Я счастлив тем, что присутствовал при этом “вдруг”, наблюдал его. Я догадывался, что “вдруг” все еще ненадежно, но оно стало фактом, оно – было, значит, оно возможно.
14.VIII.1989
Великие державы – зло мира. Многие небольшие государства живут гораздо лучше и благороднее, пользуются дарами природы разумнее – так зачем же нужно быть государством невероятно могущественным? “Ведущим”? Именно по воле ведущих и возникают мировые войны. Малые повоевали бы между собой да и кончили, но ввязываются большие. Им до всего дело. Именно они создают арсенал всеуничтожающего оружия. Именно они, попирая нравственность, внушают безнравственность всему миру.
И СССР, и США в этом отношении до сих пор были совершенно одинаковы, а то, что одно государство делало свое антимировое дело на социалистической, а другое – на капиталистической основе, положения не меняет. Если бы социализм не рехнулся на достижении мирового первенства – он, может быть, еще и доказал бы свою международность. Если бы капитализм не концентрировался в одной-двух странах, он и не копал бы ту могилу, которую копает сам для себя. Шведы, датчане, англичане – капиталисты, а не копают же? Социалистический могильщик капиталу уже не страшен и, вероятно, страшен не будет, но кто же, как не капитализм, породил марксизм-социализм? Будь капитализм победне2е пороками, откуда было бы в свое время взяться его антиподу? И еще неизвестно, как будет выглядеть следующий (и не менее сильный?) антипод капитализма.
Ну а если так – тем нужнее всем нам тот самый общепонятный дипломатический язык, на котором заговорил Горбачев. Он, этот язык, и должен был силою обстоятельств возникнуть именно между двумя нашими странами. Это – что? Оптимистическая нота в громогласном похоронном марше нашей современности?
Еще замечу: не было бы великих стран, не было бы и ядерного оружия. И химического. И др.
15.УШ.1989
Значит, так: “Новый мир” должен быть журналом беспартийным. Какие к тому доводы? Целый ряд.
В нашем безумно, бездарно и преступно политизированном обществе должен быть хотя бы один беспартийный журнал. (А чем больше их будет – тем все-таки лучше.)
Не я буду бороться за ту или иную партийную программу, пусть партии борются за влияние на меня – беспартийного.
Я знал и знаю, что ни одно достижение культуры, а искусства тем более, никогда не было достигнуто в соответствии с партийной программой. Это ничего не значит, что в партийной программе записано: “развивать искусство и культуру”, в лучшем случае это значит, что часть заработанных мною средств и уплаченных в налог партия отдаст на нужды культуры. Но я сам по себе отдавал бы больше, причем не на партийную, а на беспартийную культуру надо ввести разумный налог – и все дела. И партии ни к чему.
В великих произведениях искусства никогда нельзя заметить партийности – ни в Чайковском, ни в Пушкине, ни в Пастернаке, ни в Пикассо. Ни в ком из подлинных гениев. Гениальность беспартийна.
Партийности еще могут быть подчинены техника, производство машин и химикатов, но лично я был далек от этих задач.
А вот настораживать партия меня настораживала: что-то и для меня было не так в постановлениях о журналах “Звезда” и “Ленинград”, в том, как преследовался Михаил Зощенко, и особенное недоумение вызвала у меня кампания по разгрому генетики, которую возглавил в 1948 году Лысенко. Я заведовал к тому времени кафедрой гидромелиорации в сельскохозяйственном институте, а лысенковщина коснулась и мелиорации. Лысенковцы разгромили академика А.П. Костякова, которого я почитал и почитаю.
В те времена я не знал, но теперь-то знаю, что партийность – это нынче удел нецивилизованных стран, современность которых – чрезвычайные происшествия, ЧП, в силу которых и благодаря которым и возникают чрезвычайные партии. В цивилизованном мире партии действуют активно лишь в некоторых обстоятельствах, скажем, в выборные кампании, во все остальное время они вполне цивильны и никому особенно не навязываются. Они, будучи демократическими, понимают, что партийность – это антипод демократичности. Демократических правительств, по сути дела, не может быть, демократической может быть только система их выборов.
Партии в цивилизованных странах постепенно вытесняются неуставными движениями – “зеленых”, милосердия, по борьбе со СПИДом и т.д.
И еще повторяю: во времена-то партийной диктатуры я не был ни антикоммунистом, ни антипартийцем, ничего не слыхал ни о Мандельштаме, ни о Пильняке.
В 1937 году никто из моих близких серьезно не пострадал, наш Омский сельскохозяйственный институт репрессии каким-то образом почти миновали. И если у меня и возникали какие-то сомнения, то я упрекал в них себя: все понимают, а я чего-то все еще не понимаю?!
И я не один был такой в студенческой среде, вся наша компания была (шесть человек, комната № 36, общежитие № 6) беспартийной, иронически относилась к комсомолу и была занята одним – учебой. Мы учились не на шутку, с энтузиазмом, мы знали, что на производстве специалистов нашего профиля не хватает, что там нас ждут с нетерпением: вот уж приедут на практику студенты, народ грамотный, они и запроектируют такой-то и такой-то канал, узел, систему водоснабжения такого-то колхоза-совхоза.
Многие из нас и дипломные проекты защищали самые настоящие, реальные, и преподаватели – рецензенты выступали в качестве реальных экспертов, а дипломный проект прямо с защиты шел в производство.
В общем, дело обстояло для меня так: будут люди хорошо работать – все будет хорошо, власть – тоже хороша.
Впрочем, я и сейчас, кажется, недалеко ушел от того времени, когда думаю: только та власть, то государство нормальны, которые позволяют всем гражданам работать добросовестно и с толком.
Ну а нынче? Знаю, что кто-то должен, елико возможно, сохранять литературный вкус при всеобщей безвкусице, оберегать этот вкус и нечто ценное, когда ценности рушатся, когда впереди – та самая анархия, в которой государство теряет свою даже и незначительную и неопределенную роль, а каждый будет выживать на этом базаре сам по себе и всеми доступными ему средствами.
Конечно, когда в 1986 году я дал согласие пойти на “Новый мир”, я этого не знал, не предвидел, задача была другая – пробить государственную цензуру, открыть русскому и русскоязычному читателю все те литературные (причем в самом широком смысле этого слова) богатства, которые скрывал тоталитаризм от народа.
Ну а то, что я знаю нынче о нашей действительности, это даже и не знание, скорее это – то антизнание, которое разрушает историю и культуру. Но, видимо, так: антикультуру уже не минуешь, поздно, и единственная возможность – сохранять культуру как таковую вопреки партийным, а значит, и антикультурным программам, вопреки любой анархии. Придерживаться уже созданных ценностей. Новых в это время не создашь.
Какие для этого есть возможности?
Ничтожные. Самые ничтожные оставляет нам и наша действительность, и мы сами себе, поскольку умеем много болтать и суетиться и мало работать. В работе мы то и дело больше друг другу мешаем, чем помогаем.
Но если говорить о собственном ничтожестве и бессилии, тогда и продолжать разговор незачем и не о чем.
А я намерен продолжать.
Большое место занял в моей жизни проект Нижне-Обской ГЭС, а почему так случилось, почему он привлек меня – надо самому себе отдать отчет, прежде чем об этом рассказывать.
Чуть-чуть повторюсь: в 1932 году я окончил Барнаульский сельхозтехникум, работал агрономом-зоотехником в Хакассии, затем – в Барнауле же, в том же техникуме, был инструктором производственного обучения.
В 1939 году окончил гидромелиоративный факультет, работал инженером-проектировщиком, служил в системе Гидрометслужбы Сибирского военного округа как гидролог. В 1946-1955 годах заведовал кафедрой с.х. мелиорации и в 50-е годы со своими студентами побывал на многих “великих” стройках – на Куйбышевской, Сталинградской, Новосибирской, Усть-Каменогорской. Позже был на Красноярской и Шушенской ГЭС, на Волго-Доне, на строительстве Донской системы каналов (так что я имел об этих многочисленных стройках представление).
Не только мои соученики, но и многие ученики уже были большими начальниками на этих великих.
Но были и невеликие преобразования, в которых я участвовал.
Где-то году в 1952-м Западносибирский филиал АН СССР создал свою, местную, “комиссию по преобразованию природы”, и я стал ее председателем, то и дело наезжая из Омска в Новосибирск.
Великими стройками эта комиссия не занималась, а вот делами малыми – да. Скажем, в Омской области мы “выбросили” такой лозунг: “Каждому колхозу – водоем”, и это было осуществлено, тем более что в очень многих населенных пунктах водоемы строились еще до революции Переселенческим Управлением и Департаментом Улучшения Земель, которые входили в состав Министерства Земледелия и Государственных Имуществ. Эти водоемы нужно было только расчистить, восстановить.
Между прочим, и другой наш девиз был в Омской области выполнен: “Каждому колхозу – библиотеку”. Я же его и подал, тот девиз, и отправил в подшефный моей кафедры колхоз (Иссыккульский район) триста книг из своей библиотеки.
Нет, принципиальных сомнений в Великом плане преобразования природы у меня не было даже и после смерти Сталина. До некоторых пор. Вот ведь – и зав.кафедрой, и всяческий там председатель, а ход устоявшейся за многие годы мысли может изменить и малый случай.
Однажды я получил письмо от какого-то инженера-пенсионера; он считал, что выгоднее построить десять средних ГЭС, в том числе и на притоках главной реки, чем одну суммарной мощности на главной. Да, это будет дороже, но, во-первых, возникнет некоторая экономия на строительстве ЛЭП и потерях энергии, а во-вторых, и это главное – многократно сократится площадь затопления, не нарушен будет и естественный режим главной реки: еще неизвестны ведь все последствия ее полного зарегулирования огромными водохранилищами?
В конце 50-х в Новосибирске было открыто Сибирское отделение АН СССР, я как мелиоратор участвовал в комиссии по выбору строительной площадки – многочисленная была комиссия, в том числе и секретарь вновь созданного Советского райкома – Е.К. Лигачев. Меня вызвал председатель Президиума вновь создаваемого отделения СО АН СССР академик М.А. Лаврентьев, человек масштабный, но я не согласился с его масштабами преобразования природы Сибири – Барабы и Кулунды, в частности, – я-то знал трагические попытки 30-х годов такого преобразования, кроме того… кроме того – письмо инженера-пенсионера было уже и моим собственным доводом в беседе с Лаврентьевым.
Он на очередном Пленуме ЦК КПСС заявил, что Сибирское отделение АН СССР в течение нескольких лет обеспечит орошение 1,5 млн гектаров в Кулунде, а это – ерунда, нет в Кулунде пригодных к орошению не только 1,5 млн, но и 100000 га, нет и рабочих рук, которых так много требуется при орошении. Я сказал Лаврентьеву: хорошо бы было оросить тысяч 15 га, больше не получится.
Лаврентьев эти доводы отклонил, но меня приняла под свое покровительство академик П.Я. Кочина, с ней я и сотрудничал долгие годы*. И все еще, все еще идеи великого преобразования природы мне не были чужды. Вплоть до 1961-1962 годов.
Именно тогда в Гидропроекте возникло ТЭО (технико-экономическое обоснование) проекта Нижне-Обской ГЭС (5 млн квт), и я ужаснулся, был потрясен. Я ведь в свое время был и гидрологом, начальником гидрографических работ по Западной Сибири, я работал в створе Ангальского мыса (Салехард), в котором намечалось строить ГЭС, и зрительно, как наяву, представлял себе, что натворит в природе великой низменности водохранилище площадью 132 тыс.кв.км, а что – в режиме Карского моря, которое не зря называют “кухней погоды”.
(Весной 1964 года я оказался на строительстве Ассуанской плотины в Египте и там еще встречался и спорил с Н.А. Малышевым, главным инженером проектов Волжской и Ассуанской ГЭС – он и к Нижне-Обскому проекту имел серьезное отношение, а проект этот еще и в 1964-м году “теплился в умах” несмотря на то, что в 1962-м был отклонен правительством. Да и не только теплился, у нас в те годы расцветал план полного “освоения” едва ли не всех сибирских рек.)
Не буду подробно рассказывать о последующих полутора годах моей жизни: я мотался по Советскому Союзу – ведь Нижне-Обскую ГЭС проектировали и в Москве, и в Ленинграде, и в Харькове, и еще Бог знает где… Из Киева, помню, меня выслали с участием милиции. Пришел в гостиницу милиционер, принес ж.д. билет: сегодня вечером вы должны выехать. Я выехал. Чего доброго, начали бы копать чемодан, а там – материалы по проекту Оби. Откуда? Кто предоставил? Нет, я предпочел выехать.
Ленинградские инженеры сперва предоставили мне очень нужные существенные данные, но вскоре потребовали их обратно и всячески стали меня поносить. Деятели Гидропроекта – они только-только вылезли к тому времени из генеральских погон, которые навешивал на них Берия и др., привычки же остались у них прежние – те костерили меня как врага, наверное, врага народа. Был случай – из Института северного земледелия (Ленинград) на меня поступила жалоба в Союз писателей, и Сурков, недолго думая, решил меня исключить из Союза (сам же позже и рассказывал мне об этом, смеясь). Но у меня были на этот случай записки агронома, сосланного из Краснодарского края в Салехард, эти записки, в которых разоблачались махинации опытной станции в Салехарде и Ленинградского института в целом, я послал на имя Хрущева с предложением перебазировать институт из Ленинграда в Салехард, где в это время пустовали десятки, сотни добротных построек в связи с ликвидацией Пятьсот первой стройки. Ленинградцы испугались и затребовали у Суркова свой компромат обратно.
“Литературная газета” – надо отдать ей должное, в свое время (1962) напечатала три моих статьи против проекта строительства Нижне-Обской ГЭС.
В Институте географии АН в Москве эта проблема обсуждалась с моим участием (как с автором этих статей) и с участием главного инженера Гидропроекта Чемина. Я предвидел, с какой козырной карты он сходит на этом обсуждении… Он и сходил:
– В Программе коммунистической партии, которую обсуждал и принял весь советский народ, отдельным пунктом записано строительство Нижне-Обской ГЭС, а Залыгин? Он, видите ли, против! Ему эта программа – пустой звук, да?
Бо-ольшое замешательство в аудитории. То я сидел в окружении научных работников, а вдруг остался чуть ли не в единственном числе в своем ряду.
И я достал из портфеля один документ – докладную Чемина в ЦК и прочел из нее два абзаца. Они слово в слово совпадали с Программой, но ведь докладная-то была написана года за полтора до публикации Программы, значит?..
– Значит, кто же ввел в заблуждение нашу партию? Думаю, теперь всем ясно, кто это сделал!
Поскольку Нижне-Обская проектировалась в Киеве, Харькове, Ленинграде – я уже говорил, – я всюду собирал данные, иногда самого неожиданного свойства. Так, в Харькове начинал проектироваться “лесной комбайн”, который должен был валить лес, очищать стволы, вязать их в “сигары” и затапливать до лучших времен в водохранилище – пока не понадобится. Абсурд! Но Чемин (см.выше) уже исходил из того, что такой комбайн существует и с успехом делает свое дело.
Нелепости были чудовищные.
Чемин утверждал: затопленные нефть и газ добывать при затоплении будет еще проще: намоем острова, с островов будем бурить и по подводным нефтепроводам перегонять нефть.
В чем тут заключалась простота – понять невозможно. Водохранилище, безусловно, понизило бы температуру и ледовитость Карского моря (М.И.Будыко, А.Ф.Трешников).
Чемин: не понизит, а повысит!
Водохранилище – 132000 кв.км, столько же подтопление по притокам – ничего подобного в мире никогда не было, опять-опять абсурд!
Чемин: эти земли нынче бросовые, а мы рыбы из водохранилища больше возьмем! (До предела загрязненного нефтью? непроточного?)
Затапливается столько торфа, что, если сжигать его в котлах ТЭЦ, хватит на 550 лет.
Чемин: торф надо добывать, а ГЭС построим – никаких забот. Даровая энергия.
ГЭС и линии электропередачи не оправдаются и за сто лет. Строить при глубине Оби в 35 м. Такого в практике нет!
Чемин: нам важно получить энергию как можно скорее, решить проблему скорее. Не оправдается – взорвем плотину.
И т.д., и т.д.!
Как просто опровергается очевидность! Государственные мужи – Госплан, Совмин, эксперты – заседают, кто-то им внушил: а это нужно!
Не круглые же дураки все эти чемины, малышевы? И Госплан? И Косыгин? Тогда в чем дело? Я ничего не понял в этих людях. В том-то и дело, что глупость по своим размерам может превысить здравый смысл. А в России – так это и вовсе запросто. Я чувствую себя ничтожеством, пытаясь понять это. Это непосильно. Об этом не сказал Шекспир. И я вряд ли победил бы эту глупость, если бы у меня не было союзников. Я о них не знал, но они знали обо мне, зная, в гласную часть проблемы не включались, предпочитали “не засвечиваться”, подставляли меня. Действовали за сценой, но, вероятно, только поэтому три моих статьи и увидели свет в “Литгазете” – в газете для теневых умов оказавшейся удобной, самой удобной: писательская, а мало ли что писателям взбредет на ум?!
Этими теневиками (которые, конечно же, имели своих людей и в Госплане, и в Совмине, и в академических кругах, не знаю – имели или нет в ЦК: там никто не засвечивался) были геологоразведчики – они-то знали, какие страна (и они сами по себе) потерпит убытки в связи с затоплением.
Через 15 лет, на писательском выезде в Тюмень, тамошний 1-й секретарь обкома П.Г. Богомяков, недавний геологоразведчик нефти и газа, в своем обширном выступлении так и объявил: 15 лет тому назад, день в день, Госплан, обсуждая статьи Залыгина, отменил ТЭО Нижне-Обской ГЭС. Он же рассказал, как это было.
Они, геологи, человек что-то около десяти, встали в гостинице рано и отправились в газетные киоски еще до открытия. Киоски открылись, они купили “Литгазету” с моей последней статьей (значит, знали о ней заранее?), экземпляров около ста, пошли в Госплан, развесили “Литературку” на спинки стульев зала заседаний. Когда собрались все участники заседания (кажется, был и Косыгин), на них это произвело впечатление: кто велел развесить газету? А вдруг – высокое начальство? Так или иначе, но на том заседании ТЭО было отклонено, а на нашей тюменской встрече я впервые узнал, как было дело, и мы с Богомяковым обнимались.
Забегу вперед. Ирония судьбы – лет через десять мы оказались с Богомяковым по разные стороны баррикады: он выступал как рьяный сторонник переброски стока сибирских рек в Среднюю Азию, мне даже казалось, что его устами говорил Рашидов. Где Богомяков теперь – не знаю.
Ну, а ввязываясь в эту историю, я не представлял себе ее масштабы, ее протяжение во времени – ведь полтора года я ничем другим не занимался. Помогла моя наивность, если на то пошло – глупость, ну и, конечно, поддержка геологоразведчиков, среди которых были (не могло не быть) и такие, которые прекрасно ориентировались в коридорах власти, в Госплане прежде всего, которые и на печать, как видно, имели влияние. Это я нынче говорю и взвешиваю, а тогда полагал, что я начал дело, я его и кончил. Не то чтобы я был горд собою в то время, нет, но мне думалось, что я еще и еще что-то подобное успею сделать в своей жизни – ведь вот же, получилось, значит, можно!
Ничего такого же, пожалуй что, уже не получилось, тем более что в те же годы, видимо, воодушевленный этим событием со знаком +, я написал и свою, вероятно, лучшую вещь – компактную, энергичную, пробивавшую путь “деревенской” литературе повесть “На Иртыше”. Прошли годы…
Десятилетия прошли – три, – и вот теперь-то мне, если есть чем гордиться, хотя бы есть что противопоставить своим творческим неудачам, произведениям посредственным, никак меня не удовлетворяющим, так это – те самые годы 1961-1964, Нижняя Обь и повесть “На Иртыше”.
В последующие годы у меня, кажется, была своя роль и в литературе, и в экологии, на эту тему я еще поговорю и уже поговорил в “Экологическом романе”, стараясь при этом говорить не столько о себе, сколько о событиях, в которых я участвовал. Что получается из этого старания? Не совсем то, что хотелось бы.
Не знаю, насколько я прав, но мне всегда казалось, что я мало интересен сам по себе, мало в текущей жизни, но в то же время – парадокс? несоответствие? или – логика? – на какой-то странице из истории своей страны хочется оставить свои строчки. Не из этого ли желания исходя, я и пишу заметки? И да, и нет… Ведь еще мне хочется воссоздать события, которые мне более или менее известны. У меня нет достаточного кругозора, чтобы написать о своем времени как таковом – о процессе коллективизации в целом, о репрессиях, о сталинизме, о времени Горбачева, о перестройке, о днях сегодняшних. К счастью, я никогда не занимался и не стремился заниматься теми делами, которыми заниматься не умею, и, если, скажем, я вижу весьма посредственного литературного критика в роли министра, наблюдаю, как он с энтузиазмом блюдет форму и формальную сторону дела, ровным счетом ничего не понимая в самом деле, для меня это чудо, невероятие. Суть, видимо, в том, что у него нет средних способностей, средние – ведь это же хорошо, ведь они могут принести и результат, и удовлетворение, но этого ресурса у человека нет, а тогда человек ищет уже не среднее, а нечто исключительное. (Таким я наблюдаю министра Сидорова, наблюдал, наблюдал да и написал о нем статью (“Известия”, № 48, 94).
Стиль и писатель. Русская литература – бесконечна по своим прозаическим стилям. Великие писатели – это те, кто создал в ней свой собственный язык, собственный в родном языке. Достоевский, Гоголь, Булгаков, Платонов, частично – Горький (?). Конечно, были и другие – Пильняк, Бабель, Артем Веселый, Хлебников, но они остались экспериментаторами, только ими. Их стиль – это больше лаборатория, чем общедоступная литература.
А кто бы мог подумать, что на русском языке до Гоголя можно писать языком Гоголя? Воспринимать на нем действительность? Но вот приходит Гоголь и обнаруживает в нашем языке неизвестный до него ресурс, обнаруживает нишу и заполняет ее. Так же и Толстой, и Достоевский, и Чехов. При этом никто из них не лингвист, но все они – художники и художественные мыслители, они увидели в этом мире то, что не видели другие, поэтому язык всех других оказался им несподручен – понадобился свой, новый, до тех пор неизвестный. (Ни один лингвист не создал “своего” языка, только художники.)
Пушкин, тот угадал даже и не языковую нишу, он как бы заново открыл весь язык. После Пушкина весь язык стал пушкинским. Он и дальше подвергался преобразованиям, но именно он, а не допушкинский. К тому же Гоголя, Платонова и других творцов языка повторить нельзя. Никто не повторил (хотя Булгаков и пытался это сделать по отношению к Гоголю), и никто никогда не повторит: время не только приближает нас к содержанию великих произведений, но и отдаляет от их языка, от тех способов, которыми их содержание когда-то было выражено. Технология любого производства, в том числе и мыслительного, меняется, и кому может прийти в голову писать нынче так же, как писали древние греки или, скажем, Карамзин?
Есть только одна область мышления, в которой технология не меняется или же меняется очень медленно (речь идет о письменном, а не об устном творчестве), это – религия.
В этом смысле она – единственна, а всякая единственность и непоколебимость в наше время – великое достоинство. Религия – это поклонение исторической мудрости, но не сама мудрость. Она исключает (сводит к возможному минимуму) злободневность мудрости и только этим и злободневна.
В этом консервативном качестве она и необходима и осознает сама себя, исключая, однако, возможность своей сколько-нибудь полной языковой модернизации. Нельзя объяснить современность библейским языком, но ввести в современность как бы уже и нерукотворную Библию можно и должно – иначе прервется связь времен и будет утеряна достигнутая когда-то мудрость.
Отдельно стоит Чехов: у него нет своего языка, в нем нет ничего от Достоевского или Толстого (он сам не верил в свой язык, а потому и в себя как писателя).
Язык Чехова индивидуален уже тем, что, как никакой другой, стремится к исключению собственной индивидуальности. Чехов говорит о субъектах, но ему самому не нужна его субъективность, а только объективность и общедоступность, и вот у Чехова такое множество подражателей (и не безуспешных), как ни у кого другого. Чехов – редкостно космополитичен. Он ближе всех писателей к языку эсперанто. Он легко переводим на все языки, и все его герои – к переводу приспособлены более, чем чьи-то другие герои.
Чехов – новая страница в истории литературы (и – искусства?), но не дай Бог, чтобы эта страница стала претендовать не только на единственность, но и на свое превосходство, – сам-то Чехов ни словом никогда на эту роль не претендовал, всякая историчность была ему чужда (у него нет ни одного исторического произведения), а свою современность он угадывал в ее космополитичности. Его герои (а значит, и язык) близки и понятны всему человечеству, герои Платонова воспринимаются как производные исключительно русской действительности.
В литературе всегда есть, должны быть Чеховы и Платоновы своего времени. Это ее границы, которые она сама себе в разные времена назначает и в те же времена в этих границах ищет.
14.VIII.1989
Великие державы – зло мира. Многие небольшие государства живут гораздо лучше и благороднее, пользуются дарами природы разумнее – так зачем же нужно быть государством невероятно могущественным? “Ведущим”? Именно по воле ведущих и возникают мировые войны. Малые повоевали бы между собой да и кончили, но ввязываются большие. Им до всего дело. Именно они создают арсенал всеуничтожающего оружия. Именно они, попирая нравственность, внушают безнравственность всему миру.
И СССР, и США в этом отношении до сих пор были совершенно одинаковы, а то, что одно государство делало свое антимировое дело на социалистической, а другое – на капиталистической основе, положения не меняет. Если бы социализм не рехнулся на достижении мирового первенства – он, может быть, еще и доказал бы свою международность. Если бы капитализм не концентрировался в одной-двух странах, он и не копал бы ту могилу, которую копает сам для себя. Шведы, датчане, англичане – капиталисты, а не копают же? Социалистический могильщик капиталу уже не страшен и, вероятно, страшен не будет, но кто же, как не капитализм, породил марксизм-социализм? Будь капитализм победне2е пороками, откуда было бы в свое время взяться его антиподу? И еще неизвестно, как будет выглядеть следующий (и не менее сильный?) антипод капитализма.
Ну а если так – тем нужнее всем нам тот самый общепонятный дипломатический язык, на котором заговорил Горбачев. Он, этот язык, и должен был силою обстоятельств возникнуть именно между двумя нашими странами. Это – что? Оптимистическая нота в громогласном похоронном марше нашей современности?
Еще замечу: не было бы великих стран, не было бы и ядерного оружия. И химического. И др.
15.УШ.1989
Значит, так: “Новый мир” должен быть журналом беспартийным. Какие к тому доводы? Целый ряд.
В нашем безумно, бездарно и преступно политизированном обществе должен быть хотя бы один беспартийный журнал. (А чем больше их будет – тем все-таки лучше.)
Не я буду бороться за ту или иную партийную программу, пусть партии борются за влияние на меня – беспартийного.
Я знал и знаю, что ни одно достижение культуры, а искусства тем более, никогда не было достигнуто в соответствии с партийной программой. Это ничего не значит, что в партийной программе записано: “развивать искусство и культуру”, в лучшем случае это значит, что часть заработанных мною средств и уплаченных в налог партия отдаст на нужды культуры. Но я сам по себе отдавал бы больше, причем не на партийную, а на беспартийную культуру надо ввести разумный налог – и все дела. И партии ни к чему.
В великих произведениях искусства никогда нельзя заметить партийности – ни в Чайковском, ни в Пушкине, ни в Пастернаке, ни в Пикассо. Ни в ком из подлинных гениев. Гениальность беспартийна.
Партийности еще могут быть подчинены техника, производство машин и химикатов, но лично я был далек от этих задач.
А вот настораживать партия меня настораживала: что-то и для меня было не так в постановлениях о журналах “Звезда” и “Ленинград”, в том, как преследовался Михаил Зощенко, и особенное недоумение вызвала у меня кампания по разгрому генетики, которую возглавил в 1948 году Лысенко. Я заведовал к тому времени кафедрой гидромелиорации в сельскохозяйственном институте, а лысенковщина коснулась и мелиорации. Лысенковцы разгромили академика А.П. Костякова, которого я почитал и почитаю.
В те времена я не знал, но теперь-то знаю, что партийность – это нынче удел нецивилизованных стран, современность которых – чрезвычайные происшествия, ЧП, в силу которых и благодаря которым и возникают чрезвычайные партии. В цивилизованном мире партии действуют активно лишь в некоторых обстоятельствах, скажем, в выборные кампании, во все остальное время они вполне цивильны и никому особенно не навязываются. Они, будучи демократическими, понимают, что партийность – это антипод демократичности. Демократических правительств, по сути дела, не может быть, демократической может быть только система их выборов.
Партии в цивилизованных странах постепенно вытесняются неуставными движениями – “зеленых”, милосердия, по борьбе со СПИДом и т.д.
И еще повторяю: во времена-то партийной диктатуры я не был ни антикоммунистом, ни антипартийцем, ничего не слыхал ни о Мандельштаме, ни о Пильняке.
В 1937 году никто из моих близких серьезно не пострадал, наш Омский сельскохозяйственный институт репрессии каким-то образом почти миновали. И если у меня и возникали какие-то сомнения, то я упрекал в них себя: все понимают, а я чего-то все еще не понимаю?!
И я не один был такой в студенческой среде, вся наша компания была (шесть человек, комната № 36, общежитие № 6) беспартийной, иронически относилась к комсомолу и была занята одним – учебой. Мы учились не на шутку, с энтузиазмом, мы знали, что на производстве специалистов нашего профиля не хватает, что там нас ждут с нетерпением: вот уж приедут на практику студенты, народ грамотный, они и запроектируют такой-то и такой-то канал, узел, систему водоснабжения такого-то колхоза-совхоза.
Многие из нас и дипломные проекты защищали самые настоящие, реальные, и преподаватели – рецензенты выступали в качестве реальных экспертов, а дипломный проект прямо с защиты шел в производство.
В общем, дело обстояло для меня так: будут люди хорошо работать – все будет хорошо, власть – тоже хороша.
Впрочем, я и сейчас, кажется, недалеко ушел от того времени, когда думаю: только та власть, то государство нормальны, которые позволяют всем гражданам работать добросовестно и с толком.
Ну а нынче? Знаю, что кто-то должен, елико возможно, сохранять литературный вкус при всеобщей безвкусице, оберегать этот вкус и нечто ценное, когда ценности рушатся, когда впереди – та самая анархия, в которой государство теряет свою даже и незначительную и неопределенную роль, а каждый будет выживать на этом базаре сам по себе и всеми доступными ему средствами.
Конечно, когда в 1986 году я дал согласие пойти на “Новый мир”, я этого не знал, не предвидел, задача была другая – пробить государственную цензуру, открыть русскому и русскоязычному читателю все те литературные (причем в самом широком смысле этого слова) богатства, которые скрывал тоталитаризм от народа.
Ну а то, что я знаю нынче о нашей действительности, это даже и не знание, скорее это – то антизнание, которое разрушает историю и культуру. Но, видимо, так: антикультуру уже не минуешь, поздно, и единственная возможность – сохранять культуру как таковую вопреки партийным, а значит, и антикультурным программам, вопреки любой анархии. Придерживаться уже созданных ценностей. Новых в это время не создашь.
Какие для этого есть возможности?
Ничтожные. Самые ничтожные оставляет нам и наша действительность, и мы сами себе, поскольку умеем много болтать и суетиться и мало работать. В работе мы то и дело больше друг другу мешаем, чем помогаем.
Но если говорить о собственном ничтожестве и бессилии, тогда и продолжать разговор незачем и не о чем.
А я намерен продолжать.
Большое место занял в моей жизни проект Нижне-Обской ГЭС, а почему так случилось, почему он привлек меня – надо самому себе отдать отчет, прежде чем об этом рассказывать.
Чуть-чуть повторюсь: в 1932 году я окончил Барнаульский сельхозтехникум, работал агрономом-зоотехником в Хакассии, затем – в Барнауле же, в том же техникуме, был инструктором производственного обучения.
В 1939 году окончил гидромелиоративный факультет, работал инженером-проектировщиком, служил в системе Гидрометслужбы Сибирского военного округа как гидролог. В 1946-1955 годах заведовал кафедрой с.х. мелиорации и в 50-е годы со своими студентами побывал на многих “великих” стройках – на Куйбышевской, Сталинградской, Новосибирской, Усть-Каменогорской. Позже был на Красноярской и Шушенской ГЭС, на Волго-Доне, на строительстве Донской системы каналов (так что я имел об этих многочисленных стройках представление).
Не только мои соученики, но и многие ученики уже были большими начальниками на этих великих.
Но были и невеликие преобразования, в которых я участвовал.
Где-то году в 1952-м Западносибирский филиал АН СССР создал свою, местную, “комиссию по преобразованию природы”, и я стал ее председателем, то и дело наезжая из Омска в Новосибирск.
Великими стройками эта комиссия не занималась, а вот делами малыми – да. Скажем, в Омской области мы “выбросили” такой лозунг: “Каждому колхозу – водоем”, и это было осуществлено, тем более что в очень многих населенных пунктах водоемы строились еще до революции Переселенческим Управлением и Департаментом Улучшения Земель, которые входили в состав Министерства Земледелия и Государственных Имуществ. Эти водоемы нужно было только расчистить, восстановить.
Между прочим, и другой наш девиз был в Омской области выполнен: “Каждому колхозу – библиотеку”. Я же его и подал, тот девиз, и отправил в подшефный моей кафедры колхоз (Иссыккульский район) триста книг из своей библиотеки.
Нет, принципиальных сомнений в Великом плане преобразования природы у меня не было даже и после смерти Сталина. До некоторых пор. Вот ведь – и зав.кафедрой, и всяческий там председатель, а ход устоявшейся за многие годы мысли может изменить и малый случай.
Однажды я получил письмо от какого-то инженера-пенсионера; он считал, что выгоднее построить десять средних ГЭС, в том числе и на притоках главной реки, чем одну суммарной мощности на главной. Да, это будет дороже, но, во-первых, возникнет некоторая экономия на строительстве ЛЭП и потерях энергии, а во-вторых, и это главное – многократно сократится площадь затопления, не нарушен будет и естественный режим главной реки: еще неизвестны ведь все последствия ее полного зарегулирования огромными водохранилищами?
В конце 50-х в Новосибирске было открыто Сибирское отделение АН СССР, я как мелиоратор участвовал в комиссии по выбору строительной площадки – многочисленная была комиссия, в том числе и секретарь вновь созданного Советского райкома – Е.К. Лигачев. Меня вызвал председатель Президиума вновь создаваемого отделения СО АН СССР академик М.А. Лаврентьев, человек масштабный, но я не согласился с его масштабами преобразования природы Сибири – Барабы и Кулунды, в частности, – я-то знал трагические попытки 30-х годов такого преобразования, кроме того… кроме того – письмо инженера-пенсионера было уже и моим собственным доводом в беседе с Лаврентьевым.
Он на очередном Пленуме ЦК КПСС заявил, что Сибирское отделение АН СССР в течение нескольких лет обеспечит орошение 1,5 млн гектаров в Кулунде, а это – ерунда, нет в Кулунде пригодных к орошению не только 1,5 млн, но и 100000 га, нет и рабочих рук, которых так много требуется при орошении. Я сказал Лаврентьеву: хорошо бы было оросить тысяч 15 га, больше не получится.
Лаврентьев эти доводы отклонил, но меня приняла под свое покровительство академик П.Я. Кочина, с ней я и сотрудничал долгие годы*. И все еще, все еще идеи великого преобразования природы мне не были чужды. Вплоть до 1961-1962 годов.
Именно тогда в Гидропроекте возникло ТЭО (технико-экономическое обоснование) проекта Нижне-Обской ГЭС (5 млн квт), и я ужаснулся, был потрясен. Я ведь в свое время был и гидрологом, начальником гидрографических работ по Западной Сибири, я работал в створе Ангальского мыса (Салехард), в котором намечалось строить ГЭС, и зрительно, как наяву, представлял себе, что натворит в природе великой низменности водохранилище площадью 132 тыс.кв.км, а что – в режиме Карского моря, которое не зря называют “кухней погоды”.
(Весной 1964 года я оказался на строительстве Ассуанской плотины в Египте и там еще встречался и спорил с Н.А. Малышевым, главным инженером проектов Волжской и Ассуанской ГЭС – он и к Нижне-Обскому проекту имел серьезное отношение, а проект этот еще и в 1964-м году “теплился в умах” несмотря на то, что в 1962-м был отклонен правительством. Да и не только теплился, у нас в те годы расцветал план полного “освоения” едва ли не всех сибирских рек.)
Не буду подробно рассказывать о последующих полутора годах моей жизни: я мотался по Советскому Союзу – ведь Нижне-Обскую ГЭС проектировали и в Москве, и в Ленинграде, и в Харькове, и еще Бог знает где… Из Киева, помню, меня выслали с участием милиции. Пришел в гостиницу милиционер, принес ж.д. билет: сегодня вечером вы должны выехать. Я выехал. Чего доброго, начали бы копать чемодан, а там – материалы по проекту Оби. Откуда? Кто предоставил? Нет, я предпочел выехать.
Ленинградские инженеры сперва предоставили мне очень нужные существенные данные, но вскоре потребовали их обратно и всячески стали меня поносить. Деятели Гидропроекта – они только-только вылезли к тому времени из генеральских погон, которые навешивал на них Берия и др., привычки же остались у них прежние – те костерили меня как врага, наверное, врага народа. Был случай – из Института северного земледелия (Ленинград) на меня поступила жалоба в Союз писателей, и Сурков, недолго думая, решил меня исключить из Союза (сам же позже и рассказывал мне об этом, смеясь). Но у меня были на этот случай записки агронома, сосланного из Краснодарского края в Салехард, эти записки, в которых разоблачались махинации опытной станции в Салехарде и Ленинградского института в целом, я послал на имя Хрущева с предложением перебазировать институт из Ленинграда в Салехард, где в это время пустовали десятки, сотни добротных построек в связи с ликвидацией Пятьсот первой стройки. Ленинградцы испугались и затребовали у Суркова свой компромат обратно.
“Литературная газета” – надо отдать ей должное, в свое время (1962) напечатала три моих статьи против проекта строительства Нижне-Обской ГЭС.
В Институте географии АН в Москве эта проблема обсуждалась с моим участием (как с автором этих статей) и с участием главного инженера Гидропроекта Чемина. Я предвидел, с какой козырной карты он сходит на этом обсуждении… Он и сходил:
– В Программе коммунистической партии, которую обсуждал и принял весь советский народ, отдельным пунктом записано строительство Нижне-Обской ГЭС, а Залыгин? Он, видите ли, против! Ему эта программа – пустой звук, да?
Бо-ольшое замешательство в аудитории. То я сидел в окружении научных работников, а вдруг остался чуть ли не в единственном числе в своем ряду.
И я достал из портфеля один документ – докладную Чемина в ЦК и прочел из нее два абзаца. Они слово в слово совпадали с Программой, но ведь докладная-то была написана года за полтора до публикации Программы, значит?..
– Значит, кто же ввел в заблуждение нашу партию? Думаю, теперь всем ясно, кто это сделал!
Поскольку Нижне-Обская проектировалась в Киеве, Харькове, Ленинграде – я уже говорил, – я всюду собирал данные, иногда самого неожиданного свойства. Так, в Харькове начинал проектироваться “лесной комбайн”, который должен был валить лес, очищать стволы, вязать их в “сигары” и затапливать до лучших времен в водохранилище – пока не понадобится. Абсурд! Но Чемин (см.выше) уже исходил из того, что такой комбайн существует и с успехом делает свое дело.
Нелепости были чудовищные.
Чемин утверждал: затопленные нефть и газ добывать при затоплении будет еще проще: намоем острова, с островов будем бурить и по подводным нефтепроводам перегонять нефть.
В чем тут заключалась простота – понять невозможно. Водохранилище, безусловно, понизило бы температуру и ледовитость Карского моря (М.И.Будыко, А.Ф.Трешников).
Чемин: не понизит, а повысит!
Водохранилище – 132000 кв.км, столько же подтопление по притокам – ничего подобного в мире никогда не было, опять-опять абсурд!
Чемин: эти земли нынче бросовые, а мы рыбы из водохранилища больше возьмем! (До предела загрязненного нефтью? непроточного?)
Затапливается столько торфа, что, если сжигать его в котлах ТЭЦ, хватит на 550 лет.
Чемин: торф надо добывать, а ГЭС построим – никаких забот. Даровая энергия.
ГЭС и линии электропередачи не оправдаются и за сто лет. Строить при глубине Оби в 35 м. Такого в практике нет!
Чемин: нам важно получить энергию как можно скорее, решить проблему скорее. Не оправдается – взорвем плотину.
И т.д., и т.д.!
Как просто опровергается очевидность! Государственные мужи – Госплан, Совмин, эксперты – заседают, кто-то им внушил: а это нужно!
Не круглые же дураки все эти чемины, малышевы? И Госплан? И Косыгин? Тогда в чем дело? Я ничего не понял в этих людях. В том-то и дело, что глупость по своим размерам может превысить здравый смысл. А в России – так это и вовсе запросто. Я чувствую себя ничтожеством, пытаясь понять это. Это непосильно. Об этом не сказал Шекспир. И я вряд ли победил бы эту глупость, если бы у меня не было союзников. Я о них не знал, но они знали обо мне, зная, в гласную часть проблемы не включались, предпочитали “не засвечиваться”, подставляли меня. Действовали за сценой, но, вероятно, только поэтому три моих статьи и увидели свет в “Литгазете” – в газете для теневых умов оказавшейся удобной, самой удобной: писательская, а мало ли что писателям взбредет на ум?!
Этими теневиками (которые, конечно же, имели своих людей и в Госплане, и в Совмине, и в академических кругах, не знаю – имели или нет в ЦК: там никто не засвечивался) были геологоразведчики – они-то знали, какие страна (и они сами по себе) потерпит убытки в связи с затоплением.
Через 15 лет, на писательском выезде в Тюмень, тамошний 1-й секретарь обкома П.Г. Богомяков, недавний геологоразведчик нефти и газа, в своем обширном выступлении так и объявил: 15 лет тому назад, день в день, Госплан, обсуждая статьи Залыгина, отменил ТЭО Нижне-Обской ГЭС. Он же рассказал, как это было.
Они, геологи, человек что-то около десяти, встали в гостинице рано и отправились в газетные киоски еще до открытия. Киоски открылись, они купили “Литгазету” с моей последней статьей (значит, знали о ней заранее?), экземпляров около ста, пошли в Госплан, развесили “Литературку” на спинки стульев зала заседаний. Когда собрались все участники заседания (кажется, был и Косыгин), на них это произвело впечатление: кто велел развесить газету? А вдруг – высокое начальство? Так или иначе, но на том заседании ТЭО было отклонено, а на нашей тюменской встрече я впервые узнал, как было дело, и мы с Богомяковым обнимались.
Забегу вперед. Ирония судьбы – лет через десять мы оказались с Богомяковым по разные стороны баррикады: он выступал как рьяный сторонник переброски стока сибирских рек в Среднюю Азию, мне даже казалось, что его устами говорил Рашидов. Где Богомяков теперь – не знаю.
Ну, а ввязываясь в эту историю, я не представлял себе ее масштабы, ее протяжение во времени – ведь полтора года я ничем другим не занимался. Помогла моя наивность, если на то пошло – глупость, ну и, конечно, поддержка геологоразведчиков, среди которых были (не могло не быть) и такие, которые прекрасно ориентировались в коридорах власти, в Госплане прежде всего, которые и на печать, как видно, имели влияние. Это я нынче говорю и взвешиваю, а тогда полагал, что я начал дело, я его и кончил. Не то чтобы я был горд собою в то время, нет, но мне думалось, что я еще и еще что-то подобное успею сделать в своей жизни – ведь вот же, получилось, значит, можно!
Ничего такого же, пожалуй что, уже не получилось, тем более что в те же годы, видимо, воодушевленный этим событием со знаком +, я написал и свою, вероятно, лучшую вещь – компактную, энергичную, пробивавшую путь “деревенской” литературе повесть “На Иртыше”. Прошли годы…
Десятилетия прошли – три, – и вот теперь-то мне, если есть чем гордиться, хотя бы есть что противопоставить своим творческим неудачам, произведениям посредственным, никак меня не удовлетворяющим, так это – те самые годы 1961-1964, Нижняя Обь и повесть “На Иртыше”.
В последующие годы у меня, кажется, была своя роль и в литературе, и в экологии, на эту тему я еще поговорю и уже поговорил в “Экологическом романе”, стараясь при этом говорить не столько о себе, сколько о событиях, в которых я участвовал. Что получается из этого старания? Не совсем то, что хотелось бы.
Не знаю, насколько я прав, но мне всегда казалось, что я мало интересен сам по себе, мало в текущей жизни, но в то же время – парадокс? несоответствие? или – логика? – на какой-то странице из истории своей страны хочется оставить свои строчки. Не из этого ли желания исходя, я и пишу заметки? И да, и нет… Ведь еще мне хочется воссоздать события, которые мне более или менее известны. У меня нет достаточного кругозора, чтобы написать о своем времени как таковом – о процессе коллективизации в целом, о репрессиях, о сталинизме, о времени Горбачева, о перестройке, о днях сегодняшних. К счастью, я никогда не занимался и не стремился заниматься теми делами, которыми заниматься не умею, и, если, скажем, я вижу весьма посредственного литературного критика в роли министра, наблюдаю, как он с энтузиазмом блюдет форму и формальную сторону дела, ровным счетом ничего не понимая в самом деле, для меня это чудо, невероятие. Суть, видимо, в том, что у него нет средних способностей, средние – ведь это же хорошо, ведь они могут принести и результат, и удовлетворение, но этого ресурса у человека нет, а тогда человек ищет уже не среднее, а нечто исключительное. (Таким я наблюдаю министра Сидорова, наблюдал, наблюдал да и написал о нем статью (“Известия”, № 48, 94).
Стиль и писатель. Русская литература – бесконечна по своим прозаическим стилям. Великие писатели – это те, кто создал в ней свой собственный язык, собственный в родном языке. Достоевский, Гоголь, Булгаков, Платонов, частично – Горький (?). Конечно, были и другие – Пильняк, Бабель, Артем Веселый, Хлебников, но они остались экспериментаторами, только ими. Их стиль – это больше лаборатория, чем общедоступная литература.
А кто бы мог подумать, что на русском языке до Гоголя можно писать языком Гоголя? Воспринимать на нем действительность? Но вот приходит Гоголь и обнаруживает в нашем языке неизвестный до него ресурс, обнаруживает нишу и заполняет ее. Так же и Толстой, и Достоевский, и Чехов. При этом никто из них не лингвист, но все они – художники и художественные мыслители, они увидели в этом мире то, что не видели другие, поэтому язык всех других оказался им несподручен – понадобился свой, новый, до тех пор неизвестный. (Ни один лингвист не создал “своего” языка, только художники.)
Пушкин, тот угадал даже и не языковую нишу, он как бы заново открыл весь язык. После Пушкина весь язык стал пушкинским. Он и дальше подвергался преобразованиям, но именно он, а не допушкинский. К тому же Гоголя, Платонова и других творцов языка повторить нельзя. Никто не повторил (хотя Булгаков и пытался это сделать по отношению к Гоголю), и никто никогда не повторит: время не только приближает нас к содержанию великих произведений, но и отдаляет от их языка, от тех способов, которыми их содержание когда-то было выражено. Технология любого производства, в том числе и мыслительного, меняется, и кому может прийти в голову писать нынче так же, как писали древние греки или, скажем, Карамзин?
Есть только одна область мышления, в которой технология не меняется или же меняется очень медленно (речь идет о письменном, а не об устном творчестве), это – религия.
В этом смысле она – единственна, а всякая единственность и непоколебимость в наше время – великое достоинство. Религия – это поклонение исторической мудрости, но не сама мудрость. Она исключает (сводит к возможному минимуму) злободневность мудрости и только этим и злободневна.
В этом консервативном качестве она и необходима и осознает сама себя, исключая, однако, возможность своей сколько-нибудь полной языковой модернизации. Нельзя объяснить современность библейским языком, но ввести в современность как бы уже и нерукотворную Библию можно и должно – иначе прервется связь времен и будет утеряна достигнутая когда-то мудрость.
Отдельно стоит Чехов: у него нет своего языка, в нем нет ничего от Достоевского или Толстого (он сам не верил в свой язык, а потому и в себя как писателя).
Язык Чехова индивидуален уже тем, что, как никакой другой, стремится к исключению собственной индивидуальности. Чехов говорит о субъектах, но ему самому не нужна его субъективность, а только объективность и общедоступность, и вот у Чехова такое множество подражателей (и не безуспешных), как ни у кого другого. Чехов – редкостно космополитичен. Он ближе всех писателей к языку эсперанто. Он легко переводим на все языки, и все его герои – к переводу приспособлены более, чем чьи-то другие герои.
Чехов – новая страница в истории литературы (и – искусства?), но не дай Бог, чтобы эта страница стала претендовать не только на единственность, но и на свое превосходство, – сам-то Чехов ни словом никогда на эту роль не претендовал, всякая историчность была ему чужда (у него нет ни одного исторического произведения), а свою современность он угадывал в ее космополитичности. Его герои (а значит, и язык) близки и понятны всему человечеству, герои Платонова воспринимаются как производные исключительно русской действительности.
В литературе всегда есть, должны быть Чеховы и Платоновы своего времени. Это ее границы, которые она сама себе в разные времена назначает и в те же времена в этих границах ищет.