Страница:
– Скажи своему господину, – закричал я, – что если мне случится быть в другой раз его гостем, то это будет не иначе как с целою ротою русских солдат. Пошел! Проводник ударил по лошадям, мы выехали из ворот, и вслед за нами пронесся громкий хохот. «Ах, черт возьми! Негодяй! осмеять таким позорным образом, одурачить русского офицера!» Вся кровь во мне кипела; но свежий ветерок расхолодил в несколько минут этот внутренний жар, и я спросил проводника: нет ли поблизости другой господской мызы? Он отвечал мне, что с полмили от большой дороги живет богатый пан Селява.
– Вези ж меня к этому пану! – сказал я. Поляк повернул в сторону, и мы проселочной дорогой, проложенной сквозь частый лес, который становился все темнее и темнее, выехали через несколько минут на перекресток. Проводник остановил лошадей, призадумался и наконец, пробормотав себе что-то под нос, пустился по узенькой дорожке, которая шла с полверсты влево и потом, поворотя круто в противную сторону, делилась надвое. Поляк остановил опять лошадей, снял шапку, почесал в голове и, оборотясь ко мне, спросил: по какой дороге ему ехать?
– Как по какой? – сказал я, – да разве я знаю?
– И я не знаю, пане!
– Вот-те раз! – вскричал Андрей, – мы заплутались. Экой болван! не знает сам, куда едет.
– Дали бук так! Цо робить, пане?[144]
– Ну, делать нечего! – сказал я, – ступай прямо по дороге, авось куда-нибудь выедем.
Мы снова двинулись вперед, лес становился все гуще, дорожка же, кругом нас выли волки, я дрожал от холода и, признаюсь, жалел от всей души о прежнем ночлеге. Правда, моя спальня была холодновата, но в лесу еще было холоднее и вместо крыс нас могла атаковать целая стая голодных волков, а все оружие мое состояло в одной сабле. Я начинал уже не на шутку беспокоиться, как вдруг мелькнул между деревьями огонек. Слава богу! вот и приют! Поляк обрадовался, замахал кнутом, и мы выехали на обширную луговину, посреди которой стоял низенькой домик, обнесенный высоким частоколом. Ворота были отперты; мы подъехали к крыльцу, и я в провожании моего слуги вошел в переднюю. На простом деревянном столе догорала сальная свечка и слабо освещала стены, увешанные ружьями, пистолетами и ножами. На широкой скамье храпел огромный мужичина в запачканном нагольном тулупе. Свет от пылающего огарка падал прямо ему на лицо. Во всю жизнь мою я не видывал физиономии столь отвратительной и безобразной. Представьте себе красную рожу, изрытую глубокими рябинами, рот до ушей, плоской нос, немного уже рта, невыбритую бороду и рыжие усы, которые, несмотря на величину свою, покрывали только до половины глубокой рубец, или, лучше сказать, яму на правой щеке его, против самой челюсти. Все это вместе составляло такой верх безобразия, что даже мой Андрей, толкая его под бок, не мог удержаться от невольного восклицания: «Экой леший… дьявол!.. Ай да красавец!» При третьем толчке красавец потянулся, зевнул и поднялся на ноги. «Слушай-ка, любезный! – сказал Андрей, – мы с барином заплутались; нельзя ли нам здесь переночевать?»
Вместо ответа урод вытаращил на нас свои заспанные глаза и промычал, как годовалый бык.
– Ну, проснись, брат! – продолжал Андрей. – Что ты свои буркалы-то на нас вытаращил? Иль не видишь, что барин мой русской офицер?
Поляк кивнул головою и замычал громче прежнего.
– Да полно мычать-то! Тебя спрашивают толком: можно ли нам здесь переночевать?
Поляк раскрыл свою огромную пасть и, показывая на небольшой остаток языка и на свой рубец, провыл жалобным голосом.
– Разве не видишь, что он нем! – сказал я. – Но если он не может говорить сам, то, кажется, понимает, что говорят с ним другие. Послушай, голубчик, нет ли здесь, кроме тебя, кого-нибудь? Немой кивнул головою и вышел вон. Минуты через три дверь во внутренние комнаты стала понемногу растворяться, и к нам заглянула новая харя, под пару прежней, только без усов и в спальном женском чепце. Я сделал шаг вперед, рожа спряталась, дверь захлопнули, и мы остались опять вдвоем с Андреем. Подождав несколько времени, я решился добиться толку и растворил дверь, которую так невежливо заперли у меня под носом. Слабый свет из передней отразился в одном углу темной комнаты, и я хотя с трудом, но рассмотрел, что он завален рогатинами. Вошел опять немой и, дав нам знак рукою идти за ним, провел через сени в небольшую горенку, в которой стояла кровать и накрытый стол. Наш молчаливый проводник, показав мне на графин с водкою, большое блюдо с холодным жарким, поставил на стол свечу и вышел. «Ого, – подумал я, принимаясь за жаркое, – здесь, видно, лучше прежнего моего хозяина знают русскую пословицу: соловья баснями не кормят».
– Но что за странность? – продолжал я вслух, – куда ни взглянешь, везде оружие. Этот дом настоящий арсенал! Вот и здесь висят пистолеты.
– Только без кремней, – прибавил мой слуга, – а в передней все ружья в исправности. А ножей-то, ножей!.. Ох, сударь!.. мне это что-то подозрительно. Куда это мы с вами запропастились?
– Трус! тебе все мерещатся разбойники. На, ешь да ложись спать; вон, кажется, там и для тебя подкинута постеленка.
– А разве вы не изволите раздеваться?
– Нет! я завернусь в шинель; сосну часика три, а там и в дорогу.
Глаза мои смыкались от усталости; и прежде, чем Андрей окончил свой ужин, я спал уже крепким сном. Не знаю, долго ли он продолжался, только вдруг я почувствовал, что меня будят. Я проснулся – вокруг все темно; подле меня, за дощатой перегородкой, смешанные голоса, и кто-то шепчет: «Тише!.. бога ради, тише! Не говорите ни слова». Это был мой Андрей, который, дрожа всем телом, продолжал мне шептать на ухо: «Ну, сударь, пропали мы!..»
– Что ты говоришь?
– Тише! ради Христа тише!.. Мы у разбойников.
– Как у разбойников?..
– Молчите и слушайте!
Я замолчал и, едва переводя дух, стал внимательно прислушиваться.
– Да, брат, поработали мы сегодня порядком! – говорил кто-то за перегородкой на чистом польском языке. – Hex его вшисцы дьябли везмо!..[145] Как он возился с нами – насилу угомонили!
– Справились бы вы с ним без меня! – перервав охриплый, отвратительный бас. – Да, да, ребята! если б я не подоспел в пору, так вам бы жутко пришло. А что? каково я хватил его рогатиною? Небось – не промахнулся.
– Воля ваша, – заговорил кто-то довольно приятным голосом, – смейтесь надо мной, если хотите, а я, право, досадую, что пошел к вам в товарищи, Эй, господа! поверьте мне, рано ли, поздно ли, а нам беды не миновать и что за радость? прибыли мало…
– Да зато потехи много! – пропищал кто-то тоненьким голоском.
– Хороша потеха! Десятеро на одного. Вспомнить не могу – бедняжка! как он застонал, когда повалился наземь.
– Вот еще какой сердечкин! – перервал охриплый бас с громким хохотом. – Небось ты по головке бы его погладил?
– Да я таки и приласкал его по головке прикладом! – подхватил первый голос. – Экой живущой – провал бы его взял! Две пули навылет, рогатина в боку, а все еще шевелился. Е, пан Будинской! посмотри-ка на себя! у тебя руки и все платье в крови! Поди умойся.
– Постой, дай прежде выпить, – отвечал грубый голос. – Гей, водки!
Можете себе представить, каково мне было слушать этот зверской разговор. После минутного молчания тот же бас заревел:
– Что ж водки-та! Гей, панна Казимира! Панна Казимира! ну, поворачивайся проворней!
– Тише, пан! – заговорил женской голос, – вы этак разбудите проезжих.
Меня обдало с головы до ног холодом. «Ну! – подумал я, – доходит и до нас дело».
– Каких проезжих? – спросил тонкой голос.
– Какой-то русской офицер с слугою. Они заплутались и заехали сюда.
– Добро пожаловать! – сказал вполголоса охриплый бас.
– Да где же они?
– Вот здесь – за стеною.
Тут голоса притихли. Я приложил ухо к перегородке и с трудом вслушался в несколько отрывистых фраз. Казалось, тот же охриплый бас говорил вполголоса:
– Да, да, Казимира, скажи, чтоб фурмана с лошадьми отпустили: наш гость завтра не поедет.
– Слышите ль, сударь? – шепнул Андрей дрожащим голосом.
– Мы угостим его по-своему! – продолжал бас. – Пойдемте отсюда, братцы. Ян! как съедут со двора, ворота запереть и спустить собак.
«Хорошо угощенье!» – подумал я, чувствуя во всем теле что-то похожее на лихорадочный озноб.
– Ну, сударь! – сказал Андрей, когда все утихло за перегородкою.
– Да, мой друг! нет сомненья: мы у разбойников.
– Что нам делать?
– Спасаться, пока еще можно.
– Но как, сударь? Весь дом набит людьми.
– Подождем, пока все улягутся.
– А если ворота будут заперты?
– Мы перелезем через забор. Но молчи! если догадаются, что мы не спим…
– Боже сохрани! тут нам и карачун. Прошло с полчаса; наш проводник съехал со двора, ворота заперли, и, казалось, кругом нас все затихло. Андрей отворил потихоньку дверь, заглянул в сени: в них не было никого. Я надел шинель, подпоясался шарфом и, держа в руках обнаженную саблю, вышел вместе с ним на крыльцо. Начинало уже светать; окинув быстрым взглядом весь двор, я заметил, что в одном углу забора недоставало нескольких частоколин и можно было без труда пролезть в отверстие. Кругом дремучий лес; если успеем до него добраться – мы спасены. Потихоньку, почти ползком, мы прокрались вдоль стены к углу дома. Забор от нас в пяти шагах… еще несколько минут, и мы на свободе!.. Вдруг две огромные меделянские собаки бросаются к нам навстречу… Я был впереди и успел выскочить в отверстие. Но бедный Андрей – ах! я слышал его отчаянный крик, который сливался с лаем собак и громкими голосами людей, выбегающих из дома. Я мог остаться, мог умереть вместе с ним; но спасти его было невозможно. А если мне посчастливится уйти от разбойников, то в первой деревне я найду помощь, ворочусь с вооруженными людьми и, может быть, застану его еще в живых. Вот что думал я, спеша добежать до лесу. Я был уже на половине дороги, как вдруг слышу позади себя близкой лай; оглядываюсь – о ужас!.. За мной гонится одна из собак. Я собираю все мои силы – не бегу, а лечу… страх – да, господа, признаюсь – страх придает мне крылья. Вот уже я в лесу – бегу куда глаза глядят, перепрыгиваю через кусты, колоды, валежник… Проклятая собака, как тень, следует за мною; она уже в двух шагах; я слышу ее удушливое дыхание… Принужденный защищаться, я останавливаюсь и, прислонясь к толстому дереву, начинаю отмахиваться моею саблею. Злобная собака вертится, прыгает вокруг меня. Ужасный рев ее раздается по всему лесу, и пена бьет клубом из ее открытой пасти. Несколько раз я пытался нападать на нее сам, но всякой раз без успеха; казалось, она отгадывала вперед все мои движения: то бросалась в сторону, то отскакивала назад, и все сабельные мои удары падали на безвинные деревья и кусты. Наконец зло взяло и меня… Я бешусь, рублю сплеча во все стороны: кругом меня справа и слева летят щепы, а проклятая собака целехонька и час от часу становится неотвязчивее.
– Постой-ка! – прервал Зарядьев. – Посмотрите, господа! Что это такое – вон там за кустами?
– Где? – спросил Сборской, взглянув в окно.
– Ну, вон! против нашей квартиры.
– Я ничего не вижу.
– И я теперь не вижу ничего, а право, мне показалось, что там мелькнуло что-то похожее на штык.
– И полно, братец! Тебе все чудятся штыки, да ружья! Нужно было перервать Ленского в самом интересном месте. И тебе охота его слушать? Рассказывай, братец!
Зарядьев, не отвечая ничего, продолжал смотреть в окно, а Ленской начал снова.
– Более четверти часа продолжался этот неравный бой; я начал уставать, сабля едва держалась в ослабевшей руке моей. Вдруг послышались шаги поспешно идущих людей; собака, почуяв приближающуюся к ней помощь, ощетинилась, заревела, как тигр, и кинулась мне прямо на грудь. Я опустил саблю, но удар пришелся плашмя и не сделал ей никакого вреда; а собака, вцепясь зубами в мою шинель, прижала меня плотно к дереву. Вокруг меня загремели голоса: «Сюда! сюда! он здесь!.. вот он!» – и человек шесть с фонарями выбежали из-за кустов. Сердце у меня замерло, руки опустились, и я должен вам признаться, что в эту решительную минуту страх был единственным моим чувством. Но прошу не очень забавляться на мой счет: погибнуть на поле чести, среди своих товарищей, или умереть безвестной смертию, под ножами подлых убийц… Да, господа, кто не испытал этой чертовской разницы, тот не может и не должен смеяться надо мною.
Разбойники вместо того, чтоб воспользоваться беззащитным моим положением, стащили с меня собаку. Чувство свободы возвратило мне всю мою бодрость.
– Злодеи! – закричали, – чего вы от меня хотите? Все, что я имею, осталось у вас; а если вам нужна жизнь моя…
– Господин офицер! – перервал кто-то знакомым уже для меня хриплым басом, – вы ошибаетесь: мы не разбойники.
– Не разбойники?.. А мой несчастный слуга?..
– Я здесь, сударь! – закричал Андрей, выступи из толпы.
– Да, господин офицер! – продолжал тот же басистый незнакомец, – мы точно не разбойники; а чтоб вернее вам это доказать, честь имею представать вам здешнего капитан-исправника.
«Плохое доказательство!» – подумал бы я в другое время, но в эту минуту мне было не до шуток.
– Позвольте мне рекомендовать себя, – сказал тоненьким голосом сухощавый и длинный мужчина.
– Что ж значит, – спросил я, не выпуская из рук моей сабли, – этот уединенный дом, оружие?..
– Это мой охотничий хутор, – подхватил толстоголосый господин, – а я сам здешний поветовый маршал, помещик Селява; мое село в пяти верстах отсюда…
– Возможно ли?.. Но разговор, который я слышал: убийство… кровь…
– О! в этом уголовном преступлении мы запираться не станем, – запищал исправник, – мы нынче ночью били медведя.
– Медведя?..
– Да, господин офицер! – прибавил пан Селява, – и если вам угодно на него взглянуть… диковинка! Медведище аршин трех, с проседью…
– А для чего вы услали моего проводника?
– Для того, чтоб иметь удовольствие удержать вас завтра у себя, а послезавтра на своих лошадях доставить на первую станцию.
Не знаю сам, какое чувство было во мне сильнее: радость ли, что я попал к добрым людям вместо разбойников, или стыд, что ошибся таким глупым и смешным образом. Я от всей души согласился на желание пана Селявы; весь этот день пропировал с ним вместе и не забуду никогда его хлебосольства и ласкового обхождения. На другой день…
– Что это? – вскричал Зарядьев. Вдруг раздался выстрел; ружейная пуля, прорезав стекло, ударила в медный подсвечник и сшибла его со стола.
– Что это значит? – спросил Сборской. – Еще!..
– Французы! Французы!.. – закричала хозяйка, вбегая в комнату.
Офицеры бросились опрометью вон из избы. Хозяйка кинулась вслед за ними, заперла ключом дверь и спряталась в погреб. Все это сделалось в течение какой-нибудь полуминуты и прежде, чем Зарядьев успел выдраться из-под стола, который во время суматохи опрокинулся на его сторону. Меж тем французы зажгли один крестьянский дом, рассыпались по улице, и пальба беспрестанно усиливалась. Зарядьев старался выломать дверь, как полоумный бросался из угла в угол, каждый выстрел попадал ему прямо в сердце. «Боже мой! Боже мой!.. – кричал он, – если б я мог!..» Он схватил стул, вышиб раму и кинулся в окно. Но бедный капитан забыл в суетах о своем майорском чреве: высунувшись до половины в окно, он завяз и, несмотря на все свои усилия, не мог пошевелиться. Пули с визгом летали по улице, свистели над его головою, но ему было не до них; при свете пожара он видел, как неприятельские стрелки, бегали взад и вперед, стреляли по домам, кололи штыками встречающихся им русских солдат, а рота не строилась… «К ружью! выходи! – кричал во все горло Зарядьев, стараясь высунуться как можно более. – Я вас, негодные!.. Завтра же фельдфебеля в солдаты – я дам ему знать!.. Ну, слава богу!.. Залп! другой! Живей, ребята!.. живей! вот так! Стрелки, вперед!.. Катай их, разбойников!»
Но не один Зарядьев кричал как сумасшедший: французский офицер в гусарском мундире, с подвязанной рукой, бегал по улице и командовал во весь голос, как на ученье: «Feu mes enfants – feu! visez bien!.. aux officiers! En avant!..»[146] Несколько минут продолжалась эта ужасная суматоха; наконец большая часть роты выстроилась на сборном месте; Двинской и другое офицеры ударили с нею на французов, и началась упорная перестрелка. Неприятели стали подаваться назад, вдруг сделали залп и бросились в кусты. Двинской скомандовал вперед; но из-за кустов посыпались пули, и он должен был снова приостановиться. Перестрелка стала утихать, наши стрелки побежали в кусты; мимоходом захватили человек пять отсталых неприятелей и, добежав до морского берега, увидели две лодки, которые шли назад, в Данциг, и были уже вне наших выстрелов. Офицеры поспешили возвратиться скорей в деревню, помочь обывателям тушить пожар.
– Ах, черт возьми! – сказал Сборской, подходя к деревне, – какой нечаянный визит, и, верно, это проказит Шамбюр. Однако ж, господа! куда девался наш капитан?
– Я слышал его голос, – отвечал Двинской, – а самого не видал. – Уж не убит ли он?.. Но что это за крик?
Офицеры и человек десять солдат побежали на голос, и что ж представилось их взорам? Зарядьев, в описанном уже нами положении, бледный как смерть, кричал отчаянным голосом: «Помогите, помогите!.. горю!» Офицеры кинулись в избу, выломили дверь, и густой дым столбом повалил им навстречу. Позади несчастного капитана пылал опрокинутый стол; во время тревоги никто не заметил, что свеча, которую сшибло пулею со стола, не погасла; от нее загорелась скатерть; а как тушить было некому, то вскоре весь стол запылал. Тотчас залили огонь; но гораздо труднее было протащить назад в избу Зарядьева, который напугался до того, что продолжал реветь в истошный голос даже и тогда, когда огонь был потушен. Кой-как толстый капитан выдрался из окна; минуты две смотрел он на всех молча, хватал себя за ноги и ощупывал подошвы, которые почти совсем прогорели.
– Тьфу, батюшки! – сказал он наконец, – ну оказия! ух! опомниться не могу!.. Эй, трубку!
– Что, брат? – сказал Сборской, – не за тобой ли теперь очередь рассказывать историю твоего испуга?
– Чего тут рассказывать; разве вы не видели? Провал бы его взял! Ведь это был разбойник Шамбюр.
– Пленные говорят, что он, – сказал Двинской.
– И, дурачье! не умели его подстрелить – ротозеи!.. Где мой кисет?
– Спасибо Шамбюру, – перервал Сборской, – теперь не станешь перед нами чваниться. Что, чай, скажешь, не струсил?
– Не струсил! – повторил Зарядьев сквозь зубы, набивая свою трубку. – Нет, брат; струсишь поневоле, как примутся тебя жарить маленьким огоньком и начнут с пяток. Что ты, Демин? – продолжал капитан, увидя вошедшего унтер-офицера.
– Дежурный по роте, ваше благородие! Сейчас делали перекличку: убитых поднято пять, да ранено двенадцать рядовых и один унтер-офицер.
– Кто? – спросил Зарядьев. – Я, ваше благородие!
– Во что?
– В правую руку.
– Ах, боже мой, – вскричал Сборской, – у него вся кисть раздроблена, а он даже и не морщится!
– Верно, сгоряча не чувствуешь? – спросил Ленской.
– Никак нет, ваше благородие! больно мозжит.
– Что ж ты нейдешь к лекарю? – закричал Зарядьев. – Пошел скорей, дурак!
– Слушаю, ваше благородие! – Демин сделал налево кругом и вышел вон из избы.
– А где Рославлев? – спросил Сборской.
– Я его не видел, – ответил Ленской.
– И я, – прибавил Двинской.
– Ах, боже мой! – вскричал Сборской, – теперь я вспомнил: мы ушли задними воротами, а он прямо выскочил на улицу.
– Уж не убит ли он? – сказал Зарядьев. – Сохрани боже!.. Но, может быть, он тяжело ранен и лежит теперь где-нибудь без всякой помощи. Эй, хозяйка! фонарь! За мной, господа! Бедный Рославлев!
Все офицеры выбежали из избы; к ним присоединилось человек пятьдесят солдат. Место сражения было не слишком обширно, и в несколько минут на улице все уголки были обшарены. В кустах нашли трех убитых неприятелей, но Рославлева нигде не было. Наконец вся толпа вышла на морской берег.
– Вот где они причаливали, – сказал Ленской. – Посмотрите! второпях два весла и багор забыли. А это что белеется подле куста? Зарядьев наклонился и поднял белую фуражку.
– Кавалерийская фуражка! – закричал Сборской. – Она была на Рославлеве, когда мы выбежали из избы; но где же он?
– Если жив, – ответил Двинской, – так недалеко теперь от Данцига. – Он в плену! Бедный Рославлев!
– Эх, жаль!.. – сказал Ленской, – в Данциге умирают с голода, а он, бедняжка, не успел и перекусить с нами! Ну, делать нечего, господа, пойдемте ужинать.
– Вези ж меня к этому пану! – сказал я. Поляк повернул в сторону, и мы проселочной дорогой, проложенной сквозь частый лес, который становился все темнее и темнее, выехали через несколько минут на перекресток. Проводник остановил лошадей, призадумался и наконец, пробормотав себе что-то под нос, пустился по узенькой дорожке, которая шла с полверсты влево и потом, поворотя круто в противную сторону, делилась надвое. Поляк остановил опять лошадей, снял шапку, почесал в голове и, оборотясь ко мне, спросил: по какой дороге ему ехать?
– Как по какой? – сказал я, – да разве я знаю?
– И я не знаю, пане!
– Вот-те раз! – вскричал Андрей, – мы заплутались. Экой болван! не знает сам, куда едет.
– Дали бук так! Цо робить, пане?[144]
– Ну, делать нечего! – сказал я, – ступай прямо по дороге, авось куда-нибудь выедем.
Мы снова двинулись вперед, лес становился все гуще, дорожка же, кругом нас выли волки, я дрожал от холода и, признаюсь, жалел от всей души о прежнем ночлеге. Правда, моя спальня была холодновата, но в лесу еще было холоднее и вместо крыс нас могла атаковать целая стая голодных волков, а все оружие мое состояло в одной сабле. Я начинал уже не на шутку беспокоиться, как вдруг мелькнул между деревьями огонек. Слава богу! вот и приют! Поляк обрадовался, замахал кнутом, и мы выехали на обширную луговину, посреди которой стоял низенькой домик, обнесенный высоким частоколом. Ворота были отперты; мы подъехали к крыльцу, и я в провожании моего слуги вошел в переднюю. На простом деревянном столе догорала сальная свечка и слабо освещала стены, увешанные ружьями, пистолетами и ножами. На широкой скамье храпел огромный мужичина в запачканном нагольном тулупе. Свет от пылающего огарка падал прямо ему на лицо. Во всю жизнь мою я не видывал физиономии столь отвратительной и безобразной. Представьте себе красную рожу, изрытую глубокими рябинами, рот до ушей, плоской нос, немного уже рта, невыбритую бороду и рыжие усы, которые, несмотря на величину свою, покрывали только до половины глубокой рубец, или, лучше сказать, яму на правой щеке его, против самой челюсти. Все это вместе составляло такой верх безобразия, что даже мой Андрей, толкая его под бок, не мог удержаться от невольного восклицания: «Экой леший… дьявол!.. Ай да красавец!» При третьем толчке красавец потянулся, зевнул и поднялся на ноги. «Слушай-ка, любезный! – сказал Андрей, – мы с барином заплутались; нельзя ли нам здесь переночевать?»
Вместо ответа урод вытаращил на нас свои заспанные глаза и промычал, как годовалый бык.
– Ну, проснись, брат! – продолжал Андрей. – Что ты свои буркалы-то на нас вытаращил? Иль не видишь, что барин мой русской офицер?
Поляк кивнул головою и замычал громче прежнего.
– Да полно мычать-то! Тебя спрашивают толком: можно ли нам здесь переночевать?
Поляк раскрыл свою огромную пасть и, показывая на небольшой остаток языка и на свой рубец, провыл жалобным голосом.
– Разве не видишь, что он нем! – сказал я. – Но если он не может говорить сам, то, кажется, понимает, что говорят с ним другие. Послушай, голубчик, нет ли здесь, кроме тебя, кого-нибудь? Немой кивнул головою и вышел вон. Минуты через три дверь во внутренние комнаты стала понемногу растворяться, и к нам заглянула новая харя, под пару прежней, только без усов и в спальном женском чепце. Я сделал шаг вперед, рожа спряталась, дверь захлопнули, и мы остались опять вдвоем с Андреем. Подождав несколько времени, я решился добиться толку и растворил дверь, которую так невежливо заперли у меня под носом. Слабый свет из передней отразился в одном углу темной комнаты, и я хотя с трудом, но рассмотрел, что он завален рогатинами. Вошел опять немой и, дав нам знак рукою идти за ним, провел через сени в небольшую горенку, в которой стояла кровать и накрытый стол. Наш молчаливый проводник, показав мне на графин с водкою, большое блюдо с холодным жарким, поставил на стол свечу и вышел. «Ого, – подумал я, принимаясь за жаркое, – здесь, видно, лучше прежнего моего хозяина знают русскую пословицу: соловья баснями не кормят».
– Но что за странность? – продолжал я вслух, – куда ни взглянешь, везде оружие. Этот дом настоящий арсенал! Вот и здесь висят пистолеты.
– Только без кремней, – прибавил мой слуга, – а в передней все ружья в исправности. А ножей-то, ножей!.. Ох, сударь!.. мне это что-то подозрительно. Куда это мы с вами запропастились?
– Трус! тебе все мерещатся разбойники. На, ешь да ложись спать; вон, кажется, там и для тебя подкинута постеленка.
– А разве вы не изволите раздеваться?
– Нет! я завернусь в шинель; сосну часика три, а там и в дорогу.
Глаза мои смыкались от усталости; и прежде, чем Андрей окончил свой ужин, я спал уже крепким сном. Не знаю, долго ли он продолжался, только вдруг я почувствовал, что меня будят. Я проснулся – вокруг все темно; подле меня, за дощатой перегородкой, смешанные голоса, и кто-то шепчет: «Тише!.. бога ради, тише! Не говорите ни слова». Это был мой Андрей, который, дрожа всем телом, продолжал мне шептать на ухо: «Ну, сударь, пропали мы!..»
– Что ты говоришь?
– Тише! ради Христа тише!.. Мы у разбойников.
– Как у разбойников?..
– Молчите и слушайте!
Я замолчал и, едва переводя дух, стал внимательно прислушиваться.
– Да, брат, поработали мы сегодня порядком! – говорил кто-то за перегородкой на чистом польском языке. – Hex его вшисцы дьябли везмо!..[145] Как он возился с нами – насилу угомонили!
– Справились бы вы с ним без меня! – перервав охриплый, отвратительный бас. – Да, да, ребята! если б я не подоспел в пору, так вам бы жутко пришло. А что? каково я хватил его рогатиною? Небось – не промахнулся.
– Воля ваша, – заговорил кто-то довольно приятным голосом, – смейтесь надо мной, если хотите, а я, право, досадую, что пошел к вам в товарищи, Эй, господа! поверьте мне, рано ли, поздно ли, а нам беды не миновать и что за радость? прибыли мало…
– Да зато потехи много! – пропищал кто-то тоненьким голоском.
– Хороша потеха! Десятеро на одного. Вспомнить не могу – бедняжка! как он застонал, когда повалился наземь.
– Вот еще какой сердечкин! – перервал охриплый бас с громким хохотом. – Небось ты по головке бы его погладил?
– Да я таки и приласкал его по головке прикладом! – подхватил первый голос. – Экой живущой – провал бы его взял! Две пули навылет, рогатина в боку, а все еще шевелился. Е, пан Будинской! посмотри-ка на себя! у тебя руки и все платье в крови! Поди умойся.
– Постой, дай прежде выпить, – отвечал грубый голос. – Гей, водки!
Можете себе представить, каково мне было слушать этот зверской разговор. После минутного молчания тот же бас заревел:
– Что ж водки-та! Гей, панна Казимира! Панна Казимира! ну, поворачивайся проворней!
– Тише, пан! – заговорил женской голос, – вы этак разбудите проезжих.
Меня обдало с головы до ног холодом. «Ну! – подумал я, – доходит и до нас дело».
– Каких проезжих? – спросил тонкой голос.
– Какой-то русской офицер с слугою. Они заплутались и заехали сюда.
– Добро пожаловать! – сказал вполголоса охриплый бас.
– Да где же они?
– Вот здесь – за стеною.
Тут голоса притихли. Я приложил ухо к перегородке и с трудом вслушался в несколько отрывистых фраз. Казалось, тот же охриплый бас говорил вполголоса:
– Да, да, Казимира, скажи, чтоб фурмана с лошадьми отпустили: наш гость завтра не поедет.
– Слышите ль, сударь? – шепнул Андрей дрожащим голосом.
– Мы угостим его по-своему! – продолжал бас. – Пойдемте отсюда, братцы. Ян! как съедут со двора, ворота запереть и спустить собак.
«Хорошо угощенье!» – подумал я, чувствуя во всем теле что-то похожее на лихорадочный озноб.
– Ну, сударь! – сказал Андрей, когда все утихло за перегородкою.
– Да, мой друг! нет сомненья: мы у разбойников.
– Что нам делать?
– Спасаться, пока еще можно.
– Но как, сударь? Весь дом набит людьми.
– Подождем, пока все улягутся.
– А если ворота будут заперты?
– Мы перелезем через забор. Но молчи! если догадаются, что мы не спим…
– Боже сохрани! тут нам и карачун. Прошло с полчаса; наш проводник съехал со двора, ворота заперли, и, казалось, кругом нас все затихло. Андрей отворил потихоньку дверь, заглянул в сени: в них не было никого. Я надел шинель, подпоясался шарфом и, держа в руках обнаженную саблю, вышел вместе с ним на крыльцо. Начинало уже светать; окинув быстрым взглядом весь двор, я заметил, что в одном углу забора недоставало нескольких частоколин и можно было без труда пролезть в отверстие. Кругом дремучий лес; если успеем до него добраться – мы спасены. Потихоньку, почти ползком, мы прокрались вдоль стены к углу дома. Забор от нас в пяти шагах… еще несколько минут, и мы на свободе!.. Вдруг две огромные меделянские собаки бросаются к нам навстречу… Я был впереди и успел выскочить в отверстие. Но бедный Андрей – ах! я слышал его отчаянный крик, который сливался с лаем собак и громкими голосами людей, выбегающих из дома. Я мог остаться, мог умереть вместе с ним; но спасти его было невозможно. А если мне посчастливится уйти от разбойников, то в первой деревне я найду помощь, ворочусь с вооруженными людьми и, может быть, застану его еще в живых. Вот что думал я, спеша добежать до лесу. Я был уже на половине дороги, как вдруг слышу позади себя близкой лай; оглядываюсь – о ужас!.. За мной гонится одна из собак. Я собираю все мои силы – не бегу, а лечу… страх – да, господа, признаюсь – страх придает мне крылья. Вот уже я в лесу – бегу куда глаза глядят, перепрыгиваю через кусты, колоды, валежник… Проклятая собака, как тень, следует за мною; она уже в двух шагах; я слышу ее удушливое дыхание… Принужденный защищаться, я останавливаюсь и, прислонясь к толстому дереву, начинаю отмахиваться моею саблею. Злобная собака вертится, прыгает вокруг меня. Ужасный рев ее раздается по всему лесу, и пена бьет клубом из ее открытой пасти. Несколько раз я пытался нападать на нее сам, но всякой раз без успеха; казалось, она отгадывала вперед все мои движения: то бросалась в сторону, то отскакивала назад, и все сабельные мои удары падали на безвинные деревья и кусты. Наконец зло взяло и меня… Я бешусь, рублю сплеча во все стороны: кругом меня справа и слева летят щепы, а проклятая собака целехонька и час от часу становится неотвязчивее.
– Постой-ка! – прервал Зарядьев. – Посмотрите, господа! Что это такое – вон там за кустами?
– Где? – спросил Сборской, взглянув в окно.
– Ну, вон! против нашей квартиры.
– Я ничего не вижу.
– И я теперь не вижу ничего, а право, мне показалось, что там мелькнуло что-то похожее на штык.
– И полно, братец! Тебе все чудятся штыки, да ружья! Нужно было перервать Ленского в самом интересном месте. И тебе охота его слушать? Рассказывай, братец!
Зарядьев, не отвечая ничего, продолжал смотреть в окно, а Ленской начал снова.
– Более четверти часа продолжался этот неравный бой; я начал уставать, сабля едва держалась в ослабевшей руке моей. Вдруг послышались шаги поспешно идущих людей; собака, почуяв приближающуюся к ней помощь, ощетинилась, заревела, как тигр, и кинулась мне прямо на грудь. Я опустил саблю, но удар пришелся плашмя и не сделал ей никакого вреда; а собака, вцепясь зубами в мою шинель, прижала меня плотно к дереву. Вокруг меня загремели голоса: «Сюда! сюда! он здесь!.. вот он!» – и человек шесть с фонарями выбежали из-за кустов. Сердце у меня замерло, руки опустились, и я должен вам признаться, что в эту решительную минуту страх был единственным моим чувством. Но прошу не очень забавляться на мой счет: погибнуть на поле чести, среди своих товарищей, или умереть безвестной смертию, под ножами подлых убийц… Да, господа, кто не испытал этой чертовской разницы, тот не может и не должен смеяться надо мною.
Разбойники вместо того, чтоб воспользоваться беззащитным моим положением, стащили с меня собаку. Чувство свободы возвратило мне всю мою бодрость.
– Злодеи! – закричали, – чего вы от меня хотите? Все, что я имею, осталось у вас; а если вам нужна жизнь моя…
– Господин офицер! – перервал кто-то знакомым уже для меня хриплым басом, – вы ошибаетесь: мы не разбойники.
– Не разбойники?.. А мой несчастный слуга?..
– Я здесь, сударь! – закричал Андрей, выступи из толпы.
– Да, господин офицер! – продолжал тот же басистый незнакомец, – мы точно не разбойники; а чтоб вернее вам это доказать, честь имею представать вам здешнего капитан-исправника.
«Плохое доказательство!» – подумал бы я в другое время, но в эту минуту мне было не до шуток.
– Позвольте мне рекомендовать себя, – сказал тоненьким голосом сухощавый и длинный мужчина.
– Что ж значит, – спросил я, не выпуская из рук моей сабли, – этот уединенный дом, оружие?..
– Это мой охотничий хутор, – подхватил толстоголосый господин, – а я сам здешний поветовый маршал, помещик Селява; мое село в пяти верстах отсюда…
– Возможно ли?.. Но разговор, который я слышал: убийство… кровь…
– О! в этом уголовном преступлении мы запираться не станем, – запищал исправник, – мы нынче ночью били медведя.
– Медведя?..
– Да, господин офицер! – прибавил пан Селява, – и если вам угодно на него взглянуть… диковинка! Медведище аршин трех, с проседью…
– А для чего вы услали моего проводника?
– Для того, чтоб иметь удовольствие удержать вас завтра у себя, а послезавтра на своих лошадях доставить на первую станцию.
Не знаю сам, какое чувство было во мне сильнее: радость ли, что я попал к добрым людям вместо разбойников, или стыд, что ошибся таким глупым и смешным образом. Я от всей души согласился на желание пана Селявы; весь этот день пропировал с ним вместе и не забуду никогда его хлебосольства и ласкового обхождения. На другой день…
– Что это? – вскричал Зарядьев. Вдруг раздался выстрел; ружейная пуля, прорезав стекло, ударила в медный подсвечник и сшибла его со стола.
– Что это значит? – спросил Сборской. – Еще!..
– Французы! Французы!.. – закричала хозяйка, вбегая в комнату.
Офицеры бросились опрометью вон из избы. Хозяйка кинулась вслед за ними, заперла ключом дверь и спряталась в погреб. Все это сделалось в течение какой-нибудь полуминуты и прежде, чем Зарядьев успел выдраться из-под стола, который во время суматохи опрокинулся на его сторону. Меж тем французы зажгли один крестьянский дом, рассыпались по улице, и пальба беспрестанно усиливалась. Зарядьев старался выломать дверь, как полоумный бросался из угла в угол, каждый выстрел попадал ему прямо в сердце. «Боже мой! Боже мой!.. – кричал он, – если б я мог!..» Он схватил стул, вышиб раму и кинулся в окно. Но бедный капитан забыл в суетах о своем майорском чреве: высунувшись до половины в окно, он завяз и, несмотря на все свои усилия, не мог пошевелиться. Пули с визгом летали по улице, свистели над его головою, но ему было не до них; при свете пожара он видел, как неприятельские стрелки, бегали взад и вперед, стреляли по домам, кололи штыками встречающихся им русских солдат, а рота не строилась… «К ружью! выходи! – кричал во все горло Зарядьев, стараясь высунуться как можно более. – Я вас, негодные!.. Завтра же фельдфебеля в солдаты – я дам ему знать!.. Ну, слава богу!.. Залп! другой! Живей, ребята!.. живей! вот так! Стрелки, вперед!.. Катай их, разбойников!»
– Ах, черт возьми! – сказал Сборской, подходя к деревне, – какой нечаянный визит, и, верно, это проказит Шамбюр. Однако ж, господа! куда девался наш капитан?
– Я слышал его голос, – отвечал Двинской, – а самого не видал. – Уж не убит ли он?.. Но что это за крик?
Офицеры и человек десять солдат побежали на голос, и что ж представилось их взорам? Зарядьев, в описанном уже нами положении, бледный как смерть, кричал отчаянным голосом: «Помогите, помогите!.. горю!» Офицеры кинулись в избу, выломили дверь, и густой дым столбом повалил им навстречу. Позади несчастного капитана пылал опрокинутый стол; во время тревоги никто не заметил, что свеча, которую сшибло пулею со стола, не погасла; от нее загорелась скатерть; а как тушить было некому, то вскоре весь стол запылал. Тотчас залили огонь; но гораздо труднее было протащить назад в избу Зарядьева, который напугался до того, что продолжал реветь в истошный голос даже и тогда, когда огонь был потушен. Кой-как толстый капитан выдрался из окна; минуты две смотрел он на всех молча, хватал себя за ноги и ощупывал подошвы, которые почти совсем прогорели.
– Тьфу, батюшки! – сказал он наконец, – ну оказия! ух! опомниться не могу!.. Эй, трубку!
– Что, брат? – сказал Сборской, – не за тобой ли теперь очередь рассказывать историю твоего испуга?
– Чего тут рассказывать; разве вы не видели? Провал бы его взял! Ведь это был разбойник Шамбюр.
– Пленные говорят, что он, – сказал Двинской.
– И, дурачье! не умели его подстрелить – ротозеи!.. Где мой кисет?
– Спасибо Шамбюру, – перервал Сборской, – теперь не станешь перед нами чваниться. Что, чай, скажешь, не струсил?
– Не струсил! – повторил Зарядьев сквозь зубы, набивая свою трубку. – Нет, брат; струсишь поневоле, как примутся тебя жарить маленьким огоньком и начнут с пяток. Что ты, Демин? – продолжал капитан, увидя вошедшего унтер-офицера.
– Дежурный по роте, ваше благородие! Сейчас делали перекличку: убитых поднято пять, да ранено двенадцать рядовых и один унтер-офицер.
– Кто? – спросил Зарядьев. – Я, ваше благородие!
– Во что?
– В правую руку.
– Ах, боже мой, – вскричал Сборской, – у него вся кисть раздроблена, а он даже и не морщится!
– Верно, сгоряча не чувствуешь? – спросил Ленской.
– Никак нет, ваше благородие! больно мозжит.
– Что ж ты нейдешь к лекарю? – закричал Зарядьев. – Пошел скорей, дурак!
– Слушаю, ваше благородие! – Демин сделал налево кругом и вышел вон из избы.
– А где Рославлев? – спросил Сборской.
– Я его не видел, – ответил Ленской.
– И я, – прибавил Двинской.
– Ах, боже мой! – вскричал Сборской, – теперь я вспомнил: мы ушли задними воротами, а он прямо выскочил на улицу.
– Уж не убит ли он? – сказал Зарядьев. – Сохрани боже!.. Но, может быть, он тяжело ранен и лежит теперь где-нибудь без всякой помощи. Эй, хозяйка! фонарь! За мной, господа! Бедный Рославлев!
Все офицеры выбежали из избы; к ним присоединилось человек пятьдесят солдат. Место сражения было не слишком обширно, и в несколько минут на улице все уголки были обшарены. В кустах нашли трех убитых неприятелей, но Рославлева нигде не было. Наконец вся толпа вышла на морской берег.
– Вот где они причаливали, – сказал Ленской. – Посмотрите! второпях два весла и багор забыли. А это что белеется подле куста? Зарядьев наклонился и поднял белую фуражку.
– Кавалерийская фуражка! – закричал Сборской. – Она была на Рославлеве, когда мы выбежали из избы; но где же он?
– Если жив, – ответил Двинской, – так недалеко теперь от Данцига. – Он в плену! Бедный Рославлев!
– Эх, жаль!.. – сказал Ленской, – в Данциге умирают с голода, а он, бедняжка, не успел и перекусить с нами! Ну, делать нечего, господа, пойдемте ужинать.
ГЛАВА VI
Данцигские жители, а особливо те, которые не были далее пограничного с ними прусского городка Дершау, говорят всегда с заметною гордостию о своем великолепном городе; есть даже немецкая песня, которая начинается следующими словами: «О Данциг, о Данциг, о чудесно красивый город!»[147] И когда речь дойдет до главной площади, называемой Ланд-Газ, то восторг их превращался в совершенное исступление. По их словам, нет в мире площади прекраснее и величественнее этой, потому что она застроена со всех сторон отличными зданиями, которые хотя и походят на карточные домики, но зато высоки, пестры и отменно фигурны. Конечно, эта обширная площадь не длиннее ста шагов и гораздо уже всякой широкой петербургской или берлинской улицы, но в сравнении с коридорами и ущелинами, которые данцигские жители не стыдятся называть улицами и переулками, она действительно походит на что-то огромное, и если б средину ее не занимал чугунный Нептун на дельфинах, из которых льется по праздникам вода, то этот Ланг-Газ был бы, без сомнения, гораздо просторнее московского Екзерцир-гауза!
Над дверьми одного из угольных домов сей знаменитой площади красивая вывеска с надписью на французском языке извещала всех прохожих, что тут помещается лучшая кондитерская лавка в городе, под названием: «Cafe Francais»[148]. Внутри, за налощенным ореховым прилавком, сидела худощавая мадам в розовой гирлянде и крупном янтарном ожерелье. Она с приметным горем посматривала на пустые шкалы своей лавки, в которых, вероятно также вроде вывески, стояли два огромные паштета из картузной бумаги. При входе каждого нового посетителя мадам вежливо привставала и спрашивала с нежной улыбкою: «Ке фуле-фу, монсье? – Чего вам угодно, сударь?» Обыкновенно требования ограничивались чашкой кофея или шоколада; но о хлебе, кренделях, сухарях и вообще о том, что может утолять голод, и в помине не было.
В одном углу комнаты, за небольшим столом, пили кофей трое французских офицеров, заедая его порционным хлебом, который принесли с собою. Один из них, с смуглым лицом, без руки, казался очень печальным; другой, краснощекой толстяк, прихлебывал с расстановкою свой кофей, как человек, отдыхающий после сытного обеда; а третий, молодой кавалерист, с веселой и открытой физиономиею, обмакивая свой хлеб в чашку, напевал сквозь зубы какие-то куплеты. Поодаль от них сидел, задумавшись, подле окна молодой человек, закутанный в серую шинель; перед ним стояла недопитая рюмка ликера и лежал ломоть черствого хлеба.
– Перестанешь ли ты хмуриться, Мильсан? – сказал, допив свою чашку, краснощекой толстяк.
– Да чему прикажете мне радоваться? – отвечал безрукой офицер. – Не тому ли, что мне вместо головы оторвало руку?
– Ну, право, ты не француз! – продолжал толстой офицер, – всякая безделка опечалит тебя на несколько месяцев. Конечно, досадно, что отпилили твою левую руку; но зато у тебя осталась правая, а сверх того полторы тысячи франков пенсиона, который тебе следует…
– И за которым мне придется ехать в луну? – перервал Мильсан.
– Нет, не в луну, а в Париж. Император никогда не забывал награждать изувеченных на службе офицеров.
– Император! Да! ему теперь до этого; после проклятого сражения под Лейпцигом…
– Да что ты, Мильсан, веришь русским? – вскричал молодой кавалерист, – ведь теперь за них мороз не станет драться; а бедные немцы так привыкли от нас бегать, что им в голову не придет порядком схватиться – и с кем же?.. с самим императором! Русские нарочно выдумали это известие, чтоб мы скорей сдались, Ils sont malins ces barbares![149] Не правда ли, господин Папилью? – продолжал он, относясь к толстому офицеру. – Вы часто бываете у Раппа и должны знать лучше нашего…
– Да, – отвечал Папилью, – я и сегодня обедал у его превосходительства. Черт возьми, где он достал такого славного повара? Какой бивстекс сделал нам этот бездельник из лошадиного мяса!.. Поверите ли, господин Розенган…
– Не об этом речь, – перервал кавалерист, – что говорит генерал о лейпцигском сражении?
– Он говорит, что это может быть неправда, и велел даже взять под арест флорентийского купца, который дней пять тому назад рассказывал здесь с такими подробностями об этом деле.
– Как! Вот этого чудака, который ходил со мною на Бишефсберг для того только, чтоб посмотреть, как русские действуют против наших батарей?
– Да, его.
– Эх, жаль! он презабавный оригинал. Мы, кажется, с Шамбюром не трусы; но недолго пробыли на верхней батарее, которую, можно сказать, осыпало неприятельскими ядрами, а этот чудак расположился на ней, как дома; закурил трубку и пустился в такие разговоры с нашими артиллеристами, что они рты разинули, и что всего забавнее – рассердился страх на русских, и знаете ли за что?.. За то, что они мало делают нам вреда и не стреляют по нашим батареям навесными выстрелами. Шамбюр, у которого голова также немножко наизнанку, без памяти от этого оригинала и старался всячески завербовать его в свою адскую роту; но господин купец отвечал ему преважно: что он мирный гражданин, что это не его дело, что у него в отечестве жена и дети; принялся нам изъяснять, в чем состоят обязанности отца семейства, как он должен беречь себя, дорожить своею жизнию, и кончил тем, что пошел опять на батарею смотреть, как летают русские бомбы.
Над дверьми одного из угольных домов сей знаменитой площади красивая вывеска с надписью на французском языке извещала всех прохожих, что тут помещается лучшая кондитерская лавка в городе, под названием: «Cafe Francais»[148]. Внутри, за налощенным ореховым прилавком, сидела худощавая мадам в розовой гирлянде и крупном янтарном ожерелье. Она с приметным горем посматривала на пустые шкалы своей лавки, в которых, вероятно также вроде вывески, стояли два огромные паштета из картузной бумаги. При входе каждого нового посетителя мадам вежливо привставала и спрашивала с нежной улыбкою: «Ке фуле-фу, монсье? – Чего вам угодно, сударь?» Обыкновенно требования ограничивались чашкой кофея или шоколада; но о хлебе, кренделях, сухарях и вообще о том, что может утолять голод, и в помине не было.
В одном углу комнаты, за небольшим столом, пили кофей трое французских офицеров, заедая его порционным хлебом, который принесли с собою. Один из них, с смуглым лицом, без руки, казался очень печальным; другой, краснощекой толстяк, прихлебывал с расстановкою свой кофей, как человек, отдыхающий после сытного обеда; а третий, молодой кавалерист, с веселой и открытой физиономиею, обмакивая свой хлеб в чашку, напевал сквозь зубы какие-то куплеты. Поодаль от них сидел, задумавшись, подле окна молодой человек, закутанный в серую шинель; перед ним стояла недопитая рюмка ликера и лежал ломоть черствого хлеба.
– Перестанешь ли ты хмуриться, Мильсан? – сказал, допив свою чашку, краснощекой толстяк.
– Да чему прикажете мне радоваться? – отвечал безрукой офицер. – Не тому ли, что мне вместо головы оторвало руку?
– Ну, право, ты не француз! – продолжал толстой офицер, – всякая безделка опечалит тебя на несколько месяцев. Конечно, досадно, что отпилили твою левую руку; но зато у тебя осталась правая, а сверх того полторы тысячи франков пенсиона, который тебе следует…
– И за которым мне придется ехать в луну? – перервал Мильсан.
– Нет, не в луну, а в Париж. Император никогда не забывал награждать изувеченных на службе офицеров.
– Император! Да! ему теперь до этого; после проклятого сражения под Лейпцигом…
– Да что ты, Мильсан, веришь русским? – вскричал молодой кавалерист, – ведь теперь за них мороз не станет драться; а бедные немцы так привыкли от нас бегать, что им в голову не придет порядком схватиться – и с кем же?.. с самим императором! Русские нарочно выдумали это известие, чтоб мы скорей сдались, Ils sont malins ces barbares![149] Не правда ли, господин Папилью? – продолжал он, относясь к толстому офицеру. – Вы часто бываете у Раппа и должны знать лучше нашего…
– Да, – отвечал Папилью, – я и сегодня обедал у его превосходительства. Черт возьми, где он достал такого славного повара? Какой бивстекс сделал нам этот бездельник из лошадиного мяса!.. Поверите ли, господин Розенган…
– Не об этом речь, – перервал кавалерист, – что говорит генерал о лейпцигском сражении?
– Он говорит, что это может быть неправда, и велел даже взять под арест флорентийского купца, который дней пять тому назад рассказывал здесь с такими подробностями об этом деле.
– Как! Вот этого чудака, который ходил со мною на Бишефсберг для того только, чтоб посмотреть, как русские действуют против наших батарей?
– Да, его.
– Эх, жаль! он презабавный оригинал. Мы, кажется, с Шамбюром не трусы; но недолго пробыли на верхней батарее, которую, можно сказать, осыпало неприятельскими ядрами, а этот чудак расположился на ней, как дома; закурил трубку и пустился в такие разговоры с нашими артиллеристами, что они рты разинули, и что всего забавнее – рассердился страх на русских, и знаете ли за что?.. За то, что они мало делают нам вреда и не стреляют по нашим батареям навесными выстрелами. Шамбюр, у которого голова также немножко наизнанку, без памяти от этого оригинала и старался всячески завербовать его в свою адскую роту; но господин купец отвечал ему преважно: что он мирный гражданин, что это не его дело, что у него в отечестве жена и дети; принялся нам изъяснять, в чем состоят обязанности отца семейства, как он должен беречь себя, дорожить своею жизнию, и кончил тем, что пошел опять на батарею смотреть, как летают русские бомбы.