У меня такого механизма нет, память неважная и очень своеобразная. (Об этом еще скажу.)
Самым интересным было то, с чем надо было бороться, – цензура.
Цензура еще года два или три после моего прихода в “НМ” действовала вовсю. В Главлите подписывался каждый номер. Я в Главлите бывал много раз. В настольном списке служебных телефонов у меня был телефон зав. отделом художественной литературы Солодина. Очень умный человек, прекрасно знающий литературу. Была еще какая-то дама, непосредственный шеф журнала (фамилию забыл). Почти на каждую редколлегию к нам приходили двое мужиков: из горкома, из райкома КПСС. Слушали. Молчали. После заходили ко мне в кабинет, делились впечатлениями. Впечатления нормальные. К главному относились с уважением. Работе не мешали. При мне – вполне симпатичные мужики, а что уж они говорили “там” – откуда мне знать? Я знал одно: они мне не мешали по крайней мере, видимо, даже и подозрений не вызывали. Я не подозрителен.
Бывал и представитель КГБ. Один раз заходил ко мне, представился (фамилию не помню), а вот к ответственному секретарю Резниченко заходил каждый месяц и беседовал подолгу. Но опять-таки – ничего видимого.
Р. этот – типичный комсомольский работник. То ли он хороший был работник, то ли плохой; то ли честный, то ли не совсем; то ли я его помню, то ли забыл – право, не знаю. Это и знать, и помнить неинтересно.
Публикация Солженицына.
Если бы я не имел в виду публиковать “Доктора Живаго”, запретного Домбровского, Платонова, Набокова, Бунина, а Солженицына – прежде всего, я и на “Новый мир” не пошел бы. И уже сам факт назначения меня на этот пост я расценивал как уступку власть предержащих этой тенденции, поскольку я ее не только не скрывал, но и подчеркивал: это моя цель.
Другое дело, что кто-то имел в виду найти со мной “общий язык”. Я, действительно, довольно просто уступаю. До определенного предела. Но мне-то этот “общий” не был нужен, тем более что шел я на два-два с половиной года и должен был сделать за этот срок побольше.
С чего было начинать? Решил – с Нобелевской речи Александра Исаевича. Она всему миру известна, и прятать ее от совлюдей? Глупость же!
Поставили в № 11, набрали. Начали тиражировать.
Звонок (домой) от директора издательства (Ю.Ф. Ефремов).
– Мне “Речь” печатать запретили. Анонс о ней на обложке – тоже. А вы как хотите. Ваше решение меня не касается. Вы человек независимый. Что хотите, то и делайте.
– Кто вам запретил?
– Кто вообще запрещает?
– Но вы же часть тиража уже напечатали? Значит, эту часть под нож? Убыток? (Говорили позже – 11000 экз.)
– Ваше ли это дело – считать мои убытки? Я – не печатаю. А вы, человек независимый, как хотите, так и поступайте. Решайте, печатайте в другой типографии.
Действительно, было, что решать: остановить выпуск журнала или смириться с тем, что “Речь” снята, продолжать выпуск журнала в надежде на будущее? Два варианта. И дело вот еще в чем: будущее, на которое надеешься, – оно близкое или далекое?
Я был у тогдашнего зав. отделом культуры ЦК поэта Юрия Воронова. Очень болезненный, очень милый человек. Страстный рыбак, других страстей не замечал. Но знаю историю с рыболовецкой флотилией “Слава”. Он дал в “Комсомольской правде” (будучи ее главным редактором) такую публикацию, что затем 14 лет отсидел в ссылке – в ГДР (собственным корреспондентом “Правды”). Перенес он и ленинградскую блокаду. Сколько пережито, а – нынче? Идешь к нему и знаешь – результата не будет никакого. Милый разговор – и только.
Но – сходить надо.
Сходил. Поговорил. Спросил: к кому еще повыше мне надо сходить? К какому-такому секретарю ЦК, к какому члену? Ответ:
– Ни к кому не ходите. Бесполезно.
Другое дело – Солодин. Умный мужик, книжник. Начнет рассказывать о своей домашней библиотеке – заслушаешься. Я и заслушался. Сначала. Потом спросил:
– Ладно, я “Речь” сниму. А потом? Долго ли ждать? Лучших времен?
– По-моему, недолго.
Я вернулся в редакцию и позвонил Ефремову:
– Печатайте без.
В редакции люди недовольны: зачем Залыгин уступил? Они знали четко: нельзя уступать! А я не знал, кто выиграет, какие силы, – те, кто выступает против цензуры, или те, кто за нее? Вот какие мы все еще сильные, взяли и прекратили выпуск журнала! Выходил и не будет выходить. Я надеялся, что буду выходить, и выходить с Солженицыным. Позже мой друг, профессор Джеральд Миккельсон (Канзас), рассказывал:
– В США многие считали: в СССР предел гласности достигнут. Далее – партия ни на шаг не отступит.
Еще Джерри говорил:
– Залыгин напечатает не только Нобелевскую речь Солженицына, но и “Архипелаг”. Если бы он на это не надеялся, он ушел бы с поста главного редактора. Зачем-то он этот пост принял?
Ну а дальше возникла неожиданность, без которой никак ведь и не могло обойтись, но я о ней не подумал: Солженицын возник.
Возник сам Солженицын. Как всегда неожиданно и решительно: ничего не печатать (после “Речи”), ни “Раковый корпус”, ни “Круг первый”, ничего, только “Архипелаг Гулаг”.
Мы перезванивались, переписывались, я уговаривал А.И.:
– Будем действовать эволюционно: сперва “Корпус”, затем “Круг”, “Август”, вот и дойдем до “Архипелага”.
А.И.:
– Нет и нет! Ворота надо распахивать сразу и настежь! Распахнем – тогда мы хозяева положения, а станете действовать осторожно, исподволь – вас замотают. Одним словом: я даю разрешение на публикацию “Речи” и на “Архипелаг”. И ни на что другое.
Думал я думал: а Солженицын-то прав. И стал я двигать “Архипелаг”. Публикация “Речи”, спустя короткое время, прошла как-то даже и незаметно не только для редакции, но и для общества. Никто не расценивал эту публикацию как событие, как победу, победой мог быть только “Архипелаг”.
Беседовал с Солодиным. Он спрашивал:
– Вы сами-то “Архипелаг” читали?
– Нынче читал. И раньше читал. Одну ночь.
– В самиздате надо было читать. Вот тогда-то вы поняли бы, что это такое. Для партии и для советской власти. А сейчас уже не понимаете.
– Ну а какая может быть гласность без “Архипелага”? Неужели вы верите, что минуете “Архипелаг”?
– Нет, не минуем…
Итак, в Главлите была трещина. У начальника Главлита, Болдырева (был я и у него), – ни-ни, но здесь, в кабинете у Солодина, трещина была.
Вопрос с публикацией “Архипелага” выходил непосредственно на Горбачева. Болдырев дал мне это понять, хотя и без намеков было понятно.
На встречах Горбачева с интеллигенцией, с писателями прежде всего, о которых я говорил, он поддержал меня дважды.
Первый случай – с министром сельского хозяйства Никоновым. Мы в “НМ” печатали резкие статьи против мелиораторов, которые губили земли. Я такие статьи не только писал, но и печатал – кровное дело. Никонов нам препятствовал, и я заявил об этом на очередной встрече у Горбачева.
Горбачев строго погрозил Никонову пальцем: это как же так? Да разве можно мешать писателям в наше-то время?
Больше Никонов в наши экологические публикации не вмешивался. Кроме того, интересно было наблюдать, как грозящий палец генсека действует на члена Политбюро! (Вот бы написать-то!).
Второй случай: выступая на очередной встрече, я вручил М.С. петицию об отмене строительства азотного комбината (вторая очередь) в Новгороде. Эта вторая окончательно погубила бы город, первая уже нанесла ему (и наносит ежедневно) непоправимый урон. Петицию эту при входе в ЦеКа вручил мне новгородский писатель Борис Романов, который менее чем за сутки сумел побывать и в Новгороде, и в Ленинграде и вот примчался в Москву. Под петицией стояли подписи новгородцев и академиков Д.С. Лихачева, В.Л. Янина, еще много подписей, в том числе и моя.
И опять помогло – строительство второй очереди азотного комбината было отменено.
Естественно, это внушало мне определенные надежды и в деле с “Архипелагом”.
В перерыв заседания подхожу к Горбачеву:
– Михаил Сергеевич, ну а как же насчет “Архипелага”?
– И речи нет! Забудь! (М.С. – со всеми на “ты”, особенно – когда один на один).
Так было раз пять или шесть: нет разговора – и только. Но мы “Архипелаг” готовили к печати. Готовить его, собственно, было нечего, но мы всюду раззванивали о том, что готовим, что вот-вот…
В одну из таких же встреч Горбачев сердито и мимоходом сказал:
– По этому вопросу будешь беседовать с Медведевым – он теперь главный идеолог!
А это была уже уступка: Медведев не Бог весть как умен, с ним проще. Горбачев как бы отстраняется от непосредственного участия. Но – Боже мой – о чем можно было договориться с В.А. Медведевым? Более бесцветной, безличностной личности я, кажется, не встречал. Наш Резниченко был против него талантом!
Однако же мы встречались. И многократно. Я говорил: готовим. Он говорил: нельзя. Я говорил: готовим. Он говорил: нельзя. Я говорил: ставим в такой-то номер. Он говорил: снимем! Я говорил: скандал на весь мир! Он: мы общественное мнение подготовим. А типографии печатать запретим – типография государственная! А надо будет – на любой скандал пойдем, советские люди нас поймут.
Советские люди засыпали нас в редакции письмами: вы что, твари этакие, не печатаете Солженицына? Собственные шкуры, твари, бережете? А мы-то думали, что вы, Сергей Павлович, порядочный человек!
И другие письмена: Солженицын такой-то и такой-то, и ты такой же! Вы что – Россию хотите погубить? Гражданскую войну хотите в СССР устроить? Хватит с нас угрозы со стороны США, не хватало еще со стороны “Нового мира”! Тов. Медведев В.А. (член Политбюро, член-корреспондент АН СССР, член, член, член) имел-таки основания нечто подобное произносить, опираться на советских людей.
Тем временем движение в поддержку Солженицына ширилось. 75-летний юбилей его широко отмечался. Меня на такие собрания приглашали – я не шел. Не знаю уж, правильно ли я поступал, но если это и было ошибкой, то тактической, а не стратегической. На таких собраниях я не хотел говорить все, но и о чем-то умалчивать – тоже не хотел. И еще: я знал – наша возьмет, а это уже ощущение счастья, а счастливый человек – он глуповат и очень странно выглядит на публике. И вполне может сказать “гоп!”, еще не перепрыгнувши.
Затем я собрал редколлегию (расширенную, помнится, были Д. Гранин, П. Николаев и др.) и поставил вопрос так:
– Иду к Медведеву и говорю ему: мы печатаем Солженицына. Вы – против? Снимайте главного!
Редколлегия – единогласно “за”! С энтузиазмом. Мне даже подумалось: легко же мои коллеги подставляют своего главного! Может быть, и зря, но так подумалось. Один только Даниил Гранин сказал:
– И охота тебе… – Хорошо зная Даниила, я хорошо понял и то, что он не сказал.
Пришел к Медведеву. Он меня выслушал и сказал:
– Дайте мне срок две недели. За две недели мы вопрос решим. На всех ступенях. Вплоть до Политбюро.
Я:
– Согласен. Но через две недели вы будете разговаривать с другим редактором “Нового мира”.
– Ну, Сергей Павлович, ну зачем же так?.. Или вы нас не уважаете? – И он перечислил тех, кого я не уважаю. (Среди них были и те, кто меня поддерживал, А.Н. Яковлев и Горбачев).
– Но я сыт вашими отказами. И читатели “Нового мира” тоже сыты.
– Дайте мне два дня…
– И через два дня будет то же: другой редактор.
– Ну, Сергей Павлович, это уже неоправданное упрямство.
– А с вашей стороны – оправданное?
Возвращался я в редакцию с плохими предчувствиями. Думал: есть основание снять Залыгина – он не хочет разговаривать. Мне же в этот момент уходить не хотелось: дело-то все-таки двигалось, а назначат другого редактора – ему начинать сначала, и как-то он начнет? Да у меня и дальнейшие были замыслы, достаточно серьезные.
Но предчувствия мои далеко не всегда оправдываются.
Только вошел я в свой кабинет – звонок. Ответсекретарь (главный администратор Союза писателей) Ю.Н. Верченко:
– Сергей Павлович, вы уже вернулись из ЦеКа? Очень хорошо! Медведев выносит вопрос о публикации “Архипелага” на Секретариат Союза писателей, а мы вас поддержим!
Не могу это толком объяснить и догадываюсь так: Медведев понял, что “Архипелаг” все равно будет вот-вот напечатан, снимать меня он побаивается – скандал. Он находит такой выход: “Архипелаг” разрешит печатать не он, а Секретариат Союза писателей. И только я вышел из его кабинета, он звонит Верченко:
– “Новый мир” – ваш орган. Вот и решайте, как поступить. ЦеКа больше не вмешивается (примерно так).
Но Союз писателей, сколько бы ни говорил Марков о том, что Солженицыну не место на страницах журналов Союза писателей, запретить публикацию официально уже не может – не то время.
Через два дня Секретариат СП постановляет: на усмотрение главного редактора. Председательствовал Верченко. Секретарей-столпов не было, эпопея с “Архипелагом” завершилась. А.И. Солженицын был прав: только так и надо было действовать. Кое-какая переписка у нас с А.И. на этот счет была, но больше – телефон и оказии.
Дня через два я был в поликлинике. Зашел к врачу, а тот:
– Зайдите в такой-то кабинет, там телефон, вас по телефону разыскивают.
Захожу. Мне называют номер (кажется, знакомый?), звоню, голос отвечает тоже знакомый:
– Сергей Павлович? Горбачев говорит. Сможешь зайти ко мне? Сейчас же?
Через двадцать минут я на Старой площади, в кабинете, в котором уже приходилось бывать.
Горбачев смеется (мне кажется, он доволен):
– Я тут своим давно объяснял: надо Солженицына печатать, надо без изъятия. “Архипелаг” – значит “Архипелаг”! Конечно, было бы лучше сделать дело постепенно, подойти к “Архипелагу” через “Раковый корпус”, через “Круг первый”, но это уже право автора. Какой тут у меня разговорчик на ПэБэ был! Кое-как объяснил своим. Дошло!
Я Михаилу Сергеевичу поверил – так и было дело, казалось мне. Он ведь и отказывал-то мне будто бы нехотя.
Мы еще долго в тот раз сидели. М.С. и всегда-то любил больше говорить, чем слушать.
Помню, по какому-то поводу я сказал: “Это такое дело – интриги будут!” Горбачев засмеялся (весело): “Ну в этом деле они меня не проведут!”.
Конечно, “Новый мир” хлопотал, настаивал на своем, но главное – время, оно и работало на нас. И Горбачев менялся под влиянием все того же времени.
Однако же вслед за тем, тотчас, возникала еще одна публикация, она далась нам ничуть не легче “Архипелага”, тем более что вокруг нее не было общественного мнения, никто о ней и не знал, никто поначалу ее не поддерживал.
Речь идет об атомной теме, об АЭС, о Чернобыльской катастрофе.
В №4 за 1988 год мы напечатали небольшую статью Алеся Адамовича “Честное слово не взорвется”, из этого названия уже ясно, о чем речь.
В последующие годы мой приятель, честно-активный Алесь, сделал много. Правда, в одном суде выступил как обвинитель, а мне кажется, что писатель в этой судебной роли выступать не может, он обвиняет только за своим письменным столом, пусть на собраниях, но не более того. Но это уже его дело.* Я же считаю его главным делом именно эту статью, она пробила первую брешь, и, когда брешь была пробита, атомщики спохватились: “Тревога! Всем в контрнаступление!”
* Речь вот о чем: о драке в ЦДЛ, когда какой-то хам-антисемит съездил кому-то (русскому) по физиономии. Писательская общественность поднялась: судить! Драчуна судили. Алесь Адамович и Юрий Черниченко – обвинители. Подсудимому дали два года. А через год, что ли, заключенный в тюрьме повесился (повесили?)… С тех пор как увижу Алеся или Черниченко в натуре или по ТВ – у меня мурашки по коже…
И как раз в это время к нам поступила статья инженера Григория Устиновича Медведева “Чернобыльская тетрадь”.
Когда шла речь об “Архипелаге”, я был спокойнее, я был уверен, что не нынче, так через месяц-другой “Архипелаг” все равно будет напечатан, но у меня не было никакой уверенности в судьбе “Тетради”, ее могли и зажать. Надолго, а то и навсегда.
Г.У. Медведев – инженер-атомщик (значит, умный), проектировал и строил Чернобыльскую АЭС, участвовал в ликвидации последствий катастрофы, был облучен, семь месяцев пролежал в больнице – кому же было и написать об этом погублении белого света, как не ему?
До “Нового мира” что-то в том же духе Медведев напечатал в Ленинграде (в “Неве”), имел место цензурный скандал, его и его редактора обвиняли в разглашении государственной тайны, он предусмотрительно запасся какими-то реабилитирующими бумагами, однако его редактора таскали и таскали, редактор звонил мне: правда ли, что и мы собираемся печатать Медведева? Вот бы было хорошо, ему бы поддержка! Но я уклонялся от прямого ответа, я не знал, кто звонит и насколько можно быть откровенным, дело-то было еще котом в мешке.
Г.У. Медведев держался очень осторожно. Он жил где-то под Москвой, телефона у него не было, сообщались по телеграфу или звонили его соседям. Редакцию он не торопил, вел себя корректно, очень сдержанно.
Не так давно в Министерстве экологии (уже после публикации “Тетради”) ухватила меня какая-то дама (представилась, но я фамилию не запомнил):
– У меня такие материалы, такие материалы по Чернобылю! Будете печатать?
– Будем. Хотя мы ведь напечатали Медведева.
– Медведев – это что!.. Вот у нас, у нашей группы экспертов главной экспертизы по расследованию аварии, у нас материалы! Медведев этими данными не обладает, да и не все он мог сказать: сам ведь тоже и строил, и проектировал…
– Ну, разумеется, – сказал я, – в одной статье всего не скажешь. Время идет, появляются новые данные. Пишите нам. Будем печатать.
Говорили с полчаса. Впечатление: женщина знающая, да и очевидно ведь: полные материалы той экспертизы и до сих пор полностью не опубликованы.
Дама обещала в редакцию зайти, продолжить разговор. Принести материалы, дело даже выглядело так, будто она меня уламывает принять ее.
Не зашла, не принесла, не позвонила. А следы я не найду. Если же люди знающие молчат, незнающий у них ничего не вырвет.
И еще о цензуре того времени.
В Главлите (Солодин) объяснили мне обстановку: Главлит, если что нынче и цензурует, так только в порядке общегражданском (того же Солженицына), но существуют ведомственные цензуры (военная, атомная и др.), туда Главлит обязан посылать “сомнительные” материалы, а пропускать эти материалы, только получив “добро” этих закрытых ведомств.
Вот и медведевский материал (“Тетрадь”) должен пройти чуть ли не через шесть министерств (и комитетов), ясно, что все они сделают всё, чтобы его задержать. Но рассылать рукопись “Тетради” надо, получим ответы, будет яснее, что же нам делать.
Разослали. Получили ответы (довольно быстро). Все ответы – отрицательные: “Печатать нельзя!” И тогда вот что мы сделали: мы напечатали все эти ответы. Они-то ведь уже не могли быть государственной тайной, их-то Главлит не обязан посылать на визу авторам в те же министерства, но редакции Главлит имел право те ответы передать.
А мы, журнал, имели теперь право ответы напечатать. И напечатали. Ну а после этого не имело смысла задерживать и публикацию Медведева: замы министров сами о рукописи Медведева так хорошо рассказали, так хорошо, как никто другой бы этого не сделал. Итак, сначала отрицательные заключения ведомств, а затем и “Тетрадь”.
Возникает в этом деле и А.Д. Сахаров: редакции требовался очень авторитетный специалист, который поддержал бы нас против ведомственных цензоров.
С Сахаровым свела меня редактор отдела прозы “НМ” Наталья Михайловна Долотова – муж ее (покойный) был крупным физиком, она была тесно с этим миром связана и помогала мне не раз (в случаях экологических – тоже).
Рукопись Медведева Сахаров прочел очень быстро, и я поехал к нему, чтобы выработать план действия. Мы решили: 1) написать совместное письмо в инстанции, 2) написать (каждый свое) предисловия к Медведеву. Так мы и сделали, но письмо в инстанции (оттиск) оказалось утерянным, я думал, что оно в его бумагах, он думал – в моих. Спустя несколько лет Елена Боннэр обращалась ко мне за этим оттиском, а я – к ней. Кому мы тогда писали – не помню, содержание письма помню только приблизительно.
Между прочим, покуда мы работали с А.Д., он через каждые пять минут звал жену:
– Лена! У меня там бумажка была в Академию наук по вопросу… Принеси-ка!
Еще через пять минут:
– Принеси-ка…
И “канцелярия” и “архив” срабатывали безукоризненно четко и моментально: супруга Сахарова знала все до самых мелочей.
(Для меня это проблема, если уж не № 1, так № 1 1/2: никто – и я сам тоже – не может навести порядок в моих бумагах, а их – тысячи.)
В редакции Валентина Ивановна Ильина старается. И небезуспешно. Без нее я бы погиб.
С Еленой Боннэр мы позже встречались несколько раз, она передала мне материалы научной конференции, посвященной памяти А.Д. Сахарова, мы имели намерение привести эти доклады в божеский вид, чтобы можно было их понять не только физикам-ядерщикам, но и нормальным людям.
Я просил проделать эту работу Г.У. Медведева, но, сколько мы ни старались, – не вышло, не смогли.
Нас (меня и жену) приглашал американский посол г-н Мэтлок с супругой, которые имели в виду создать в Москве американский культурный центр имени Сахарова – но тоже сорвалось, хотя Елена Боннэр и здесь проявила огромную энергию.
Г-н Мэтлок, филолог, его специальность – русский язык и литература, – был внимательнейшим читателем “НМ”, бывал он и у нас в редакции, и его отъезд оказался для нас большой потерей.
Сахаров имел все основания на меня обижаться (никто другой – не мог, нет таких оснований). В моей жизни был такой случай: я подписал письмо против А.Д. Глупо и подписал-то – даже не посмотрев толком, что за письмо. Очень стыдно! Но Сахаров никогда об этом случае не вспоминал. А когда в Президиуме АН обсуждался вопрос о присуждении премии имени академика Миллионщикова (присуждается за научную публицистику), именно его голосу я обязан тем, что премия эта была присуждена мне (1989 год, присуждается один раз в четыре года). В данном случае она была присуждена за статьи по вопросам экологии.
Несколько позже я наблюдал А.Д. на съездах народных депутатов СССР, на заседаниях ВС СССР, на некоторых Советах ВС, много размышлений и чувств вызвал у меня этот человек (отношения между ним и М.С. Горбачевым в частности). Может быть, я еще и вернусь к этим впечатлениям, но сейчас – снова к медведевской публикации (“НМ”, 1989, №4).
Повторяю: она далась нам ничуть не легче, чем солженицынская, но странно – публикация эта вызвала гораздо больший резонанс за рубежом, чем у нас.
В США книга Григория Медведева была признана лучшей книгой года, была переведена на многие европейские (и на японский) языки, автор стал знаменит, а первые гонорары он жертвовал в пользу детей, пострадавших в Чернобыле.
Г.У. Медведев напечатал у нас еще и несколько рассказов (с фантазией) на ту же тему. Не ахти, но нам хотелось, чтобы это имя не сразу исчезло со страниц “НМ”. Так же, как это было с экономистами Н.Шмелевым, В.Селюниным и многими другими.
Н.Шмелев плакал (ничуть не преувеличиваю), когда мы напечатали его статью, но рассказы он дал нам худенькие, мы их не приняли.
А.С. Ципко не верил мне, что его доклад в Риме (где мы вместе были на конференции) “НМ” доведет до статьи и напечатает, зато как он был требователен и нетерпелив, когда вопрос стоял уже о том, в какой номер эту статью ставить! И почему этот номер (с его-то статьей!) вдруг задерживается в производстве?
Заодно уж и такой случай. На той же конференции выступал министр иностранных дел Италии. Я попросил у него текст на предмет перевода и публикации. Он обрадовался: “Завтра же текст будет у вас в руках”.
Ни завтра, ни послезавтра. Мы уехали… Месяца через полтора он этот текст прислал через итальянское посольство, и сколько же было оттуда звонков – когда публикация?
Но публикации уже не могло быть: доклад чисто политический, он безнадежно устарел.
Не будучи редактором, я не имел представления об этой стороне дела, об отношениях “автор – редакция”, не знал ее. Но вот – узнал. Тоже полезно. Мой собственный опыт автора, в частности, в отношениях с Твардовским, меня ничему не научил, хотя он и говаривал мне: “Ох, тяжко, ох, тяжко мне! С десяток авторов – это люди, а остальные? Об остальных лучше и не говорить!”
7.УШ.92
Цензура военная. Она связана с публикацией повести Сергея Каледина “Стройбат”.
И в этой истории, в этой пьесе, играет сам автор – писатель Каледин, человеческий тип, от которого я отчужден полностью. Он меня использует на 150 процентов, а я его – ни на йоту.
Я это прекрасно понимаю, злюсь и негодую, он со мной играет, его игра – тоже его творчество, он одно без другого и не представляет.
То, что для меня хамство, для него норма, повседневность и безусловные права человека. Отними у него хамство, он почувствует себя человеком бесправным, беззащитным и даже – не человеком.
Я не ему уступаю, а интересам журнала – это он схватывает моментально, этим и пользуется.
Не помню, какое учебное заведение он кончил, думаю, он и сам не помнит, поскольку это не имеет для него ни малейшего практического значения, потом он служил в стройбате, потом вел образ жизни бомжа, хотя и работающего. Парень – косая сажень в плечах, бородат и басовит.
Каледин попал в бригаду могильщиков и написал повесть “Смиренное кладбище”, одно из первых новых, раскованных произведений литературы перестроечного времени. Когда мы ее печатали, было впечатление серьезного открытия, но было и жутко – страшная вещь! В то время страшных было еще мало, очень мало.
Самым интересным было то, с чем надо было бороться, – цензура.
Цензура еще года два или три после моего прихода в “НМ” действовала вовсю. В Главлите подписывался каждый номер. Я в Главлите бывал много раз. В настольном списке служебных телефонов у меня был телефон зав. отделом художественной литературы Солодина. Очень умный человек, прекрасно знающий литературу. Была еще какая-то дама, непосредственный шеф журнала (фамилию забыл). Почти на каждую редколлегию к нам приходили двое мужиков: из горкома, из райкома КПСС. Слушали. Молчали. После заходили ко мне в кабинет, делились впечатлениями. Впечатления нормальные. К главному относились с уважением. Работе не мешали. При мне – вполне симпатичные мужики, а что уж они говорили “там” – откуда мне знать? Я знал одно: они мне не мешали по крайней мере, видимо, даже и подозрений не вызывали. Я не подозрителен.
Бывал и представитель КГБ. Один раз заходил ко мне, представился (фамилию не помню), а вот к ответственному секретарю Резниченко заходил каждый месяц и беседовал подолгу. Но опять-таки – ничего видимого.
Р. этот – типичный комсомольский работник. То ли он хороший был работник, то ли плохой; то ли честный, то ли не совсем; то ли я его помню, то ли забыл – право, не знаю. Это и знать, и помнить неинтересно.
Публикация Солженицына.
Если бы я не имел в виду публиковать “Доктора Живаго”, запретного Домбровского, Платонова, Набокова, Бунина, а Солженицына – прежде всего, я и на “Новый мир” не пошел бы. И уже сам факт назначения меня на этот пост я расценивал как уступку власть предержащих этой тенденции, поскольку я ее не только не скрывал, но и подчеркивал: это моя цель.
Другое дело, что кто-то имел в виду найти со мной “общий язык”. Я, действительно, довольно просто уступаю. До определенного предела. Но мне-то этот “общий” не был нужен, тем более что шел я на два-два с половиной года и должен был сделать за этот срок побольше.
С чего было начинать? Решил – с Нобелевской речи Александра Исаевича. Она всему миру известна, и прятать ее от совлюдей? Глупость же!
Поставили в № 11, набрали. Начали тиражировать.
Звонок (домой) от директора издательства (Ю.Ф. Ефремов).
– Мне “Речь” печатать запретили. Анонс о ней на обложке – тоже. А вы как хотите. Ваше решение меня не касается. Вы человек независимый. Что хотите, то и делайте.
– Кто вам запретил?
– Кто вообще запрещает?
– Но вы же часть тиража уже напечатали? Значит, эту часть под нож? Убыток? (Говорили позже – 11000 экз.)
– Ваше ли это дело – считать мои убытки? Я – не печатаю. А вы, человек независимый, как хотите, так и поступайте. Решайте, печатайте в другой типографии.
Действительно, было, что решать: остановить выпуск журнала или смириться с тем, что “Речь” снята, продолжать выпуск журнала в надежде на будущее? Два варианта. И дело вот еще в чем: будущее, на которое надеешься, – оно близкое или далекое?
Я был у тогдашнего зав. отделом культуры ЦК поэта Юрия Воронова. Очень болезненный, очень милый человек. Страстный рыбак, других страстей не замечал. Но знаю историю с рыболовецкой флотилией “Слава”. Он дал в “Комсомольской правде” (будучи ее главным редактором) такую публикацию, что затем 14 лет отсидел в ссылке – в ГДР (собственным корреспондентом “Правды”). Перенес он и ленинградскую блокаду. Сколько пережито, а – нынче? Идешь к нему и знаешь – результата не будет никакого. Милый разговор – и только.
Но – сходить надо.
Сходил. Поговорил. Спросил: к кому еще повыше мне надо сходить? К какому-такому секретарю ЦК, к какому члену? Ответ:
– Ни к кому не ходите. Бесполезно.
Другое дело – Солодин. Умный мужик, книжник. Начнет рассказывать о своей домашней библиотеке – заслушаешься. Я и заслушался. Сначала. Потом спросил:
– Ладно, я “Речь” сниму. А потом? Долго ли ждать? Лучших времен?
– По-моему, недолго.
Я вернулся в редакцию и позвонил Ефремову:
– Печатайте без.
В редакции люди недовольны: зачем Залыгин уступил? Они знали четко: нельзя уступать! А я не знал, кто выиграет, какие силы, – те, кто выступает против цензуры, или те, кто за нее? Вот какие мы все еще сильные, взяли и прекратили выпуск журнала! Выходил и не будет выходить. Я надеялся, что буду выходить, и выходить с Солженицыным. Позже мой друг, профессор Джеральд Миккельсон (Канзас), рассказывал:
– В США многие считали: в СССР предел гласности достигнут. Далее – партия ни на шаг не отступит.
Еще Джерри говорил:
– Залыгин напечатает не только Нобелевскую речь Солженицына, но и “Архипелаг”. Если бы он на это не надеялся, он ушел бы с поста главного редактора. Зачем-то он этот пост принял?
Ну а дальше возникла неожиданность, без которой никак ведь и не могло обойтись, но я о ней не подумал: Солженицын возник.
Возник сам Солженицын. Как всегда неожиданно и решительно: ничего не печатать (после “Речи”), ни “Раковый корпус”, ни “Круг первый”, ничего, только “Архипелаг Гулаг”.
Мы перезванивались, переписывались, я уговаривал А.И.:
– Будем действовать эволюционно: сперва “Корпус”, затем “Круг”, “Август”, вот и дойдем до “Архипелага”.
А.И.:
– Нет и нет! Ворота надо распахивать сразу и настежь! Распахнем – тогда мы хозяева положения, а станете действовать осторожно, исподволь – вас замотают. Одним словом: я даю разрешение на публикацию “Речи” и на “Архипелаг”. И ни на что другое.
Думал я думал: а Солженицын-то прав. И стал я двигать “Архипелаг”. Публикация “Речи”, спустя короткое время, прошла как-то даже и незаметно не только для редакции, но и для общества. Никто не расценивал эту публикацию как событие, как победу, победой мог быть только “Архипелаг”.
Беседовал с Солодиным. Он спрашивал:
– Вы сами-то “Архипелаг” читали?
– Нынче читал. И раньше читал. Одну ночь.
– В самиздате надо было читать. Вот тогда-то вы поняли бы, что это такое. Для партии и для советской власти. А сейчас уже не понимаете.
– Ну а какая может быть гласность без “Архипелага”? Неужели вы верите, что минуете “Архипелаг”?
– Нет, не минуем…
Итак, в Главлите была трещина. У начальника Главлита, Болдырева (был я и у него), – ни-ни, но здесь, в кабинете у Солодина, трещина была.
Вопрос с публикацией “Архипелага” выходил непосредственно на Горбачева. Болдырев дал мне это понять, хотя и без намеков было понятно.
На встречах Горбачева с интеллигенцией, с писателями прежде всего, о которых я говорил, он поддержал меня дважды.
Первый случай – с министром сельского хозяйства Никоновым. Мы в “НМ” печатали резкие статьи против мелиораторов, которые губили земли. Я такие статьи не только писал, но и печатал – кровное дело. Никонов нам препятствовал, и я заявил об этом на очередной встрече у Горбачева.
Горбачев строго погрозил Никонову пальцем: это как же так? Да разве можно мешать писателям в наше-то время?
Больше Никонов в наши экологические публикации не вмешивался. Кроме того, интересно было наблюдать, как грозящий палец генсека действует на члена Политбюро! (Вот бы написать-то!).
Второй случай: выступая на очередной встрече, я вручил М.С. петицию об отмене строительства азотного комбината (вторая очередь) в Новгороде. Эта вторая окончательно погубила бы город, первая уже нанесла ему (и наносит ежедневно) непоправимый урон. Петицию эту при входе в ЦеКа вручил мне новгородский писатель Борис Романов, который менее чем за сутки сумел побывать и в Новгороде, и в Ленинграде и вот примчался в Москву. Под петицией стояли подписи новгородцев и академиков Д.С. Лихачева, В.Л. Янина, еще много подписей, в том числе и моя.
И опять помогло – строительство второй очереди азотного комбината было отменено.
Естественно, это внушало мне определенные надежды и в деле с “Архипелагом”.
В перерыв заседания подхожу к Горбачеву:
– Михаил Сергеевич, ну а как же насчет “Архипелага”?
– И речи нет! Забудь! (М.С. – со всеми на “ты”, особенно – когда один на один).
Так было раз пять или шесть: нет разговора – и только. Но мы “Архипелаг” готовили к печати. Готовить его, собственно, было нечего, но мы всюду раззванивали о том, что готовим, что вот-вот…
В одну из таких же встреч Горбачев сердито и мимоходом сказал:
– По этому вопросу будешь беседовать с Медведевым – он теперь главный идеолог!
А это была уже уступка: Медведев не Бог весть как умен, с ним проще. Горбачев как бы отстраняется от непосредственного участия. Но – Боже мой – о чем можно было договориться с В.А. Медведевым? Более бесцветной, безличностной личности я, кажется, не встречал. Наш Резниченко был против него талантом!
Однако же мы встречались. И многократно. Я говорил: готовим. Он говорил: нельзя. Я говорил: готовим. Он говорил: нельзя. Я говорил: ставим в такой-то номер. Он говорил: снимем! Я говорил: скандал на весь мир! Он: мы общественное мнение подготовим. А типографии печатать запретим – типография государственная! А надо будет – на любой скандал пойдем, советские люди нас поймут.
Советские люди засыпали нас в редакции письмами: вы что, твари этакие, не печатаете Солженицына? Собственные шкуры, твари, бережете? А мы-то думали, что вы, Сергей Павлович, порядочный человек!
И другие письмена: Солженицын такой-то и такой-то, и ты такой же! Вы что – Россию хотите погубить? Гражданскую войну хотите в СССР устроить? Хватит с нас угрозы со стороны США, не хватало еще со стороны “Нового мира”! Тов. Медведев В.А. (член Политбюро, член-корреспондент АН СССР, член, член, член) имел-таки основания нечто подобное произносить, опираться на советских людей.
Тем временем движение в поддержку Солженицына ширилось. 75-летний юбилей его широко отмечался. Меня на такие собрания приглашали – я не шел. Не знаю уж, правильно ли я поступал, но если это и было ошибкой, то тактической, а не стратегической. На таких собраниях я не хотел говорить все, но и о чем-то умалчивать – тоже не хотел. И еще: я знал – наша возьмет, а это уже ощущение счастья, а счастливый человек – он глуповат и очень странно выглядит на публике. И вполне может сказать “гоп!”, еще не перепрыгнувши.
Затем я собрал редколлегию (расширенную, помнится, были Д. Гранин, П. Николаев и др.) и поставил вопрос так:
– Иду к Медведеву и говорю ему: мы печатаем Солженицына. Вы – против? Снимайте главного!
Редколлегия – единогласно “за”! С энтузиазмом. Мне даже подумалось: легко же мои коллеги подставляют своего главного! Может быть, и зря, но так подумалось. Один только Даниил Гранин сказал:
– И охота тебе… – Хорошо зная Даниила, я хорошо понял и то, что он не сказал.
Пришел к Медведеву. Он меня выслушал и сказал:
– Дайте мне срок две недели. За две недели мы вопрос решим. На всех ступенях. Вплоть до Политбюро.
Я:
– Согласен. Но через две недели вы будете разговаривать с другим редактором “Нового мира”.
– Ну, Сергей Павлович, ну зачем же так?.. Или вы нас не уважаете? – И он перечислил тех, кого я не уважаю. (Среди них были и те, кто меня поддерживал, А.Н. Яковлев и Горбачев).
– Но я сыт вашими отказами. И читатели “Нового мира” тоже сыты.
– Дайте мне два дня…
– И через два дня будет то же: другой редактор.
– Ну, Сергей Павлович, это уже неоправданное упрямство.
– А с вашей стороны – оправданное?
Возвращался я в редакцию с плохими предчувствиями. Думал: есть основание снять Залыгина – он не хочет разговаривать. Мне же в этот момент уходить не хотелось: дело-то все-таки двигалось, а назначат другого редактора – ему начинать сначала, и как-то он начнет? Да у меня и дальнейшие были замыслы, достаточно серьезные.
Но предчувствия мои далеко не всегда оправдываются.
Только вошел я в свой кабинет – звонок. Ответсекретарь (главный администратор Союза писателей) Ю.Н. Верченко:
– Сергей Павлович, вы уже вернулись из ЦеКа? Очень хорошо! Медведев выносит вопрос о публикации “Архипелага” на Секретариат Союза писателей, а мы вас поддержим!
Не могу это толком объяснить и догадываюсь так: Медведев понял, что “Архипелаг” все равно будет вот-вот напечатан, снимать меня он побаивается – скандал. Он находит такой выход: “Архипелаг” разрешит печатать не он, а Секретариат Союза писателей. И только я вышел из его кабинета, он звонит Верченко:
– “Новый мир” – ваш орган. Вот и решайте, как поступить. ЦеКа больше не вмешивается (примерно так).
Но Союз писателей, сколько бы ни говорил Марков о том, что Солженицыну не место на страницах журналов Союза писателей, запретить публикацию официально уже не может – не то время.
Через два дня Секретариат СП постановляет: на усмотрение главного редактора. Председательствовал Верченко. Секретарей-столпов не было, эпопея с “Архипелагом” завершилась. А.И. Солженицын был прав: только так и надо было действовать. Кое-какая переписка у нас с А.И. на этот счет была, но больше – телефон и оказии.
Дня через два я был в поликлинике. Зашел к врачу, а тот:
– Зайдите в такой-то кабинет, там телефон, вас по телефону разыскивают.
Захожу. Мне называют номер (кажется, знакомый?), звоню, голос отвечает тоже знакомый:
– Сергей Павлович? Горбачев говорит. Сможешь зайти ко мне? Сейчас же?
Через двадцать минут я на Старой площади, в кабинете, в котором уже приходилось бывать.
Горбачев смеется (мне кажется, он доволен):
– Я тут своим давно объяснял: надо Солженицына печатать, надо без изъятия. “Архипелаг” – значит “Архипелаг”! Конечно, было бы лучше сделать дело постепенно, подойти к “Архипелагу” через “Раковый корпус”, через “Круг первый”, но это уже право автора. Какой тут у меня разговорчик на ПэБэ был! Кое-как объяснил своим. Дошло!
Я Михаилу Сергеевичу поверил – так и было дело, казалось мне. Он ведь и отказывал-то мне будто бы нехотя.
Мы еще долго в тот раз сидели. М.С. и всегда-то любил больше говорить, чем слушать.
Помню, по какому-то поводу я сказал: “Это такое дело – интриги будут!” Горбачев засмеялся (весело): “Ну в этом деле они меня не проведут!”.
Конечно, “Новый мир” хлопотал, настаивал на своем, но главное – время, оно и работало на нас. И Горбачев менялся под влиянием все того же времени.
Однако же вслед за тем, тотчас, возникала еще одна публикация, она далась нам ничуть не легче “Архипелага”, тем более что вокруг нее не было общественного мнения, никто о ней и не знал, никто поначалу ее не поддерживал.
Речь идет об атомной теме, об АЭС, о Чернобыльской катастрофе.
В №4 за 1988 год мы напечатали небольшую статью Алеся Адамовича “Честное слово не взорвется”, из этого названия уже ясно, о чем речь.
В последующие годы мой приятель, честно-активный Алесь, сделал много. Правда, в одном суде выступил как обвинитель, а мне кажется, что писатель в этой судебной роли выступать не может, он обвиняет только за своим письменным столом, пусть на собраниях, но не более того. Но это уже его дело.* Я же считаю его главным делом именно эту статью, она пробила первую брешь, и, когда брешь была пробита, атомщики спохватились: “Тревога! Всем в контрнаступление!”
* Речь вот о чем: о драке в ЦДЛ, когда какой-то хам-антисемит съездил кому-то (русскому) по физиономии. Писательская общественность поднялась: судить! Драчуна судили. Алесь Адамович и Юрий Черниченко – обвинители. Подсудимому дали два года. А через год, что ли, заключенный в тюрьме повесился (повесили?)… С тех пор как увижу Алеся или Черниченко в натуре или по ТВ – у меня мурашки по коже…
И как раз в это время к нам поступила статья инженера Григория Устиновича Медведева “Чернобыльская тетрадь”.
Когда шла речь об “Архипелаге”, я был спокойнее, я был уверен, что не нынче, так через месяц-другой “Архипелаг” все равно будет напечатан, но у меня не было никакой уверенности в судьбе “Тетради”, ее могли и зажать. Надолго, а то и навсегда.
Г.У. Медведев – инженер-атомщик (значит, умный), проектировал и строил Чернобыльскую АЭС, участвовал в ликвидации последствий катастрофы, был облучен, семь месяцев пролежал в больнице – кому же было и написать об этом погублении белого света, как не ему?
До “Нового мира” что-то в том же духе Медведев напечатал в Ленинграде (в “Неве”), имел место цензурный скандал, его и его редактора обвиняли в разглашении государственной тайны, он предусмотрительно запасся какими-то реабилитирующими бумагами, однако его редактора таскали и таскали, редактор звонил мне: правда ли, что и мы собираемся печатать Медведева? Вот бы было хорошо, ему бы поддержка! Но я уклонялся от прямого ответа, я не знал, кто звонит и насколько можно быть откровенным, дело-то было еще котом в мешке.
Г.У. Медведев держался очень осторожно. Он жил где-то под Москвой, телефона у него не было, сообщались по телеграфу или звонили его соседям. Редакцию он не торопил, вел себя корректно, очень сдержанно.
Не так давно в Министерстве экологии (уже после публикации “Тетради”) ухватила меня какая-то дама (представилась, но я фамилию не запомнил):
– У меня такие материалы, такие материалы по Чернобылю! Будете печатать?
– Будем. Хотя мы ведь напечатали Медведева.
– Медведев – это что!.. Вот у нас, у нашей группы экспертов главной экспертизы по расследованию аварии, у нас материалы! Медведев этими данными не обладает, да и не все он мог сказать: сам ведь тоже и строил, и проектировал…
– Ну, разумеется, – сказал я, – в одной статье всего не скажешь. Время идет, появляются новые данные. Пишите нам. Будем печатать.
Говорили с полчаса. Впечатление: женщина знающая, да и очевидно ведь: полные материалы той экспертизы и до сих пор полностью не опубликованы.
Дама обещала в редакцию зайти, продолжить разговор. Принести материалы, дело даже выглядело так, будто она меня уламывает принять ее.
Не зашла, не принесла, не позвонила. А следы я не найду. Если же люди знающие молчат, незнающий у них ничего не вырвет.
И еще о цензуре того времени.
В Главлите (Солодин) объяснили мне обстановку: Главлит, если что нынче и цензурует, так только в порядке общегражданском (того же Солженицына), но существуют ведомственные цензуры (военная, атомная и др.), туда Главлит обязан посылать “сомнительные” материалы, а пропускать эти материалы, только получив “добро” этих закрытых ведомств.
Вот и медведевский материал (“Тетрадь”) должен пройти чуть ли не через шесть министерств (и комитетов), ясно, что все они сделают всё, чтобы его задержать. Но рассылать рукопись “Тетради” надо, получим ответы, будет яснее, что же нам делать.
Разослали. Получили ответы (довольно быстро). Все ответы – отрицательные: “Печатать нельзя!” И тогда вот что мы сделали: мы напечатали все эти ответы. Они-то ведь уже не могли быть государственной тайной, их-то Главлит не обязан посылать на визу авторам в те же министерства, но редакции Главлит имел право те ответы передать.
А мы, журнал, имели теперь право ответы напечатать. И напечатали. Ну а после этого не имело смысла задерживать и публикацию Медведева: замы министров сами о рукописи Медведева так хорошо рассказали, так хорошо, как никто другой бы этого не сделал. Итак, сначала отрицательные заключения ведомств, а затем и “Тетрадь”.
Возникает в этом деле и А.Д. Сахаров: редакции требовался очень авторитетный специалист, который поддержал бы нас против ведомственных цензоров.
С Сахаровым свела меня редактор отдела прозы “НМ” Наталья Михайловна Долотова – муж ее (покойный) был крупным физиком, она была тесно с этим миром связана и помогала мне не раз (в случаях экологических – тоже).
Рукопись Медведева Сахаров прочел очень быстро, и я поехал к нему, чтобы выработать план действия. Мы решили: 1) написать совместное письмо в инстанции, 2) написать (каждый свое) предисловия к Медведеву. Так мы и сделали, но письмо в инстанции (оттиск) оказалось утерянным, я думал, что оно в его бумагах, он думал – в моих. Спустя несколько лет Елена Боннэр обращалась ко мне за этим оттиском, а я – к ней. Кому мы тогда писали – не помню, содержание письма помню только приблизительно.
Между прочим, покуда мы работали с А.Д., он через каждые пять минут звал жену:
– Лена! У меня там бумажка была в Академию наук по вопросу… Принеси-ка!
Еще через пять минут:
– Принеси-ка…
И “канцелярия” и “архив” срабатывали безукоризненно четко и моментально: супруга Сахарова знала все до самых мелочей.
(Для меня это проблема, если уж не № 1, так № 1 1/2: никто – и я сам тоже – не может навести порядок в моих бумагах, а их – тысячи.)
В редакции Валентина Ивановна Ильина старается. И небезуспешно. Без нее я бы погиб.
С Еленой Боннэр мы позже встречались несколько раз, она передала мне материалы научной конференции, посвященной памяти А.Д. Сахарова, мы имели намерение привести эти доклады в божеский вид, чтобы можно было их понять не только физикам-ядерщикам, но и нормальным людям.
Я просил проделать эту работу Г.У. Медведева, но, сколько мы ни старались, – не вышло, не смогли.
Нас (меня и жену) приглашал американский посол г-н Мэтлок с супругой, которые имели в виду создать в Москве американский культурный центр имени Сахарова – но тоже сорвалось, хотя Елена Боннэр и здесь проявила огромную энергию.
Г-н Мэтлок, филолог, его специальность – русский язык и литература, – был внимательнейшим читателем “НМ”, бывал он и у нас в редакции, и его отъезд оказался для нас большой потерей.
Сахаров имел все основания на меня обижаться (никто другой – не мог, нет таких оснований). В моей жизни был такой случай: я подписал письмо против А.Д. Глупо и подписал-то – даже не посмотрев толком, что за письмо. Очень стыдно! Но Сахаров никогда об этом случае не вспоминал. А когда в Президиуме АН обсуждался вопрос о присуждении премии имени академика Миллионщикова (присуждается за научную публицистику), именно его голосу я обязан тем, что премия эта была присуждена мне (1989 год, присуждается один раз в четыре года). В данном случае она была присуждена за статьи по вопросам экологии.
Несколько позже я наблюдал А.Д. на съездах народных депутатов СССР, на заседаниях ВС СССР, на некоторых Советах ВС, много размышлений и чувств вызвал у меня этот человек (отношения между ним и М.С. Горбачевым в частности). Может быть, я еще и вернусь к этим впечатлениям, но сейчас – снова к медведевской публикации (“НМ”, 1989, №4).
Повторяю: она далась нам ничуть не легче, чем солженицынская, но странно – публикация эта вызвала гораздо больший резонанс за рубежом, чем у нас.
В США книга Григория Медведева была признана лучшей книгой года, была переведена на многие европейские (и на японский) языки, автор стал знаменит, а первые гонорары он жертвовал в пользу детей, пострадавших в Чернобыле.
Г.У. Медведев напечатал у нас еще и несколько рассказов (с фантазией) на ту же тему. Не ахти, но нам хотелось, чтобы это имя не сразу исчезло со страниц “НМ”. Так же, как это было с экономистами Н.Шмелевым, В.Селюниным и многими другими.
Н.Шмелев плакал (ничуть не преувеличиваю), когда мы напечатали его статью, но рассказы он дал нам худенькие, мы их не приняли.
А.С. Ципко не верил мне, что его доклад в Риме (где мы вместе были на конференции) “НМ” доведет до статьи и напечатает, зато как он был требователен и нетерпелив, когда вопрос стоял уже о том, в какой номер эту статью ставить! И почему этот номер (с его-то статьей!) вдруг задерживается в производстве?
Заодно уж и такой случай. На той же конференции выступал министр иностранных дел Италии. Я попросил у него текст на предмет перевода и публикации. Он обрадовался: “Завтра же текст будет у вас в руках”.
Ни завтра, ни послезавтра. Мы уехали… Месяца через полтора он этот текст прислал через итальянское посольство, и сколько же было оттуда звонков – когда публикация?
Но публикации уже не могло быть: доклад чисто политический, он безнадежно устарел.
Не будучи редактором, я не имел представления об этой стороне дела, об отношениях “автор – редакция”, не знал ее. Но вот – узнал. Тоже полезно. Мой собственный опыт автора, в частности, в отношениях с Твардовским, меня ничему не научил, хотя он и говаривал мне: “Ох, тяжко, ох, тяжко мне! С десяток авторов – это люди, а остальные? Об остальных лучше и не говорить!”
7.УШ.92
Цензура военная. Она связана с публикацией повести Сергея Каледина “Стройбат”.
И в этой истории, в этой пьесе, играет сам автор – писатель Каледин, человеческий тип, от которого я отчужден полностью. Он меня использует на 150 процентов, а я его – ни на йоту.
Я это прекрасно понимаю, злюсь и негодую, он со мной играет, его игра – тоже его творчество, он одно без другого и не представляет.
То, что для меня хамство, для него норма, повседневность и безусловные права человека. Отними у него хамство, он почувствует себя человеком бесправным, беззащитным и даже – не человеком.
Я не ему уступаю, а интересам журнала – это он схватывает моментально, этим и пользуется.
Не помню, какое учебное заведение он кончил, думаю, он и сам не помнит, поскольку это не имеет для него ни малейшего практического значения, потом он служил в стройбате, потом вел образ жизни бомжа, хотя и работающего. Парень – косая сажень в плечах, бородат и басовит.
Каледин попал в бригаду могильщиков и написал повесть “Смиренное кладбище”, одно из первых новых, раскованных произведений литературы перестроечного времени. Когда мы ее печатали, было впечатление серьезного открытия, но было и жутко – страшная вещь! В то время страшных было еще мало, очень мало.