойду. Пусть приостынет.
Кикути чист лицом и телом, у него гладкие, ровные мускулы и тонкий рабочий стан. Он все же не стал купаться первым, предложил гостю.
Сизов показал свои ладони, в которые смола въедалась годами.
– Такелаж у нас смоленый... Всюду смола.
Кикути уже знал теперь слова: «такелаж», «контора» и много других. Прежде плотники полагали, что матросы грязные люди и у них руки в грязи. А теперь у самих такие же руки.
– Хорошо, брат, по вашему климату, – сказал Сизов, обтерпевшись. – А то в жару на работе под мышками разъедает, все тело саднит.
После бани и чая Сизов сказал:
– Да ты мне обещал редьки на дорогу...
Жена плотника принесла матросу редьки и разных овощей.
Сизов простился и пошел в лагерь. Но свернул не доходя и отправился к двухэтажному дому, где жила Фуми.
Вернулся он поздно, когда заиграла труба, и перелез в лагерь через забор.
К клиперу подходили с фонарями баркасы и шлюпки.
По исполинскому борту чайного клипера на длинном трапе и на помосте нескончаемой вереницей выстроились во тьме матросы с оружием, ранцами и мешками.
Точибан все слышал и понимал. Ящик его подняли и вынесли из лагеря. Заложили в баркас под другие ящики. У борта корабля японцы задержали грузы и о чем-то говорили с русскими. Ящик приподняли, но еще не понесли. Несколько человек сели на ящик с Точибаном и закурили. Японцы помогали русским при погрузке. Посоветовали перевернуть ящик, поясняя, что так удобней. Точибан лежал окутанный одеялами. Его вдруг быстро перевернули головой вниз, вверх ногами. Он больно ударился головой.
– Не гремит. Здесь не оружие, – сказал кто-то по-японски.
Точибан знал, что его не выдадут, но при каждом слове японцев у него замирало сердце. Русские что-то ответили.
– Там вещи адмирала, – пояснил переводчик.
Ящик вдруг подняли и понесли наверх.
Точибан стоял на голове. Дыхание перехватило. Он изо всех сил упирался локтями. Захотелось чихнуть. Неужели это моя гибель? Он стал твердить себе, что теперь он не сам решает, он сделал все, что мог, теперь зависит только от судьбы. Лучше гибель. Остаться в живых очень страшно. Японцы его сразу казнят.
Ящик медленно подымался куда-то ввысь. Вот и стук русских сапог о палубу. Я на американском корабле! Я не в Японии! Но на душе больно и тяжело дышать. Никто, кажется, не заметил, никто не знает. Все подозревали его, но толком никому и ничего не известно. Лежа в своем ящике, Точибан представлял, как он насолил дайкану Эгава. К тому же русские бросили работу. Шхуна не спущена.
Русские окончательно уходят с этого берега, все до одного. Они спешат на войну, чтобы сражаться, в этом их оправдание. Американцы уверяют, однако, что русские ничего не умеют и уходят от позора, шхуна их никуда не годится. И некоторые опытные в судостроении японцы тоже очень сомневаются. Все говорят: такая шхуна не сойдет со стапеля. Но как ужасно в этом ящике. Теперь Точибан лежит на боку, так легче.
Ящик поехал вниз. Теперь он лежит в трюме, на дне. А если забудут, что в нем человек? О-о!
«Вот судьба!» Точибана охватывает сильнейший припадок ненависти. Он готов грызть эти доски зубами.
«Вот что получилось... Я в ящике подымался вверх ногами и, может быть, погибну вместе с вещами в глубине трюма, как жалкая мышь. Это за грехи? Или за лучшие несбывшиеся надежды? Когда попался, то и подчиняйся кому-то, если зависим, то терпи и молчи и проклинай себя и свою судьбу! О-о!»
Американские матросы столпились на палубе у трапа.
– Мы не пойдем! – заявил Дик шкиперу.
– Нет, пойдете! – отвечал Бобкок.
– Отказываемся везти такую ораву. Эй, не пускайте их на палубу! А те, что прошли, пусть уходят!
«Что там случилось наверху?» – думал Сибирцев, стоя на трапе со своими матросами.
Движение приостановилось. Тьма вокруг, и слышно, что американцы говорят. Не вовремя они свои права заявляют.
Спросили Авдюху, спускавшегося по трапу, он понимал по-английски.
– Ссорятся из-за денег! – сказал он.
Но что может сделать матрос? Матросу велено стоять – он стоит. Благо, трап крепкий. И все стоят.
«И я стою!» – думал Сибирцев.
Прошли наверх Посьет и Шиллинг.
...Бобкок увел коноводов бунта в рубку, и там долго говорили. Вдруг дверь рубки распахнулась, и оттуда спиной вылетел Томсон.
– Здоровый у них шкипер! – сказал Маточкин, стоявший с Синичкиным и Сидоровым. Они принесли ящик с Точибаном и теперь вместе с другими матросами, работавшими на погрузке, стояли на палубе без дела.
Внизу на трапе что-то закричали, и матросы, стоявшие выше других, попытались ступить на палубу. Двое рослых американцев преградили им дорогу:
– No... no[59]...
– Ай сэй... сорри[60]...
– Что там, асей?
Рослый, сильный американец, расставив ноги, сказал Янке Берзиню:
– Кам бэквард![61]
– Уай «кам бэквард»?[62] – передразнил Берзинь.
Матросы начинали терять терпение.
Вместо ответа американец сильно и умело толкнул Янку в грудь.
– Братцы... – испуганно завопил Берзинь, обращаясь к товарищам. – За царя!
И вся масса матросов, как по команде, ринулась на палубу.
– Янка, Янка... Дай ему, дай! – крикнул Маточкин.
– Я сам...
Поток матросов разливался по палубе.
– С ними надо, как они...
Бобкок с пистолетом бегал за своими матросами и, догоняя, бил их ногами, яростно ругался. Он выстрелил в воздух.
С трапа на палубу валили и валили матросы, в полной уверенности, что выпалили в русских.
– Бунт! – орал Бобкок.
Он кинулся к поднявшемуся Путятину.
– Прикажите, адмирал, своим людям укротить их... Все из-за четырех тысяч... Это они называют борьбой за права человека!
– Иди обратно! – орал негр у входа в жилую палубу.
– Братцы! – раздался зычный голос, какого никто еще не слыхивал от Евфимия Васильевича. – Унять команду клипера!
За бортом что-то бултыхнулось, словно всплыл и перевернулся кит, и сразу же это повторилось еще и еще, как будто запрыгали дельфины.
– К черту их! – Бобкок еще раз выпалил в темноту.
– Человек тонет! – кричали снизу. – Огня... Шлюпку...
– Черт с ним! Пусть тонет! – отзывались сверху.
– Вяжите их, ребята... Сами доведем судно!
– Не держи, отпусти меня, дай ему смазать по скуле! Сволочь этакая!
Во тьме опять послышалось бульканье. Еще кто-то из американцев прыгнул с борта в черную ночную воду. По всей бухте слышался плеск отплывавших в разные стороны, раздавались крики и шлепки о воду спешащих к берегу. Кто-то захлебывался и кричал отчаянно, видимо тонул. Драка американцев на палубе со своим шкипером закончилась, и библейскую бороду уже понесли на носилках...
– Пусть знают, как подличать... Эх ты, переметная сума! – ругался Маслов на Бобкока.
Путятин вынул платок и вытер руки.
– Евфимий Васильевич, вы тоже руку приложили? – спросил Берзинь.
И Путятин бивал. И он хаживал против турок врукопашную.
– Хуже турок, Евфимий Васильевич!..
– Сгружайтесь! – велел Путятин. – Толку не будет. Тут мокрое дело! – обращаясь к Пушкину, сказал он и глянул на матросов. Сам удивился, что заговорил на их жаргоне.
– Адмирал, я сейчас соберу команду и пойдем, – подбежал Бобкок. – Я их найду всех...
– Теперь я рву контракт, – ответил Путятин.
– Что? Адмирал... Как можно? Вы пренебрегаете долгом, жалея денег.
Потоки матросов с ящиками потянулись на трап и в шлюпки.
– Мьютини![63] – качая головой, примирительно сказал старый моряк со свежей ссадиной под глазом.
– Бунт на клипере! – ответил ему Глухарев.
– Я тебе покажу! – поднося кулак под нос обидевшему его американцу, сказал на прощание Янка Берзинь.
По бухте люди еще плавали и кричали, а японцы с фонарями бегали по всему берегу.
«Что же со мной? Зачем меня на берег? Почему? Неужели выдадут японцам? Я погиб, – думал Точибан, когда ящик с ним подняли в сетке стрелой и поставили па палубу. – Странные западные люди! Что вы делаете друг с другом и с нами!..»
«Конечно, это меня обратно привезли в Японию!» – подумал Точибан, выбираясь из-под крышки, поднятой матросами. Он опять в том же бараке, словно и не уезжал...
Утром отряды вооруженных самураев двигались в поисках беглецов по лесным дорогам.
Пятеро американцев спали в храме среди сосен, когда послышались крики и поднявшихся беглецов окружили копья и поднятые сабли.
К каждому подошло по двое японцев. Хватая беглецов за плечи и заламывая им руки, японцы перевязали всех и вывели на дорогу.
– Пошли! – раздалась команда, подтвержденная движениями копий.
– Протестуем!
– Переводчика! Я больше не могу! Развяжите руки, – просил рыжий американец.
Среди самураев шел Эйноске. Он долго молчал и наконец ответил:
– Пожалуйста... Что угодно?
– Не имеете права... Человек свободен... Вы ущемляете законные права... Что мы плохого сделали? Как вы смеете?
– Здесь Япония, пожалуйста... Это не Америка! Тут вам не удастся так двигаться и бегать, как от своего правительства... как дома...
– Руки развяжите!
– Невозможно... У нас в таких случаях, когда преступник возражает, полагается заткнуть ему рот тряпкой.
– Почему? За что?
– Запрещается спать иностранцам в Японии без приглашения.
– Мы еще вам покажем! – ответил американец. – Можно нам или нельзя ходить по вашей Японии – это знаем мы. Дайте срок!
Пятерых голодных, оборванных и связанных янки привели в деревню, держа над ними острейшие наконечники.
Бухта под солнцем густо-синяя, а горы зелены от свежей листвы и хвои. На поверхности бухты нет сегодня сторожевых лодок и нет рыбацких. Чисто и спокойно стало в Хэда... Клипер вышел из бухты и стоит вдали на рейде.
Глава 23
– Иди... – сказал японец, – хоросё...
– Я сейчас не пойду. Пусть приостынет.
Кикути чист лицом и телом, у него гладкие, ровные мускулы и тонкий рабочий стан. Он все же не стал купаться первым, предложил гостю.
Сизов показал свои ладони, в которые смола въедалась годами.
– Такелаж у нас смоленый... Всюду смола.
Кикути уже знал теперь слова: «такелаж», «контора» и много других. Прежде плотники полагали, что матросы грязные люди и у них руки в грязи. А теперь у самих такие же руки.
– Хорошо, брат, по вашему климату, – сказал Сизов, обтерпевшись. – А то в жару на работе под мышками разъедает, все тело саднит.
После бани и чая Сизов сказал:
– Да ты мне обещал редьки на дорогу...
Жена плотника принесла матросу редьки и разных овощей.
Сизов простился и пошел в лагерь. Но свернул не доходя и отправился к двухэтажному дому, где жила Фуми.
Вернулся он поздно, когда заиграла труба, и перелез в лагерь через забор.
К клиперу подходили с фонарями баркасы и шлюпки.
По исполинскому борту чайного клипера на длинном трапе и на помосте нескончаемой вереницей выстроились во тьме матросы с оружием, ранцами и мешками.
Точибан все слышал и понимал. Ящик его подняли и вынесли из лагеря. Заложили в баркас под другие ящики. У борта корабля японцы задержали грузы и о чем-то говорили с русскими. Ящик приподняли, но еще не понесли. Несколько человек сели на ящик с Точибаном и закурили. Японцы помогали русским при погрузке. Посоветовали перевернуть ящик, поясняя, что так удобней. Точибан лежал окутанный одеялами. Его вдруг быстро перевернули головой вниз, вверх ногами. Он больно ударился головой.
– Не гремит. Здесь не оружие, – сказал кто-то по-японски.
Точибан знал, что его не выдадут, но при каждом слове японцев у него замирало сердце. Русские что-то ответили.
– Там вещи адмирала, – пояснил переводчик.
Ящик вдруг подняли и понесли наверх.
Точибан стоял на голове. Дыхание перехватило. Он изо всех сил упирался локтями. Захотелось чихнуть. Неужели это моя гибель? Он стал твердить себе, что теперь он не сам решает, он сделал все, что мог, теперь зависит только от судьбы. Лучше гибель. Остаться в живых очень страшно. Японцы его сразу казнят.
Ящик медленно подымался куда-то ввысь. Вот и стук русских сапог о палубу. Я на американском корабле! Я не в Японии! Но на душе больно и тяжело дышать. Никто, кажется, не заметил, никто не знает. Все подозревали его, но толком никому и ничего не известно. Лежа в своем ящике, Точибан представлял, как он насолил дайкану Эгава. К тому же русские бросили работу. Шхуна не спущена.
Русские окончательно уходят с этого берега, все до одного. Они спешат на войну, чтобы сражаться, в этом их оправдание. Американцы уверяют, однако, что русские ничего не умеют и уходят от позора, шхуна их никуда не годится. И некоторые опытные в судостроении японцы тоже очень сомневаются. Все говорят: такая шхуна не сойдет со стапеля. Но как ужасно в этом ящике. Теперь Точибан лежит на боку, так легче.
Ящик поехал вниз. Теперь он лежит в трюме, на дне. А если забудут, что в нем человек? О-о!
«Вот судьба!» Точибана охватывает сильнейший припадок ненависти. Он готов грызть эти доски зубами.
«Вот что получилось... Я в ящике подымался вверх ногами и, может быть, погибну вместе с вещами в глубине трюма, как жалкая мышь. Это за грехи? Или за лучшие несбывшиеся надежды? Когда попался, то и подчиняйся кому-то, если зависим, то терпи и молчи и проклинай себя и свою судьбу! О-о!»
Американские матросы столпились на палубе у трапа.
– Мы не пойдем! – заявил Дик шкиперу.
– Нет, пойдете! – отвечал Бобкок.
– Отказываемся везти такую ораву. Эй, не пускайте их на палубу! А те, что прошли, пусть уходят!
«Что там случилось наверху?» – думал Сибирцев, стоя на трапе со своими матросами.
Движение приостановилось. Тьма вокруг, и слышно, что американцы говорят. Не вовремя они свои права заявляют.
Спросили Авдюху, спускавшегося по трапу, он понимал по-английски.
– Ссорятся из-за денег! – сказал он.
Но что может сделать матрос? Матросу велено стоять – он стоит. Благо, трап крепкий. И все стоят.
«И я стою!» – думал Сибирцев.
Прошли наверх Посьет и Шиллинг.
...Бобкок увел коноводов бунта в рубку, и там долго говорили. Вдруг дверь рубки распахнулась, и оттуда спиной вылетел Томсон.
– Здоровый у них шкипер! – сказал Маточкин, стоявший с Синичкиным и Сидоровым. Они принесли ящик с Точибаном и теперь вместе с другими матросами, работавшими на погрузке, стояли на палубе без дела.
Внизу на трапе что-то закричали, и матросы, стоявшие выше других, попытались ступить на палубу. Двое рослых американцев преградили им дорогу:
– No... no[59]...
– Ай сэй... сорри[60]...
– Что там, асей?
Рослый, сильный американец, расставив ноги, сказал Янке Берзиню:
– Кам бэквард![61]
– Уай «кам бэквард»?[62] – передразнил Берзинь.
Матросы начинали терять терпение.
Вместо ответа американец сильно и умело толкнул Янку в грудь.
И вся масса матросов, как по команде, ринулась на палубу.
– Янка, Янка... Дай ему, дай! – крикнул Маточкин.
– Я сам...
Поток матросов разливался по палубе.
– С ними надо, как они...
Бобкок с пистолетом бегал за своими матросами и, догоняя, бил их ногами, яростно ругался. Он выстрелил в воздух.
С трапа на палубу валили и валили матросы, в полной уверенности, что выпалили в русских.
– Бунт! – орал Бобкок.
Он кинулся к поднявшемуся Путятину.
– Прикажите, адмирал, своим людям укротить их... Все из-за четырех тысяч... Это они называют борьбой за права человека!
– Иди обратно! – орал негр у входа в жилую палубу.
– Братцы! – раздался зычный голос, какого никто еще не слыхивал от Евфимия Васильевича. – Унять команду клипера!
За бортом что-то бултыхнулось, словно всплыл и перевернулся кит, и сразу же это повторилось еще и еще, как будто запрыгали дельфины.
– К черту их! – Бобкок еще раз выпалил в темноту.
– Человек тонет! – кричали снизу. – Огня... Шлюпку...
– Черт с ним! Пусть тонет! – отзывались сверху.
– Вяжите их, ребята... Сами доведем судно!
– Не держи, отпусти меня, дай ему смазать по скуле! Сволочь этакая!
Во тьме опять послышалось бульканье. Еще кто-то из американцев прыгнул с борта в черную ночную воду. По всей бухте слышался плеск отплывавших в разные стороны, раздавались крики и шлепки о воду спешащих к берегу. Кто-то захлебывался и кричал отчаянно, видимо тонул. Драка американцев на палубе со своим шкипером закончилась, и библейскую бороду уже понесли на носилках...
– Пусть знают, как подличать... Эх ты, переметная сума! – ругался Маслов на Бобкока.
Путятин вынул платок и вытер руки.
– Евфимий Васильевич, вы тоже руку приложили? – спросил Берзинь.
И Путятин бивал. И он хаживал против турок врукопашную.
– Хуже турок, Евфимий Васильевич!..
– Сгружайтесь! – велел Путятин. – Толку не будет. Тут мокрое дело! – обращаясь к Пушкину, сказал он и глянул на матросов. Сам удивился, что заговорил на их жаргоне.
– Адмирал, я сейчас соберу команду и пойдем, – подбежал Бобкок. – Я их найду всех...
– Теперь я рву контракт, – ответил Путятин.
– Что? Адмирал... Как можно? Вы пренебрегаете долгом, жалея денег.
Потоки матросов с ящиками потянулись на трап и в шлюпки.
– Мьютини![63] – качая головой, примирительно сказал старый моряк со свежей ссадиной под глазом.
– Бунт на клипере! – ответил ему Глухарев.
– Я тебе покажу! – поднося кулак под нос обидевшему его американцу, сказал на прощание Янка Берзинь.
По бухте люди еще плавали и кричали, а японцы с фонарями бегали по всему берегу.
«Что же со мной? Зачем меня на берег? Почему? Неужели выдадут японцам? Я погиб, – думал Точибан, когда ящик с ним подняли в сетке стрелой и поставили па палубу. – Странные западные люди! Что вы делаете друг с другом и с нами!..»
«Конечно, это меня обратно привезли в Японию!» – подумал Точибан, выбираясь из-под крышки, поднятой матросами. Он опять в том же бараке, словно и не уезжал...
Утром отряды вооруженных самураев двигались в поисках беглецов по лесным дорогам.
Пятеро американцев спали в храме среди сосен, когда послышались крики и поднявшихся беглецов окружили копья и поднятые сабли.
К каждому подошло по двое японцев. Хватая беглецов за плечи и заламывая им руки, японцы перевязали всех и вывели на дорогу.
– Пошли! – раздалась команда, подтвержденная движениями копий.
– Протестуем!
– Переводчика! Я больше не могу! Развяжите руки, – просил рыжий американец.
Среди самураев шел Эйноске. Он долго молчал и наконец ответил:
– Пожалуйста... Что угодно?
– Не имеете права... Человек свободен... Вы ущемляете законные права... Что мы плохого сделали? Как вы смеете?
– Здесь Япония, пожалуйста... Это не Америка! Тут вам не удастся так двигаться и бегать, как от своего правительства... как дома...
– Руки развяжите!
– Невозможно... У нас в таких случаях, когда преступник возражает, полагается заткнуть ему рот тряпкой.
– Почему? За что?
– Запрещается спать иностранцам в Японии без приглашения.
– Мы еще вам покажем! – ответил американец. – Можно нам или нельзя ходить по вашей Японии – это знаем мы. Дайте срок!
Пятерых голодных, оборванных и связанных янки привели в деревню, держа над ними острейшие наконечники.
Бухта под солнцем густо-синяя, а горы зелены от свежей листвы и хвои. На поверхности бухты нет сегодня сторожевых лодок и нет рыбацких. Чисто и спокойно стало в Хэда... Клипер вышел из бухты и стоит вдали на рейде.
Глава 23
ПРЫЖОК В БУДУЩЕЕ
– Я так и знал! Что же ты наделал? – спросил Глухарев, поднявшись утром на палубу шхуны и обращаясь к смутившемуся Таракити. – Я же говорил тебе! Ах, ты...
Глухарев постоял, потом нагнулся, осмотрел прорубленную палубу и дал Таракити изрядную затрещину.
– Чем ты думал? Где у тебя голова? – он постучал молодого плотника согнутым пальцем по лбу.
«Если я виноват, то перенесу, – отвечал взгляд Таракити исподлобья, и не обида и не возмущение в его глазах, а вопрос: – Как же теперь?»
– Иди сюда. Еще слава богу, что ты только палубу пропилил. Ну, брат, твое счастье. Кажется, обошлось! А ты, кривой черт, что думал?
– Ниче, – отвечал Ичиро.
– Вы зачем палубу прорубили?
– Рурь! – ответил Ичиро.
– Какой руль? Этому я вас учил? А еще все бегали на плаз и сверяли! Тебе такой руль в задницу вставить!
Что сказать в свое оправдание? Таракити обидно вдвойне. Он сам понимал, что поступил неправильно. Его заставили так сделать. Плотники спорили между собой, что и как делать дальше. Явились чиновники. Приходил сам Уэкава. По шее надо бить чиновника бакуфу, а не Таракити. Указали, что надо в палубе прорубить широкое отверстие, как делается у сэнкокуфунэ. Таракити не соглашался, по его не послушали. Представлялся удобный случай сбить спесь с молодого артельного. Таракити за все расплачивался.
– Это вы на своих корытах можете так делать, а не на парусной шхуне!
Подошел вельбот. На веслах сидели Колокольцов и Гошкевич, а на руле сам Путятин. Осип Антонович выпрыгнул и закрепил конец за кнехт у каменной лестницы. Все прошли на шхуну.
Колокольцов покраснел, видя, что тут наделали его ученики. Он и сам чувствовал себя виноватым. Колокольцов вчера торопился, дел было много, всего и не упомнишь. Велел плотникам объяснить японцам, что и как доделывать. А японцы бросили работу и принесли сакэ. Все вместе выпили на стапеле, и матросы ничего не объяснили. Японцы решили, что неприлично спрашивать про дело, когда моряки уходят и у них без того много забот.
Вчера вечером собрались чиновники и громко говорили, очень гордо, что шхуна теперь принадлежит Японии, можем делать что хотим. Советовались. Велели рубить палубу, иначе не могли представить себе устройства руля. Многие плотники поддержали их.
– Ладно, – нехотя согласился Таракити.
Сегодня опять все собрались на стапеле. Хотели рубить и обшивку, делать дыру в корпусе, но не успели.
– Хорошо, что только палубу успели прорубить, – пояснял Евфимий Васильевич японским плотникам. – На ваших судах руль проходит насквозь. Если бы пропилили корпус, могли сделать шхуну совершенно негодной.
Гошкевич переводил. Японцы, слыша, что шхуна еще не погублена, повеселели и стали смеяться.
– И ты, Хэйбей, тут старался? – спросил своего любимца адмирал.
– Да!
Хэйбей только назначен старостой новой артели, но пока об этом не сказал Путятину. Неприлично хвастаться. Узкое лицо плотника сияет.
– Вот ты и сочини песенку о том, как атама о болела бы не у Путятина, а у всех вас, как пришлось бы расплачиваться вам за порчу корабля... И не только атама о...
Путятин сошел со стапеля. По бухте прошла шлюпка под парусом. Штурманский прапорщик Семенов отправился в Симода с отрядом моряков наблюдать за морем, ждать новых гостей, охранять храм Гекусенди и семьи американцев. Они еще там, а время идет! Письма Накамуре посланы прежде, когда договаривались с Бобкоком. Адмирал просил не тревожить живущих в Синода американцев. Тогда же Посьет с нашей охраной вызван в Хэда и сегодня ночью вместе со всеми подымался на «Young America», присутствовал при потасовке. Но где же «Кароляйн»? Почему так долго шхуна не возвращается? Что на Камчатке? Что-то будет с семьями американцев? Хорошо, что с ними остались Доти, Бэйдельсмэн и Пибоди, два матроса и китаец! Неужели что-то случилось? Неизвестно... Надо баркас с Сибирцевым срочно послать в Симода за пушками для шхуны. И будем рубить в фальшборте порты[64] для весел. Шесть весел и шесть пушек. Одни заботы отпали, и сразу нахлынули привычные, но от этого не легче. Теперь надо спешить, и так затянули дело.
– Вчера досталось американцам, Евфимий Васильевич, – встречая адмирала в кузнице, сказал Сизов.
– Да, конечно, прорвались все обиды. Сами же они начали, пустили в ход кулаки...
– Что там было? – спрашивали матросы.
– Не всем удалось побывать вчера на палубе. Половина людей так и простояла на трапах и на баржах, не видя, что происходит наверху. И не сразу поняли, что янки выбрасывались с борта в море. Сообразили, когда люди закричали в воде.
– Двоих сразу спасли и передали наверх, их стал бить шкипер, – рассказывал Берзинь с гордым видом, как главный участник ночных событий.
Кузнецы пришли чуть свет, также опасаясь, что японцы могут переделать горны по-своему. Но тут все по-прежнему.
– Смех, Евфимий Васильевич, – сказал Берзинь. – Японцы ищут янков с клипера. Переполох, все разбежались по сопкам. И шкипер жалуется, что ему не с кем идти.
– Так им и надо. Им как полетели плюхи, они не знали, куда деться, кинулись и поскакали в море! – отвечал Путятин.
– Двое утонули, а других шкипер арестовал. Свои же их избили.
– Они теперь уйдут. Японцы живо их выловят и вернут. Пятерых нашли в лесу в храме и привели. Им стыдно теперь на берег глаза казать, уйдут поскорей.
Евфимий Васильевич плохо спал ночью. Несколько раз японцы тревожили, спрашивали у наших часовых, не было ли американцев, не проходили, не спрятались ли в храме или на кладбищах. Разговоры в тихую ночь хорошо слышны через бумагу в окнах. Путятин выходил под утро.
– Может быть, японцам надо помочь? – осведомлялся Можайский, дежуривший по штабу. – Послать наших людей? Разгрузка закончена, и все на местах.
– Вы, Александр Федорович, японцев не учите. Они сыщут и без нас и приведут всех до одного. Сейчас всю Японию на ноги подымут.
И после такой потасовки, как обычно, утром сегодня молитва и завтрак. Погода свежа. Бодро все начнут работать, словно не было вчерашнего дня. Только дыра в палубе! Неприятное напоминание!
Видно, как за бухтой вышла из лагеря большая колонна. Все в парусиновых штанах и в красных рабочих куртках. А на гору, над шхуной, уже всходил другой отряд.
Подходят, видны большие красные лица, в плоских рабочих фуражках, с топорами, пилами и рубанками вместо ружей и кинжалов.
«За дело, братцы! – думает Путятин. – Будет у нас свое судно!»
Унтер-офицеры развели людей по работам. Всюду красная россыпь, как мак в зеленых хлебах. Ударил молот в задымившейся кузнице.
Колокольцов приказал подкатывать к стапелю тяжелые лебедки.
Полозья, тесанные из толстых бревен, можно поднять на стапель руками, в распоряжении Александра сотни сильных людей. Хотелось полозья поставить и показать, как можно облегчать труд. Александр втайне гордился своими простыми устройствами, шкивами, блоками и талями, своим токарным станком, верстаками, кузницей.
Весь день пелись протяжные песни, означавшие, что снова началась тяжелая работа, требующая времени и терпения.
У колеса лениво ходил матрос в жестких больших варежках и быстро вил канат. В яму закладывали поленья, зажигали и замуровывали, чтобы томились.
Смола стекает по желобу. Парусники шьют паруса. Густой черной краской покрывались листы меди на бортах. Шхуна на глазах у множества работников превращалась из сокровища, сиявшего золотом, в настоящий черный корабль. Для жителей Хэда черный корабль больше не будет пугалом!
Люди приходили из деревни, подолгу смотрели, стоя под стапелем, приезжали какие-то знатные гости со слугами, с дорогими зонтиками от солнца. На пригорках всегда видны целые семьи любопытных крестьян. Сидят часами. Одни уходят – другие появляются.
Плотники изготовляют две мачты. К ним реи, стеньги. Объясняли через переводчика, что рангоут будет ставиться после, когда шхуна сойдет на воду, но изготовить надо все заранее.
Площадка, пристроенная к стапелю, должна быть удлинена и доведена до обрыва в море. Закончены полозья спускового устройства, как для саней небывалых размеров. С кормы и с носа шхуну чуть приподымут двойными рычагами подъемников и подведут тогда полозья под борта.
Каждое утро Алексей гордился удалой матросской маршировкой своей роты. Теперь вся команда занята, дела еще много, надо все закончить и потом привести в порядок саму площадку.
Сибирцев получил приказ: в Симода! За пушками!
Достал английский журнал. Помещен фотографический снимок «Долина смерти под Балаклавой». Ущелье между нескольких оголенных склонов. Лес, видимо, был, но уничтожен бомбардировками бесследно. В долине и по склонам – сплошная россыпь русских ядер, как крупная галька, покрыла всю почву. Видно, противнику нелегко дается сидение в Балаклаве!
– Она никогда не сойдет! – говорил плотник Ватанабэ, один из тех, кто советовал Таракити ставить японский руль на западном судне.
– Сойдет! – отвечает Таракити. Он строил. Как судно пойдет в море, точно не известно, но он уверен, что пойдет.
– Грот-мачта готова, можно принимать, – сказал Таракити, когда подошел Колокольцов с унтер-офицерами.
Аввакумов и Глухарев осмотрели мачту.
– Ну, вот и все! – сказал Кокоро-сан. – Большой работы для тебя уже нет, только черная работа. Будь с людьми под рукой. На днях спуск шхуны. Мелкой работы еще много. Я скажу Евфимию Васильевичу, что ты закончил мачту.
– Спасибо, спасибо, спасибо...
– Они, видно, еще что-то хотят сказать, – заметил Глухарев, – это у них только присказка. А сказка впереди.
Глухарев пояснил, что плотники все смотрели рисунки и планы устройства кают и просят сказать адмиралу, чтобы разрешил и доверил им после спуска всю внутреннюю отделку шхуны, постройку кают, поделку мебели также.
– Скажи сам, что хотел! – обратился матрос к молодому артельному.
– Мы видим, – сказал Таракити, – вы очень хорошо сделали большую работу. Разрешите двум японским артелям плотников, мне и Хэйбей-сан, сделать маленькую работу.
– Какую? – спросил Колокольцов.
– Отделать шхуну внутри. Мы постараемся исполнить красиво.
Вечером Путятин услыхал от Колокольцова, о чем просят японцы. Почувствовал, как слабеют его глаза, как он тронут и поддается чувству...
– Только чтобы им никто не мешал, – сказал Путятин. – Понаблюдайте. А то опять прорубят что-нибудь и все испортят.
– Они теперь сами знают, что менять ничего нельзя, и просят лишь об отделке. Хэйбей уверяет, что составилось для этого художественное товарищество.
– Дай ему бог! Экий непоседа. А право, талант! Передайте им, что я разрешил и благодарю.
При свете фонаря Гошкевич писал столбцы иероглифов. Под диктовку адмирала писались письма уполномоченному японского правительства Кавадзи Саэмону но джо. Губернатору города Симода Накамура Тамея. Исава-чину. Эгава-сама, дайкану округа Идзу. Высшие чиновники приглашались прибыть в деревню Хэда на спуск корабля «Хэда» со стапеля в море. Назначен день. Подписано: Путятин. Так на каждом письме. Утром Уэкава послал почту на «быстрой лошади».
Алексей Сибирцев прибыл в Симода. Матросы должны погрузить за день шесть пушек на баркас. Артиллерийский полковник Лосев выбрал их из шестидесяти еще прежде для вооружения шхуны. Все шесть оттащили в сторону и приготовили заранее.
– Р-раз-два, взяли!
Японцы помогают матросам тянуть тяжелое орудие к берегу.
В храме Гекусенди опять у ворот ходит наш матрос в парусиннике.
– Вы вернулись, Эйли? – восторженно говорит Сиомара. – Мой лейтенант!
Пили чай на террасе. Алексей играл с детьми, клеил из бумаги судно.
– Russian ship, please[65], – просила маленькая дочь Варда.
Алексей сделал копию «Дианы» с тремя мачтами и парусам.
– Russian flag, please[66], – попросила девочка.
«Милые, воспитанные дети, вырастут порядочные люди!» – подумал Алексей.
Анна Мария сказала, что она очень благодарна Посьету, который познакомил ее с Кавадзи. Один из самых красивых и умных мужчин, которых она когда-либо видела! Жаль, что его нет в Симода!
Сиомара сказала, что, несмотря на красоту природы, она очень соскучилась о настоящем городе, о простой кондитерской, по прогулке без соглядатаев. «Мне опротивели японцы, так же как и наши моряки!»
Анна Мария пела вечером, и опять Алексей и Сэйди гуляли среди цветущих кустов. Одни отцветали, другие распускались все пышней. На закате их буйное цветение охватывало храм как пламенем... Утром дорожки были усеяны массой опавших печальных лепестков.
В Управлении Западных Приемов переводчик Мариама Эйноске трижды поцеловал Алексея, размашисто обнимая его обеими руками, как лихой русский барин.
Сибирцев передал Накамура еще одно письмо от адмирала. Сказал, что все ждут Накамура-сама. Еще одно письмо для Кавадзи. Все желают прибытия Кавадзи Саэмона но джо, все хотят его видеть.
Накамура ответил, что Кавадзи-сама, к сожалению, вероятно, не сможет прибыть... В отъезде...
– В Эдо? Если надо, то мы готовы подождать. Задержим спуск.
– Нет-нет! – быстро ответил японец.
«Что-то тут крылось? Впрочем, не мое дело! Как есть, так и передам адмиралу».
...Оюки, провожая Алексея, рвала и метала.
– Ареса-сан послан к Америке? Ты ее увидишь?
– Я не к Америке, а к японскому правительству с приглашением.
– Зачем напрасно? Какая правительство в Симода? Там Америка!
Сиомара в приливе откровенности рассказала Алексею всю историю своей романтической любви с Джоном. Она жила в своем Тринидаде, одном из многочисленных Тринидадов Южной Америки, когда туда верхами на лошадях приехали на прогулку из ближайшего порта американские моряки. Закрепив поводья своих нанятых мустангов у коновязи, они вошли в таверну. Сиомара вбежала туда. Денег у нее не было. Чтобы она могла посидеть у стойки, негр налил ей стакан воды.
Алексей не остался в долгу и признался в любви к японке. Сиомара поблекла. Этого она не ожидала. Это оскорбительно! Иное дело – признание женщины!
– Все произошло после твоего возвращения из Симода?
– Да.
– Ах, она приревновала к «Америке»? Ах, и поэтому теперь ты занялся детскими игрушками? Но я не ребенок...
...Чтобы посмотреть, что еще делается на шхуне, каждый день приходили целые толпы мусмешек. Колокольцов не подавал вида, что днем замечает Сайо. Вот она опять пришла, свежая и нарядная, опять во всем новом, даже ни верится, что она. Совсем другая: веселая, бойкая, хохочет радостно. Дома никогда такой не бывает. За все это время, кажется, ни разу не улыбнулась. Но что же, как говорят, «насильно мил не будешь»!
Глухарев постоял, потом нагнулся, осмотрел прорубленную палубу и дал Таракити изрядную затрещину.
– Чем ты думал? Где у тебя голова? – он постучал молодого плотника согнутым пальцем по лбу.
«Если я виноват, то перенесу, – отвечал взгляд Таракити исподлобья, и не обида и не возмущение в его глазах, а вопрос: – Как же теперь?»
– Иди сюда. Еще слава богу, что ты только палубу пропилил. Ну, брат, твое счастье. Кажется, обошлось! А ты, кривой черт, что думал?
– Ниче, – отвечал Ичиро.
– Вы зачем палубу прорубили?
– Рурь! – ответил Ичиро.
– Какой руль? Этому я вас учил? А еще все бегали на плаз и сверяли! Тебе такой руль в задницу вставить!
Что сказать в свое оправдание? Таракити обидно вдвойне. Он сам понимал, что поступил неправильно. Его заставили так сделать. Плотники спорили между собой, что и как делать дальше. Явились чиновники. Приходил сам Уэкава. По шее надо бить чиновника бакуфу, а не Таракити. Указали, что надо в палубе прорубить широкое отверстие, как делается у сэнкокуфунэ. Таракити не соглашался, по его не послушали. Представлялся удобный случай сбить спесь с молодого артельного. Таракити за все расплачивался.
– Это вы на своих корытах можете так делать, а не на парусной шхуне!
Подошел вельбот. На веслах сидели Колокольцов и Гошкевич, а на руле сам Путятин. Осип Антонович выпрыгнул и закрепил конец за кнехт у каменной лестницы. Все прошли на шхуну.
Колокольцов покраснел, видя, что тут наделали его ученики. Он и сам чувствовал себя виноватым. Колокольцов вчера торопился, дел было много, всего и не упомнишь. Велел плотникам объяснить японцам, что и как доделывать. А японцы бросили работу и принесли сакэ. Все вместе выпили на стапеле, и матросы ничего не объяснили. Японцы решили, что неприлично спрашивать про дело, когда моряки уходят и у них без того много забот.
Вчера вечером собрались чиновники и громко говорили, очень гордо, что шхуна теперь принадлежит Японии, можем делать что хотим. Советовались. Велели рубить палубу, иначе не могли представить себе устройства руля. Многие плотники поддержали их.
– Ладно, – нехотя согласился Таракити.
Сегодня опять все собрались на стапеле. Хотели рубить и обшивку, делать дыру в корпусе, но не успели.
– Хорошо, что только палубу успели прорубить, – пояснял Евфимий Васильевич японским плотникам. – На ваших судах руль проходит насквозь. Если бы пропилили корпус, могли сделать шхуну совершенно негодной.
Гошкевич переводил. Японцы, слыша, что шхуна еще не погублена, повеселели и стали смеяться.
– И ты, Хэйбей, тут старался? – спросил своего любимца адмирал.
– Да!
Хэйбей только назначен старостой новой артели, но пока об этом не сказал Путятину. Неприлично хвастаться. Узкое лицо плотника сияет.
– Вот ты и сочини песенку о том, как атама о болела бы не у Путятина, а у всех вас, как пришлось бы расплачиваться вам за порчу корабля... И не только атама о...
Путятин сошел со стапеля. По бухте прошла шлюпка под парусом. Штурманский прапорщик Семенов отправился в Симода с отрядом моряков наблюдать за морем, ждать новых гостей, охранять храм Гекусенди и семьи американцев. Они еще там, а время идет! Письма Накамуре посланы прежде, когда договаривались с Бобкоком. Адмирал просил не тревожить живущих в Синода американцев. Тогда же Посьет с нашей охраной вызван в Хэда и сегодня ночью вместе со всеми подымался на «Young America», присутствовал при потасовке. Но где же «Кароляйн»? Почему так долго шхуна не возвращается? Что на Камчатке? Что-то будет с семьями американцев? Хорошо, что с ними остались Доти, Бэйдельсмэн и Пибоди, два матроса и китаец! Неужели что-то случилось? Неизвестно... Надо баркас с Сибирцевым срочно послать в Симода за пушками для шхуны. И будем рубить в фальшборте порты[64] для весел. Шесть весел и шесть пушек. Одни заботы отпали, и сразу нахлынули привычные, но от этого не легче. Теперь надо спешить, и так затянули дело.
– Вчера досталось американцам, Евфимий Васильевич, – встречая адмирала в кузнице, сказал Сизов.
– Да, конечно, прорвались все обиды. Сами же они начали, пустили в ход кулаки...
– Что там было? – спрашивали матросы.
– Не всем удалось побывать вчера на палубе. Половина людей так и простояла на трапах и на баржах, не видя, что происходит наверху. И не сразу поняли, что янки выбрасывались с борта в море. Сообразили, когда люди закричали в воде.
– Двоих сразу спасли и передали наверх, их стал бить шкипер, – рассказывал Берзинь с гордым видом, как главный участник ночных событий.
Кузнецы пришли чуть свет, также опасаясь, что японцы могут переделать горны по-своему. Но тут все по-прежнему.
– Смех, Евфимий Васильевич, – сказал Берзинь. – Японцы ищут янков с клипера. Переполох, все разбежались по сопкам. И шкипер жалуется, что ему не с кем идти.
– Так им и надо. Им как полетели плюхи, они не знали, куда деться, кинулись и поскакали в море! – отвечал Путятин.
– Двое утонули, а других шкипер арестовал. Свои же их избили.
– Они теперь уйдут. Японцы живо их выловят и вернут. Пятерых нашли в лесу в храме и привели. Им стыдно теперь на берег глаза казать, уйдут поскорей.
Евфимий Васильевич плохо спал ночью. Несколько раз японцы тревожили, спрашивали у наших часовых, не было ли американцев, не проходили, не спрятались ли в храме или на кладбищах. Разговоры в тихую ночь хорошо слышны через бумагу в окнах. Путятин выходил под утро.
– Может быть, японцам надо помочь? – осведомлялся Можайский, дежуривший по штабу. – Послать наших людей? Разгрузка закончена, и все на местах.
– Вы, Александр Федорович, японцев не учите. Они сыщут и без нас и приведут всех до одного. Сейчас всю Японию на ноги подымут.
И после такой потасовки, как обычно, утром сегодня молитва и завтрак. Погода свежа. Бодро все начнут работать, словно не было вчерашнего дня. Только дыра в палубе! Неприятное напоминание!
Видно, как за бухтой вышла из лагеря большая колонна. Все в парусиновых штанах и в красных рабочих куртках. А на гору, над шхуной, уже всходил другой отряд.
Шли по зеленой горе, образуя сплошную красную дугу из сливавшихся однотонных рубашек. У ног шагающих – море под скалами, а в воротах бухты, в далекой голубизне неба, Фудзи сияла ослепительно белым. Это хороший признак, когда Фудзи открывается. Поживешь в Хэда и поверишь в здешние приметы!
Нелюдимо наше море,
день и ночь шумит оно.
В роково-ом его нросто-оре
много жертв погребено.
голоса густели в этот ранний час, среди гор, на летнем просторе, на свежем ветру.
Облака бегут над морем,
крепнет ветер, зыбь черней... –
Подходят, видны большие красные лица, в плоских рабочих фуражках, с топорами, пилами и рубанками вместо ружей и кинжалов.
начинает запевала, -
Та-ам за далью непогоды, –
Раздается команда. Все умолкают. Снова команда, и колонна останавливается у шхуны, выстроились ряды.
Есть заветная страна...
«За дело, братцы! – думает Путятин. – Будет у нас свое судно!»
Унтер-офицеры развели людей по работам. Всюду красная россыпь, как мак в зеленых хлебах. Ударил молот в задымившейся кузнице.
Колокольцов приказал подкатывать к стапелю тяжелые лебедки.
Полозья, тесанные из толстых бревен, можно поднять на стапель руками, в распоряжении Александра сотни сильных людей. Хотелось полозья поставить и показать, как можно облегчать труд. Александр втайне гордился своими простыми устройствами, шкивами, блоками и талями, своим токарным станком, верстаками, кузницей.
Весь день пелись протяжные песни, означавшие, что снова началась тяжелая работа, требующая времени и терпения.
У колеса лениво ходил матрос в жестких больших варежках и быстро вил канат. В яму закладывали поленья, зажигали и замуровывали, чтобы томились.
Смола стекает по желобу. Парусники шьют паруса. Густой черной краской покрывались листы меди на бортах. Шхуна на глазах у множества работников превращалась из сокровища, сиявшего золотом, в настоящий черный корабль. Для жителей Хэда черный корабль больше не будет пугалом!
Люди приходили из деревни, подолгу смотрели, стоя под стапелем, приезжали какие-то знатные гости со слугами, с дорогими зонтиками от солнца. На пригорках всегда видны целые семьи любопытных крестьян. Сидят часами. Одни уходят – другие появляются.
Плотники изготовляют две мачты. К ним реи, стеньги. Объясняли через переводчика, что рангоут будет ставиться после, когда шхуна сойдет на воду, но изготовить надо все заранее.
Площадка, пристроенная к стапелю, должна быть удлинена и доведена до обрыва в море. Закончены полозья спускового устройства, как для саней небывалых размеров. С кормы и с носа шхуну чуть приподымут двойными рычагами подъемников и подведут тогда полозья под борта.
Каждое утро Алексей гордился удалой матросской маршировкой своей роты. Теперь вся команда занята, дела еще много, надо все закончить и потом привести в порядок саму площадку.
Сибирцев получил приказ: в Симода! За пушками!
Достал английский журнал. Помещен фотографический снимок «Долина смерти под Балаклавой». Ущелье между нескольких оголенных склонов. Лес, видимо, был, но уничтожен бомбардировками бесследно. В долине и по склонам – сплошная россыпь русских ядер, как крупная галька, покрыла всю почву. Видно, противнику нелегко дается сидение в Балаклаве!
– Она никогда не сойдет! – говорил плотник Ватанабэ, один из тех, кто советовал Таракити ставить японский руль на западном судне.
– Сойдет! – отвечает Таракити. Он строил. Как судно пойдет в море, точно не известно, но он уверен, что пойдет.
– Грот-мачта готова, можно принимать, – сказал Таракити, когда подошел Колокольцов с унтер-офицерами.
Аввакумов и Глухарев осмотрели мачту.
– Ну, вот и все! – сказал Кокоро-сан. – Большой работы для тебя уже нет, только черная работа. Будь с людьми под рукой. На днях спуск шхуны. Мелкой работы еще много. Я скажу Евфимию Васильевичу, что ты закончил мачту.
– Спасибо, спасибо, спасибо...
– Они, видно, еще что-то хотят сказать, – заметил Глухарев, – это у них только присказка. А сказка впереди.
Глухарев пояснил, что плотники все смотрели рисунки и планы устройства кают и просят сказать адмиралу, чтобы разрешил и доверил им после спуска всю внутреннюю отделку шхуны, постройку кают, поделку мебели также.
– Скажи сам, что хотел! – обратился матрос к молодому артельному.
– Мы видим, – сказал Таракити, – вы очень хорошо сделали большую работу. Разрешите двум японским артелям плотников, мне и Хэйбей-сан, сделать маленькую работу.
– Какую? – спросил Колокольцов.
– Отделать шхуну внутри. Мы постараемся исполнить красиво.
Вечером Путятин услыхал от Колокольцова, о чем просят японцы. Почувствовал, как слабеют его глаза, как он тронут и поддается чувству...
– Только чтобы им никто не мешал, – сказал Путятин. – Понаблюдайте. А то опять прорубят что-нибудь и все испортят.
– Они теперь сами знают, что менять ничего нельзя, и просят лишь об отделке. Хэйбей уверяет, что составилось для этого художественное товарищество.
– Дай ему бог! Экий непоседа. А право, талант! Передайте им, что я разрешил и благодарю.
При свете фонаря Гошкевич писал столбцы иероглифов. Под диктовку адмирала писались письма уполномоченному японского правительства Кавадзи Саэмону но джо. Губернатору города Симода Накамура Тамея. Исава-чину. Эгава-сама, дайкану округа Идзу. Высшие чиновники приглашались прибыть в деревню Хэда на спуск корабля «Хэда» со стапеля в море. Назначен день. Подписано: Путятин. Так на каждом письме. Утром Уэкава послал почту на «быстрой лошади».
Алексей Сибирцев прибыл в Симода. Матросы должны погрузить за день шесть пушек на баркас. Артиллерийский полковник Лосев выбрал их из шестидесяти еще прежде для вооружения шхуны. Все шесть оттащили в сторону и приготовили заранее.
– Р-раз-два, взяли!
Японцы помогают матросам тянуть тяжелое орудие к берегу.
В храме Гекусенди опять у ворот ходит наш матрос в парусиннике.
– Вы вернулись, Эйли? – восторженно говорит Сиомара. – Мой лейтенант!
Пили чай на террасе. Алексей играл с детьми, клеил из бумаги судно.
– Russian ship, please[65], – просила маленькая дочь Варда.
Алексей сделал копию «Дианы» с тремя мачтами и парусам.
– Russian flag, please[66], – попросила девочка.
«Милые, воспитанные дети, вырастут порядочные люди!» – подумал Алексей.
Анна Мария сказала, что она очень благодарна Посьету, который познакомил ее с Кавадзи. Один из самых красивых и умных мужчин, которых она когда-либо видела! Жаль, что его нет в Симода!
Сиомара сказала, что, несмотря на красоту природы, она очень соскучилась о настоящем городе, о простой кондитерской, по прогулке без соглядатаев. «Мне опротивели японцы, так же как и наши моряки!»
Анна Мария пела вечером, и опять Алексей и Сэйди гуляли среди цветущих кустов. Одни отцветали, другие распускались все пышней. На закате их буйное цветение охватывало храм как пламенем... Утром дорожки были усеяны массой опавших печальных лепестков.
В Управлении Западных Приемов переводчик Мариама Эйноске трижды поцеловал Алексея, размашисто обнимая его обеими руками, как лихой русский барин.
Сибирцев передал Накамура еще одно письмо от адмирала. Сказал, что все ждут Накамура-сама. Еще одно письмо для Кавадзи. Все желают прибытия Кавадзи Саэмона но джо, все хотят его видеть.
Накамура ответил, что Кавадзи-сама, к сожалению, вероятно, не сможет прибыть... В отъезде...
– В Эдо? Если надо, то мы готовы подождать. Задержим спуск.
– Нет-нет! – быстро ответил японец.
«Что-то тут крылось? Впрочем, не мое дело! Как есть, так и передам адмиралу».
...Оюки, провожая Алексея, рвала и метала.
– Ареса-сан послан к Америке? Ты ее увидишь?
– Я не к Америке, а к японскому правительству с приглашением.
– Зачем напрасно? Какая правительство в Симода? Там Америка!
Сиомара в приливе откровенности рассказала Алексею всю историю своей романтической любви с Джоном. Она жила в своем Тринидаде, одном из многочисленных Тринидадов Южной Америки, когда туда верхами на лошадях приехали на прогулку из ближайшего порта американские моряки. Закрепив поводья своих нанятых мустангов у коновязи, они вошли в таверну. Сиомара вбежала туда. Денег у нее не было. Чтобы она могла посидеть у стойки, негр налил ей стакан воды.
Алексей не остался в долгу и признался в любви к японке. Сиомара поблекла. Этого она не ожидала. Это оскорбительно! Иное дело – признание женщины!
– Все произошло после твоего возвращения из Симода?
– Да.
– Ах, она приревновала к «Америке»? Ах, и поэтому теперь ты занялся детскими игрушками? Но я не ребенок...
...Чтобы посмотреть, что еще делается на шхуне, каждый день приходили целые толпы мусмешек. Колокольцов не подавал вида, что днем замечает Сайо. Вот она опять пришла, свежая и нарядная, опять во всем новом, даже ни верится, что она. Совсем другая: веселая, бойкая, хохочет радостно. Дома никогда такой не бывает. За все это время, кажется, ни разу не улыбнулась. Но что же, как говорят, «насильно мил не будешь»!