Страница:
— Отныне, — взволнованно произнес Вальвер, — я стану оберегать и вас, и нашу дочь и буду заботиться о ваших нуждах. Можете быть уверены: граф де Вальвер всех сумеет заставить уважать и свою жену, и свою дочь… Ибо, надеюсь, что теперь вас больше ничто не останавливает и вы согласны стать моей женой.
— Да, — ответила она, — я согласна.
И лукаво добавила:
— Согласна не только ради моего ребенка, как вы только что сами сказали, но и…
Смутившись, она умолкла.
— Говорите же, прошу вас! — взмолился Вальвер.
И девушка отважно завершила:
— …ради вас и ради меня.
И она подставила Вальверу свой чистый лоб, на котором тот запечатлел нежный и целомудренный поцелуй. Не в силах долее сдерживать свой восторг, юноша воскликнул:
— Ах, Мюгетта! Милая моя Мюгетта-Ландыш, как я буду любить вас, баловать и лелеять! Вы навсегда забудете свое страшное прошлое!.. Как мы будем счастливы!.. Обязательно будем! Судите сами, счастье уже нам улыбнулось: из вашего рассказа я понял, что знаю, кто родители маленькой Лоизы.
Услышав последние слова Вальвера, девушка страшно побледнела. Заметив это, молодой человек взял ее руки и, покрывая их поцелуями, убежденно произнес:
— Не тревожьтесь. Я спокоен, потому что уверен: никто не станет вас разлучать.
— Вы так думаете? — облегченно вздохнула Мюгетта.
— Совершенно уверен, ручаюсь вам. Вы покажете мне тот маленький чепчик и, надеюсь, позволите взять его на некоторое время?
— Я дам вам его, когда вы только пожелаете
И, ощутив внезапный прилив доверия к Вальверу, Мюгетта спросила:
— Прошу вас, скажите… Я сгораю от нетерпения узнать, чья же дочь моя Лоиза.
— Лоиза — родная дочь Жеана де Пардальяна. А дальше — смотрите, как нам повезло: Жеан де Пардальян женат на моей кузине.
— Жеан де Пардальян, — задумчиво промолвила Мюгетта. — В тот день, когда вы вызволили меня из лап негодяя Роспиньяка, со мной говорил господин де Пардальян-отец. Он задал мне несколько вопросов относительно крошки Лоизы. Перед этим я случайно натолкнулась на Ла Горель. Так что можете себе представить, как я была взволнована; опасность мерещилась мне повсюду. Поэтому Пардальяну-отцу и его сыну я сказала, что Лоиза моя дочь. Казалось, мой ответ глубоко опечалил их обоих. До сих пор не могу себе простить, что обманула их. Я говорила себе: Пардальян-сын вполне может быть отцом Лоизы. Он наверняка разыскивает ее, а я его обманула. Дабы успокоить свою совесть, я стала наводить справки. Мне сказали: «Господин де Пардальян носит титул шевалье, его сын тоже». И я подумала: «Раз Лоиза — дочь маркиза, значит, она не может быть дочерью господина де Пардальяна, который всего лишь шевалье». Моя растревоженная совесть успокоилась, и я забыла об этой встрече. А вот теперь вы говорите, что он — ее отец. Уверены ли вы в этом, не ошибаетесь ли?
— Тот, кого вы спрашивали, милая моя Мюгетта, или обманул вас, или же сам толком ничего не знал. Дело в том, что господин де Пардальян и его сын действительно не признают иных титулов, кроме скромного звания шевалье. Но по отцу Жеан де Пардальян является графом де Маржанси. А теперь слушайте: женившись на моей кузине маркизе де Сожи, графине Вобрен, Жеан де Пардальян стал маркизом де Сожи и графом де Вобрен. Понимаете?
— Понимаю.
— А вы, став моей женой, становитесь кузиной Жеана де Пардальяна и его жены, то есть отца и матери Лоизы. Счастливые родители обретают дочь, которую они повсюду разыскивают вот уже четыре года. Но главное, милая моя Мюгетта, еще впереди. Знаете ли вы, где находится тот клочок земли и те руины, что именуются моим графством Вальвер?
— Откуда же мне знать? — улыбнулась девушка.
— Справедливо, — рассмеялся он. — Так вот, Вальвер граничит с Сожи… Ах, наконец-то вы все поняли!
— Да, — радостно ответила она, — мы будем жить в Вальвере, возле Сожи. Наши семьи будут всегда неразлучны… И малютку Лоизу станут ласкать и баловать сразу две матери!
— Две матери и два отца, — добавил Вальвер, радуясь еще больше, чем сама Мюгетта.
XX
XXI
— Да, — ответила она, — я согласна.
И лукаво добавила:
— Согласна не только ради моего ребенка, как вы только что сами сказали, но и…
Смутившись, она умолкла.
— Говорите же, прошу вас! — взмолился Вальвер.
И девушка отважно завершила:
— …ради вас и ради меня.
И она подставила Вальверу свой чистый лоб, на котором тот запечатлел нежный и целомудренный поцелуй. Не в силах долее сдерживать свой восторг, юноша воскликнул:
— Ах, Мюгетта! Милая моя Мюгетта-Ландыш, как я буду любить вас, баловать и лелеять! Вы навсегда забудете свое страшное прошлое!.. Как мы будем счастливы!.. Обязательно будем! Судите сами, счастье уже нам улыбнулось: из вашего рассказа я понял, что знаю, кто родители маленькой Лоизы.
Услышав последние слова Вальвера, девушка страшно побледнела. Заметив это, молодой человек взял ее руки и, покрывая их поцелуями, убежденно произнес:
— Не тревожьтесь. Я спокоен, потому что уверен: никто не станет вас разлучать.
— Вы так думаете? — облегченно вздохнула Мюгетта.
— Совершенно уверен, ручаюсь вам. Вы покажете мне тот маленький чепчик и, надеюсь, позволите взять его на некоторое время?
— Я дам вам его, когда вы только пожелаете
И, ощутив внезапный прилив доверия к Вальверу, Мюгетта спросила:
— Прошу вас, скажите… Я сгораю от нетерпения узнать, чья же дочь моя Лоиза.
— Лоиза — родная дочь Жеана де Пардальяна. А дальше — смотрите, как нам повезло: Жеан де Пардальян женат на моей кузине.
— Жеан де Пардальян, — задумчиво промолвила Мюгетта. — В тот день, когда вы вызволили меня из лап негодяя Роспиньяка, со мной говорил господин де Пардальян-отец. Он задал мне несколько вопросов относительно крошки Лоизы. Перед этим я случайно натолкнулась на Ла Горель. Так что можете себе представить, как я была взволнована; опасность мерещилась мне повсюду. Поэтому Пардальяну-отцу и его сыну я сказала, что Лоиза моя дочь. Казалось, мой ответ глубоко опечалил их обоих. До сих пор не могу себе простить, что обманула их. Я говорила себе: Пардальян-сын вполне может быть отцом Лоизы. Он наверняка разыскивает ее, а я его обманула. Дабы успокоить свою совесть, я стала наводить справки. Мне сказали: «Господин де Пардальян носит титул шевалье, его сын тоже». И я подумала: «Раз Лоиза — дочь маркиза, значит, она не может быть дочерью господина де Пардальяна, который всего лишь шевалье». Моя растревоженная совесть успокоилась, и я забыла об этой встрече. А вот теперь вы говорите, что он — ее отец. Уверены ли вы в этом, не ошибаетесь ли?
— Тот, кого вы спрашивали, милая моя Мюгетта, или обманул вас, или же сам толком ничего не знал. Дело в том, что господин де Пардальян и его сын действительно не признают иных титулов, кроме скромного звания шевалье. Но по отцу Жеан де Пардальян является графом де Маржанси. А теперь слушайте: женившись на моей кузине маркизе де Сожи, графине Вобрен, Жеан де Пардальян стал маркизом де Сожи и графом де Вобрен. Понимаете?
— Понимаю.
— А вы, став моей женой, становитесь кузиной Жеана де Пардальяна и его жены, то есть отца и матери Лоизы. Счастливые родители обретают дочь, которую они повсюду разыскивают вот уже четыре года. Но главное, милая моя Мюгетта, еще впереди. Знаете ли вы, где находится тот клочок земли и те руины, что именуются моим графством Вальвер?
— Откуда же мне знать? — улыбнулась девушка.
— Справедливо, — рассмеялся он. — Так вот, Вальвер граничит с Сожи… Ах, наконец-то вы все поняли!
— Да, — радостно ответила она, — мы будем жить в Вальвере, возле Сожи. Наши семьи будут всегда неразлучны… И малютку Лоизу станут ласкать и баловать сразу две матери!
— Две матери и два отца, — добавил Вальвер, радуясь еще больше, чем сама Мюгетта.
XX
ПРОСИТЕЛИ ГЕРЦОГИНИ СОРРЬЕНТЕС
Вот уже десять дней граф де Вальвер состоял на службе у герцогини Соррьентес. За это время Ландри Кокнар раз пять или шесть тайно побывал во дворце Соррьентес. Герцогиня всегда принимала его в своей молельне, причем встречи эти обычно происходили без свидетелей. Возможно, Ландри Кокнар был особенно осторожен, а может, ему просто везло, но как бы то ни было, он ни разу не встретил Вальвера, который продолжал оставаться в неведении и не догадывался об отношениях, существующих между его хозяйкой и его слугой.
Как мы уже говорили, все эти десять дней Мюгетта каждое утро исправно являлась во дворец. С Ла Горель она не сталкивалась. Она даже не подозревала, что в доме, куда она с таким удовольствием приходила, обретается женщина, жестоко мучившая ее в детстве. Ландри Кокнар также больше ни разу не встречал старуху. Впрочем, он давно и думать о ней забыл, и уж тем более не пытался узнать, состоит ли она по-прежнему на службе у герцогини. Ла Горель перестала его интересовать. Если эта отвратительная женщина и пребывала во дворце, то она строго исполняла приказ герцогини: не удаляться от вверенной ей бельевой и не искать встреч с Ландри Кокнаром и Мюгеттой-Ландыш.
Вальвер же и вовсе не знал Ла Горель в лицо, так что если бы он и натолкнулся на нее, то уделил бы ей не больше внимания, чем любой камеристке, швее или горничной, коих, разумеется, в этом огромном здании хватало.
Итак, под рукой у герцогини Соррьентес всегда находилась дочь Кончини. Девушка эта родилась во Флоренции семнадцать лет назад; едва она увидела свет, как отец приказал бросить ее в воды Арно с камнем на шее. Также под рукой у герцогини были еще две примечательные личности — Ландри Кокнар и Ла Горель, посвященные в тайну рождения девочки и в преступный замысел Кончини. Все трое были беззаветно преданы госпоже Соррьентес — кто-то из выгоды, а кто-то потому, что ей удалось снискать их доверие или завоевать их дружбу.
Теперь пришла пора рассказать, зачем же эти трое понадобились герцогине и какие планы связывала она с ними. Для этого нам придется некоторое время не расставаться с герцогиней.
Накануне, то есть во вторник, она получила некую записочку. Прочитав ее, она позвала д'Альбарана и отдала ему соответствующие распоряжения. Гигант-испанец поклонился и отправился их исполнять. Через два часа он вернулся и на немой вопрос своей госпожи ответил:
— Все в порядке, сударыня, он примет вас завтра в указанное вами время в своем особняке на улице Турнон, где он сейчас пребывает.
— Значит, завтра мы отправляемся на улицу Турнон, — ответила герцогиня и добавила: — Ты поедешь со мной.
Великан молча поклонился и удалился.
Мы уже говорили, что герцогиня много времени уделяла благотворительности. Всего несколько недель проживала она в своем великолепном дворце, но этого времени вполне хватило, чтобы слава о ее щедрости разнеслась по Парижу. Этому в немалой степени способствовали рабочие, с поистине молниеносной быстротой перестроившие в соответствии с ее вкусами дворец Соррьентес; как вы догадываетесь, их работа была оплачена по-королевски. Отныне каждое утро в определенный час, который быстро стал известен всем страждущим, у ворот дворца собиралась немалая толпа. Затем ворота широко распахивались, впуская тех, кто жаждал получить помощь от милосердной герцогини. На улице Сен-Никез вновь воцарялась тишина, лишь изредка нарушаемая голосами просителей, спешивших домой и на все лады хваливших щедрую хозяйку дворца.
Впрочем, большинство посетителей в дом не попадали. Во дворе их встречал управляющий герцогини и от имени своей госпожи не скупясь раздавал милостыню. Бедняки уходили из дворца, благословляя великодушную герцогиню, но так и не увидев ее саму.
Однако некоторым — более сообразительным или более назойливым — удавалось-таки проникнуть внутрь и добраться до хозяйки дворца; тогда она удостаивала их особой аудиенции, местом для которой всегда служила молельня. В такие минуты никто не смел беспокоить герцогиню: ее светлость не могла допустить, чтобы страждущие рассказывали о своих бедах в присутствии ее приближенных, которые нечаянным словом или жестом могли смутить обиженного судьбой и людьми несчастного рассказчика. Каждый день герцогиня выслушивала таким образом несколько человек. Обычно подобные свидания были короткими, но просители не чувствовали себя разочарованными и, уходя, рассыпались в благодарностях.
Иногда какой-нибудь оборванец заявлялся в неурочный час. В таком случае его провожали к графу д'Альбарану, который и решал, достоин ли тот предстать перед герцогиней.
В среду утром, в тот самый час, когда возле приюта Кенз-Ван Вальвер объяснялся с Мюгеттой, по улице Сен-Никез шагал какой-то человек. Влюбленные, разумеется, не обратили на него никакого внимания. Человек этот, внешне напоминавший обычного просителя, направлялся к дворцу, хотя час приема таких, как он, давно уже миновал. Впрочем, приглядевшись к незнакомцу повнимательнее, можно было с уверенностью сказать, что он не принадлежал к славной когорте нищих, любящих поживиться за счет сильных мира сего. Его старый костюм, местами сильно потертый, был тем не менее безупречно чист. Более всего он походил на отпрыска обедневшей дворянской семьи или же разорившегося горожанина.
Просителя провели к д'Альбарану, и незнакомец, как и подобало человеку его положения, низко склонился перед великаном-испанцем. Д'Альбаран ласково и снисходительно кивнул ему, но как только дверь за лакеем, препроводившем посетителя к д'Альбарану, захлопнулась, как поведение обоих мужчин изменилось: новоприбывший распрямился, а д'Альбаран, утратив свою надменность, с улыбкой протянул ему руку и сказал по-испански:
— Наконец-то, дорогой граф! Надеюсь, путешествие не слишком утомило вас?
— Ничуть не больше, чем обычно, когда едешь в таком экипаже, в котором пришлось ехать мне, — отвечал «дорогой граф», сердечно пожимая протянутую ему руку.
— То есть в скверном, — со смехом уточнил д'Альбаран. — Я сочувствую вам от всего сердца.
— Ничего не поделаешь! — философски пожал плечами незнакомец. — Служба есть служба, и…
— Идемте, — перебил его д'Альбаран, — ее высочество с нетерпением ждет вас.
Он отвел посетителя в молельню, а сам скромно остался в прихожей, готовый явиться по первому зову своей хозяйки.
Таинственный посетитель, встреченный как добрый друг и оказавшийся соотечественником д'Альбарана, остался наедине с герцогиней; та по обыкновению сидела в своем высоком кресле. Наконец сделал три шага вперед. Как мы только что узнали, он носил титул графа, поэтому не было ничего странного в том, что при каждом шаге он отвешивал изысканнейший поклон. Движения его были грациозны и исполнены достоинства, так что, несмотря на потрепанный костюм, он вовсе не казался смешным. Герцогиня молча восседала на своем напоминавшем трон кресле, невозмутимая и величественная, словно королева. И словно перед королевой, граф преклонил колено и стал ждать.
— Приветствую вас, граф, — звучным и мягким голосом на чистейшем кастильском наречии произнесла хозяйка дворца.
И с милостивой улыбкой протянула гостю руку. Тот почтительно взял ее за кончики пальцев и прикоснулся к ним губами.
— Встаньте, граф, — ласково велела герцогиня.
Граф молча подчинился, еще раз низко поклонился и, выпрямившись, широким театральным жестом надел свою потертую шляпу и застыл в горделивой позе, как и подобает испанскому гранду, обладавшему привилегией оставаться с покрытой головой в присутствии монарших особ.
Герцогиня не казалась ни смущенной, ни удивленной. Очевидно, она уже привыкла к подобному церемониалу.
— Как чувствует себя мой кузен король? — спросила она.
— Благодарю вас, сударыня, Его Величество Филипп Испанский, мой милостивый монарх (при этих словах граф, сняв шляпу, вновь изящно поклонился), чувствует себя превосходно.
— Хвала Господу Богу, да хранит Он и дальше в радости и процветании нашего любимого монарха, — звучно произнесла герцогиня.
— Amen! — столь же серьезно ответил граф.
И добавил:
— Его Величество соблаговолил поручить мне передать, что он по-прежнему сердечно расположен к вам и заверяет, что вы всегда можете рассчитывать на его дружбу и милостивое к вам отношение.
— Прошу вас от моего имени смиренно поблагодарить Его Величество и заверить его в моей неизменной привязанности и вечной преданности.
— Не премину это сделать, сударыня. Его Величество также поручил мне передать вам это письмо; оно написано его королевской рукой.
Герцогиня взяла письмо, протянутое ей графом, ничем не выдав нетерпения, с которым она его ожидала. С величественным спокойствием она взломала большие королевские печати и пробежала глазами строки, начертанные собственноручно Его Величеством. Ни один мускул не дрогнул на ее лице: нельзя было понять, удовлетворена она содержанием послания или нет. Закончив чтение, она положила письмо на стоящий рядом столик и позвонила в колокольчик. Тотчас же появился д'Альбаран.
— Портшез? — коротко спросила она.
— Готов, — столь же кратко ответил д'Альбаран.
— Мы отправляемся на улицу Турнон.
— Хорошо, сударыня.
И д'Альбаран стремительно вышел.
Тогда герцогиня повернулась к графу. Тот ждал, застыв в преувеличенно почтительной позе. На лице его читалось удивление стремительностью решений герцогини. Она это заметила, и на лице ее мелькнула насмешливая улыбка. Однако она была столь мимолетна, что граф не обратил на нее внимания. А герцогиня как ни в чем не бывало обратилась к графу в столь же лаконичной манере, в какой только что говорила с д'Альбараном:
— А деньги? Король не пишет о них…
— Они должны быть в пути.
— Сколько?
— Четыре миллиона, сударыня.
— Мало, — презрительно бросила она.
И замолчала, производя в уме некоторые подсчеты.
— В конце концов, если прибавить их к тем, что есть у меня, пожалуй, что-то и получится, — произнесла она. — Граф, вам пора ехать. Вы скажете королю, что с той минуты, как я прочла его письмо, я начала действовать.
— Непременно скажу, сударыня, а от себя добавлю, что в вашем лице Его Величество имеет самого решительного и самого отважного главаря заговора, какого только можно было бы пожелать.
— Вы также скажете, — продолжала герцогиня, пропуская мимо ушей адресованный ей комплимент, — что в ожидании его письма я не теряла времени. Я вербовала сторонников. И теперь с уверенностью могу сказать, что успех нашему делу обеспечен.
— Я слово в слово передам ваш ответ Его Величеству.
— Прощайте, граф, — отпустила посланца герцогиня.
И прежним королевским жестом она протянула ему руку для поцелуя. Граф преклонил колено и коснулся губами кончиков ее розовых ногтей. Затем он встал и направился к двери. Он вновь напоминал смиренного просителя. Вынув из кармана кошелек и взвешивая его на ладони, он вышел из молельни, громко благословляя великодушную даму, внявшую мольбам несчастного. Теперь он говорил на чистейшем французском языке.
Мы вовсе не утверждаем, что все просители, приходившие к герцогине, были испанскими грандами, как этот только что покинувший дворец сеньор, однако большинство — или даже все — были ее эмиссарами или же посланцами испанского двора, являвшимися для получения новых инструкций, необходимых для выполнения некоего секретного плана, с которым мы вскоре вас познакомим.
Как мы уже говорили, все эти десять дней Мюгетта каждое утро исправно являлась во дворец. С Ла Горель она не сталкивалась. Она даже не подозревала, что в доме, куда она с таким удовольствием приходила, обретается женщина, жестоко мучившая ее в детстве. Ландри Кокнар также больше ни разу не встречал старуху. Впрочем, он давно и думать о ней забыл, и уж тем более не пытался узнать, состоит ли она по-прежнему на службе у герцогини. Ла Горель перестала его интересовать. Если эта отвратительная женщина и пребывала во дворце, то она строго исполняла приказ герцогини: не удаляться от вверенной ей бельевой и не искать встреч с Ландри Кокнаром и Мюгеттой-Ландыш.
Вальвер же и вовсе не знал Ла Горель в лицо, так что если бы он и натолкнулся на нее, то уделил бы ей не больше внимания, чем любой камеристке, швее или горничной, коих, разумеется, в этом огромном здании хватало.
Итак, под рукой у герцогини Соррьентес всегда находилась дочь Кончини. Девушка эта родилась во Флоренции семнадцать лет назад; едва она увидела свет, как отец приказал бросить ее в воды Арно с камнем на шее. Также под рукой у герцогини были еще две примечательные личности — Ландри Кокнар и Ла Горель, посвященные в тайну рождения девочки и в преступный замысел Кончини. Все трое были беззаветно преданы госпоже Соррьентес — кто-то из выгоды, а кто-то потому, что ей удалось снискать их доверие или завоевать их дружбу.
Теперь пришла пора рассказать, зачем же эти трое понадобились герцогине и какие планы связывала она с ними. Для этого нам придется некоторое время не расставаться с герцогиней.
Накануне, то есть во вторник, она получила некую записочку. Прочитав ее, она позвала д'Альбарана и отдала ему соответствующие распоряжения. Гигант-испанец поклонился и отправился их исполнять. Через два часа он вернулся и на немой вопрос своей госпожи ответил:
— Все в порядке, сударыня, он примет вас завтра в указанное вами время в своем особняке на улице Турнон, где он сейчас пребывает.
— Значит, завтра мы отправляемся на улицу Турнон, — ответила герцогиня и добавила: — Ты поедешь со мной.
Великан молча поклонился и удалился.
Мы уже говорили, что герцогиня много времени уделяла благотворительности. Всего несколько недель проживала она в своем великолепном дворце, но этого времени вполне хватило, чтобы слава о ее щедрости разнеслась по Парижу. Этому в немалой степени способствовали рабочие, с поистине молниеносной быстротой перестроившие в соответствии с ее вкусами дворец Соррьентес; как вы догадываетесь, их работа была оплачена по-королевски. Отныне каждое утро в определенный час, который быстро стал известен всем страждущим, у ворот дворца собиралась немалая толпа. Затем ворота широко распахивались, впуская тех, кто жаждал получить помощь от милосердной герцогини. На улице Сен-Никез вновь воцарялась тишина, лишь изредка нарушаемая голосами просителей, спешивших домой и на все лады хваливших щедрую хозяйку дворца.
Впрочем, большинство посетителей в дом не попадали. Во дворе их встречал управляющий герцогини и от имени своей госпожи не скупясь раздавал милостыню. Бедняки уходили из дворца, благословляя великодушную герцогиню, но так и не увидев ее саму.
Однако некоторым — более сообразительным или более назойливым — удавалось-таки проникнуть внутрь и добраться до хозяйки дворца; тогда она удостаивала их особой аудиенции, местом для которой всегда служила молельня. В такие минуты никто не смел беспокоить герцогиню: ее светлость не могла допустить, чтобы страждущие рассказывали о своих бедах в присутствии ее приближенных, которые нечаянным словом или жестом могли смутить обиженного судьбой и людьми несчастного рассказчика. Каждый день герцогиня выслушивала таким образом несколько человек. Обычно подобные свидания были короткими, но просители не чувствовали себя разочарованными и, уходя, рассыпались в благодарностях.
Иногда какой-нибудь оборванец заявлялся в неурочный час. В таком случае его провожали к графу д'Альбарану, который и решал, достоин ли тот предстать перед герцогиней.
В среду утром, в тот самый час, когда возле приюта Кенз-Ван Вальвер объяснялся с Мюгеттой, по улице Сен-Никез шагал какой-то человек. Влюбленные, разумеется, не обратили на него никакого внимания. Человек этот, внешне напоминавший обычного просителя, направлялся к дворцу, хотя час приема таких, как он, давно уже миновал. Впрочем, приглядевшись к незнакомцу повнимательнее, можно было с уверенностью сказать, что он не принадлежал к славной когорте нищих, любящих поживиться за счет сильных мира сего. Его старый костюм, местами сильно потертый, был тем не менее безупречно чист. Более всего он походил на отпрыска обедневшей дворянской семьи или же разорившегося горожанина.
Просителя провели к д'Альбарану, и незнакомец, как и подобало человеку его положения, низко склонился перед великаном-испанцем. Д'Альбаран ласково и снисходительно кивнул ему, но как только дверь за лакеем, препроводившем посетителя к д'Альбарану, захлопнулась, как поведение обоих мужчин изменилось: новоприбывший распрямился, а д'Альбаран, утратив свою надменность, с улыбкой протянул ему руку и сказал по-испански:
— Наконец-то, дорогой граф! Надеюсь, путешествие не слишком утомило вас?
— Ничуть не больше, чем обычно, когда едешь в таком экипаже, в котором пришлось ехать мне, — отвечал «дорогой граф», сердечно пожимая протянутую ему руку.
— То есть в скверном, — со смехом уточнил д'Альбаран. — Я сочувствую вам от всего сердца.
— Ничего не поделаешь! — философски пожал плечами незнакомец. — Служба есть служба, и…
— Идемте, — перебил его д'Альбаран, — ее высочество с нетерпением ждет вас.
Он отвел посетителя в молельню, а сам скромно остался в прихожей, готовый явиться по первому зову своей хозяйки.
Таинственный посетитель, встреченный как добрый друг и оказавшийся соотечественником д'Альбарана, остался наедине с герцогиней; та по обыкновению сидела в своем высоком кресле. Наконец сделал три шага вперед. Как мы только что узнали, он носил титул графа, поэтому не было ничего странного в том, что при каждом шаге он отвешивал изысканнейший поклон. Движения его были грациозны и исполнены достоинства, так что, несмотря на потрепанный костюм, он вовсе не казался смешным. Герцогиня молча восседала на своем напоминавшем трон кресле, невозмутимая и величественная, словно королева. И словно перед королевой, граф преклонил колено и стал ждать.
— Приветствую вас, граф, — звучным и мягким голосом на чистейшем кастильском наречии произнесла хозяйка дворца.
И с милостивой улыбкой протянула гостю руку. Тот почтительно взял ее за кончики пальцев и прикоснулся к ним губами.
— Встаньте, граф, — ласково велела герцогиня.
Граф молча подчинился, еще раз низко поклонился и, выпрямившись, широким театральным жестом надел свою потертую шляпу и застыл в горделивой позе, как и подобает испанскому гранду, обладавшему привилегией оставаться с покрытой головой в присутствии монарших особ.
Герцогиня не казалась ни смущенной, ни удивленной. Очевидно, она уже привыкла к подобному церемониалу.
— Как чувствует себя мой кузен король? — спросила она.
— Благодарю вас, сударыня, Его Величество Филипп Испанский, мой милостивый монарх (при этих словах граф, сняв шляпу, вновь изящно поклонился), чувствует себя превосходно.
— Хвала Господу Богу, да хранит Он и дальше в радости и процветании нашего любимого монарха, — звучно произнесла герцогиня.
— Amen! — столь же серьезно ответил граф.
И добавил:
— Его Величество соблаговолил поручить мне передать, что он по-прежнему сердечно расположен к вам и заверяет, что вы всегда можете рассчитывать на его дружбу и милостивое к вам отношение.
— Прошу вас от моего имени смиренно поблагодарить Его Величество и заверить его в моей неизменной привязанности и вечной преданности.
— Не премину это сделать, сударыня. Его Величество также поручил мне передать вам это письмо; оно написано его королевской рукой.
Герцогиня взяла письмо, протянутое ей графом, ничем не выдав нетерпения, с которым она его ожидала. С величественным спокойствием она взломала большие королевские печати и пробежала глазами строки, начертанные собственноручно Его Величеством. Ни один мускул не дрогнул на ее лице: нельзя было понять, удовлетворена она содержанием послания или нет. Закончив чтение, она положила письмо на стоящий рядом столик и позвонила в колокольчик. Тотчас же появился д'Альбаран.
— Портшез? — коротко спросила она.
— Готов, — столь же кратко ответил д'Альбаран.
— Мы отправляемся на улицу Турнон.
— Хорошо, сударыня.
И д'Альбаран стремительно вышел.
Тогда герцогиня повернулась к графу. Тот ждал, застыв в преувеличенно почтительной позе. На лице его читалось удивление стремительностью решений герцогини. Она это заметила, и на лице ее мелькнула насмешливая улыбка. Однако она была столь мимолетна, что граф не обратил на нее внимания. А герцогиня как ни в чем не бывало обратилась к графу в столь же лаконичной манере, в какой только что говорила с д'Альбараном:
— А деньги? Король не пишет о них…
— Они должны быть в пути.
— Сколько?
— Четыре миллиона, сударыня.
— Мало, — презрительно бросила она.
И замолчала, производя в уме некоторые подсчеты.
— В конце концов, если прибавить их к тем, что есть у меня, пожалуй, что-то и получится, — произнесла она. — Граф, вам пора ехать. Вы скажете королю, что с той минуты, как я прочла его письмо, я начала действовать.
— Непременно скажу, сударыня, а от себя добавлю, что в вашем лице Его Величество имеет самого решительного и самого отважного главаря заговора, какого только можно было бы пожелать.
— Вы также скажете, — продолжала герцогиня, пропуская мимо ушей адресованный ей комплимент, — что в ожидании его письма я не теряла времени. Я вербовала сторонников. И теперь с уверенностью могу сказать, что успех нашему делу обеспечен.
— Я слово в слово передам ваш ответ Его Величеству.
— Прощайте, граф, — отпустила посланца герцогиня.
И прежним королевским жестом она протянула ему руку для поцелуя. Граф преклонил колено и коснулся губами кончиков ее розовых ногтей. Затем он встал и направился к двери. Он вновь напоминал смиренного просителя. Вынув из кармана кошелек и взвешивая его на ладони, он вышел из молельни, громко благословляя великодушную даму, внявшую мольбам несчастного. Теперь он говорил на чистейшем французском языке.
Мы вовсе не утверждаем, что все просители, приходившие к герцогине, были испанскими грандами, как этот только что покинувший дворец сеньор, однако большинство — или даже все — были ее эмиссарами или же посланцами испанского двора, являвшимися для получения новых инструкций, необходимых для выполнения некоего секретного плана, с которым мы вскоре вас познакомим.
XXI
И СНОВА ШЕВАЛЬЕ ДЕ ПАРДАЛЬЯН
Спустя некоторое время портшез герцогини Соррьентес под охраной д'Альбарана и его людей пересек площадь Труа-Мэри и направился в сторону Нового моста. На этот раз кожаные занавески были отдернуты, и любой прохожий мог полюбоваться красотой герцогини. Одетая в простое белое платье, она опиралась локтем на стопку подушечек, обтянутых багряным шелком, и рассеянно взирала на людей, снующих по самому оживленному мосту в Париже.
В то же самое время с другой стороны моста, той, что выходит на улицу Дофина, показался всадник на взмыленной от быстрой езды лошади.
Этим всадником был шевалье де Пардальян.
Судя по платью и сапогам, покрытым толстым слоем дорожной пыли, наш герой проделал неблизкий путь; вероятно, он возвращался из Сожи, куда, как мы помним, он отправился, чтобы проводить своего сына Жеана. Вынужденный из-за толпы на мосту пустить коня шагом, Пардальян размеренно покачивался в седле и размышлял:
«Еще несколько минут — и я наконец доберусь до гостиницы несравненной Николь, где найду накрытый стол, уставленный аппетитными блюдами и бутылками старого доброго бургундского. Честно говоря, голод давно терзает мой желудок своими острыми когтями, а жажда, кажется, высушила все мои внутренности. После ужина я заберусь в удобную постель и спокойно просплю до завтрашнего утра. Ах, черт побери, до чего же я стар! Ведь и проехал-то не так уж много!»
И он тяжело вздохнул.
Итак, Пардальян приближался к середине моста; навстречу ему двигался портшез герцогини. Их пути должны были вот-вот пересечься. Достигнув площадки, где собирались поставить конную статую Генриха IV (замысел этот был осуществлен только несколько лет спустя), Пардальян почувствовал, что подпруги его седла ослабли.
Он быстро спешился и принялся затягивать ремни. Движения его были легкими и уверенными; он отнюдь не напоминал согбенного годами и усталостью старца. Закрепив как следует седло, он уже собирался вскочить на коня и ехать дальше, но тут мимо него проследовал портшез. Бросив на него короткий взгляд, шевалье заметил Фаусту. Конь скрыл его от глаз герцогини, однако мелькнувшее перед ним видение так поразило Пардальяна, что он не удержался и глухо вскрикнул:
— Фауста!..
И вместо того, чтобы вскочить на коня, как он только что намеревался сделать, он еще ниже пригнулся к луке седла, прикрывая лицо полой плаща. Герцогиня — точнее Фауста, как назвал ее Пардальян (а он, как мы знаем, не мог ошибиться, ибо дорого заплатил за знакомство с этой дамой), проехала мимо, не обратив внимания на спешившегося всадника, старательно закреплявшего подпругу.
Пардальян выждал еще некоторое время: он хотел быть уверенным, что если вдруг Фауста обернется, ее носилки будут достаточно далеко и она не заметит его. Наконец шевалье выпрямился и устремил свой сверкающий взор в ту сторону, куда удалился портшез. Лицо его внезапно сделалось суровым, черты его заострились. Все это, как мы знаем, служило у Пардальяна верным признаком необычайного волнения.
— Фауста!.. — повторял он про себя. — Фауста!.. Так значит, она не умерла?..
Нахмурившись, он продолжил:
— Фауста… в Париже!.. О!.. О!.. Какой черт занес ее в Париж?..
И улыбнувшись зловещей улыбкой, он произнес:
— Ну вот, а я-то надеялся сегодня плотно пообедать!
Подумав немного, он беззаботно пожал плечами и заключил:
— Что ж, ничего не поделаешь! Возьму свое за ужином… если только мне нынче удастся поужинать…
Придя к такому заключению, он вскочил в седло, развернул коня и, закутавшись в плащ и надвинув на глаза шляпу, поехал за портшезом. Перед нами был прежний Пардальян: он быстро принимал решения и еще быстрее выполнял их. Возраст не имел над ним власти. Его волосы и усы были седыми, но движения — ловкими и гибкими, словно у юноши.
Только что Пардальян жаловался на годы, голод и усталость и вздыхал о хорошем обеде и мягкой постели. Увидев же Фаусту, которую он считал мертвой, шевалье мгновенно преобразился и пустился в погоню, будто за его плечами и не было нескольких десятков лье изнурительной дороги. Преследуя носилки, Пардальян мучительно соображал, каким образом Фауста могла оказаться в Париже.
«Ах, черт побери, это она, ошибки быть не может — это она!.. И она совсем не изменилась… Какие ветры занесли ее в Париж?.. На вид ей не дашь и тридцати… Куда она, дьявол ее забери, направляется? Однако, если я еще умею считать, ей должно быть никак не меньше сорока шести… Прекрасно, вот то, что я искал».
Остановившись возле небольшого трактира, он спешился и прошел в зал для посетителей. Завидев его, хозяин сорвал с головы колпак и метнулся ему навстречу; весь вид трактирщика выражал глубочайшее почтение. Пардальян сделал хозяину знак следовать за ним на улицу.
— Я доверяю вам этого коня, — сказал Пардальян, указывая на своего взмыленного рысака. — Бедняге сегодня пришлось немало потрудиться. Позаботьтесь о нем как следует. Я вернусь за ним… не знаю, когда.
Трактирщик не выразил ни малейшего изумления. Должно быть, он привык к своеобразным манерам шевалье.
— Господин шевалье может быть совершенно спокоен: за конем господина шевалье присмотрят как нельзя лучше, — заверил Пардальяна трактирщик, беря коня под уздцы.
Но Пардальян уже не слышал его: он устремился следом за Фаустой. По дороге он продолжал беседовать с самим собой; впрочем, плавной беседы не получалось, ибо мысли его постоянно перескакивали с одного предмета на другой:
«Пожалуй, моя скотинка готова была еще постараться ради меня, хотя мы с ней и проделали немалый путь. Но выслеживать Фаусту верхом… клянусь Пилатом, я даже представить себе не могу, что она может делать в Париже… Да, конь, конечно, будет мне помехой… Но куда же она направляется?.. Ах, дьявол, неужели она едет за город?.. Если она и дальше будет двигаться с такой скоростью, я проиграл… Надо было все-таки оставить себе коня… Ах, а я-то скучал, жаловался, что мне нечем заняться! Теперь, пожалуй, дел у меня будет в избытке… Ну вот, она уже проехала через ворота Дофина… О-ля-ля… решительно, я был прав, что расстался с лошадью… держу пари, что она едет повидаться со своим соотечественником синьором Кончини… господином маршалом д'Анкром… маршалом, ни разу не державшим в руке шпагу… мошенником, развратником… Что за заговор плетет она вместе с этим Кончини?.. Какую мрачную и страшную цель преследует она здесь?.. Да, я был прав: она направляется к улице Турнон… Знать бы… знать… Ох, придется мне, видно, войти в дом к самому Кончини… войти-то не сложно… Как хорошо, что Жеан остался в Сожи подле больной жены… Главное — услышать, о чем будут говорить Фауста и этот маршал… Разумеется, я полностью уверен в своем сыне. Конечно, он не станет выбирать между нею и мной. И все же… он не знает ее… Должен же быть какой-нибудь способ… мне совершенно необходимо выведать, о чем она будет совещаться с Кончини… Хотя Жеан и не знает ее, мне было бы неприятно вовлечь его в борьбу против собственной матери… А сомневаться не приходится: с той минуты, как мы встретились в Париже, борьба продолжится… Я очень рад, что Жеан не будет участвовать в ней… Борьба тайная и, как всегда, жестокая и страшная, которая на этот раз наверняка окончится смертью одного из нас, а может быть, и обоих… Черт, черт и еще раз черт, мне положительно необходимо знать, о чем они будут говорить… Да, но как это сделать?.. Я угадал: она идет к Кончини!..»
В самом деле, носилки свернули под высокую арку роскошного особняка и скрылись во внутреннем дворе.
Пардальян остановился. Проникнуть в особняк не представляло для него никакого труда, поэтому он даже не задумывался над этим вопросом. Он лихорадочно искал способ подслушать разговор Фаусты и Кончини, но никак не находил его. Похоже, что задача эта была невыполнима.
Перед входом в особняк, держась подальше от охраны и толпившихся здесь дворян, расхаживал Стокко. Казалось, он кого-то ожидал. Стокко видел, как приехала Фауста. Судя по той нагловатой улыбке, которой он приветствовал ее прибытие, он был даже знаком с ней.
Наш герой заметил Стокко, и на губах его заиграла насмешливая улыбка — так улыбаться умел только шевалье де Пардальян. Он резко откинул плащ, сдвинул шляпу на затылок, открыв свое лицо, и стал ждать.
Дальше события разворачивались стремительно. Стокко заметил его, побледнел, мгновенно развернулся и нырнул под арку.
Пардальян внимательно следил за Стокко. Заметив, что тот решил бежать, шевалье в два прыжка настиг итальянца и опустил ему руку на плечо.
Даже не обернувшись, Стокко заметался, словно кабан, настигнутый стаей гончих, но Пардальян крепко держал свою добычу. У Стокко не было ни единого шанса высвободиться. Не отпуская негодяя, шевалье обратился к нему:
— Неужели я так напугал тебя, мэтр Стокко, что ты, едва завидев меня, пустился удирать?
Стокко прекратил дергаться. Поняв, что путь к свободе отрезан, он успокоился и затих. Пардальян разжал руку. Он знал, что доверенный слуга Леоноры больше не попытается ускользнуть от него. В самом деле: теперь Стокко стоял и ждал. Он был мрачен, лицо его уже утратило присущее ему нагловато-самоуверенное выражение. Говоря образным народным языком — а язык народа всегда изобилует образами, — он «совсем скис». С почтением, которое, заметим, отнюдь не было наигранным, Стокко поклонился Пардальяну и ответил:
В то же самое время с другой стороны моста, той, что выходит на улицу Дофина, показался всадник на взмыленной от быстрой езды лошади.
Этим всадником был шевалье де Пардальян.
Судя по платью и сапогам, покрытым толстым слоем дорожной пыли, наш герой проделал неблизкий путь; вероятно, он возвращался из Сожи, куда, как мы помним, он отправился, чтобы проводить своего сына Жеана. Вынужденный из-за толпы на мосту пустить коня шагом, Пардальян размеренно покачивался в седле и размышлял:
«Еще несколько минут — и я наконец доберусь до гостиницы несравненной Николь, где найду накрытый стол, уставленный аппетитными блюдами и бутылками старого доброго бургундского. Честно говоря, голод давно терзает мой желудок своими острыми когтями, а жажда, кажется, высушила все мои внутренности. После ужина я заберусь в удобную постель и спокойно просплю до завтрашнего утра. Ах, черт побери, до чего же я стар! Ведь и проехал-то не так уж много!»
И он тяжело вздохнул.
Итак, Пардальян приближался к середине моста; навстречу ему двигался портшез герцогини. Их пути должны были вот-вот пересечься. Достигнув площадки, где собирались поставить конную статую Генриха IV (замысел этот был осуществлен только несколько лет спустя), Пардальян почувствовал, что подпруги его седла ослабли.
Он быстро спешился и принялся затягивать ремни. Движения его были легкими и уверенными; он отнюдь не напоминал согбенного годами и усталостью старца. Закрепив как следует седло, он уже собирался вскочить на коня и ехать дальше, но тут мимо него проследовал портшез. Бросив на него короткий взгляд, шевалье заметил Фаусту. Конь скрыл его от глаз герцогини, однако мелькнувшее перед ним видение так поразило Пардальяна, что он не удержался и глухо вскрикнул:
— Фауста!..
И вместо того, чтобы вскочить на коня, как он только что намеревался сделать, он еще ниже пригнулся к луке седла, прикрывая лицо полой плаща. Герцогиня — точнее Фауста, как назвал ее Пардальян (а он, как мы знаем, не мог ошибиться, ибо дорого заплатил за знакомство с этой дамой), проехала мимо, не обратив внимания на спешившегося всадника, старательно закреплявшего подпругу.
Пардальян выждал еще некоторое время: он хотел быть уверенным, что если вдруг Фауста обернется, ее носилки будут достаточно далеко и она не заметит его. Наконец шевалье выпрямился и устремил свой сверкающий взор в ту сторону, куда удалился портшез. Лицо его внезапно сделалось суровым, черты его заострились. Все это, как мы знаем, служило у Пардальяна верным признаком необычайного волнения.
— Фауста!.. — повторял он про себя. — Фауста!.. Так значит, она не умерла?..
Нахмурившись, он продолжил:
— Фауста… в Париже!.. О!.. О!.. Какой черт занес ее в Париж?..
И улыбнувшись зловещей улыбкой, он произнес:
— Ну вот, а я-то надеялся сегодня плотно пообедать!
Подумав немного, он беззаботно пожал плечами и заключил:
— Что ж, ничего не поделаешь! Возьму свое за ужином… если только мне нынче удастся поужинать…
Придя к такому заключению, он вскочил в седло, развернул коня и, закутавшись в плащ и надвинув на глаза шляпу, поехал за портшезом. Перед нами был прежний Пардальян: он быстро принимал решения и еще быстрее выполнял их. Возраст не имел над ним власти. Его волосы и усы были седыми, но движения — ловкими и гибкими, словно у юноши.
Только что Пардальян жаловался на годы, голод и усталость и вздыхал о хорошем обеде и мягкой постели. Увидев же Фаусту, которую он считал мертвой, шевалье мгновенно преобразился и пустился в погоню, будто за его плечами и не было нескольких десятков лье изнурительной дороги. Преследуя носилки, Пардальян мучительно соображал, каким образом Фауста могла оказаться в Париже.
«Ах, черт побери, это она, ошибки быть не может — это она!.. И она совсем не изменилась… Какие ветры занесли ее в Париж?.. На вид ей не дашь и тридцати… Куда она, дьявол ее забери, направляется? Однако, если я еще умею считать, ей должно быть никак не меньше сорока шести… Прекрасно, вот то, что я искал».
Остановившись возле небольшого трактира, он спешился и прошел в зал для посетителей. Завидев его, хозяин сорвал с головы колпак и метнулся ему навстречу; весь вид трактирщика выражал глубочайшее почтение. Пардальян сделал хозяину знак следовать за ним на улицу.
— Я доверяю вам этого коня, — сказал Пардальян, указывая на своего взмыленного рысака. — Бедняге сегодня пришлось немало потрудиться. Позаботьтесь о нем как следует. Я вернусь за ним… не знаю, когда.
Трактирщик не выразил ни малейшего изумления. Должно быть, он привык к своеобразным манерам шевалье.
— Господин шевалье может быть совершенно спокоен: за конем господина шевалье присмотрят как нельзя лучше, — заверил Пардальяна трактирщик, беря коня под уздцы.
Но Пардальян уже не слышал его: он устремился следом за Фаустой. По дороге он продолжал беседовать с самим собой; впрочем, плавной беседы не получалось, ибо мысли его постоянно перескакивали с одного предмета на другой:
«Пожалуй, моя скотинка готова была еще постараться ради меня, хотя мы с ней и проделали немалый путь. Но выслеживать Фаусту верхом… клянусь Пилатом, я даже представить себе не могу, что она может делать в Париже… Да, конь, конечно, будет мне помехой… Но куда же она направляется?.. Ах, дьявол, неужели она едет за город?.. Если она и дальше будет двигаться с такой скоростью, я проиграл… Надо было все-таки оставить себе коня… Ах, а я-то скучал, жаловался, что мне нечем заняться! Теперь, пожалуй, дел у меня будет в избытке… Ну вот, она уже проехала через ворота Дофина… О-ля-ля… решительно, я был прав, что расстался с лошадью… держу пари, что она едет повидаться со своим соотечественником синьором Кончини… господином маршалом д'Анкром… маршалом, ни разу не державшим в руке шпагу… мошенником, развратником… Что за заговор плетет она вместе с этим Кончини?.. Какую мрачную и страшную цель преследует она здесь?.. Да, я был прав: она направляется к улице Турнон… Знать бы… знать… Ох, придется мне, видно, войти в дом к самому Кончини… войти-то не сложно… Как хорошо, что Жеан остался в Сожи подле больной жены… Главное — услышать, о чем будут говорить Фауста и этот маршал… Разумеется, я полностью уверен в своем сыне. Конечно, он не станет выбирать между нею и мной. И все же… он не знает ее… Должен же быть какой-нибудь способ… мне совершенно необходимо выведать, о чем она будет совещаться с Кончини… Хотя Жеан и не знает ее, мне было бы неприятно вовлечь его в борьбу против собственной матери… А сомневаться не приходится: с той минуты, как мы встретились в Париже, борьба продолжится… Я очень рад, что Жеан не будет участвовать в ней… Борьба тайная и, как всегда, жестокая и страшная, которая на этот раз наверняка окончится смертью одного из нас, а может быть, и обоих… Черт, черт и еще раз черт, мне положительно необходимо знать, о чем они будут говорить… Да, но как это сделать?.. Я угадал: она идет к Кончини!..»
В самом деле, носилки свернули под высокую арку роскошного особняка и скрылись во внутреннем дворе.
Пардальян остановился. Проникнуть в особняк не представляло для него никакого труда, поэтому он даже не задумывался над этим вопросом. Он лихорадочно искал способ подслушать разговор Фаусты и Кончини, но никак не находил его. Похоже, что задача эта была невыполнима.
Перед входом в особняк, держась подальше от охраны и толпившихся здесь дворян, расхаживал Стокко. Казалось, он кого-то ожидал. Стокко видел, как приехала Фауста. Судя по той нагловатой улыбке, которой он приветствовал ее прибытие, он был даже знаком с ней.
Наш герой заметил Стокко, и на губах его заиграла насмешливая улыбка — так улыбаться умел только шевалье де Пардальян. Он резко откинул плащ, сдвинул шляпу на затылок, открыв свое лицо, и стал ждать.
Дальше события разворачивались стремительно. Стокко заметил его, побледнел, мгновенно развернулся и нырнул под арку.
Пардальян внимательно следил за Стокко. Заметив, что тот решил бежать, шевалье в два прыжка настиг итальянца и опустил ему руку на плечо.
Даже не обернувшись, Стокко заметался, словно кабан, настигнутый стаей гончих, но Пардальян крепко держал свою добычу. У Стокко не было ни единого шанса высвободиться. Не отпуская негодяя, шевалье обратился к нему:
— Неужели я так напугал тебя, мэтр Стокко, что ты, едва завидев меня, пустился удирать?
Стокко прекратил дергаться. Поняв, что путь к свободе отрезан, он успокоился и затих. Пардальян разжал руку. Он знал, что доверенный слуга Леоноры больше не попытается ускользнуть от него. В самом деле: теперь Стокко стоял и ждал. Он был мрачен, лицо его уже утратило присущее ему нагловато-самоуверенное выражение. Говоря образным народным языком — а язык народа всегда изобилует образами, — он «совсем скис». С почтением, которое, заметим, отнюдь не было наигранным, Стокко поклонился Пардальяну и ответил: