Страница:
– Зачем вы все браните полицию? – с обидой спросил Танака. – Разве полиция не нужна?
– Нужна! – согласился Ичиро. – Очень уважаем...
– Зачем же издеваться? Мы исполняем государственное дело.
– Мы любим полицию. Если бы не полиция, то разбойники могли бы убить мою жену, сжечь мой дом, грабить безнаказанно! Нарушать порядок. Тюрьма – тоже хорошо!
– Зачем же они будут тебя грабить? – с подозрением спросил Танака. – У тебя же ничего нет...
Ичиро хотел сказать, что если бы полицейские были богами, то хорошо. Еще бы лучше! А вы назначены для пользы, но всегда все перепутаете. Вас развелось слишком много, и вы потому стали опасны, получается не полиция, а сами разбойники.
Ичиро этого не сказал и не мог подобрать слов, он молча подумал все это, выразительно глядя в лицо метеке, и спросил:
– Понял?
– Да, понял... Правда! – согласился метеке, так как не мог сказать по должности, что не понял, он все понимал, все знал!
– Ну и глупо! – молвил плотник.
Метеке ощерился пьяно, не находя слов.
– Меня теперь нельзя наказывать. Я – рыцарь!
– Какой же ты рыцарь? Из категории «пешая нога». Это смешно – такого урода называть «быстрая нога». Пешие буси очень мелкие, самый низкий разряд.
– У меня теперь есть фамилия... Только если вы сможете выхлопотать, чтобы мне приказали самому себя резать. А голову мне рубить уже нельзя.
– Нет, можно!
– Но этого не бывает! Только что возвели и наградили – и сразу чтобы убить...
– А зачем ты здесь, около иностранного трапа? Знаешь, что тебе может быть за это?
– Пусти, а то я тебя... Отойди...
– Не смеешь!
– Не могу ответить.
– Почему?
– Кто знает, тот молчит. Все несчастья изо рта...
– О-о!
На пристань подошел еще один отряд из лагеря. Вскоре всем позволили разойтись и смешаться с уходившими товарищами. Сначала слышался общий негромкий говор. Потом в многолюдном кружке грянули веселую:
– Я слепой. Я не видел, кто стоит на трапе.
– А-а! Ясно! Ты слепой?
– Да.
– А корабль видишь? – спрашивал Танака.
– Да. Корабль вижу.
– Спасибо большое.
– А откуда ты знаешь картину, как разбойники распяли старуху на дереве?
– Это Укиё-э, Укиё-э, наши художники с дороги Токайдо, – ответил плотник. – Всем известно, они нас воспитывают.
– Очень ошибочное направление!
– Но я теперь слепой и дорогу к тебе не найду. Лучше сам приходи ко мне в мою сакайя. Поговорим об искусстве. А пока не мешай мне, уйди с дороги, а то я сослепу могу... ошибиться.
Танака не уходит. Ему даже очень удобно тут стоять, как будто ссорится с плотником, тем временем наблюдать. Он, Танака, очень зол на Путятина за кражу монаха. Теперь, наверно, увезут Точибана. А надо бы поймать! Шестьдесят два полицейских приготовлены и ходят тут под видом крестьян.
Путятин с Можайским, Елкиным, Семеновым и Пещуровым, с Ябадоо, чиновниками и переводчиками зашли перед отвалом в домик Хэйбея. Позвали молодого Сабуро из соседнего дома «У Горы».
– Вызван по моей рекомендации, – заявил ему Ябадоо, – как лучший рыбак! Знающий моря!
Этого молодого рыбака зимой избили в Доме молодежи по приказанию Ябадоо. Теперь по его же совету, как знатока моря, милостиво представляли послу России. Конечно, когда Путятин выслушает, то скажет: «Спасибо, Сабуро-сан!» – и даст подарок. Путятин сказал:
– Я ухожу на шхуне «Хэда» в Россию.
Елкин выложил на столик пачку карт заливов и морей, заснятых им самим за все эти месяцы. Пока его товарищи, офицеры и штурманы, волочились за японками и тратили жалованье от бакуфу на забавы и удовольствия, Петр Елкин ходил в шлюпочные походы, обошел все эти берега, делал описи и промеры. А на суше ходил с дружком японцем Пода по горам и собирал гербарий.
– Шхуна парусная, – продолжал Путятин, – выйдя из залива, я должен быстро уйти в океан, подальше от берегов.
– А-а!
– О-о!
Молодые японцы сразу все поняли. Путятин на парусной шхуне хочет быть недосягаемым для паровых судов врага, которые проходят в море, неподалеку от берега, и ждут его. Хочет знать, какие ветры дуют в эту пору и как ими воспользоваться!
Большая честь для рыбаков! Ветры в эти дни известны. Путятин обратился не к охраняющим чиновникам и не к ученым бонзам, а к тем, кто все знает, но молчит. В последний час перед уходом старый ро-эбису вспомнил про рыбаков. Пришел к Хэйбею, где висит его портрет. Позвали Сабуро, как лучшего. К самому нельзя войти, такая низкая, дымная лачуга, маленькая, как нора.
Опять происходят небывалые события.
– Вот здесь дует наш горный ветер моря Хэда, – говорил, показывая на карту, Сабуро из дома «У горы». – От Фудзи в эту пору дует холодный ветер Фудзи. Они соединяются в заливе и усиливаются.
Сабуро выбрал отдельную карту залива и приложил к ней карты моря.
Елкин достал и развернул огромную морскую карту.
Сабуро, казалось, не удивился, словно понимал все эти линии и цифры. Он немного подумал, как бы сообразуясь с новыми для него масштабами, и продолжал:
– Но из Китая уже дует жаркий ветер. Вот здесь будет завихрение и воздух поворачивается обратно. Китайский ветер сильный, сталкиваясь с горным весенним ветром, немного ослабевает... А вот здесь надо резко менять курс и как будто идти на юг... но сразу поворачивать... Но бывает и не так...
Елкин записывал, хотя не ему идти на «Хэде». С адмиралом идет штурман Семенов.
Тетя Хэйбея подала чай. Гошкевич и Сьоза переводили. Ябадоо, слыша, что пение на берегу становится все громче, проворно ушел. Он строго приказал Сайо, чтобы сегодня сидела дома, не выходила на улицу. Надо проверить, исполняется ли указание отца.
...Постепенно веселая песня у трапа заглушила все. На причале, в густом кольце моряков, послышались ложки.
– Спасибо, братцы! – говорит Путятин.
– Рады стараться!
– Что это за песня?
– Сами сочинили.
– Извольте продолжать... – «Однако! От японских двух царей! – подумал Путятин. – Это уж кто-то грамотный сочинил. Как бы не было конфликта. Надо запретить строго. Впрочем, поздно! Да и кому сказать?»
Адмирал с офицерами и с толпой японских чиновников, при саблях и в мундирных халатах, простился с остающимися и взошел на борт.
Запела труба, и раздалась громкая команда. Матросы последнего полувзвода стали подымать мешки. Японцы и матросы хватали друг друга, обнимались.
Снова запела труба, уходящие построились и стали медленно подыматься по трапу.
Ичиро каждому наливал чашечку сакэ и давал по куску редьки.
– Кусай!
Сбежались с кувшинчиками и другие японцы.
Матросы брали редьку и пили, некоторые обнимали старика, трепали его по плечу.
Петруха Сизов вышел из строя и подошел к чиновникам.
– Ну, Накамура-сан, поцелуемся! Мусуме тут не обижай! Офуми! – Петруха показал себе на грудь, а потом протянул руку в сторону нового здания.
– Ты не трогай его, это губернатор! – окликнули с трапа.
Жесткими, как железо, руками Сизов обхватил сановитого японца и трижды поцеловал его крест-накрест, как бы вкладывая в это что-то значительно большее.
– Спасибо, папаша!
Накамура все понял. Он не разгневался. Его теперь ничем не удивишь! Сейчас все возможно. Порядок будем наводить потом. А пока путаница неизбежна.
Петруха заметил, что на миг глубокий взор губернатора смягчился, но как бы только для него, тайно, чуть заметно, и японец кивнул, – мол, буду помнить... Человеческая же душа!
– Петруха!.. – окликнул Берзинь. – Счастливо тебе!
– Прощай, брат! – ответил Сизов.
– Видишь, и остался живой...
– И ты будешь живой!
«Вот я и в России! – подумал Можайский, ступая на палубу. – Наше судно. Сейчас спустим японский флаг вежливости и оставим свой. А задует с моря – уберем и его. А встретим чужие суда – подымем американский... или еще какой-нибудь! И забудем все!» Он, казалось, впервые увидел и судно, и свои флаги, еще пока торжественно развевающиеся.
На шхуне у борта появился Путятин. Рядом – Колокольцов.
Видя, что матросы на палубе готовятся убирать трап и ждут команды, старик Ичиро воскликнул:
– Пойду с ними! Я не хочу тут оставаться...
– Не пущу, – встал перед ним Танака. – Куда ты? Зачем?
Ичиро пытался молча пробиться.
– Опять молчишь?
– Кто знает, тот всегда молчит!
Танака яростно схватил его за воротник халата и с силой толкал, но старый плотник вцепился в полицейского, и оба они повалились в воду.
Смех быстро стих. В тишине слышно было, как трап закатывали на палубу.
– Отдать концы! – раздалась четкая и жесткая команда Колокольцова.
Судно стало тихо отходить. Ставятся косые паруса.
На берегу многие заплакали, как женщины.
Опасения Ябадоо ослабли и угасли. Ябадоо чувствует себя гордым. Кокоро-сан важно командует и на Сайо не смотрит.
Что-то зашуршало в тишине. Сайо! Вскинув руки и сжав кулаки, она вырвалась из толпы и выкрикнула:
– О, мой дорогой Кокоро-сан! Мой любимый Александр! Навсегда уходишь! Как больно! Как горько! Покидаешь меня! – Она закричала по-русски: – Остаюсь! Беременная тобой! О-о!.. – и она упала навзничь.
Отец подхватил ее. При этом Ябадоо слегка смеялся. Да, он всех обманул! Очень забавно и смешно! И нельзя показать, что беспокоишься и как больно сердцу! Надо показывать, как будто так все сам устроил, это так нарочно...
Толпа остолбенела. Ясно все. Сайо беременная. А как же бакуфу? Что же смотрели столько сыщиков и полицейских наблюдателей? А как нам строго запрещали говорить, когда мы догадывались! Но жаль мусуме. Такая тихая, кроткая жила в своей семье!
Ябадоо словно хотел сказать: «Какая моя дочь молодчина! Как долго молчала! Но об этом никто не узнал! Даже ее подруги молчали. Ее отец – Ябадоо – постарался...»
Вид у него важный и самоуверенный, как будто он заранее знает, что не будет наказан. Да, всех обманул и ловко выиграл. Большого позора и нет!
Кокоро-сан приказал еще поставить два паруса. Отдавая строгие приказания в трубу, ходил по шхуне. На то, что происходило на берегу, не обратил внимания. На Сайо он даже не посмотрел. Жестоко и твердо поступал. Таким должен быть воин.
– На брасы! – доносится с отходящего корабля его голос в рупор.
– Саша, дорогой Саша... Я умираю. Ужасно страшно! – билась окруженная толпой женщина.
Ее взяли на руки и понесли домой. Сзади шел отец, кланяясь всем чиновникам и полицейским.
– Убейте меня... пожалуйста, казните, – придя в себя, шептала Сайо. – Я не хочу жить...
Сегодня с утра отец велел ей надеть рабочее платье и целый день никуда не выходить из дому, только работать. А она не могла вынести пения. Она оделась празднично, во все новое и яркое, и пошла на пристань.
– Никогда! Никогда! – стиснув зубы, повторяла она по-русски.
– Если уж поехали на корабле, то обратно не сбежишь! – утешая ее, отец привел старинную пословицу.
Деревня Хэда остолбенела? Потом заговорят, и разольется злорадство, начнутся упреки, а также сплетни, доносы... Не ужасно ли? Но Ябадоо тихо посмеивается. Тихо и счастливо. Он почти успокоился. Уже поздно вредить и что-то запрещать ему. Самая большая драгоценность на свете – живой человек! Ябадоо надеется, что в его семье будет крепкий мальчик!
Япония в спорах и разногласиях создала первенца западного судостроения! Ябадоо, в полном согласии с политикой, в своем доме создает новый, западный тип японского человека во славу родины! А это важней деревянного чуда западного судостроительства, и даже железного. Это чудо живое! Ябадоо неизмеримо счастлив, а до сплетен и недоумений пока еще нет дела. Пожалуй, ничего уже не будет, а Ябадоо, как всегда, все докажет, все по-своему. У него есть враги, но опаснейший из них – Ота. А тут и он не враг, а союзник!
...Шхуна «Хэда» быстро уходила в самую глубь океана.
Сибирцев стоял на опустевшей пристани и думал: «Сегодня они, завтра я... Нас осталось совсем мало... Ушли товарищи: Можайский, Колокольцов. На них скоро пахнёт холодом». Мерещилась родина в далеком холоде океана...
– От вашей работы, Александр Федорович, все помещение провоняло. Сколько можно мучить нас? Сидите во дворе и препарируйте сколько угодно, хоть кашалота!
– Да... Простите меня, пожалуйста, Алексей Николаевич! Я и не подумал... Да, вы знаете... Вот посмотрите... Хотите?
– Да... Что это?
– Крыло – плавник летающей рыбы. Но главное не в нем.
– В чем же?
– В силе толчка, с которым она выбрасывается из воды.
– Извините, это, по-вашему, крыло будущего самолета?
– Какое прозрачное! – Елкин взял плавник в руки.
– Чем мы придадим силу взлета, равную соотносительно силе, с которой рыба выбрасывается из воды? Как разрешится это? Где найдется сила для первого толчка, для подъема? Паровая машина?
– Тяжела...
– Нужно что-то другое.
Большой у Саши Можайского рост, большое лицо и добрейшие глаза, по-детски ждущие одобрения.
– Да, вам в саду неудобно, а тут целая лаборатория.
– Вы хоть бы посолили свой эксперимент, чтобы не смердело.
Он ответил, что соленые плавники не годны, от соли изменится соотношение, как и по морской воде нельзя пресную изучать, так и по соленой рыбе...
Так бывало. Прощаясь, Можайский сказал сегодня:
– Адмирал велит мне идти в Россию. Он говорит, чтобы я поспешил с опытами, и обещает содействие в Петербурге. Хотя ведь придем, а у нас нигде ничего нет, всего не хватает, назначат меня на Амуре командовать тендером или брандвахтой, да лет на пять. Тут все из головы вылетит... Впрочем, рано загадывать. А есть летающие рыбы у наших побережий?
– Я знаю океан и ходил всюду и ни разу не видел, – ответил Елкин. – Да и что им делать в таком холоде? Это ведь Невельскому кажется, что там Калифорния...
...Кто-то тронул Алексея за руку. Сам Ябадоо. Алексей стоял около его дома, и старик звал его к себе.
В комнате, где жил Александр, поджав ноги сидели на татами Оюки с сестрой.
Ябадоо просил объяснить надпись на веере. Подарок Александра?
На желтой шелковистой бумаге, прикрепленной к тонким бамбуковым пластинкам, искусной вязью выведено красным и зеленым:
«Люблю».
– Ясно, ясно... О-о! – Ябадоо закивал головой.
Сайо не выходила к гостям. Отец сказал, что она очень устала и уснула.
«Как они входили гордо, спускаясь ранней весной с гор! – думала Оюки, возвращаясь с Алексеем в тишине ночи. – И такими же ушли! Я постигаю всю их высоту. Скоро и мое прощанье. Сможет ли благородный Алеша-сан отбросить предрассудки, как он этому сам меня учил? Скажет ли: «Я тебя люблю и не забуду. Я обязательно приду за тобой, когда закончится война. Мы открыли Японию, чтобы жить с вами в одном мире»[69].
Глава 25
– Нужна! – согласился Ичиро. – Очень уважаем...
– Зачем же издеваться? Мы исполняем государственное дело.
– Мы любим полицию. Если бы не полиция, то разбойники могли бы убить мою жену, сжечь мой дом, грабить безнаказанно! Нарушать порядок. Тюрьма – тоже хорошо!
– Зачем же они будут тебя грабить? – с подозрением спросил Танака. – У тебя же ничего нет...
Ичиро хотел сказать, что если бы полицейские были богами, то хорошо. Еще бы лучше! А вы назначены для пользы, но всегда все перепутаете. Вас развелось слишком много, и вы потому стали опасны, получается не полиция, а сами разбойники.
Ичиро этого не сказал и не мог подобрать слов, он молча подумал все это, выразительно глядя в лицо метеке, и спросил:
– Понял?
– Да, понял... Правда! – согласился метеке, так как не мог сказать по должности, что не понял, он все понимал, все знал!
– Ну и глупо! – молвил плотник.
Метеке ощерился пьяно, не находя слов.
– Меня теперь нельзя наказывать. Я – рыцарь!
– Какой же ты рыцарь? Из категории «пешая нога». Это смешно – такого урода называть «быстрая нога». Пешие буси очень мелкие, самый низкий разряд.
– У меня теперь есть фамилия... Только если вы сможете выхлопотать, чтобы мне приказали самому себя резать. А голову мне рубить уже нельзя.
– Нет, можно!
– Но этого не бывает! Только что возвели и наградили – и сразу чтобы убить...
– А зачем ты здесь, около иностранного трапа? Знаешь, что тебе может быть за это?
– Пусти, а то я тебя... Отойди...
– Не смеешь!
– Не могу ответить.
– Почему?
– Кто знает, тот молчит. Все несчастья изо рта...
– О-о!
На пристань подошел еще один отряд из лагеря. Вскоре всем позволили разойтись и смешаться с уходившими товарищами. Сначала слышался общий негромкий говор. Потом в многолюдном кружке грянули веселую:
Песня перебивала песню:
Из-под дубу, из-под вязу,
Из-под вязова коренья,
Ах, калина,
Ах, малина...
...Никого я не спросила,
Кроме сердца своего,
Увидала – полюбила
И умру, любя его...
– Ты что сделал? – спросил Танака.
...Буйный ветер зашумел,
Белый парус забелел,
Ну, прощай, моряк, прощай
И, как звали, поминай...
– Я слепой. Я не видел, кто стоит на трапе.
– А-а! Ясно! Ты слепой?
– Да.
– А корабль видишь? – спрашивал Танака.
– Да. Корабль вижу.
– Мы с тобой потом поговорим.
...Эх, д-на морях нужней всего-о
Д-нам буты-ылки и с-стаканы.
Р-ранят ли из нас кого,
Эх! Вино залечит раны!
– Спасибо большое.
– А откуда ты знаешь картину, как разбойники распяли старуху на дереве?
– Это Укиё-э, Укиё-э, наши художники с дороги Токайдо, – ответил плотник. – Всем известно, они нас воспитывают.
– Очень ошибочное направление!
– Но я теперь слепой и дорогу к тебе не найду. Лучше сам приходи ко мне в мою сакайя. Поговорим об искусстве. А пока не мешай мне, уйди с дороги, а то я сослепу могу... ошибиться.
Танака не уходит. Ему даже очень удобно тут стоять, как будто ссорится с плотником, тем временем наблюдать. Он, Танака, очень зол на Путятина за кражу монаха. Теперь, наверно, увезут Точибана. А надо бы поймать! Шестьдесят два полицейских приготовлены и ходят тут под видом крестьян.
Путятин с Можайским, Елкиным, Семеновым и Пещуровым, с Ябадоо, чиновниками и переводчиками зашли перед отвалом в домик Хэйбея. Позвали молодого Сабуро из соседнего дома «У Горы».
– Вызван по моей рекомендации, – заявил ему Ябадоо, – как лучший рыбак! Знающий моря!
Этого молодого рыбака зимой избили в Доме молодежи по приказанию Ябадоо. Теперь по его же совету, как знатока моря, милостиво представляли послу России. Конечно, когда Путятин выслушает, то скажет: «Спасибо, Сабуро-сан!» – и даст подарок. Путятин сказал:
– Я ухожу на шхуне «Хэда» в Россию.
Елкин выложил на столик пачку карт заливов и морей, заснятых им самим за все эти месяцы. Пока его товарищи, офицеры и штурманы, волочились за японками и тратили жалованье от бакуфу на забавы и удовольствия, Петр Елкин ходил в шлюпочные походы, обошел все эти берега, делал описи и промеры. А на суше ходил с дружком японцем Пода по горам и собирал гербарий.
– Шхуна парусная, – продолжал Путятин, – выйдя из залива, я должен быстро уйти в океан, подальше от берегов.
– А-а!
– О-о!
Молодые японцы сразу все поняли. Путятин на парусной шхуне хочет быть недосягаемым для паровых судов врага, которые проходят в море, неподалеку от берега, и ждут его. Хочет знать, какие ветры дуют в эту пору и как ими воспользоваться!
Большая честь для рыбаков! Ветры в эти дни известны. Путятин обратился не к охраняющим чиновникам и не к ученым бонзам, а к тем, кто все знает, но молчит. В последний час перед уходом старый ро-эбису вспомнил про рыбаков. Пришел к Хэйбею, где висит его портрет. Позвали Сабуро, как лучшего. К самому нельзя войти, такая низкая, дымная лачуга, маленькая, как нора.
Опять происходят небывалые события.
– Вот здесь дует наш горный ветер моря Хэда, – говорил, показывая на карту, Сабуро из дома «У горы». – От Фудзи в эту пору дует холодный ветер Фудзи. Они соединяются в заливе и усиливаются.
Сабуро выбрал отдельную карту залива и приложил к ней карты моря.
Елкин достал и развернул огромную морскую карту.
Сабуро, казалось, не удивился, словно понимал все эти линии и цифры. Он немного подумал, как бы сообразуясь с новыми для него масштабами, и продолжал:
– Но из Китая уже дует жаркий ветер. Вот здесь будет завихрение и воздух поворачивается обратно. Китайский ветер сильный, сталкиваясь с горным весенним ветром, немного ослабевает... А вот здесь надо резко менять курс и как будто идти на юг... но сразу поворачивать... Но бывает и не так...
Елкин записывал, хотя не ему идти на «Хэде». С адмиралом идет штурман Семенов.
Тетя Хэйбея подала чай. Гошкевич и Сьоза переводили. Ябадоо, слыша, что пение на берегу становится все громче, проворно ушел. Он строго приказал Сайо, чтобы сегодня сидела дома, не выходила на улицу. Надо проверить, исполняется ли указание отца.
...Постепенно веселая песня у трапа заглушила все. На причале, в густом кольце моряков, послышались ложки.
– На, угощаю! – влез в круг Ичиро с кувшином и чашечкой.
...От Кронштат до Гельсингфорса
Задает Петруха форса...
Эй-эх, ух-ха-ха,
Задает Петруха форса...
Эх-эх, ух-ха-ха...
Каждый тут же сочиненный и пропетый стих опять и опять покрывался хохотом.
Янка унтер-офицер
Первый в Хэда кавалер,
У-ух-ух-хо-хо...
Он корову раздоил,
На губвахту угодил...
слышался тенорок Маточкина.
От японского царя
Прикатили чинаря, –
варьирует чей-то фальцет.
Эх, от японских двух царей
В клетках тащут чинарей, –
– Адмирал идет!
Говорила девке мать,
Чтоб матрос не принимать...
мощным единым хором раздается над Хэда.
Слава, слава адмиралу,
Слава русскому царю... –
– Спасибо, братцы! – говорит Путятин.
– Рады стараться!
– Что это за песня?
– Сами сочинили.
– Извольте продолжать... – «Однако! От японских двух царей! – подумал Путятин. – Это уж кто-то грамотный сочинил. Как бы не было конфликта. Надо запретить строго. Впрочем, поздно! Да и кому сказать?»
Адмирал с офицерами и с толпой японских чиновников, при саблях и в мундирных халатах, простился с остающимися и взошел на борт.
Запела труба, и раздалась громкая команда. Матросы последнего полувзвода стали подымать мешки. Японцы и матросы хватали друг друга, обнимались.
Снова запела труба, уходящие построились и стали медленно подыматься по трапу.
Ичиро каждому наливал чашечку сакэ и давал по куску редьки.
– Кусай!
Сбежались с кувшинчиками и другие японцы.
Матросы брали редьку и пили, некоторые обнимали старика, трепали его по плечу.
Петруха Сизов вышел из строя и подошел к чиновникам.
– Ну, Накамура-сан, поцелуемся! Мусуме тут не обижай! Офуми! – Петруха показал себе на грудь, а потом протянул руку в сторону нового здания.
– Ты не трогай его, это губернатор! – окликнули с трапа.
Жесткими, как железо, руками Сизов обхватил сановитого японца и трижды поцеловал его крест-накрест, как бы вкладывая в это что-то значительно большее.
– Спасибо, папаша!
Накамура все понял. Он не разгневался. Его теперь ничем не удивишь! Сейчас все возможно. Порядок будем наводить потом. А пока путаница неизбежна.
Петруха заметил, что на миг глубокий взор губернатора смягчился, но как бы только для него, тайно, чуть заметно, и японец кивнул, – мол, буду помнить... Человеческая же душа!
– Петруха!.. – окликнул Берзинь. – Счастливо тебе!
– Прощай, брат! – ответил Сизов.
– Видишь, и остался живой...
– И ты будешь живой!
«Вот я и в России! – подумал Можайский, ступая на палубу. – Наше судно. Сейчас спустим японский флаг вежливости и оставим свой. А задует с моря – уберем и его. А встретим чужие суда – подымем американский... или еще какой-нибудь! И забудем все!» Он, казалось, впервые увидел и судно, и свои флаги, еще пока торжественно развевающиеся.
На шхуне у борта появился Путятин. Рядом – Колокольцов.
Видя, что матросы на палубе готовятся убирать трап и ждут команды, старик Ичиро воскликнул:
– Пойду с ними! Я не хочу тут оставаться...
– Не пущу, – встал перед ним Танака. – Куда ты? Зачем?
Ичиро пытался молча пробиться.
– Опять молчишь?
– Кто знает, тот всегда молчит!
Танака яростно схватил его за воротник халата и с силой толкал, но старый плотник вцепился в полицейского, и оба они повалились в воду.
Смех быстро стих. В тишине слышно было, как трап закатывали на палубу.
– Отдать концы! – раздалась четкая и жесткая команда Колокольцова.
Судно стало тихо отходить. Ставятся косые паруса.
На берегу многие заплакали, как женщины.
Опасения Ябадоо ослабли и угасли. Ябадоо чувствует себя гордым. Кокоро-сан важно командует и на Сайо не смотрит.
Что-то зашуршало в тишине. Сайо! Вскинув руки и сжав кулаки, она вырвалась из толпы и выкрикнула:
– О, мой дорогой Кокоро-сан! Мой любимый Александр! Навсегда уходишь! Как больно! Как горько! Покидаешь меня! – Она закричала по-русски: – Остаюсь! Беременная тобой! О-о!.. – и она упала навзничь.
Отец подхватил ее. При этом Ябадоо слегка смеялся. Да, он всех обманул! Очень забавно и смешно! И нельзя показать, что беспокоишься и как больно сердцу! Надо показывать, как будто так все сам устроил, это так нарочно...
Толпа остолбенела. Ясно все. Сайо беременная. А как же бакуфу? Что же смотрели столько сыщиков и полицейских наблюдателей? А как нам строго запрещали говорить, когда мы догадывались! Но жаль мусуме. Такая тихая, кроткая жила в своей семье!
Ябадоо словно хотел сказать: «Какая моя дочь молодчина! Как долго молчала! Но об этом никто не узнал! Даже ее подруги молчали. Ее отец – Ябадоо – постарался...»
Вид у него важный и самоуверенный, как будто он заранее знает, что не будет наказан. Да, всех обманул и ловко выиграл. Большого позора и нет!
Кокоро-сан приказал еще поставить два паруса. Отдавая строгие приказания в трубу, ходил по шхуне. На то, что происходило на берегу, не обратил внимания. На Сайо он даже не посмотрел. Жестоко и твердо поступал. Таким должен быть воин.
– На брасы! – доносится с отходящего корабля его голос в рупор.
– Саша, дорогой Саша... Я умираю. Ужасно страшно! – билась окруженная толпой женщина.
Ее взяли на руки и понесли домой. Сзади шел отец, кланяясь всем чиновникам и полицейским.
– Убейте меня... пожалуйста, казните, – придя в себя, шептала Сайо. – Я не хочу жить...
Сегодня с утра отец велел ей надеть рабочее платье и целый день никуда не выходить из дому, только работать. А она не могла вынести пения. Она оделась празднично, во все новое и яркое, и пошла на пристань.
– Никогда! Никогда! – стиснув зубы, повторяла она по-русски.
– Если уж поехали на корабле, то обратно не сбежишь! – утешая ее, отец привел старинную пословицу.
Деревня Хэда остолбенела? Потом заговорят, и разольется злорадство, начнутся упреки, а также сплетни, доносы... Не ужасно ли? Но Ябадоо тихо посмеивается. Тихо и счастливо. Он почти успокоился. Уже поздно вредить и что-то запрещать ему. Самая большая драгоценность на свете – живой человек! Ябадоо надеется, что в его семье будет крепкий мальчик!
Япония в спорах и разногласиях создала первенца западного судостроения! Ябадоо, в полном согласии с политикой, в своем доме создает новый, западный тип японского человека во славу родины! А это важней деревянного чуда западного судостроительства, и даже железного. Это чудо живое! Ябадоо неизмеримо счастлив, а до сплетен и недоумений пока еще нет дела. Пожалуй, ничего уже не будет, а Ябадоо, как всегда, все докажет, все по-своему. У него есть враги, но опаснейший из них – Ота. А тут и он не враг, а союзник!
...Шхуна «Хэда» быстро уходила в самую глубь океана.
Сибирцев стоял на опустевшей пристани и думал: «Сегодня они, завтра я... Нас осталось совсем мало... Ушли товарищи: Можайский, Колокольцов. На них скоро пахнёт холодом». Мерещилась родина в далеком холоде океана...
– От вашей работы, Александр Федорович, все помещение провоняло. Сколько можно мучить нас? Сидите во дворе и препарируйте сколько угодно, хоть кашалота!
– Да... Простите меня, пожалуйста, Алексей Николаевич! Я и не подумал... Да, вы знаете... Вот посмотрите... Хотите?
– Да... Что это?
– Крыло – плавник летающей рыбы. Но главное не в нем.
– В чем же?
– В силе толчка, с которым она выбрасывается из воды.
– Извините, это, по-вашему, крыло будущего самолета?
– Какое прозрачное! – Елкин взял плавник в руки.
– Чем мы придадим силу взлета, равную соотносительно силе, с которой рыба выбрасывается из воды? Как разрешится это? Где найдется сила для первого толчка, для подъема? Паровая машина?
– Тяжела...
– Нужно что-то другое.
Большой у Саши Можайского рост, большое лицо и добрейшие глаза, по-детски ждущие одобрения.
– Да, вам в саду неудобно, а тут целая лаборатория.
– Вы хоть бы посолили свой эксперимент, чтобы не смердело.
Он ответил, что соленые плавники не годны, от соли изменится соотношение, как и по морской воде нельзя пресную изучать, так и по соленой рыбе...
Так бывало. Прощаясь, Можайский сказал сегодня:
– Адмирал велит мне идти в Россию. Он говорит, чтобы я поспешил с опытами, и обещает содействие в Петербурге. Хотя ведь придем, а у нас нигде ничего нет, всего не хватает, назначат меня на Амуре командовать тендером или брандвахтой, да лет на пять. Тут все из головы вылетит... Впрочем, рано загадывать. А есть летающие рыбы у наших побережий?
– Я знаю океан и ходил всюду и ни разу не видел, – ответил Елкин. – Да и что им делать в таком холоде? Это ведь Невельскому кажется, что там Калифорния...
...Кто-то тронул Алексея за руку. Сам Ябадоо. Алексей стоял около его дома, и старик звал его к себе.
В комнате, где жил Александр, поджав ноги сидели на татами Оюки с сестрой.
Ябадоо просил объяснить надпись на веере. Подарок Александра?
На желтой шелковистой бумаге, прикрепленной к тонким бамбуковым пластинкам, искусной вязью выведено красным и зеленым:
«Люблю».
– Ясно, ясно... О-о! – Ябадоо закивал головой.
Сайо не выходила к гостям. Отец сказал, что она очень устала и уснула.
«Как они входили гордо, спускаясь ранней весной с гор! – думала Оюки, возвращаясь с Алексеем в тишине ночи. – И такими же ушли! Я постигаю всю их высоту. Скоро и мое прощанье. Сможет ли благородный Алеша-сан отбросить предрассудки, как он этому сам меня учил? Скажет ли: «Я тебя люблю и не забуду. Я обязательно приду за тобой, когда закончится война. Мы открыли Японию, чтобы жить с вами в одном мире»[69].
Глава 25
КАМЕНЬ, КОТОРЫЙ КРУТИТСЯ
В Эдо что-то случилось, не потому, что умер Эгава и готовятся торжественные похороны. Эгава был другом и единомышленником Кавадзи. Когда покровительствует знатный князь, о нем принято с благоговением в обществе упоминать.
Про единомышленников не говорят, их не поминают, ими не гордятся. Хотя иногда и не скрывают знакомства с ними. Основа государства в том, чтобы думать о высших, а не о равных. Все лучшие дороги в государстве ведутся от низших к высшим, а не между низшими. Кавадзи приходится срочно возвращаться в Симода. Он не будет присутствовать на сожжении и погребении праха.
Замечено в Урага и в обратной дороге, что слежка за Кавадзи прекращена. Никто не подсвистывает из тьмы леса, никто у него под носом не шлет гонцов, предупреждающих тайную полицию. В храмах и гостиницах, где останавливаешься, дневники еще могут просматриваться, но и этого не заметно.
Можно лишь предполагать, что случилось, почему в Эдо перемены! Погодите, еще не то будет. Но чтобы действовать решительно, Кавадзи должен все узнать. Пока еще нет известий. Но будут! Тогда посмотрим!
Возвращаются интересы и величественное спокойствие. О судьбе Эгава приходится сожалеть! Много лет Эгава губил свой талант ради дружбы с покровителем Мито Нариаки.
Жаль, что ушел Путятин. Закончилась целая эпоха в жизни Саэмона. Но американская красавица еще не ушла.
...Ну вот, ушел Путятин, и скоро уйдут американцы. Мы будем счастливы по-прежнему. С чем же остаемся? Что будет? О-о! Мы остаемся с нашей тайной полицией, со слежкой друг за другом, с нашими подозрениями, с чиновничьим угодничеством и холуйством, с предрассудками, церемониями и наказаниями. Мы привычно обнажаем мечи друг против друга.
Прибыв в Симода, Кавадзи остановился в храме Фукусенди. Чиновники доложили, что губернатор Накамура-сама вышел из Хэда. Скоро будет. Американцы еще не ушли.
Американская красавица здесь! Всех удивляет. Очень много о ней говорят в городе. Доложили про их семьи.
Кавадзи втайне с жаром в душе ждал этих освежающих сведений. Она здесь! Но и она скоро уйдет! Ведь то, что требуем мы, не может не быть исполнено. Перед отъездом из Симода в «путешествие внутри путешествия» Кавадзи еще раз повстречался с красавицей. Тогда здесь еще был Посьет. Остались сильные впечатления. В дороге писал посвященные ей стихи. В Эдо был очень недолго.
В храме, где остановился, Кавадзи увидел на одном из столиков арбуз. В это время года? Какая неожиданность! Кавадзи любил зрелые, красные арбузы. Приближенные всегда искали для него арбузы. Верный самурай с гордостью приподнял арбуз, чтобы осмотреть, как разрезать. Но испугался. За арбузом лежал маленький футлярчик, чуть толще соломинки. Кавадзи взял его и открыл круглую крышку. Внутри свиток из тонкой бумаги. Адресовано ему. Верный самурай, увидя это, задрожал от страха, он готов отвечать за оплошность. Но как могло попасть письмо в охраняемый храм?
«Вам пишут ваши тайные друзья, восхищенные вашей государственной деятельностью».
Все-таки меня не хотят оставить в покое! Есть пословица: когда выходишь из дома, жди, что встретишь семь врагов. Если идешь на службу в замок Эдо, то семь могут найтись. Во время путешествия – гораздо больше. Если не выходишь – они проникают в твой дом!
«Вы помогли уйти Путятину. Мы горячо благодарим вас...»
«Тайные друзья?» У Кавадзи никогда не было тайн от высших чиновников империи, которым он служил.
«Мы извещаем, что за вами всюду следят, и это нам больно видеть. Это делается по приказу свыше. Все вас винят, что вы попали в плен к иностранцам. Предали Японию, заключив договоры с Россией и Америкой, допустили эбису из этих стран в нашу империю, пренебрегли заветами предков. Поэтому вам в скором времени может быть тайно поднесен яд в красивых фруктах или из Эдо пришлют приказ о самовспарывании живота».
Кто же пришлет мне такой приказ? Шогун только что обласкал меня и наградил. Канцлер Абэ мой покровитель. Он получил подзорную трубу, посланную ему Сибирцевым, и очень рад и любезен со мной.
«Поэтому мы советуем вам, не дожидаясь осуждения, совершить самому традиционное сеппуку. Но не будет лучше, если вы решитесь бежать на иностранном корабле в западные страны. Мы сами желаем покинуть Японию и поэтому не можем открыться вам. Но когда вы решитесь, мы немедленно появимся рядом». Какие-то странные подписи, как будто бы «Ва-си-ре» и «Ви-то-ри»... Отец Васире есть у Путятина. Чьи это проделки? Старого князя Мито? Зачем же во всем подозревать старого князя! Он рыцарь смелый, говорит и действует открыто. Нет, это забавляется особая поросль японских метеке нового образца, бешено рвущихся вперед, делающих карьеру. Ради наград и успеха они чернят сторонников открытия страны. Себя рекомендуют хранителями идеи во всей ее чистоте, уничтожителями отступников. А при этом охотно берут подарки от американцев и выдают им за вознаграждение японские секреты! Кавадзи служилый вельможа, не даймио, не родня шогуна. Если его уничтожить, то можно найти союзников среди князей, следить за которыми обязаны метеке.
Кавадзи всю жизнь сам распоряжался и руководил метеке, и вот теперь взялись за него, роли переменились!
Приписка: «Пожалуйста, как только прочтете эта письмо – уничтожьте его в огне жаровни, стоящей у ваших ног».
Кавадзи спрятал письмо в рукав. Он вынул кинжал и разрезал арбуз. Вкусно. Прекрасно.
...Кавадзи полюбила красивейшая женщина Японии. Она стала его женой. Это было пятнадцать лет назад. Она признанная первая красавица, хотя считается, что вторая после жены шогуна. Великосветский шепот в свое время называл ее «сбытой с рук» любовницей старого, ныне покойного... Она прекрасна! Служила при дворе!
Кавадзи сам жил теми же законами! Но увлечение американской красавицей – это что-то еще небывалое и таинственное...
Когда-то, подымаясь от одной чиновничьей должности к другой, Кавадзи постепенно познавал прелесть власти. Перед ним раболепствовали, ему писали доносы и доклады. Это казалось чудесным! Поднявшись высоко, Кавадзи привык ко всему. Лесть и беспрекословное повиновение окружающих стали естественны. Он охладевал...
Встречи с иностранцами и некоторое знакомство с их понятиями открыли вдруг Кавадзи глаза на мир, которого он раньше почти не замечал.
Кавадзи исполняет много дел сразу. Можно лишь гордиться; камень, который крутится, не обрастает мохом!
Приказ бакуфу не выпускать Путятина из Японии оказался напрасной угрозой. Путятин уже ушел. Кавадзи в это время, исполняя обязанности, был в заливе Эдо, в Урага, потом в столице. На пути проверял, что же с постройкой западного судна «Асахи-сее». Кавадзи был справедлив. Осматривая судно, сказал: «Корабль лишь походит на западный. А внутри какая-то путаница, непонятно, что там такое. Не японское устройство и не западное». Жестокий удар. Эгава еще до его ревизии уехал в Нирояма. Он тяжело переживал свою неудачу. Когда заговорил народ и донесли, что корабль называют «Пустые хлопоты», а самого Эгава – посмешищем, Тародзаэмон не выдержал. Сначала он хотел покончить жизнь самоубийством...
...Правительство шлет Кавадзи одно поручение за другим. Он отвечает за американцев в Симода. Несчастья и неприятности сыплются на него и на бакуфу одно за другим, но ведь мы лицемерно горюем! На самом деле мы никого не жалеем.
Умер Эгава! Умерла подлинная гордость старой Японии, ее талант, даже гений, ее ум, энергия. Он ушел почти сознательно, как бы предугадывая появление нового поколения японских гениев, но не самоучек. Ученых, без которых одной старой гордостью Япония уже не может жить. Явятся люди нового поколения с разными знаниями, которые не будут, как Эгава, изобретать то, что уже давно изобретено.
Вечером прибыл Накамура. Долго говорили. Русские ушли чем-то обозленные. Не все, Путятин был добр и спокоен, как всегда. Передал письмо для Кавадзи-сама. Так, возвеличивая, адмирал всегда называл Саэмона.
Письмо доброе, почтительное. Обещает после окончания войны прибыть в Японию. Благодарит за все. Просит правительство заботиться о своих остающихся в Хэда трехстах моряках. Уверен, что Япония быстро двинется, за год или два, вперед, поэтому многие споры потеряют смысл.
Путятин хочет сказать, что через год или два не будут нужны пустые разговоры об отмене статьи о консулах. Япония уйдет вперед? Да? Может быть, через несколько лет у нас будет парламент? Отлично, Ота-сан будет членом парламента. Либералом или консерватором? У него заводы сакэ, он, может быть, откроет верфь, торговый дом Ота славится в Осака.
Шхуна «Хэда» построена и спущена, и это прекрасно, но это тоже тяжкий жестокий урок и упрек всем нам! Путятин ушел самовольно при нашем молчаливом лицемерии. Зачем же я не расстался с ним как с другом? Уехал Посьет. Жаль и больно... «Перелет фазанов» – темное дело... Монах скрылся у русских. Путятин испортил Японию? Увез ли он с собой на «Хэде» японского преступника? А разве это не наших же рук дело, не попытка лицемеров служить делу прогресса лицемерными средствами? И много подобных неприятностей почти ежедневно. Глупое и позорное дело с американскими семьями. За ними следили, как за паровым вражеским флотом. О кротких женщинах и об их детях губернаторам докладывалось в день несколько раз. Сегодня подробно сообщено Саэмону об американской красавице. Единственная отрадная, утешающая новость.
Про единомышленников не говорят, их не поминают, ими не гордятся. Хотя иногда и не скрывают знакомства с ними. Основа государства в том, чтобы думать о высших, а не о равных. Все лучшие дороги в государстве ведутся от низших к высшим, а не между низшими. Кавадзи приходится срочно возвращаться в Симода. Он не будет присутствовать на сожжении и погребении праха.
Замечено в Урага и в обратной дороге, что слежка за Кавадзи прекращена. Никто не подсвистывает из тьмы леса, никто у него под носом не шлет гонцов, предупреждающих тайную полицию. В храмах и гостиницах, где останавливаешься, дневники еще могут просматриваться, но и этого не заметно.
Можно лишь предполагать, что случилось, почему в Эдо перемены! Погодите, еще не то будет. Но чтобы действовать решительно, Кавадзи должен все узнать. Пока еще нет известий. Но будут! Тогда посмотрим!
Возвращаются интересы и величественное спокойствие. О судьбе Эгава приходится сожалеть! Много лет Эгава губил свой талант ради дружбы с покровителем Мито Нариаки.
Жаль, что ушел Путятин. Закончилась целая эпоха в жизни Саэмона. Но американская красавица еще не ушла.
...Ну вот, ушел Путятин, и скоро уйдут американцы. Мы будем счастливы по-прежнему. С чем же остаемся? Что будет? О-о! Мы остаемся с нашей тайной полицией, со слежкой друг за другом, с нашими подозрениями, с чиновничьим угодничеством и холуйством, с предрассудками, церемониями и наказаниями. Мы привычно обнажаем мечи друг против друга.
Прибыв в Симода, Кавадзи остановился в храме Фукусенди. Чиновники доложили, что губернатор Накамура-сама вышел из Хэда. Скоро будет. Американцы еще не ушли.
Американская красавица здесь! Всех удивляет. Очень много о ней говорят в городе. Доложили про их семьи.
Кавадзи втайне с жаром в душе ждал этих освежающих сведений. Она здесь! Но и она скоро уйдет! Ведь то, что требуем мы, не может не быть исполнено. Перед отъездом из Симода в «путешествие внутри путешествия» Кавадзи еще раз повстречался с красавицей. Тогда здесь еще был Посьет. Остались сильные впечатления. В дороге писал посвященные ей стихи. В Эдо был очень недолго.
В храме, где остановился, Кавадзи увидел на одном из столиков арбуз. В это время года? Какая неожиданность! Кавадзи любил зрелые, красные арбузы. Приближенные всегда искали для него арбузы. Верный самурай с гордостью приподнял арбуз, чтобы осмотреть, как разрезать. Но испугался. За арбузом лежал маленький футлярчик, чуть толще соломинки. Кавадзи взял его и открыл круглую крышку. Внутри свиток из тонкой бумаги. Адресовано ему. Верный самурай, увидя это, задрожал от страха, он готов отвечать за оплошность. Но как могло попасть письмо в охраняемый храм?
«Вам пишут ваши тайные друзья, восхищенные вашей государственной деятельностью».
Все-таки меня не хотят оставить в покое! Есть пословица: когда выходишь из дома, жди, что встретишь семь врагов. Если идешь на службу в замок Эдо, то семь могут найтись. Во время путешествия – гораздо больше. Если не выходишь – они проникают в твой дом!
«Вы помогли уйти Путятину. Мы горячо благодарим вас...»
«Тайные друзья?» У Кавадзи никогда не было тайн от высших чиновников империи, которым он служил.
«Мы извещаем, что за вами всюду следят, и это нам больно видеть. Это делается по приказу свыше. Все вас винят, что вы попали в плен к иностранцам. Предали Японию, заключив договоры с Россией и Америкой, допустили эбису из этих стран в нашу империю, пренебрегли заветами предков. Поэтому вам в скором времени может быть тайно поднесен яд в красивых фруктах или из Эдо пришлют приказ о самовспарывании живота».
Кто же пришлет мне такой приказ? Шогун только что обласкал меня и наградил. Канцлер Абэ мой покровитель. Он получил подзорную трубу, посланную ему Сибирцевым, и очень рад и любезен со мной.
«Поэтому мы советуем вам, не дожидаясь осуждения, совершить самому традиционное сеппуку. Но не будет лучше, если вы решитесь бежать на иностранном корабле в западные страны. Мы сами желаем покинуть Японию и поэтому не можем открыться вам. Но когда вы решитесь, мы немедленно появимся рядом». Какие-то странные подписи, как будто бы «Ва-си-ре» и «Ви-то-ри»... Отец Васире есть у Путятина. Чьи это проделки? Старого князя Мито? Зачем же во всем подозревать старого князя! Он рыцарь смелый, говорит и действует открыто. Нет, это забавляется особая поросль японских метеке нового образца, бешено рвущихся вперед, делающих карьеру. Ради наград и успеха они чернят сторонников открытия страны. Себя рекомендуют хранителями идеи во всей ее чистоте, уничтожителями отступников. А при этом охотно берут подарки от американцев и выдают им за вознаграждение японские секреты! Кавадзи служилый вельможа, не даймио, не родня шогуна. Если его уничтожить, то можно найти союзников среди князей, следить за которыми обязаны метеке.
Кавадзи всю жизнь сам распоряжался и руководил метеке, и вот теперь взялись за него, роли переменились!
Приписка: «Пожалуйста, как только прочтете эта письмо – уничтожьте его в огне жаровни, стоящей у ваших ног».
Кавадзи спрятал письмо в рукав. Он вынул кинжал и разрезал арбуз. Вкусно. Прекрасно.
...Кавадзи полюбила красивейшая женщина Японии. Она стала его женой. Это было пятнадцать лет назад. Она признанная первая красавица, хотя считается, что вторая после жены шогуна. Великосветский шепот в свое время называл ее «сбытой с рук» любовницей старого, ныне покойного... Она прекрасна! Служила при дворе!
Кавадзи сам жил теми же законами! Но увлечение американской красавицей – это что-то еще небывалое и таинственное...
Когда-то, подымаясь от одной чиновничьей должности к другой, Кавадзи постепенно познавал прелесть власти. Перед ним раболепствовали, ему писали доносы и доклады. Это казалось чудесным! Поднявшись высоко, Кавадзи привык ко всему. Лесть и беспрекословное повиновение окружающих стали естественны. Он охладевал...
Встречи с иностранцами и некоторое знакомство с их понятиями открыли вдруг Кавадзи глаза на мир, которого он раньше почти не замечал.
Кавадзи исполняет много дел сразу. Можно лишь гордиться; камень, который крутится, не обрастает мохом!
Приказ бакуфу не выпускать Путятина из Японии оказался напрасной угрозой. Путятин уже ушел. Кавадзи в это время, исполняя обязанности, был в заливе Эдо, в Урага, потом в столице. На пути проверял, что же с постройкой западного судна «Асахи-сее». Кавадзи был справедлив. Осматривая судно, сказал: «Корабль лишь походит на западный. А внутри какая-то путаница, непонятно, что там такое. Не японское устройство и не западное». Жестокий удар. Эгава еще до его ревизии уехал в Нирояма. Он тяжело переживал свою неудачу. Когда заговорил народ и донесли, что корабль называют «Пустые хлопоты», а самого Эгава – посмешищем, Тародзаэмон не выдержал. Сначала он хотел покончить жизнь самоубийством...
...Правительство шлет Кавадзи одно поручение за другим. Он отвечает за американцев в Симода. Несчастья и неприятности сыплются на него и на бакуфу одно за другим, но ведь мы лицемерно горюем! На самом деле мы никого не жалеем.
Умер Эгава! Умерла подлинная гордость старой Японии, ее талант, даже гений, ее ум, энергия. Он ушел почти сознательно, как бы предугадывая появление нового поколения японских гениев, но не самоучек. Ученых, без которых одной старой гордостью Япония уже не может жить. Явятся люди нового поколения с разными знаниями, которые не будут, как Эгава, изобретать то, что уже давно изобретено.
Письмо доброе, почтительное. Обещает после окончания войны прибыть в Японию. Благодарит за все. Просит правительство заботиться о своих остающихся в Хэда трехстах моряках. Уверен, что Япония быстро двинется, за год или два, вперед, поэтому многие споры потеряют смысл.
Путятин хочет сказать, что через год или два не будут нужны пустые разговоры об отмене статьи о консулах. Япония уйдет вперед? Да? Может быть, через несколько лет у нас будет парламент? Отлично, Ота-сан будет членом парламента. Либералом или консерватором? У него заводы сакэ, он, может быть, откроет верфь, торговый дом Ота славится в Осака.
Шхуна «Хэда» построена и спущена, и это прекрасно, но это тоже тяжкий жестокий урок и упрек всем нам! Путятин ушел самовольно при нашем молчаливом лицемерии. Зачем же я не расстался с ним как с другом? Уехал Посьет. Жаль и больно... «Перелет фазанов» – темное дело... Монах скрылся у русских. Путятин испортил Японию? Увез ли он с собой на «Хэде» японского преступника? А разве это не наших же рук дело, не попытка лицемеров служить делу прогресса лицемерными средствами? И много подобных неприятностей почти ежедневно. Глупое и позорное дело с американскими семьями. За ними следили, как за паровым вражеским флотом. О кротких женщинах и об их детях губернаторам докладывалось в день несколько раз. Сегодня подробно сообщено Саэмону об американской красавице. Единственная отрадная, утешающая новость.