Страница:
– Юрий Дмитрич, – сказал князь Черкасский, – поздравляем тебя с счастливым приездом в Нижний Новгород; хотя, сказать правду, для всех нас было бы радостнее выпить этот кубок за здравие сына Димитрия Юрьевича Милославского, а не посланника от поляков и верноподданного королевича Владислава.
– Князь Димитрий Мамстрюкович, – сказал вполголоса боярин Мансуров, – не забывай нашего уговора: посмотри-ка – его в жар бросило от твоих речей!
– Не вытерпел, боярин! – отвечал Черкасский. – Грустно, видит бог, грустно! Ведь я был задушевный друг его батюшке… Юрий Дмитрич, – продолжал Черкасский, оборотясь к Милославскому, – боярин Истома-Туренин известил нас, что ты приехал с предложениями от ляха Гонсевского, засевшего с войском в Москве, которую взял обманом и лестию богоотступник Лотер и злодей гетман Жолкевский.
– Да, да, злодей гетман Жолкевский! – повторил Барай-Мурза.
– Гетман Жолкевский не злодей, – сказал Юрий. – Если б все советники короля Сигизмунда были столь же благородны и честны, как он, то давно бы прекратились бедствия отечества нашего.
– То есть Владислав был бы московским воеводою!.. – перервал князь Черкасский.
– А мы все рабами короля польского!.. – примолвил насмешливо дворянин Образцов.
– Нет, – отвечал Юрий, – не воеводою, а самодержавным и законным царем русским. Жолкевский клялся в этом и сдержит свою клятву: он не фальшер, не злодей, а храбрый и честный воин.
– Неправда, это ложь! – вскричал Черкасский.
– Да, да, это ложь! – повторил Барай-Мурза.
– Ложь противна господу, бояре! – сказал спокойно Юрий, – и вот почему должно говорить правду даже и тогда, когда дело идет о врагах наших.
– Защищай, Юрий Дмитрич, защищай этих кровопийц! – перервал хозяин. – Да и чему дивиться: свой своему поневоле брат!
– Князь Димитрий, – шепнул боярин Мансуров, – не обижай своего гостя!
– Раб Владислава и угодник ляха Гонсевского никогда не будет моим гостем! – вскричал с возрастающим жаром князь Черкасский. – Нет! он не гость мой!.. Я дозволяю ему объявить, чего желает от нас достойный сподвижник грабителя Сапеги; пусть исполнит он данное ему от Гонсевского поручение и забудет навсегда, что князь Черкасский был другом отца его.
– Да, да, пусть он говорит, а мы послушаем, – сказал Барай-Мурза, поглаживая свою густую бороду.
– Не забывай, однако ж, Юрий Дмитрич, – прибавил дворянин Образцов, бросив грозный вид на Юрия, – что ты стоишь перед сановниками нижегородскими и что дерзкой речью оскорбишь в лице нашем весь Нижний Новгород.
– Я буду говорить истину, – сказал хладнокровно Юрий, вставая с своего места. – Бояре и сановники нижегородские! Я прислан к вам от пана Гонсевского с мирным предложением. Вам уже известно, что вся Москва целовала крест королевичу Владиславу; гетман Жолкевский присягнул за него, что он испросит соизволение своего державного родителя креститься в веру православную, что не потерпит в земле русской ни латинских костелов, ни других иноверных храмов и что станет, по древнему обычаю благоверных царей русских, править землею нашею, как наследственной своей державою. Не безызвестно также вам, что Великий Новгород, Псков и многие другие города стонут под тяжким игом свейского воеводы Понтуса, что шайки Тушинского вора и запорожские казаки грабят и разоряют наше отечество и что доколе оно не изберет себе главы – не прекратятся мятежи, крамолы и междоусобия. Бояре и сановники нижегородские! последуйте примеру граждан московских, целуйте крест королевичу Владиславу, не восставайте друг против друга, покоритесь избранному царствующим градом законному государю нашему – и, именем Владислава, Гонсевский обещает вам милость царскую, всякую льготу, убавку податей и торговлю свободную. Я сказал все, бояре и сановники нижегородские! Избирайте, чего хотите вы…
– Упиться кровию врагов наших! – вскричал Черкасский, – кровию губителей России, кровию всех ляхов!
– Да, да, всех ляхов! – повторил Барай-Мурза Алеевич Кутумов, поглядывая на Черкасского.
– Но русские, присягнувшие в верности Владиславу…
– Пусть гибнут вместе с врагами веры православной! – перервал хозяин.
– Итак, – возразил Юрий, – одна жажда крови, а не любовь к отечеству, боярин, заставляет тебя поднять оружие?..
Черкасский устремил сверкающий взор на Милославского и, помолчав несколько времени, спросил его: был ли он на нижней торговой площади?
– Нет, – отвечал Юрий, не понимая, к чему клонится этот вопрос.
– Жаль, – продолжал Черкасский, – ты увидел бы, что на ней цела еще виселица, на которой нижегородцы повесили изменника Вяземского (10). Берегись дерзкою речью напомнить им, что не один князь Вяземский достоин этой позорной казни!
– Князь Димитрий!.. – сказал боярин Мансуров, – пристало ли тебе, хозяину дома!.. Побойся бога!.. Сограждане, – продолжал он, – вы слышали предложение пана Гонсевского: пусть каждый из вас объявит свободно мысль свою. Боярин князь Черкасский! тебе, яко старшему сановнику думы нижегородской, довлеет говорить первому; какой даешь ответ пану Гонсевскому?
– Я уже отвечал, – сказал Черкасский. – Избранный нами главою земского дела, князь Димитрий Михайлович Пожарский пусть ведет нас к Москве! Там станем мы отвечать гетману; он узнает, чего хотят нижегородцы, когда мы устелем трупами врагов все поля московские!
– Итак, ты объявляешь?..
– Непримиримую вражду до тех пор, пока хотя один лях или предатель дышит воздухом русским! Мщение за погибших братьев! кровь за кровь!
Мурза Кутумов встал с своего места, погладил бороду и начал:
– Бояре, что сказал князь Димитрий Мамстрюкович Черкасский, то говорю и я: вражда непримиримая… доколе хотя один лях или русский… то есть предатель… сиречь изменник…
– Довольно, Барай-Мурза, садись! – перервал Черкасский.
Барай-Мурза Алеевич Кутумов отвесил низкий поклон всем присутствующим и сел на прежнее место.
– Граждане нижегородские! – сказал кипящий мужеством и ненавистью к полякам дворянин Образцов. – Чего требует от нас этот атаман разбойничьей шайки, этот изверг, пирующий в Москве на могилах наших братьев?.. Он желал бы, чтоб нижегородцы положили оружие так же, как желает хищный волк, чтоб стадо осталось без пастыря и защиты. Сигизмунд дает нам своего сына – и берет Смоленск, древнее достояние царей православных! Поляки предлагают нам мир – и покрывают пеплом сел и городов всю землю русскую! Нет, сограждане! не царствующий град целовал крест королевичу Владиславу, а пленная Москва; не свободные граждане клялись в верности иноплеменному, но безоружные жители, рабы, отягченные оковами!.. и насильственная клятва, данная под ножом убийц, должна служить примером для вольных сынов Нижнего Новгорода!.. Нет! да будет вечная вражда между нами и злодеем нашим, Сигизмундом! Гибель и смерть всем ляхам!
– Гибель и смерть всем ляхам! – повторили Черкасский, Барай-Мурза и все старшины казацкие.
– Мужи доблестные и верные сыны отечества! – сказал боярин Туренин, вставая с своего места. – Нельзя без радостных слез видеть ваше рвение на защиту земли русской! И во мне кипит желание обагриться кровию врагов наших, и я готов идти к Москве; но прежде всего следует помыслить, чего требует от нас отечество: кровавой мести или спасения от конечной своей гибели? Великое дело, с малым и необученным войском устоять против бесчисленных врагов… но господь укрепит десницу рабов своих, хотя, по тяжким грехам нашим, мы не достойны, чтоб свершилось над нами сие чудо, и поистине не должны надеяться… но милосердие всевышнего неистощимо. Пусть будет так: мы победим ненавистных ляхов; рассеем, как прах земной, их несметные ополчения; очистим Москву и, несмотря на то, останемся по-прежнему без главы, и вящее тогда постигнет нас бедствие. Каждый знаменитый боярин и воевода пожелает быть царем русским; начнутся крамолы, восстанут новые самозванцы, пуще прежнего польется кровь христианская, и отечество наше, обессиленное междоусобием, не могущее противустать сильному врагу, погибнет навеки; и царствующий град, подобно святому граду Киеву, соделается достоянием иноверцев и отчиною короля свейского или врага нашего, Сигизмунда, который теперь предлагает нам сына своего в законные государи, а тогда пришлет на воеводство одного из рабов своих. Помыслите, сограждане! что станется тогда с верою православною? что станется со всеми нами, когда и имя царства Русского изгладится из памяти людской?.. Я все сказал: судите слова мои, бояре и сановники нижегородские!
– Боярин Андрей Никитич Туренин! – сказал с низким поклоном дьяк Семен Самсонов. – В речах твоих много разума, хотя ты напрасно возвеличил могущество врагов наших. Нам известно бессилие ляхов; они сильны одним несогласием нашим; но ты изрек истину, говоря о междоусобиях и крамолах, могущих возникнуть между бояр и знаменитых воевод, а посему я мыслю так: нижегородцам не присягать Владиславу, но и не ходить к Москве, а сбирать войско, дабы дать отпор, если ляхи замыслят нас покорить силою; Гонсевскому же объявить, что мы не станем целовать креста королевичу польскому, пока он не прибудет сам в царствующий град, не крестится в веру православную и не утвердит своим царским словом и клятвенным обещанием договорной грамоты, подписанной боярскою думой и гетманом Жолкевским.
– Я мыслю то же самое, – сказал боярин Мансуров. – Безвременная поспешность может усугубить бедствия отечества нашего. Мой ответ пану Гонсевскому не ждать от нас покорности, доколе не будет исполнено все, что обещано именем Владислава в договорной грамоте; а нам ожидать ответа и к Москве не ходить, пока не получим верного известия, что король Сигизмунд изменил своему слову.
– Мы согласны во всем с боярином Мансуровым, – сказали воеводы Михаил Самсонович Дмитриев и стольник Левашев.
– И мы также! – вскричали все дворяне московских полков.
Князь Черкасский вскочил с своего места.
– Как! – сказал он, бледнея от гнева и досады, – вы согласны признать Владислава царем русским?
– Да, если он сдержит свое обещание, – отвечал спокойно Мансуров.
– Признать своим владыкою неверного поляка! – перервал Образцов.
– Он отречется от своей ереси, – возразил дьяк Самсонов.
– Кто нейдет к Москве, тот изменник и предатель! – вскричал Черкасский.
– Изменник и предатель! – повторил Барай-Мурза.
– Князь Димитрий! – сказал Мансуров, – и ты, Мурза Алеевич Кутумов! не забывайте, что вы здесь не на городской площади, а в совете сановников нижегородских. Я люблю святую Русь не менее вас; но вы ненавидите одних поляков, а я ненавижу еще более крамолы, междоусобие и бесполезное кровопролитие, противные господу и пагубные для нашего отечества. Если ж надобно будет сражаться, вы увидите тогда, умеет ли боярин Мансуров владеть мечом и умирать за веру православную.
– Боярин! – сказал Образцов. – Когда мы не согласны меж собою, то пусть решит весь Нижний Новгород, кто из всех нас любит более свое отечество.
– Вы это сейчас увидите, бояре и сановники нижегородские, – сказал Минин, вставая с своего места и поклонясь почтительно всем присутствующим.
– Да ты еще ничего не говорил, Козьма Минич, – вскричал Черкасский. – Говори, говори, чья сторона правее!
– Не мне, последнему из граждан нижегородских, – отвечал Минин, – быть судьею между именитых бояр и воевод; довольно и того, что вы не погнушались допустить меня, простого человека, в ваш боярский совет и дозволили говорить наряду с вами, высокими сановниками царства Русского. Нет, бояре! пусть посредником в споре вашем будет равный с вами родом и саном знаменитым, пусть решит, идти ли нам к Москве, или нет, посланник и друг пана Гонсевского.
– Что ты, Минин! в уме ли? – вскричал Черкасский.
– Юрий Дмитрич, – продолжал Минин, обращаясь к Милославскому, – ты исполнил долг свой, ты говорил, как посланник гетмана польского; теперь я спрашиваю тебя, сына Димитрия Юрьевича Милославского, что должны мы делать: идти ли к Москве, или покориться Сигизмунду?
Яркий румянец покрыл лицо Юрия; он приподнялся до половины, хотел что-то сказать, но вдруг остановился и с судорожным движением закрыл рукою глаза свои.
– Боярин! – продолжал Минин. – Если бы ты не целовал креста Владиславу, если б сегодня молился вместе с нами на городской площади, если б ты был гражданином нижегородским, что бы сделал ты тогда? Отвечай, Юрий Дмитрич!
– Что сделал бы я? – сказал Юрий, устремив сверкающий взор на Минина. – Что сделал бы я?.. Положил бы мою голову за святую Русь!
– Что ты, Юрий Дмитрич! – шепнул Туренин.
– Молчи, боярин! – вскричал Милославский с возрастающим жаром. – Это выше всех сил моих! Так, граждане нижегородские! я умер бы, благословляя господа, допустившего меня пролить всю кровь за веру православную. К Москве, верные и счастливые нижегородцы! Спасайте угнетенных ваших братьев! Они ждут вас. Они рабы поляков, а не подданные Владислава. Не верьте Сигизмунду: он вечный и непримиримый враг наш; не страшитесь поляков – их многочисленная рать страшна для одних безоружных жителей московских. Спешите, храбрые нижегородцы! спешите водрузить хоругвь спасителя на поруганных стенах священного Кремля! Вы свободны, вы не присягали иноплеменнику. А я… я добровольно поклялся быть верным Владиславу; я не могу умереть вместе с вами! Но если не оружием, то молитвами буду участвовать в святом и великом деле вашем. Так, граждане нижегородские! Я удалюсь в обитель преподобного Сергия; там, облеченный в одежду инока, при гробе угодника божия стану молиться день и ночь, да поможет вам господь спасти от гибели царство Русское.
Юрий замолчал; крупные слезы градом катились по лицу его. Пораженные неожиданною речью Милославского, все присутствующие онемели от удивления. Несколько минут продолжалось общее молчание; вдруг опрокинутый стол с громом полетел на пол, и князь Черкасский, перескочив через него, бросился на шею к Милославскому.
– Прости меня, любезный! – кричал он, прижимая его к груди своей, – я обидел тебя!.. Пусть осмелится кто-нибудь сказать, что ты не сын моего друга Милославского!
– Да, да, пусть попытается кто-нибудь! – повторил Барай-Мурза.
– Ты достоин быть нижегородцем, Юрий Дмитрич! – сказал Образцов, пожимая его руку.
Минин не говорил ни слова, но с нежностию отца смотрел на Юрия и утирал потихоньку текущие из глаз слезы.
– Итак, – продолжал Черкасский, – теперь, кажется, нам спорить не о чем, идем ли к Москве?
– Идем! – вскричали почти все присутствующие.
– К Москве так к Москве! – сказал боярин Мансуров. – Дождемся князя Пожарского да с божьим благословением…
– Но кто же будет главою царства Русского? – спросил дьяк Самсонов.
– Прежде очистим Москву, а там уж подумаем, – отвечал Мансуров.
– Изберем всей землей в цари кого бог даст! – сказал Образцов.
– И поклянемся, – прибавил Мансуров, – жить дружно, забывать всякую вражду, а помнить одного бога и святую Русь!
– Насилу-то и ты заговорил, молодец! – закричал Черкасский. – Пусть дьяки и бояре, которые ничем не лучше дьяков, – прибавил он, взглянув на Туренина, – заседают в приказах, а в воинскую думу им бы и носа не надобно показывать.
– Теперь, Юрий Дмитрич, – сказал боярин Мансуров, – ты можешь отвезти наш ответ Гонсевскому.
– Не лучше ли остаться с нами, – перервал Черкасский, – и подраться с поляками?
– Нет, боярин: бог карает клятвопреступников: пока я ношу меч – я подданный Владислава.
– Юрий Дмитрич, – сказал Мансуров, – мы дозволяем тебе пробыть завтрашний день в Нижнем Новгороде; но я советовал бы тебе отправиться скорее: завтра же весь город будет знать, что ты прислан от Гонсевского, и тогда, не погневайся, смотри, чтоб с тобой не случилось того же, что с князем Вяземским. Народ подчас бывает глуп: как расходится, так его ничем не уймешь.
– Прощай, боярин! – сказал Минин. – Дай бог тебе счастия! Не знаю отчего, а мне все сдается, что я увижу тебя опять не в монашеской рясе, а с мечом в руках, и не в святой обители, а на ратном поле против общих врагов наших.
Милославский, уходя, заметил, что боярина Туренина не было уже в комнате. У самых дверей дома встретил его Алексей; он казался очень встревоженным.
– Я больше часу дожидаюсь тебя здесь, Юрий Дмитрич, – сказал он. – Знаешь ли что? Ведь хозяин-то наш недобрый человек!
– Что ты хочешь сказать?
– А то, что мы из одного омута попали в другой. Воля твоя, боярин! сердись на меня или нет, а я, не спросись тебя, перетащил наши пожитки на постоялый двор, вот тот, что возле самой пристани.
– Для чего ты это сделал?
– А вот для чего. Знаешь ли, кто теперь спрятан в дому у боярина Туренина?.. Тот самый разбойник, который вчера в лесу хотел нас ограбить!
– Неужели?
– Да добро бы один, а то с ним еще четверо пострелов, из которых каждый уберет нас обоих. Как ты пошел сюда, я вышел поглядеть на улицу и присел у самых ворот за столбом. Этак около сумерек – гляжу, крадутся пятеро молодцов вдоль забора; я-то за столбом им был не в примету, а мне все было видно. Вот один из них шмыг в ворота! глядь – тот самый разбойник, которого Кирша называл Омляшем. Он перемолвил словца два с дворецким, махнул товарищам, и они шасть на двор. Пошептались, потолковали меж собой, да и полезли все на сенник. Вот, боярин, и я смекнул, что дело плоховато; тотчас все наши пожитки и конскую сбрую вытащил потихоньку за ворота да ну-ка скорей выводить лошадей будто б на водопой; навьючил на одну все наше добро, да и был таков. Хорошо еще, что некому было за мной присмотреть: дворецкий, видно, заболтался с своим гостьми, другие слуги пошли шататься по городу, а конюха так пьяны, что лыка не вяжут.
– Ты хорошо сделал, Алексей. Я и сам не слишком доверяю нашему хозяину.
– Да он сущий Иуда-предатель! сегодня на площади я на него насмотрелся: то взглянет, как рублем подарит, то посмотрит исподлобья, словно дикий зверь. Когда Козьма Минич говорил, то он съесть его хотел глазами; а как после подошел к нему, так – господи боже мой! откуда взялися медовые речи! И молодец-то он, и православный, и сын отечества, и бог весть что! Ну вот так мелким бесом и рассыпался!
В продолжение этого разговора они дошли до городских ворот, и когда вышли в предместие, то Юрий увидел, что кто-то идет за ними следом. Несмотря на умножающуюся ежеминутно темноту, Милославский заметил, что всякий раз, когда он оглядывался назад, этот человек старался прятаться за углы домов. Юрий шепнул Алексею, чтоб он остерегался и вынул на всякий случай саблю. Между тем они вошли в улицу, или, лучше сказать, переулок, ведущий прямо к пристани: по обеим его сторонам тянулись длинные заборы, и только изредка кой-где выстроены были небольшие избы, но и те казались пустыми и. вероятно, служили амбарами для складки хлеба и товаров. Когда они поравнялись с одной полуразвалившеюся деревянною церковью, которая, судя по разбитым окнам и совершенно обрушенной паперти, давно уже была оставлена, незнакомый, который следовал за ними издалека, удвоил шаги и стал к ним приближаться. Юрий, желая скорее узнать, чего хочет от них этот безотвязный прохожий, пошел вместе с Алексеем прямо к нему навстречу; но лишь только они приблизились друг к другу и Алексей успел закричать: «Берегись, боярин, это разбойник Омляш!..» – незнакомый свистнул, четверо его товарищей выбежали из церкви, и почти в ту ж минуту Алексей, проколотый в двух местах ножом, упал без чувств на землю.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Прежде чем мы приступим к продолжению этой повести, нам должно предуведомить читателей, что промежуток времени, отделяющий эту главу от предыдущей, заключает в себе почти четыре месяца. Большей части наших читателей, без сомнения, известны все обстоятельства, предшествовавшие освобождению Москвы и вступлению на всероссийский престол Михаила Федоровича Романова; но, несмотря на то, мы полагаем нужным упомянуть, хотя мимоходом, о том, что происходило в Нижнем Новгороде и около Москвы от апреля месяца до начала августа 1612 года. Избранный единодушно главою земского ополчения князь Пожарский, излечась от ран своих, вступил в Нижний Новгород, сопровождаемый верною дружиною воинов. Его величественная наружность, радушие и ласковое со всеми обращение привлекли к нему все сердца. Бояре и воеводы, старее его чинами и родом, несмотря на закоренелый предрассудок местничества, добровольно подчинились его власти; со всех сторон спешили под знамена его люди ратные; смоляне, дорогобужане и вязьмичи, жившие в Арзамасе, явились первые; вслед за ними рязанцы, коломенцы и жители отдаленной Украины умножили собою число свободных людей: так называли себя воины, составлявшие отечественное ополчение нижегородское, которое вскоре под предводительством Пожарского двинулось к Ярославлю. В сем городе, подкупленные злодеем Заруцким, убийцы посягнули на жизнь знаменитого вождя, но бог не допустил их свершить это злодеяние, а великодушный Пожарский не только не предал их заслуженной казни, но вырвал из рук народа, хотевшего растерзать их на части. Важные причины замедлили приход нижегородцев под Москву; наконец, приближение гетмана Хоткевича с сильным войском, посланным против стоящего под Москвою князя Трубецкого, побудило Пожарского поспешить своим приходом к столице, и 1 августа 1612 года нижегородское ополчение прибыло к Троицкой лавре, отстоящей от Москвы в шестидесяти четырех верстах.
Его изнуренный вид, бледное лицо и впалые щеки – все показывало в нем человека, недавно излечившегося от тяжкой болезни, но в то же время нельзя было не заметить, что причиною его необычайной худобы была не одна телесная болезнь: глубокая горесть изображалась на лице его, а покрасневшие от слез глаза ясно доказывали, что его душевные страдания не миновались вместе с недугом, от которого он, по-видимому, совершенно излечился. Дойдя до густой березовой рощи, которую перерезывала узкая проселочная дорога, он остановился и, казалось, с большим вниманием стал рассматривать едва заметное полуобгоревшее строение, коего развалины виднелись на высоком холме, верстах в пяти от рощи, в тени которой он тогда находился.
– Я не ошибаюсь, – сказал он, наконец, – это отчина боярина Шалонского… Слава богу! она останется у меня в стороне… – Сказав эти слова, прохожий сел под кустом и, вынув из котомки ломоть черного хлеба, принялся завтракать.
Он не успел еще проглотить первого куска, как вдруг ему послышался в близком расстоянии конский топот, и через минуту человек двадцать казаков, выехав проселочной дорогою из рощи, потянулись вдоль опушки к тому месту, на котором расположился прохожий. Впереди всех, на вороном коне, ехал начальник отряда; он отличался от других казаков не платьем, которое было весьма просто, но богатой конской сбруею и блестящим оружием, украшенным дорогою серебряной насечкой. Когда он поравнялся с прохожим, который несколько уже минут не спускал с него глаз, то сей последний вскрикнул радостным голосом:
– Так точно, это он!.. Здравствуй, Кирша!
– Почему ты меня знаешь, добрый человек? – спросил всадник, приостановя своего коня.
– Так, видно, я больно похудел, когда и ты меня не узнаешь? Вглядись-ка хорошенько…
– Вот-те раз!.. Неужели?.. Да нет, зачем ему здесь быть?
– Правда, брат Кирша, и я не чаял здесь быть, а думал, что меня отпоют и похоронят в Нижнем Новгороде.
– Неужели-то в самом деле ты Алексей Бурнаш?
– В старину меня так зывали.
– Ах, батюшки! Что это тебя так перевернуло?.. А где твой барин?..
Вместо ответа Алексей закрыл руками лицо и горько заплакал.
– Что с ним сделалось? – спросил запорожец, соскочив с коня. – Где он?
– Уж, верно, там… – сказал Алексей, показывая на небо. – Он был ангел во плоти!
– Так Юрий Дмитрич?..
– Приказал долго жить, – отвечал, всхлипывая, верный служитель Милославского.
– Ах, боже мой! Боже мой! – вскричал запорожец. – Гей, ребята!.. долой с коней. Мы можем здесь позавтракать и дать вздохнуть лошадям; да подайте-ка мою кису.
Казаки спешились и, разнуздав коней, пустили их на обширный луг, который расстилался перед рощею, а сами, поставив на небольшом возвышении часового, расположились кружком под деревьями. Кирша, вынув из кисы флягу с вином и большой пирог с капустою, сел подле Алексея.
– Ну-ка, брат, перекуси, – сказал он, – ты, я вижу, больно отощал. Да расскажи мне, как это случилось, что твой боярин умер? Он был такой детина здоровый, кровь с молоком! Отчего бы, кажется?..
– Его зарезали, – отвечал Алексей.
– Как?.. кто?.. где?
– А вот послушай. Ты, чай, помнишь, как в Нижнем на площади, когда Козьма Минич Сухорукий…
– Помню, помню!
– Ну, в этот самый день, вечером, боярин был у князя Черкасского, и на дворе уж стало смеркаться, как мы пошли с ним на постоялый двор, в который перебрались из дома этого жида, Истомы-Туренина. Вот недалеко от пристани вдруг выскочили на нас из пустой церкви человек пять разбойников; не успел я мигнуть, как меня хватили в бок ножом – и я невзвидел света божьего. Не помню, долго ли пробыл без памяти; а как очнулся, то увидел, что лежу на скамье в избе и подле меня стоит седой старик. Я узнал уж после, что он рыбак и что, идучи поутру с пристани, наткнулся на меня нечаянно и, заметя, что я еще дышу, ради Христа перенес меня к себе в избу. Как сквозь сон помню: лишь только он мне пересказал об этом, я опять обеспамятел и уж спустя недели четыре, придя в себя, спросил его о боярине; он сказал мне, что никакого тела не подымали на том месте, где нашли меня… Видно, злодеи зарезали Юрия Дмитрича и бросили в Волгу. Меня пользовала какая-то досужая старушка, и я, без малого четыре месяца, был при смерти; а как немного поправился, то задумал идти в подмосковную нашу отчину. О тебе и спрашивать было нечего: мне сказали, что все ратные люди ушли в Ярославль с князем Пожарским; так я отслужил третьего дня панихиду по моем боярине и отправился в путь… Да что-то ноги плохо слушаются, насилу тащусь.
– Князь Димитрий Мамстрюкович, – сказал вполголоса боярин Мансуров, – не забывай нашего уговора: посмотри-ка – его в жар бросило от твоих речей!
– Не вытерпел, боярин! – отвечал Черкасский. – Грустно, видит бог, грустно! Ведь я был задушевный друг его батюшке… Юрий Дмитрич, – продолжал Черкасский, оборотясь к Милославскому, – боярин Истома-Туренин известил нас, что ты приехал с предложениями от ляха Гонсевского, засевшего с войском в Москве, которую взял обманом и лестию богоотступник Лотер и злодей гетман Жолкевский.
– Да, да, злодей гетман Жолкевский! – повторил Барай-Мурза.
– Гетман Жолкевский не злодей, – сказал Юрий. – Если б все советники короля Сигизмунда были столь же благородны и честны, как он, то давно бы прекратились бедствия отечества нашего.
– То есть Владислав был бы московским воеводою!.. – перервал князь Черкасский.
– А мы все рабами короля польского!.. – примолвил насмешливо дворянин Образцов.
– Нет, – отвечал Юрий, – не воеводою, а самодержавным и законным царем русским. Жолкевский клялся в этом и сдержит свою клятву: он не фальшер, не злодей, а храбрый и честный воин.
– Неправда, это ложь! – вскричал Черкасский.
– Да, да, это ложь! – повторил Барай-Мурза.
– Ложь противна господу, бояре! – сказал спокойно Юрий, – и вот почему должно говорить правду даже и тогда, когда дело идет о врагах наших.
– Защищай, Юрий Дмитрич, защищай этих кровопийц! – перервал хозяин. – Да и чему дивиться: свой своему поневоле брат!
– Князь Димитрий, – шепнул боярин Мансуров, – не обижай своего гостя!
– Раб Владислава и угодник ляха Гонсевского никогда не будет моим гостем! – вскричал с возрастающим жаром князь Черкасский. – Нет! он не гость мой!.. Я дозволяю ему объявить, чего желает от нас достойный сподвижник грабителя Сапеги; пусть исполнит он данное ему от Гонсевского поручение и забудет навсегда, что князь Черкасский был другом отца его.
– Да, да, пусть он говорит, а мы послушаем, – сказал Барай-Мурза, поглаживая свою густую бороду.
– Не забывай, однако ж, Юрий Дмитрич, – прибавил дворянин Образцов, бросив грозный вид на Юрия, – что ты стоишь перед сановниками нижегородскими и что дерзкой речью оскорбишь в лице нашем весь Нижний Новгород.
– Я буду говорить истину, – сказал хладнокровно Юрий, вставая с своего места. – Бояре и сановники нижегородские! Я прислан к вам от пана Гонсевского с мирным предложением. Вам уже известно, что вся Москва целовала крест королевичу Владиславу; гетман Жолкевский присягнул за него, что он испросит соизволение своего державного родителя креститься в веру православную, что не потерпит в земле русской ни латинских костелов, ни других иноверных храмов и что станет, по древнему обычаю благоверных царей русских, править землею нашею, как наследственной своей державою. Не безызвестно также вам, что Великий Новгород, Псков и многие другие города стонут под тяжким игом свейского воеводы Понтуса, что шайки Тушинского вора и запорожские казаки грабят и разоряют наше отечество и что доколе оно не изберет себе главы – не прекратятся мятежи, крамолы и междоусобия. Бояре и сановники нижегородские! последуйте примеру граждан московских, целуйте крест королевичу Владиславу, не восставайте друг против друга, покоритесь избранному царствующим градом законному государю нашему – и, именем Владислава, Гонсевский обещает вам милость царскую, всякую льготу, убавку податей и торговлю свободную. Я сказал все, бояре и сановники нижегородские! Избирайте, чего хотите вы…
– Упиться кровию врагов наших! – вскричал Черкасский, – кровию губителей России, кровию всех ляхов!
– Да, да, всех ляхов! – повторил Барай-Мурза Алеевич Кутумов, поглядывая на Черкасского.
– Но русские, присягнувшие в верности Владиславу…
– Пусть гибнут вместе с врагами веры православной! – перервал хозяин.
– Итак, – возразил Юрий, – одна жажда крови, а не любовь к отечеству, боярин, заставляет тебя поднять оружие?..
Черкасский устремил сверкающий взор на Милославского и, помолчав несколько времени, спросил его: был ли он на нижней торговой площади?
– Нет, – отвечал Юрий, не понимая, к чему клонится этот вопрос.
– Жаль, – продолжал Черкасский, – ты увидел бы, что на ней цела еще виселица, на которой нижегородцы повесили изменника Вяземского (10). Берегись дерзкою речью напомнить им, что не один князь Вяземский достоин этой позорной казни!
– Князь Димитрий!.. – сказал боярин Мансуров, – пристало ли тебе, хозяину дома!.. Побойся бога!.. Сограждане, – продолжал он, – вы слышали предложение пана Гонсевского: пусть каждый из вас объявит свободно мысль свою. Боярин князь Черкасский! тебе, яко старшему сановнику думы нижегородской, довлеет говорить первому; какой даешь ответ пану Гонсевскому?
– Я уже отвечал, – сказал Черкасский. – Избранный нами главою земского дела, князь Димитрий Михайлович Пожарский пусть ведет нас к Москве! Там станем мы отвечать гетману; он узнает, чего хотят нижегородцы, когда мы устелем трупами врагов все поля московские!
– Итак, ты объявляешь?..
– Непримиримую вражду до тех пор, пока хотя один лях или предатель дышит воздухом русским! Мщение за погибших братьев! кровь за кровь!
Мурза Кутумов встал с своего места, погладил бороду и начал:
– Бояре, что сказал князь Димитрий Мамстрюкович Черкасский, то говорю и я: вражда непримиримая… доколе хотя один лях или русский… то есть предатель… сиречь изменник…
– Довольно, Барай-Мурза, садись! – перервал Черкасский.
Барай-Мурза Алеевич Кутумов отвесил низкий поклон всем присутствующим и сел на прежнее место.
– Граждане нижегородские! – сказал кипящий мужеством и ненавистью к полякам дворянин Образцов. – Чего требует от нас этот атаман разбойничьей шайки, этот изверг, пирующий в Москве на могилах наших братьев?.. Он желал бы, чтоб нижегородцы положили оружие так же, как желает хищный волк, чтоб стадо осталось без пастыря и защиты. Сигизмунд дает нам своего сына – и берет Смоленск, древнее достояние царей православных! Поляки предлагают нам мир – и покрывают пеплом сел и городов всю землю русскую! Нет, сограждане! не царствующий град целовал крест королевичу Владиславу, а пленная Москва; не свободные граждане клялись в верности иноплеменному, но безоружные жители, рабы, отягченные оковами!.. и насильственная клятва, данная под ножом убийц, должна служить примером для вольных сынов Нижнего Новгорода!.. Нет! да будет вечная вражда между нами и злодеем нашим, Сигизмундом! Гибель и смерть всем ляхам!
– Гибель и смерть всем ляхам! – повторили Черкасский, Барай-Мурза и все старшины казацкие.
– Мужи доблестные и верные сыны отечества! – сказал боярин Туренин, вставая с своего места. – Нельзя без радостных слез видеть ваше рвение на защиту земли русской! И во мне кипит желание обагриться кровию врагов наших, и я готов идти к Москве; но прежде всего следует помыслить, чего требует от нас отечество: кровавой мести или спасения от конечной своей гибели? Великое дело, с малым и необученным войском устоять против бесчисленных врагов… но господь укрепит десницу рабов своих, хотя, по тяжким грехам нашим, мы не достойны, чтоб свершилось над нами сие чудо, и поистине не должны надеяться… но милосердие всевышнего неистощимо. Пусть будет так: мы победим ненавистных ляхов; рассеем, как прах земной, их несметные ополчения; очистим Москву и, несмотря на то, останемся по-прежнему без главы, и вящее тогда постигнет нас бедствие. Каждый знаменитый боярин и воевода пожелает быть царем русским; начнутся крамолы, восстанут новые самозванцы, пуще прежнего польется кровь христианская, и отечество наше, обессиленное междоусобием, не могущее противустать сильному врагу, погибнет навеки; и царствующий град, подобно святому граду Киеву, соделается достоянием иноверцев и отчиною короля свейского или врага нашего, Сигизмунда, который теперь предлагает нам сына своего в законные государи, а тогда пришлет на воеводство одного из рабов своих. Помыслите, сограждане! что станется тогда с верою православною? что станется со всеми нами, когда и имя царства Русского изгладится из памяти людской?.. Я все сказал: судите слова мои, бояре и сановники нижегородские!
– Боярин Андрей Никитич Туренин! – сказал с низким поклоном дьяк Семен Самсонов. – В речах твоих много разума, хотя ты напрасно возвеличил могущество врагов наших. Нам известно бессилие ляхов; они сильны одним несогласием нашим; но ты изрек истину, говоря о междоусобиях и крамолах, могущих возникнуть между бояр и знаменитых воевод, а посему я мыслю так: нижегородцам не присягать Владиславу, но и не ходить к Москве, а сбирать войско, дабы дать отпор, если ляхи замыслят нас покорить силою; Гонсевскому же объявить, что мы не станем целовать креста королевичу польскому, пока он не прибудет сам в царствующий град, не крестится в веру православную и не утвердит своим царским словом и клятвенным обещанием договорной грамоты, подписанной боярскою думой и гетманом Жолкевским.
– Я мыслю то же самое, – сказал боярин Мансуров. – Безвременная поспешность может усугубить бедствия отечества нашего. Мой ответ пану Гонсевскому не ждать от нас покорности, доколе не будет исполнено все, что обещано именем Владислава в договорной грамоте; а нам ожидать ответа и к Москве не ходить, пока не получим верного известия, что король Сигизмунд изменил своему слову.
– Мы согласны во всем с боярином Мансуровым, – сказали воеводы Михаил Самсонович Дмитриев и стольник Левашев.
– И мы также! – вскричали все дворяне московских полков.
Князь Черкасский вскочил с своего места.
– Как! – сказал он, бледнея от гнева и досады, – вы согласны признать Владислава царем русским?
– Да, если он сдержит свое обещание, – отвечал спокойно Мансуров.
– Признать своим владыкою неверного поляка! – перервал Образцов.
– Он отречется от своей ереси, – возразил дьяк Самсонов.
– Кто нейдет к Москве, тот изменник и предатель! – вскричал Черкасский.
– Изменник и предатель! – повторил Барай-Мурза.
– Князь Димитрий! – сказал Мансуров, – и ты, Мурза Алеевич Кутумов! не забывайте, что вы здесь не на городской площади, а в совете сановников нижегородских. Я люблю святую Русь не менее вас; но вы ненавидите одних поляков, а я ненавижу еще более крамолы, междоусобие и бесполезное кровопролитие, противные господу и пагубные для нашего отечества. Если ж надобно будет сражаться, вы увидите тогда, умеет ли боярин Мансуров владеть мечом и умирать за веру православную.
– Боярин! – сказал Образцов. – Когда мы не согласны меж собою, то пусть решит весь Нижний Новгород, кто из всех нас любит более свое отечество.
– Вы это сейчас увидите, бояре и сановники нижегородские, – сказал Минин, вставая с своего места и поклонясь почтительно всем присутствующим.
– Да ты еще ничего не говорил, Козьма Минич, – вскричал Черкасский. – Говори, говори, чья сторона правее!
– Не мне, последнему из граждан нижегородских, – отвечал Минин, – быть судьею между именитых бояр и воевод; довольно и того, что вы не погнушались допустить меня, простого человека, в ваш боярский совет и дозволили говорить наряду с вами, высокими сановниками царства Русского. Нет, бояре! пусть посредником в споре вашем будет равный с вами родом и саном знаменитым, пусть решит, идти ли нам к Москве, или нет, посланник и друг пана Гонсевского.
– Что ты, Минин! в уме ли? – вскричал Черкасский.
– Юрий Дмитрич, – продолжал Минин, обращаясь к Милославскому, – ты исполнил долг свой, ты говорил, как посланник гетмана польского; теперь я спрашиваю тебя, сына Димитрия Юрьевича Милославского, что должны мы делать: идти ли к Москве, или покориться Сигизмунду?
Яркий румянец покрыл лицо Юрия; он приподнялся до половины, хотел что-то сказать, но вдруг остановился и с судорожным движением закрыл рукою глаза свои.
– Боярин! – продолжал Минин. – Если бы ты не целовал креста Владиславу, если б сегодня молился вместе с нами на городской площади, если б ты был гражданином нижегородским, что бы сделал ты тогда? Отвечай, Юрий Дмитрич!
– Что сделал бы я? – сказал Юрий, устремив сверкающий взор на Минина. – Что сделал бы я?.. Положил бы мою голову за святую Русь!
– Что ты, Юрий Дмитрич! – шепнул Туренин.
– Молчи, боярин! – вскричал Милославский с возрастающим жаром. – Это выше всех сил моих! Так, граждане нижегородские! я умер бы, благословляя господа, допустившего меня пролить всю кровь за веру православную. К Москве, верные и счастливые нижегородцы! Спасайте угнетенных ваших братьев! Они ждут вас. Они рабы поляков, а не подданные Владислава. Не верьте Сигизмунду: он вечный и непримиримый враг наш; не страшитесь поляков – их многочисленная рать страшна для одних безоружных жителей московских. Спешите, храбрые нижегородцы! спешите водрузить хоругвь спасителя на поруганных стенах священного Кремля! Вы свободны, вы не присягали иноплеменнику. А я… я добровольно поклялся быть верным Владиславу; я не могу умереть вместе с вами! Но если не оружием, то молитвами буду участвовать в святом и великом деле вашем. Так, граждане нижегородские! Я удалюсь в обитель преподобного Сергия; там, облеченный в одежду инока, при гробе угодника божия стану молиться день и ночь, да поможет вам господь спасти от гибели царство Русское.
Юрий замолчал; крупные слезы градом катились по лицу его. Пораженные неожиданною речью Милославского, все присутствующие онемели от удивления. Несколько минут продолжалось общее молчание; вдруг опрокинутый стол с громом полетел на пол, и князь Черкасский, перескочив через него, бросился на шею к Милославскому.
– Прости меня, любезный! – кричал он, прижимая его к груди своей, – я обидел тебя!.. Пусть осмелится кто-нибудь сказать, что ты не сын моего друга Милославского!
– Да, да, пусть попытается кто-нибудь! – повторил Барай-Мурза.
– Ты достоин быть нижегородцем, Юрий Дмитрич! – сказал Образцов, пожимая его руку.
Минин не говорил ни слова, но с нежностию отца смотрел на Юрия и утирал потихоньку текущие из глаз слезы.
– Итак, – продолжал Черкасский, – теперь, кажется, нам спорить не о чем, идем ли к Москве?
– Идем! – вскричали почти все присутствующие.
– К Москве так к Москве! – сказал боярин Мансуров. – Дождемся князя Пожарского да с божьим благословением…
– Но кто же будет главою царства Русского? – спросил дьяк Самсонов.
– Прежде очистим Москву, а там уж подумаем, – отвечал Мансуров.
– Изберем всей землей в цари кого бог даст! – сказал Образцов.
– И поклянемся, – прибавил Мансуров, – жить дружно, забывать всякую вражду, а помнить одного бога и святую Русь!
– Насилу-то и ты заговорил, молодец! – закричал Черкасский. – Пусть дьяки и бояре, которые ничем не лучше дьяков, – прибавил он, взглянув на Туренина, – заседают в приказах, а в воинскую думу им бы и носа не надобно показывать.
– Теперь, Юрий Дмитрич, – сказал боярин Мансуров, – ты можешь отвезти наш ответ Гонсевскому.
– Не лучше ли остаться с нами, – перервал Черкасский, – и подраться с поляками?
– Нет, боярин: бог карает клятвопреступников: пока я ношу меч – я подданный Владислава.
– Юрий Дмитрич, – сказал Мансуров, – мы дозволяем тебе пробыть завтрашний день в Нижнем Новгороде; но я советовал бы тебе отправиться скорее: завтра же весь город будет знать, что ты прислан от Гонсевского, и тогда, не погневайся, смотри, чтоб с тобой не случилось того же, что с князем Вяземским. Народ подчас бывает глуп: как расходится, так его ничем не уймешь.
– Прощай, боярин! – сказал Минин. – Дай бог тебе счастия! Не знаю отчего, а мне все сдается, что я увижу тебя опять не в монашеской рясе, а с мечом в руках, и не в святой обители, а на ратном поле против общих врагов наших.
Милославский, уходя, заметил, что боярина Туренина не было уже в комнате. У самых дверей дома встретил его Алексей; он казался очень встревоженным.
– Я больше часу дожидаюсь тебя здесь, Юрий Дмитрич, – сказал он. – Знаешь ли что? Ведь хозяин-то наш недобрый человек!
– Что ты хочешь сказать?
– А то, что мы из одного омута попали в другой. Воля твоя, боярин! сердись на меня или нет, а я, не спросись тебя, перетащил наши пожитки на постоялый двор, вот тот, что возле самой пристани.
– Для чего ты это сделал?
– А вот для чего. Знаешь ли, кто теперь спрятан в дому у боярина Туренина?.. Тот самый разбойник, который вчера в лесу хотел нас ограбить!
– Неужели?
– Да добро бы один, а то с ним еще четверо пострелов, из которых каждый уберет нас обоих. Как ты пошел сюда, я вышел поглядеть на улицу и присел у самых ворот за столбом. Этак около сумерек – гляжу, крадутся пятеро молодцов вдоль забора; я-то за столбом им был не в примету, а мне все было видно. Вот один из них шмыг в ворота! глядь – тот самый разбойник, которого Кирша называл Омляшем. Он перемолвил словца два с дворецким, махнул товарищам, и они шасть на двор. Пошептались, потолковали меж собой, да и полезли все на сенник. Вот, боярин, и я смекнул, что дело плоховато; тотчас все наши пожитки и конскую сбрую вытащил потихоньку за ворота да ну-ка скорей выводить лошадей будто б на водопой; навьючил на одну все наше добро, да и был таков. Хорошо еще, что некому было за мной присмотреть: дворецкий, видно, заболтался с своим гостьми, другие слуги пошли шататься по городу, а конюха так пьяны, что лыка не вяжут.
– Ты хорошо сделал, Алексей. Я и сам не слишком доверяю нашему хозяину.
– Да он сущий Иуда-предатель! сегодня на площади я на него насмотрелся: то взглянет, как рублем подарит, то посмотрит исподлобья, словно дикий зверь. Когда Козьма Минич говорил, то он съесть его хотел глазами; а как после подошел к нему, так – господи боже мой! откуда взялися медовые речи! И молодец-то он, и православный, и сын отечества, и бог весть что! Ну вот так мелким бесом и рассыпался!
В продолжение этого разговора они дошли до городских ворот, и когда вышли в предместие, то Юрий увидел, что кто-то идет за ними следом. Несмотря на умножающуюся ежеминутно темноту, Милославский заметил, что всякий раз, когда он оглядывался назад, этот человек старался прятаться за углы домов. Юрий шепнул Алексею, чтоб он остерегался и вынул на всякий случай саблю. Между тем они вошли в улицу, или, лучше сказать, переулок, ведущий прямо к пристани: по обеим его сторонам тянулись длинные заборы, и только изредка кой-где выстроены были небольшие избы, но и те казались пустыми и. вероятно, служили амбарами для складки хлеба и товаров. Когда они поравнялись с одной полуразвалившеюся деревянною церковью, которая, судя по разбитым окнам и совершенно обрушенной паперти, давно уже была оставлена, незнакомый, который следовал за ними издалека, удвоил шаги и стал к ним приближаться. Юрий, желая скорее узнать, чего хочет от них этот безотвязный прохожий, пошел вместе с Алексеем прямо к нему навстречу; но лишь только они приблизились друг к другу и Алексей успел закричать: «Берегись, боярин, это разбойник Омляш!..» – незнакомый свистнул, четверо его товарищей выбежали из церкви, и почти в ту ж минуту Алексей, проколотый в двух местах ножом, упал без чувств на землю.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
* * *
В начале августа месяца, в одно прекрасное утро, какой-то прохожий, с небольшою котомкою за плечами и весьма бедно одетый, едва переступая от усталости, шел по большой нижегородской дороге, которая в сем месте была проложена почти по самому берегу Волги.Его изнуренный вид, бледное лицо и впалые щеки – все показывало в нем человека, недавно излечившегося от тяжкой болезни, но в то же время нельзя было не заметить, что причиною его необычайной худобы была не одна телесная болезнь: глубокая горесть изображалась на лице его, а покрасневшие от слез глаза ясно доказывали, что его душевные страдания не миновались вместе с недугом, от которого он, по-видимому, совершенно излечился. Дойдя до густой березовой рощи, которую перерезывала узкая проселочная дорога, он остановился и, казалось, с большим вниманием стал рассматривать едва заметное полуобгоревшее строение, коего развалины виднелись на высоком холме, верстах в пяти от рощи, в тени которой он тогда находился.
– Я не ошибаюсь, – сказал он, наконец, – это отчина боярина Шалонского… Слава богу! она останется у меня в стороне… – Сказав эти слова, прохожий сел под кустом и, вынув из котомки ломоть черного хлеба, принялся завтракать.
Он не успел еще проглотить первого куска, как вдруг ему послышался в близком расстоянии конский топот, и через минуту человек двадцать казаков, выехав проселочной дорогою из рощи, потянулись вдоль опушки к тому месту, на котором расположился прохожий. Впереди всех, на вороном коне, ехал начальник отряда; он отличался от других казаков не платьем, которое было весьма просто, но богатой конской сбруею и блестящим оружием, украшенным дорогою серебряной насечкой. Когда он поравнялся с прохожим, который несколько уже минут не спускал с него глаз, то сей последний вскрикнул радостным голосом:
– Так точно, это он!.. Здравствуй, Кирша!
– Почему ты меня знаешь, добрый человек? – спросил всадник, приостановя своего коня.
– Так, видно, я больно похудел, когда и ты меня не узнаешь? Вглядись-ка хорошенько…
– Вот-те раз!.. Неужели?.. Да нет, зачем ему здесь быть?
– Правда, брат Кирша, и я не чаял здесь быть, а думал, что меня отпоют и похоронят в Нижнем Новгороде.
– Неужели-то в самом деле ты Алексей Бурнаш?
– В старину меня так зывали.
– Ах, батюшки! Что это тебя так перевернуло?.. А где твой барин?..
Вместо ответа Алексей закрыл руками лицо и горько заплакал.
– Что с ним сделалось? – спросил запорожец, соскочив с коня. – Где он?
– Уж, верно, там… – сказал Алексей, показывая на небо. – Он был ангел во плоти!
– Так Юрий Дмитрич?..
– Приказал долго жить, – отвечал, всхлипывая, верный служитель Милославского.
– Ах, боже мой! Боже мой! – вскричал запорожец. – Гей, ребята!.. долой с коней. Мы можем здесь позавтракать и дать вздохнуть лошадям; да подайте-ка мою кису.
Казаки спешились и, разнуздав коней, пустили их на обширный луг, который расстилался перед рощею, а сами, поставив на небольшом возвышении часового, расположились кружком под деревьями. Кирша, вынув из кисы флягу с вином и большой пирог с капустою, сел подле Алексея.
– Ну-ка, брат, перекуси, – сказал он, – ты, я вижу, больно отощал. Да расскажи мне, как это случилось, что твой боярин умер? Он был такой детина здоровый, кровь с молоком! Отчего бы, кажется?..
– Его зарезали, – отвечал Алексей.
– Как?.. кто?.. где?
– А вот послушай. Ты, чай, помнишь, как в Нижнем на площади, когда Козьма Минич Сухорукий…
– Помню, помню!
– Ну, в этот самый день, вечером, боярин был у князя Черкасского, и на дворе уж стало смеркаться, как мы пошли с ним на постоялый двор, в который перебрались из дома этого жида, Истомы-Туренина. Вот недалеко от пристани вдруг выскочили на нас из пустой церкви человек пять разбойников; не успел я мигнуть, как меня хватили в бок ножом – и я невзвидел света божьего. Не помню, долго ли пробыл без памяти; а как очнулся, то увидел, что лежу на скамье в избе и подле меня стоит седой старик. Я узнал уж после, что он рыбак и что, идучи поутру с пристани, наткнулся на меня нечаянно и, заметя, что я еще дышу, ради Христа перенес меня к себе в избу. Как сквозь сон помню: лишь только он мне пересказал об этом, я опять обеспамятел и уж спустя недели четыре, придя в себя, спросил его о боярине; он сказал мне, что никакого тела не подымали на том месте, где нашли меня… Видно, злодеи зарезали Юрия Дмитрича и бросили в Волгу. Меня пользовала какая-то досужая старушка, и я, без малого четыре месяца, был при смерти; а как немного поправился, то задумал идти в подмосковную нашу отчину. О тебе и спрашивать было нечего: мне сказали, что все ратные люди ушли в Ярославль с князем Пожарским; так я отслужил третьего дня панихиду по моем боярине и отправился в путь… Да что-то ноги плохо слушаются, насилу тащусь.