Загоскин Михаил Николаевич. Юрий Милославский, или Русские в 1612 году

   – Далеко ли до Нижнего?
   – Верст двадцать с походом, – отвечал хозяин.
   – Мне помнится, есть овраги?
   – Всего один. На половине дороги будет часовня: тут годов с пяток назад потеряли трех нижегородских купцов; а версты полторы за часовней придет овражек, да небольшой.
   – Нельзя ли миновать?
   – Нет-ста, не минуешь. Правда, от часовни пойдет старая дорога в город; да по ней давно уж не ездят.
   – Что так?
   – Буерак на буераке, и, бывало, в осеннее время вовсе проезду нет.
   Кирша пошел седлать своего коня, и через четверть часа наши путешественники отправились в дорогу. Алексей не отставал от своего господина; а запорожец, держась левой стороны проезжего, ехал вместе с ним шагах в десяти позади. Несколько уже раз незнакомый посматривал с удивлением на его лошадь.
   – Кой черт! – сказал он, наконец, – чем больше я смотрю… Да где ты добыл этого коня?
   – А на что тебе?
   – Если б только он был побойчее, так я бы в него вклепался: я точь-в-точь такого же коня знаю… ну вот ни дать ни взять, и на лбу такая же отметина. Правда, тот не пошел бы шагом, как этот… а уж так схожи меж собой, как две капли воды.
   «Ага! – сказал про себя Кирша, – признал боярского коня, господин казанец!»
   – Чему дивиться? – примолвил он громко, – человек в человека приходит, а конь и подавно.
 

 
   Тут дорога, которая версты две извивалась полями, повернула налево и пошла лесом. Кирша попевал беззаботно веселые песни, заговаривал с проезжим, шутил; одним словом, можно было подумать, что он совершенно спокоен и не опасается ничего. Но в то же время малейший шорох возбуждал все его внимание: он приостанавливал под разными предлогами своего коня, бросал зоркий взгляд на обе стороны дороги и, казалось, хотел проникнуть взором в самую глубину леса.
   Около двух часов ехали они, не встречая никого и не замечая никаких признаков жилья; наконец, вдали, подле самой дороги, стало виднеться что-то похожее на строение; но когда они подъехали ближе, то увидели вместо избы полуразвалившуюся большую часовню.
   Кирша осадил полегоньку свою лошадь и, проехав несколько шагов позади незнакомого, вдруг вскрикнул:
   – Гей, товарищ! посмотри-ка, что у тебя на шапке!
   Едва проезжий успел схватить ее с головы, как от сильного удара нагайкою у него посыпались искры из глаз. Он выхватил из-за пазухи длинный нож; но Кирша повторил удар – незнакомый зашатался и упал с лошади. С быстротою птицы запорожец спрыгнул с коня, кинулся на лежачего и, прежде чем он мог очнуться, скрутил ему назад руки собственным его кушаком.
   – Что ты, разбойник! – вскричал Алексей.
   – Разбойник-то лежит, – отвечал спокойно Кирша, затягивая узел.
   – С чего ты взял?.. почему ты знаешь?.. – спросил торопливо Юрий.
   – А потому знаю, что слышал своими ушами, как этот душегубец сговаривался с такими же ворами тебя ограбить. Нас дожидаются за версту отсюда в овраге… Ага, собака, очнулся! – сказал он незнакомцу, который, опомнясь, старался приподняться на ноги. – Да не уйдешь, голубчик! с вашей братьей расправа короткая, – прибавил он, вынимая из ножен саблю.
   – Стой, Кирша! Я не допущу тебя! – вскричал Юрий. – Ну, если ты ошибаешься…
   – Эх, боярин! Коли не веришь мне, так посмотри хорошенько на эту рожу. Ну можно ли с такой образиной не быть разбойником?
   – Побойтесь бога! что я вам сделал? – прохрипел незнакомый.
   – Что, брат, заговорил! – перервал запорожец. – Так говори же все! Если ты покаешься, мы тебя помилуем; а если нет, так прощайся навсегда с белым светом! Сказывай, много ли у тебя товарищей в засаде?
   – Помилуйте! каких товарищей?
   – Слушай, Омляш! – закричал грозным голосом Кирша. – Я знаю тебя… говори правду!
   Незнакомый с ужасом взглянул на запорожца, но не отвечал ни слова.
   – Так, видно, брат, с тобой один конец, – сказал Кирша, обнажив свою саблю. – Я не хочу губить твоей души – молись богу!
   – Постой! – вскричал незнакомый.
   – Нет! нам некогда с тобой растабарывать: кайся проворней в грехах, или… так и быть!.. В последний раз, – примолвил Кирша, подняв свою саблю, – говори сейчас, сколько у тебя товарищей?
   – Шестеро, – прошептал разбойник.
   – Слышишь, боярин? – сказал Кирша. – Счастлив ты, что я дал тебе слово… Делать нечего, околевай своей смертью, проклятый! Помогите мне привязать его к дереву; да нет ли у вас чем-нибудь заткнуть ему глотку, а то, как мы отъедем, он подымет такой рев, что его за версту услышат.
   Алексей вынул из кисы платок и, пособляя Кирше привязать к дереву разбойника, спросил: для чего он не предуведомил их об этом в деревне?
   – Я боялся, что вы не сумеете притвориться, – отвечал запорожец. – Этот вор как раз смекнул бы делом, дал тягу – и мы верно бы их рук не миновали.
   – Но мы и теперь их не минуем, – сказал Юрий.
   – Авось, боярин! Бог милостив! – примолвил Кирша, садясь на лошадь. – Здесь есть другая дорога. Говорят, она больно плоха, да все лучше: зато остановки не будет.
   Кирша поехал вперед. Подле самой часовни дорога делилась надвое: та, которая шла направо, едва была заметна и походила более на межевую просеку, чем на большую дорогу. Кирша повернул по ней и, пробираясь с большим трудом сквозь кустарник, пеньки и кучи валежника, медленно подвигался вперед; глубокие рытвины и крутые овраги встречались им почти на каждом шагу, и только изредка на проталинах едва заметные колеи означали проезжую дорогу. С полчаса ехали они, не говоря ни слова; вдруг налево послышался отдаленный свист; ближе к ним отвечали тем же. Кирша остановился и скинул шапку. Несколько минут, подобно истукану, он пробыл в этом неподвижном положении. Едва заметно было, что он переводит дух; казалось, ни один волос не пошевелился на голове его во все время, как он прислушивался к свисту.
   – Ну, боярин! – сказал он, надевая шапку, – мы, точно, их миновали. Теперь надобно выбираться опять на большую дорогу; а не то мы заедем в такую трущобу, что как раз загубим всех коней.
   Путешественники стали держаться левой стороны; хотя с большим трудом, но попали, наконец, на прежнюю дорогу и часа через два, выехав из лесу, очутились на луговой стороне Волги, против того места, где впадает в нее широкая Ока. Огромные льдины неслись вниз по ее течению; весь противоположный берег усыпан был народом, а на утесистой горе нагорной стороны блестели главы соборных храмов и белелись огромные башни высоких стен знаменитого Новагорода Низовския земли.

III

   Наши путешественники находились в весьма затруднительном положении. Нижний Новгород был перед ними; но им невозможно было переправиться через Волгу, на которой лед тронулся и шел так густо, что на простой рыбачьей лодке нельзя было переехать на другую сторону, не подвергая себя неминуемой погибели. Кругом их незаметно было никакого жилья, кроме пустых сараев и небольших рыбачьих хижин без дворов по-видимому также необитаемых. Проехав с версту по берегу реки, путешественники увидели, наконец, избу перед которою стояло человек двадцать рыбаков; все они смотрели с большим вниманием на противоположный берег.
   – Глядь-ка, боярин! – сказал Алексей, – вон там, у пристани, никак человек идет по реке… так и есть! Ах, батюшки-светы! кого это нелегкая понесла! Смотри, смотри!.. ну… поминай как звали!
   В самом деле, какой-то смельчак, отойдя шагов двадцать от противоположного берега, провалился сквозь лед и утонул в виду множества любопытных, которые толпились на переправе.
   – Ах, боже мой! – вскричал Юрий. – Зачем пускают этот народ?..
   – А кто его удержит, боярин? Русский человек на том стоит: где бедовое дело, тут-то удаль свою и показать.
   Меж тем они подъехали к рыбакам. Один из них, седой как лунь, с жаром доказывал другим, что прохожий не мог бы утонуть, если б был легче на ногу.
   – Да, ребята, – говорил он, – все дело в сноровке, а то как не перейти! Льдины толстые, хоть кого подымут!
   – Эх, Пахом Кондратьич! – возразил один молодой рыбак, – какая теперь ходьба! Разве – прости господи! – какой ни есть полоумный сунется.
   – Ох вы, молокососы! – сказал седой старик, покачивая головою. – Не прежние мои годы, а то бы я показал вам, как переходят по льдинам. У нас, бывало, это плевое дело!.. Да, правду-матку сказать, и народ-то не тот был.
   – Что ты, дедушка, больно расхвастался! – перервал Кирша. – Неужели-то на святой Руси все молодцы повывелись?
   – Нет, господин проезжий, – отвечал старик, махнув рукою, – не видать мне таких удальцов, какие бывали в старину! Да вот хоть для вашей бы милости в мое время тотчас выискался бы охотник перейти на ту сторону и прислать с перевозу большую лодку; а теперь небойсь – дожидайтесь! Увидите, если не придется вам ночевать на этом берегу. Кто пойдет за лодкою?
   – Я! – сказал один широкоплечий крестьянин.
   – Ай да молодец! – вскричал Кирша. – Постой-ка! да ты никак крестьянин боярина Шалонского, Федька Хомяк?
   – А ты тот прохожий, что расспрашивал меня о боярине?
   – Ну да! Как ты сюда попал?
   – Да так, горе взяло! Житья не было от приказчика; взъелся на меня за то, что я не снял шапки перед его писарем, и ну придираться! за все про все отвечай Хомяк – мочушки не стало! До нас дошел слух, будто бы здесь набирают вольницу и хотят крепко стоять за веру православную; вот я помолился святым угодникам, да и тягу из села; а сирот господь бог не покинет.
   – Послушай, молодец! – сказал Юрий. – Я не хочу, чтоб ты шел для меня на верную смерть. Как можно теперь переходить Волгу!
   – А почему нет, боярин? Смелым бог владеет! Авось перейду!
   – А если ты утонешь?
   – Что на роду написано, того не миновать. Дайте-ка мне багор.
   – На, молодец! – сказал седой рыбак. – Да полно, за свое ли дело берешься?
   – Авось! Бог милостив!
   – Нет, я не допущу тебя!.. – вскричал Юрий.
   – Ой ли! Так лови ж меня, боярин! – сказал Хомяк, перепрыгнув через закраину.
   – Держись правей! – закричал седой рыбак. – Вот так!.. Эй, смотри не становись на эту льдину, не сдержит!.. Ай да парень!.. Хорошо, хорошо!.. отталкивайся живей!.. багром-то, брат, багром!.. Не туда, не туда! постой!.. Ну, сбился!.. Не быть пути!..
   – Ахти! – вскричал Алексей, – сорвался… упал в воду!.. Ах, батюшки!.. тонет, сердечный!..
   – Ну, ребята! – сказал старик, – не правду ли я говорил?.. Что нынче за народ: ни силы, ни проворства… Смотрите! как ключ ко дну пошел.
   – Вынырнул! – закричал Кирша. – Не робей, товарищ, не робей!
   – Что толку, что вынырнул! – возразил седой рыбак. – Его как раз затрет льдинами. Как нет сноровки, так смелостью не возьмешь…
   – Кондратьич! Кондратьич! – закричал один из молодых рыбаков, – глядь-ка… справился!
   – И впрямь справился… Смотри пожалуй!
   – Эва, как пошел!.. – продолжал молодой парень. – Со льдины на льдину!.. Ну, хват детина!.. А что ты думаешь… дойдет, точно дойдет!
   – Бог весть! – сказал старик, покачивая головою. – Вишь, какой торопыга! словно по полю бежит! Смотри, вплавь пошел!.. Дело!.. дело!.. Лихо, молодец!.. Знатно!.. Вот это по-нашенски!
   Крестьянин был уже на середине реки. Ободряемый криками и похвалами, которые долетали до него с противоположного берега, он удвоил усилия, перепрыгивал с одной льдины на другую, переправлялся вплавь там, где лед шел реже, и, наконец, борясь ежеминутно с смертию, достиг пристани, где был встречен радостными восклицаниями необъятной толпы народа. Взойдя на берег, он отряхнулся, помолился на соборные храмы, потом, оборотясь назад, отвесил низкий поклон рыбакам и Юрию, которые, махая шапками, приветствовали его громким криком. Через несколько минут большой дощаник отчалил от берега и, пристав к тому месту, где дожидались проезжие, перевез их с немалым трудом и опасностию на городскую сторону Волги. Юрий, желая наградить бесстрашного крестьянина, искал его несколько времени в толпе народа; но его уже не было на пристани. Заплатя щедрою рукою за перевоз, Милославский расспросил, где живет боярин Истома-Туренин, и отправился к нему в дом в провожании Кирши и Алексея.
   Чтоб подняться на гору, Милославский должен был проехать мимо Благовещенского монастыря, при подошве которого соединяется Ока с Волгою. Приостановясь на минуту, чтоб полюбоваться прелестным местоположением этой древней обители, он заметил полуодетого нищего, который на песчаной косе, против самых монастырских ворот, играл с детьми и, казалось, забавлялся не менее их. Увидев проезжих, нищий сделал несколько прыжков, от которых все ребятишки померли со смеху, и, подбежав к Юрию, закричал:
   – Здравствуй, Дмитрич!
   – А! Митя, ты здесь! Когда ты успел?!
   – Эко диво… Шел, шел, да и пришел. Завтра, брат, здесь пир весь мир, так я торопился.
   – Какой пир?
   – А вот сам увидишь. Жаль мне тебя, сердечный! Для всех будет праздник, а для тебя будни.
   – Как так, Митя?.. Разве я не православный?
   – Вот то-то то и горе, Дмитрич: ты, чай, справляешь праздники по московским святцам?
   – Я тебя не понимаю.
   – Мало ли чего ты понимаешь! Сам виноват: не спешить было молодцу, не пришлось бы каяться!.. А у кого ты пристанешь, Дмитрич?..
   – У боярина Истомы-Туренина.
   – Ай да хват!.. Смотри пожалуй! Из огня да в полымя!.. Ну, Дмитрич! держи ухо востро!.. Ты, чай, знаешь, где сказано: «Будьте мудри яко змии и цели яко голубие»? Смотри не поддавайся! Андрюшка Туренин умен… поднесет тебе сладенького, ты разлакомишься, выпьешь чарку, другую… а как зашумит в головушке, так и горькое покажется сладким; да каково-то с похмелья будет!.. Станешь каяться, да поздно!
   – Спасибо, Митя! Я не забуду твоих советов. Но мне пора…
   – С богом, голубчик! Ступай!.. Да слушай, молодец: как будешь у Сергия, так помолись и за меня. Смотри не забудь!
   Сказав эти слова, юродивый принялся опять играть с ребятишками; а Милославский, поднявшись в гору, въехал Ивановскими воротами в город. Первый проходящий показал ему недалеко от городской площади дом боярина Истомы. Наружность его ничем не отличалась от других домов, которые вообще были низки и некрасиво построены. В небольшой передней комнате встретился Юрию опрятно одетый слуга, и когда Милославский сказал ему свое имя, то, попросив его пообождать, он пошел тотчас с докладом к боярину. Двери через минуту отворились, и хозяин с распростертыми объятиями выбежал навстречу к своему гостю.
   – Милости просим, Юрий Дмитрич! – воскликнул он, обнимая Милославского. – Добро пожаловать!.. Ну, мог ли я ожидать такой радости?! Сын друга моего!.. Милое дитя, которое столько раз я нянчил на руках моих!.. Милославский у меня в дому!.. Ах, мой родимый! Да как же ты вырос!.. каким стал молодцом!.. Эй, Пармен!.. Никанор!.. накрывайте на стол!.. Накормите слуг дорогого гостя, велите убрать лошадей. Да принесите сюда бутылочку имбирного меда… Садись, мой ясный сокол!.. Садись, мой красавец! Как две капли воды – вылитый батюшка… дай бог ему царство небесное! Кабы ты знал, Юрий Дмитрич, как мы были с ним дружны!..
   – Не погневайся, Андрей Никитич! я что-то не помню…
   – Да как тебе и помнить! Ты был еще грудным ребенком, как я жил в Москве и водит хлеб-соль с твоим батюшкою. То-то был столбовой русский боярин! Терпеть не мог поляков! Бывало, как схватится с Кривым-Салтыковым, который всегда стоял грудью за этих ляхов, так святых вон понеси! Не то бы было, если б он еще здравствовал! Не пировать бы иноверцам на святой Руси!.. Эх! как подумаю, до чего мы дожили, Юрий Дмитрич! – примолвил боярин, утирая текущие из глаз слезы, – так сердце кровью и обливается!.. Прогневили мы, грешные, господа бога!..
   Юрий не мог опомниться от удивления. Он не сомневался, что найдет в приятеле Шалонского поседевшего в делах, хитрого старика, всей душой привязанного к полякам; а вместо того видел перед собою человека лет пятидесяти, с самой привлекательной наружностью и с таким простодушным и откровенным лицом, что казалось, вся душа его была на языке и, как в чистом зеркале, изображалась в его ясных взорах, исполненных добросердечия и чувствительности. Он хотел уже спросить, не живет ли в Нижнем другой боярин Истома-Туренин; но хозяин, не дав ему времени сделать этот вопрос, продолжал:
   – Видно, ты пошел по батюшке, Юрий Дмитрич!.. Уж, верно, недаром к нам пожаловал! Правду сказать, здесь только православные и остались; кабы не Нижний Новгород, то вовсе бы земля русская осиротела!.. Помоги вам господь!
   – Да, Андрей Никитич, – отвечал Юрий, – я за делом сюда приехал. Меня прислал из Москвы приятель мой, пан Гонсевский.
   – Приятель твой, пан Гонсевский! – вскричал Истома, вскочив со скамьи.
   – А вчера я ночевал у боярина Кручины-Шалонского…
   – У Тимофея Федоровича!.. И ты, Юрий Дмитрич Милославский?..
   – Да, боярин! Я привез к тебе от Шалонского грамоту.
   – Тише! Бога ради, тише! – прошептал Истома, поглядывая с робостию вокруг себя. – Вот что!.. Так ты из наших!.. Ну что, Юрий Дмитрич?.. Идет ли сюда из Москвы войско? Размечут ли по бревну этот крамольный городишко?.. Перевешают ли всех зачинщиков? Зароют ли живого в землю этого разбойника, поджигу, Козьму Сухорукова?.. Давнуть, так давнуть порядком, – примолвил он шепотом. – Да, Юрий Дмитрич, так, чтоб и правнуки-то дрожкой дрожали!
   Несколько минут Юрий не мог промолвить ни слова от удивления и ужаса. Его поразили не слова хозяина, а непостижимая перемена всей его наружности: в одно мгновение не осталось на лице его и следов того простодушия и доброты, которые сначала пленили Милославского. Все черты лица его выражали такую нечеловеческую злобу, он с таким адским наслаждением обрекал гибели сограждан своих, что Юрий, отступив несколько шагов назад, готов был оградить себя крестным знамением. И подлинно, этот взор, который за минуту до того обворожал своим добродушием и вдруг сделался похожим на ядовитый взгляд василиска, напоминал так живо соблазнителя, что набожный Юрий едва удержался и не сотворил молитвы: «Да воскреснет бог и расточатся врази его». Меж тем хозяин продолжал делать ему вопрос за вопросом и, наконец, потеряв терпение, вскричал:
   – Да отвечай же, Юрий Дмитрич! Что ты на меня так уставился?
   – Я не могу надивиться, боярин… После первых речей твоих…
   – То-то молодость, молодость!.. Да неужели ты думаешь, что я с первого разу все выскажу, что у меня на душе? Я живу в Нижнем, а ты сын боярина Милославского, так как же я мог говорить иначе?.. Но тише! Вот несут мед!.. Подай сюда, Никанор, – продолжал он, обращаясь к служителю. – Ну-ка, Юрий Дмитрич, выпьем за здравие храбрых нижегородцев и на погибель супостатов наших поляков! Услышь, господи, грешные молитвы раба твоего! – примолвил Истома, устремив к небесам глаза свои, выражающие душевное смирение и усердную молитву. – Оставь кувшин здесь и ступай вон, – сказал он слуге, осушив до дна свой кубок. – Ну, теперь, – продолжал Истома, притворив плотно двери комнаты, – ты можешь, Юрий Дмитрич, смело отвечать на мои вопросы: никто не войдет.
   – Да это напрасная предосторожность, – отвечал Юрий. – Мне нечего таиться: я прислан от пана Гонсевского не с тем, чтоб губить нижегородцев. Нет, боярин, отсеки по локоть ту руку, которая подымется на брата, а все русские должны быть братьями между собою. Пора нам вспомнить бога, Андрей Никитич, а не то и он нас совсем забудет.
   – Как!.. Что это значит!.. – вскричал Истома, изменившись в лице.
   – Вот лист боярина Кручины, – прочти. Он, верно, пишет в нем, зачем я прислан и как намерен поступать.
   Истома принял дрожащей рукою письмо и, прочтя его со вниманием, казалось, несколько ободрился.
   – Теперь я вижу, о чем идет дело, – сказал он. – Ты прислан от пана Гонсевского миротворцем. Ведь ты целовал крест королевичу Владиславу?
   – Да, – отвечал отрывисто Юрий.
   – Так, в самом деле, чего же лучше! Все нижегородские жители чтят память бывшего своего воеводы, а твоего покойного родителя; может статься, пример твой на них и подействует. Дай-то господи! Досадуя на их упорство, иногда кажется, вот так бы и запалил с четырех концов весь город!.. А как подумаешь да размыслишь, что они такие же православные, так и жаль станет. Эх, Юрий Дмитрии! все мы таковы!.. Не по-нашему делается, так на первых порах вот так бы и съел, а дойдет до чего-нибудь – хвать, ан и сердца вовсе нет! Вот хоть теперь: ты, чай, думаешь, куда, дескать, Истома-Туренин зол!.. всех хочет вешать да живых в землю закапывать!.. И, мой родимый!.. Дай-ка мне в самом деле волю, так и бешеной собаки не повешу… Свое ведь, батюшка, родное!
   – Я очень рад, боярин, что ты одних со мною мыслей и, верно, не откажешься свести меня с почетными здешними гражданами. Может быть, мне удастся преклонить их к покорности и доказать, что если междуцарствие продолжится, то гибель отечества нашего неизбежна. Без головы и могучее тело богатыря…
   – Все, конечно, так! – перервал Истома, – не что иное, как безжизненный труп, добыча хищных вранов и плотоядных зверей! Правда, королевич Владислав молоденек, и не ему бы править таким обширным государством, каково царство Русское; но зато наставник-то у него хорош: премудрый король Сигизмунд, верно, не оставит его своими советами. Конечно, лучше бы было, если б мы все вразумились, что честнее повиноваться опытному мужу, как бы он ни назывался: царем ли русским, или польским королем, чем незрелому юноше…
   – А кто здесь управляет делами? – перервал Юрий, желая прекратить разговор, возмущающий его душу.
   – Да как тебе сказать: здесь много теперь именитых воевод и бояр, – отвечал Туренин, – но сила-то не в них, а знаешь ли, в ком?.. Стыдно сказать, Юрий Дмитрии! Добро бы наш брат боярин или родовой дворянин; а то какой-то смерд, бобыль (9), простой мясник… срам и позор для всей земли Русской! Этот серокафтанник помыкает целым городом: что сказал Козьма Минич Сухорукий, то и свято. Вперед знаю, когда ты будешь совещаться с здешними сановниками, то и его позовут; и что ж ты думаешь: этот холоп, отдавая подобающую честь боярам и воеводам, станет молчать и во всем с ними соглашаться? Нет, Юрий Дмитрич, начнет орать пуще всех!.. Вот до чего мы дожили!
   – Однако ж, боярин, видно, этот мясник чем ни есть заслужил такую доверенность своих сограждан?
   – Вестимо чем: он мужик ражий, голос как из бочки; а на площади, меж глупого народа, тот и прав, кто горланит больше других.
   – Когда же я могу иметь свидание с здешними сановниками?
   – Завтра мы сберемся все для этого у князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского.
   – И ты надеешься, что слова мои подействуют?
   – Бог весть. Начнут, пожалуй, говорить, зачем королевич Владислав не едет в Москву? зачем поляки разоряют нашу землю? зачем король Сигизмунд берет Смоленск? зачем то, зачем другое? Всего не переслушаешь. А кто корень всему злу?.. Бывший патриарх Гермоген. Этот крамольный чернец вечно шел поперек всем умным боярам. Да вот хоть при пострижении в иноки Василья Шуйского: он один его отстаивал, и когда Шуйский не стал отвечать во время обряда и родственник мой, князь Василий Туренин, произносил за него все обеты, то знаешь ли, что сделал Гермоген? Провозгласил на эктинье Шуйского благоверным царем русским, а родственника моего, Туренина, – новопостриженным иноком Василием! Каково это тебе покажется?.. Да что и говорить! Сами виноваты: ведь охота же была мирволить! Как бы с первых поров святейшего Игнатия опять в патриархи, а Гермогена на смирение в Соловки, так давным бы давно все пришло в порядок.
   – Не все так думают о святейшем Гермогене, боярин; я первый чту его высокую душу и христианские добродетели. Если б мы все так любили наше отечество, как сей благочестивый муж, то не пришлось бы нам искать себе царя среди иноплеменных… Но что прошло, того не воротишь.
   – Конечно, что прошло, то прошло!.. Но вот нам несут поужинать. Не взыщи, дорогой гость, на убогость моей трапезы! Чем богаты, тем и рады: сегодня я ем постное. Ты, может быть, не понедельничаешь, Юрий Дмитрич? И на что тебе! не все должны с таким упорством измозжать плоть свою, как я – многогрешный. Садись-ка, мой родимый, да похлебай этой ушицы. Стерляжья, батюшка! У меня свой садок, и не только стерляди, осетры никогда не переводятся.
   После сытного ужина, за которым хозяин не слишком изнурял свое греховное тело, Юрий, простясь с боярином, пошел в отведенный ему покой. Алексей сказал ему, что Кирша ушел со двора и еще не возвращался.
   Милославский уже ложился спать, как вдруг запорожец вошел в комнату.
   – Я пришел проститься с тобою, боярин! – сказал он. – Ты, верно, здесь не останешься, а я остаюсь.
   – Дай бог тебе всякого счастия, добрый Кирша! Я никогда не забуду услуг твоих!
   – Я также, боярин, вечно стану помнить, что без тебя спал бы и теперь еще непробудным сном в чистом поле. И если б ты не ехал назад в Москву, то я ни за что бы тебя не покинул. А что, Юрий Дмитрич! неужли-то у тебя сердце лежит больше к полякам, чем к православным? Эй, останься здесь, боярин!
   Юрий вздохнул и не отвечал ни слова. Помолчав несколько времени, он спросил Киршу, при чем он остается в Нижнем?
   – Я встретил на площади, – отвечал запорожец, – казацкого старшину, Смаку-Жигулина, которого знавал еще в Батурине; он обрадовался мне, как родному брату, и берет меня к себе в есаулы. Кабы ты знал, боярин, как у всех ратных людей, которые валом валят в Нижний, кипит в жилах кровь молодецкая! Только и думушки, чтоб идти в белокаменную да порезаться с поляками. За одним дело стало: старшего еще не выбрали, а если нападут на удалого воеводу, так ляхам несдобровать!
   – Но разве ты думаешь, Кирша, что все те, которые целовали крест Владиславу, не станут защищать своего законного государя?