Страница:
Последние слова Кончини потонули в бурном потоке угроз и отборнейшей брани. Разумеется, больше всех кричали и угрожали Роктай и Лонгваль, коим довелось на себе испытать крепость кулаков Одэ де Вальвера.
— Я не успокоюсь, пока не выпущу кишки этому мерзавцу! — скрежетал зубами Лонгваль.
— А я, — вторил ему Роктай, — всажу ему кинжал в самое сердце.
— Спокойствие, господа, — призвал их к порядку Кончини, — вы забываете, что он нужен мне живым. Живым, слышите?
И так как оба врага Вальвера упорно продолжали ворчать, он громко повторил:
— Живым! Таков мой приказ!
И со зловещей улыбкой прибавил:
— Будьте спокойны, наказание, которое я приготовил для него, так ужасно, что вы даже не можете себе вообразить.
Слова эти прозвучали столь многообещающе, что Роктай и Лонгваль поняли: Кончини отнюдь не намерен шутить.
— Черт побери, монсеньор, — расхохотались они, — теперь, когда мы узнали ваши намерения относительно этого молокососа, мы готовы притащить его вам в целости и сохранности. Вы правы, удар шпаги был бы для него слишком легким наказанием.
— Пора на охоту, — скомандовал Кончини, — на охоту, мои отважные ищейки! Выследите мне зверя, загоните его в силки… а уж забить его предоставьте мне, — и Кончини недобро усмехнулся.
Повелительным жестом он отпустил собравшихся, оставив у себя только Роспиньяка. Едва лишь шумные голоса и громкий хохот удалявшихся дворян стихли в анфиладе комнат, как Кончини подскочил к Роспиньяку и вцепился ему в плечи. Лицо его исказилось от злобы, нижняя губа отвисла, глаза налились кровью. Тряся своего капитана словно грушу, он заорал:
— Роспиньяк, ты отвечаешь мне за своих людей… за то, чтобы они доставили ко мне этого молодого негодяя… Отвечаешь головой!
И так как Роспиньяк смотрел на него со все возрастающим недоумением, он тут же открыл капитану секрет своей неожиданной и страшной ненависти к первому встречному задире:
— Он тоже любит ее!.. Ты понимаешь, Роспиньяк?! А вдруг это из-за него она презирает меня, а?.. Вдруг она…
Кончини едва не задохнулся от злости.
— По-моему, вы преувеличиваете, монсеньор… — помолчав, ответил Роспиньяк.
И холодно добавил:
— Будьте уверены, он от вас не уйдет, обещаю вам.
— Ты верный слуга, Роспиньяк, — поощрил барона Кончини. — Иди и не сомневайся: твое состояние обеспечено.
Роспиньяк поклонился и вышел. Догнав своих людей, он присоединился к ним. Однако мысли его отнюдь не соответствовали его, только что произнесенным перед Кончини, словам:
«Что ж, твои деньги пригодятся мне, очень пригодятся. А этот юнец — и впрямь наш соперник, но ты его не получишь, потому что он принадлежит мне, мне, и больше никому!.. Я сам расправлюсь с ним. Ты же, Кончини, слеп и глуп, ты сделал меня поверенным своих сердечных дел, а сам даже не заметил, что я тоже влюблен в эту девушку и люблю ее не меньше, чем ты! Да я скорее вырву твое сердце, чем отдам ее тебе! Но сначала ты у меня раскошелишься… а уж потом мы сведем с тобой наши амурные счеты. Я призову на помощь сатану, и победа наверняка останется за мной! Цветочница будет принадлежать мне, или же она не достанется никому!»
Роспиньяк подозвал четырех своих лейтенантов: Лонгваля, Роктая, Эйно и Лувиньяка.
— Господа, — сказал он, — вернемся на улицу Сент-Оноре и займемся поисками очаровательной цветочницы Мюгетты.
— Ого, — удивился вечно сомневающийся Роктай, — а мне-то показалось, что монсеньор приказал нам отыскать того дерзкого мальчишку.
— Разумеется, — улыбнулся Роспиньяк. — Но видите ли, Роктай, если мы найдем цветочницу, мы найдем и мальчишку. Похоже, что он всегда ошивается поблизости.
Теперь мы предлагаем вам, читатель, вернуться к Стокко, преданному рыцарю и доверенному лицу Леоноры Галигаи, жены Кончини.
Направляясь к своей хозяйке, он думал примерно о том же, о чем только что размышлял Роспиньяк. В уме он производил следующие подсчеты:
«Тысяча ливров за молодого человека… Считаем, что они уже у меня в кармане… Отлично… Затем пять тысяч ливров за девчонку… Эти денежки будет не так-то просто заработать!.. Тут мне придется исхитриться! Черт побери! Итак, всего шесть тысяч ливров… Прибавим к этому сумму, которую я получу от синьоры Леоноры… Что ж, денек начался неплохо… Если и остальные дни будут такими, то скоро я сколочу неплохое состояньице!..»
Угрюмая и неприятная физиономия Стокко оживилась, на ней появилось мечтательное выражение. Однако вскоре оно исчезло, а лицо вновь приобрело прежний отталкивающий вид, чему немало способствовали вечно кривившая рот ехидная усмешка и горящие, словно раскаленные уголья, глаза, сидящие в глубоких глазницах.
— Что он приказал тебе? — спросила Леонора.
— Узнать имя и место жительства того молодого человека, что волочится за малюткой-цветочницей, — ответил Стокко.
И рассеянно добавил:
— За это он обещал мне тысячу ливров.
Леонора одобрительно кивнула:
— Он правильно сделал, я бы поручила тебе то же самое.
И со зловещим спокойствием, без гнева и ненависти, решительно произнесла:
— Этот мальчишка осмелился оскорбить моего Кончино; его надо жестоко наказать. А дальше, Стокко? Он говорил с тобой о девушке?
Кончини не сомневался в верности Стокко, поэтому он даже не подумал запретить ему рассказывать жене об их разговоре. Стокко же не колебался ни минуты. Спокойным и, как всегда, чуть насмешливым тоном он ответил:
— Он приказал мне узнать, где она живет.
И вновь как бы рассеянно добавил:
— За это он обещал мне пять тысяч ливров.
Страдание исказило лицо Леоноры. Взор ее обратился к небу, в нем светился немой упрек. Она жалобно простонала:
— Пять тысяч ливров!.. Видишь, как он любит ее!..
— Э, полно! Неужели для вас новость, что синьор Кончини как увидит хорошенькую мордашку, так тут же и влюбится в нее?.. Вы же сами знаете, что это ненадолго.
— Разве ты не понял, что это вовсе не обычная интрижка? Он действительно страстно влюбился в эту девчонку!
— Per Dio! Господи! Да ведь синьор Кончини всегда страстно влюбляется в женщину, которой домогается. А когда добивается своего, то с отвращением отбрасывает ее, чтобы столь же страстно влюбиться в следующую. Всегда одна и та же песня, синьора, а в конце каждого похождения он всегда возвращается к вам. И пускай это, черт побери, служит вам утешением!
Леонора горестно покачала головой. Похоже, слова Стокко не убедили ее.
— Но скажите же мне, наконец, — выказывая все признаки нетерпения, воскликнул усатый верзила, — должен ли я исполнить приказ монсеньора?
— Приказы Кончини должно исполнять всегда, — назидательным тоном произнесла Леонора.
— Так значит, я пускаюсь по следу малышки-цветочницы и бегу за ней до самой ее норки?
— Да, Стокко. Но когда ты найдешь ее нору, ты, как всегда, сначала сообщишь об этом мне. И только получив мои инструкции, пойдешь докладывать Кончини.
— Само собой разумеется. Когда мне отправляться на охоту?
— Сначала ты кое-куда проводишь меня, а затем обратно отведешь домой. После этого можешь идти исполнять приказание Кончини.
Стокко молча поклонился; выражение его лица было совершенно безмятежным. Взяв его под руку, Леонора направилась на улицу Гренель, прямо к портшезу герцогини Соррьентес. Занавески были по-прежнему задернуты. И хотя жена Кончини тихим покашливанием известила о своем прибытии, герцогиня так и не выглянула. Это не помешало Элеоноре сделать глубокий реверанс. Странно было смотреть, как эта женщина почтительно, почти подобострастно кланяется невидимой герцогине, не удостоившей ее даже простого приветствия. Таким же образом приветствовала портшез и Ла Горель. Но Ла Горель была простолюдинка, а Леонора Галигаи — жена фаворита королевы, этого всемогущего властителя государства, перед которым трепетали все, даже сам юный король, когда он оставался один в своих луврских апартаментах. Леонора вполне могла считать себя — и считала — равной самым знатным дамам королевства. Кто же тогда была эта таинственная герцогиня Соррьентес, перед портшезом которой столь благоговейно склонялась жена Кончини?..
Выпрямившись после реверанса, Леонора робко произнесла по-итальянски:
— Я пришла получить указания вашей светлейшей милости.
И «светлейшая милость», не соблаговолив даже выглянуть в окошко портшеза, мягко, но вместе с тем повелительно, давая понять, какое огромное расстояние отделяет ее от собеседницы, промолвила:
— А, это вы, Леонора!.. Заходите. Садитесь.
И Леонора Галигаи подчинилась так же безмолвно, как она подчинилась бы самой Марии Медичи.
VI
— Я не успокоюсь, пока не выпущу кишки этому мерзавцу! — скрежетал зубами Лонгваль.
— А я, — вторил ему Роктай, — всажу ему кинжал в самое сердце.
— Спокойствие, господа, — призвал их к порядку Кончини, — вы забываете, что он нужен мне живым. Живым, слышите?
И так как оба врага Вальвера упорно продолжали ворчать, он громко повторил:
— Живым! Таков мой приказ!
И со зловещей улыбкой прибавил:
— Будьте спокойны, наказание, которое я приготовил для него, так ужасно, что вы даже не можете себе вообразить.
Слова эти прозвучали столь многообещающе, что Роктай и Лонгваль поняли: Кончини отнюдь не намерен шутить.
— Черт побери, монсеньор, — расхохотались они, — теперь, когда мы узнали ваши намерения относительно этого молокососа, мы готовы притащить его вам в целости и сохранности. Вы правы, удар шпаги был бы для него слишком легким наказанием.
— Пора на охоту, — скомандовал Кончини, — на охоту, мои отважные ищейки! Выследите мне зверя, загоните его в силки… а уж забить его предоставьте мне, — и Кончини недобро усмехнулся.
Повелительным жестом он отпустил собравшихся, оставив у себя только Роспиньяка. Едва лишь шумные голоса и громкий хохот удалявшихся дворян стихли в анфиладе комнат, как Кончини подскочил к Роспиньяку и вцепился ему в плечи. Лицо его исказилось от злобы, нижняя губа отвисла, глаза налились кровью. Тряся своего капитана словно грушу, он заорал:
— Роспиньяк, ты отвечаешь мне за своих людей… за то, чтобы они доставили ко мне этого молодого негодяя… Отвечаешь головой!
И так как Роспиньяк смотрел на него со все возрастающим недоумением, он тут же открыл капитану секрет своей неожиданной и страшной ненависти к первому встречному задире:
— Он тоже любит ее!.. Ты понимаешь, Роспиньяк?! А вдруг это из-за него она презирает меня, а?.. Вдруг она…
Кончини едва не задохнулся от злости.
— По-моему, вы преувеличиваете, монсеньор… — помолчав, ответил Роспиньяк.
И холодно добавил:
— Будьте уверены, он от вас не уйдет, обещаю вам.
— Ты верный слуга, Роспиньяк, — поощрил барона Кончини. — Иди и не сомневайся: твое состояние обеспечено.
Роспиньяк поклонился и вышел. Догнав своих людей, он присоединился к ним. Однако мысли его отнюдь не соответствовали его, только что произнесенным перед Кончини, словам:
«Что ж, твои деньги пригодятся мне, очень пригодятся. А этот юнец — и впрямь наш соперник, но ты его не получишь, потому что он принадлежит мне, мне, и больше никому!.. Я сам расправлюсь с ним. Ты же, Кончини, слеп и глуп, ты сделал меня поверенным своих сердечных дел, а сам даже не заметил, что я тоже влюблен в эту девушку и люблю ее не меньше, чем ты! Да я скорее вырву твое сердце, чем отдам ее тебе! Но сначала ты у меня раскошелишься… а уж потом мы сведем с тобой наши амурные счеты. Я призову на помощь сатану, и победа наверняка останется за мной! Цветочница будет принадлежать мне, или же она не достанется никому!»
Роспиньяк подозвал четырех своих лейтенантов: Лонгваля, Роктая, Эйно и Лувиньяка.
— Господа, — сказал он, — вернемся на улицу Сент-Оноре и займемся поисками очаровательной цветочницы Мюгетты.
— Ого, — удивился вечно сомневающийся Роктай, — а мне-то показалось, что монсеньор приказал нам отыскать того дерзкого мальчишку.
— Разумеется, — улыбнулся Роспиньяк. — Но видите ли, Роктай, если мы найдем цветочницу, мы найдем и мальчишку. Похоже, что он всегда ошивается поблизости.
Теперь мы предлагаем вам, читатель, вернуться к Стокко, преданному рыцарю и доверенному лицу Леоноры Галигаи, жены Кончини.
Направляясь к своей хозяйке, он думал примерно о том же, о чем только что размышлял Роспиньяк. В уме он производил следующие подсчеты:
«Тысяча ливров за молодого человека… Считаем, что они уже у меня в кармане… Отлично… Затем пять тысяч ливров за девчонку… Эти денежки будет не так-то просто заработать!.. Тут мне придется исхитриться! Черт побери! Итак, всего шесть тысяч ливров… Прибавим к этому сумму, которую я получу от синьоры Леоноры… Что ж, денек начался неплохо… Если и остальные дни будут такими, то скоро я сколочу неплохое состояньице!..»
Угрюмая и неприятная физиономия Стокко оживилась, на ней появилось мечтательное выражение. Однако вскоре оно исчезло, а лицо вновь приобрело прежний отталкивающий вид, чему немало способствовали вечно кривившая рот ехидная усмешка и горящие, словно раскаленные уголья, глаза, сидящие в глубоких глазницах.
— Что он приказал тебе? — спросила Леонора.
— Узнать имя и место жительства того молодого человека, что волочится за малюткой-цветочницей, — ответил Стокко.
И рассеянно добавил:
— За это он обещал мне тысячу ливров.
Леонора одобрительно кивнула:
— Он правильно сделал, я бы поручила тебе то же самое.
И со зловещим спокойствием, без гнева и ненависти, решительно произнесла:
— Этот мальчишка осмелился оскорбить моего Кончино; его надо жестоко наказать. А дальше, Стокко? Он говорил с тобой о девушке?
Кончини не сомневался в верности Стокко, поэтому он даже не подумал запретить ему рассказывать жене об их разговоре. Стокко же не колебался ни минуты. Спокойным и, как всегда, чуть насмешливым тоном он ответил:
— Он приказал мне узнать, где она живет.
И вновь как бы рассеянно добавил:
— За это он обещал мне пять тысяч ливров.
Страдание исказило лицо Леоноры. Взор ее обратился к небу, в нем светился немой упрек. Она жалобно простонала:
— Пять тысяч ливров!.. Видишь, как он любит ее!..
— Э, полно! Неужели для вас новость, что синьор Кончини как увидит хорошенькую мордашку, так тут же и влюбится в нее?.. Вы же сами знаете, что это ненадолго.
— Разве ты не понял, что это вовсе не обычная интрижка? Он действительно страстно влюбился в эту девчонку!
— Per Dio! Господи! Да ведь синьор Кончини всегда страстно влюбляется в женщину, которой домогается. А когда добивается своего, то с отвращением отбрасывает ее, чтобы столь же страстно влюбиться в следующую. Всегда одна и та же песня, синьора, а в конце каждого похождения он всегда возвращается к вам. И пускай это, черт побери, служит вам утешением!
Леонора горестно покачала головой. Похоже, слова Стокко не убедили ее.
— Но скажите же мне, наконец, — выказывая все признаки нетерпения, воскликнул усатый верзила, — должен ли я исполнить приказ монсеньора?
— Приказы Кончини должно исполнять всегда, — назидательным тоном произнесла Леонора.
— Так значит, я пускаюсь по следу малышки-цветочницы и бегу за ней до самой ее норки?
— Да, Стокко. Но когда ты найдешь ее нору, ты, как всегда, сначала сообщишь об этом мне. И только получив мои инструкции, пойдешь докладывать Кончини.
— Само собой разумеется. Когда мне отправляться на охоту?
— Сначала ты кое-куда проводишь меня, а затем обратно отведешь домой. После этого можешь идти исполнять приказание Кончини.
Стокко молча поклонился; выражение его лица было совершенно безмятежным. Взяв его под руку, Леонора направилась на улицу Гренель, прямо к портшезу герцогини Соррьентес. Занавески были по-прежнему задернуты. И хотя жена Кончини тихим покашливанием известила о своем прибытии, герцогиня так и не выглянула. Это не помешало Элеоноре сделать глубокий реверанс. Странно было смотреть, как эта женщина почтительно, почти подобострастно кланяется невидимой герцогине, не удостоившей ее даже простого приветствия. Таким же образом приветствовала портшез и Ла Горель. Но Ла Горель была простолюдинка, а Леонора Галигаи — жена фаворита королевы, этого всемогущего властителя государства, перед которым трепетали все, даже сам юный король, когда он оставался один в своих луврских апартаментах. Леонора вполне могла считать себя — и считала — равной самым знатным дамам королевства. Кто же тогда была эта таинственная герцогиня Соррьентес, перед портшезом которой столь благоговейно склонялась жена Кончини?..
Выпрямившись после реверанса, Леонора робко произнесла по-итальянски:
— Я пришла получить указания вашей светлейшей милости.
И «светлейшая милость», не соблаговолив даже выглянуть в окошко портшеза, мягко, но вместе с тем повелительно, давая понять, какое огромное расстояние отделяет ее от собеседницы, промолвила:
— А, это вы, Леонора!.. Заходите. Садитесь.
И Леонора Галигаи подчинилась так же безмолвно, как она подчинилась бы самой Марии Медичи.
VI
КОРОЛЬ
Напомним, что весть о прибытии короля, столь вовремя сообщенная Стокко, мгновенно отвлекла внимание толпы от Кончини и его клевретов. Парижане обожали своего мальчика-короля, возлагали на него большие надежды и никогда не упускали возможности выказать ему свою любовь. Вот и теперь они устремились ему навстречу, чтобы поприветствовать Его Величество. Радостные горожане выстроились по обеим сторонам улицы, образовав живой коридор, в центре которого оставалось достаточно места и для короля, и для его малочисленной свиты. Не было никакой давки, все происходило быстро и на редкость чинно. Мы склонны объяснить это тем, что вокруг не было ни одного чиновника, коим обычно поручается «поддерживать» общественный порядок.
Часть горожан побежала встречать короля к воротам Сен-Дени.
Среди них была и Мюгетта-Ландыш.
Она прекрасно поняла, что именно из-за нее юный незнакомец, то есть Одэ де Вальвер, ввязался в ссору, перешедшую в стычку с Кончини и его сворой. Она выразительно нахмурила свои хорошенькие бровки. И пока молодой человек отбивал атаки Лонгваля и Роктая, она холодно, чтобы не сказать враждебно, взирала на него. Откуда взялась эта неприязнь к юноше, который ради ее прекрасных глаз отважно ринулся в неравный бой, готовый сложить в нем голову? Без сомнения, у девушки было доброе сердце: хотя она впервые в жизни видела Ландри Кокнара, она, не раздумывая, выразила ему свое сочувствие, в результате чего бедный малый был спасен. Так почему же тогда именно юный Одэ де Вальвер вызывал у нее столь сильную неприязнь?
Впрочем, мы должны признать, что как только положение молодого человека осложнилось, от ее холодности не осталось и следа. А уж когда вся банда головорезов, обнажив шпаги, бросилась на отважного Вальвера, то красавица, сжав кулачки, взволнованно зашептала:
— О, Боже! Да они сейчас разорвут его в клочья! Господи, помоги ему!
Мы уже знаем, что парижане отвели шпаги убийц от Одэ де Вальвера. Странно, но стоило молодому человеку оказаться вне опасности, как Мюгетта-Ландыш тотчас же равнодушно отвернулась. Можно было подумать, что он никогда и не существовал для нее. Она пропускала мимо ушей долетавшие до нее со всех сторон похвалы ловкости и отваге, проявленным юношей в критическую минуту. Она просто не видела, не замечала Вальвера.
Когда народ выступил на его защиту и сам решил расправиться с ненавистным фаворитом и его клевретами, Одэ де Вальвер спокойно отошел в сторонку, не желая лезть в драку без особых на то причин. Однако он по-прежнему стоял неподалеку от юной цветочницы; похоже было, что он по собственному почину решил оберегать девушку от малейшей опасности.
Когда Стокко объявил о приближении короля, Мюгетта одной из первых бросилась встречать его. Улица была ее родным домом, и все, что здесь происходило, даже самое незначительное событие, не оставляло ее равнодушной.
Итак, она вместе с несколькими десятками парижан устремилась навстречу юному монарху и молча проследовала мимо Одэ де Вальвера, притворившись, что не замечает его. Наш же робкий влюбленный все-таки отважился снять шляпу и изящно и почтительно приветствовать девушку. Чтобы не показаться невежливой, красавица удостоила его небрежного кивка головы. Но не более. Как только она миновала своего незадачливого поклонника, на ее лице вновь появилось уже виденное нами враждебное выражение.
Одэ де Вальвер снова ничего не заметил. И это было к лучшему, ибо такое отношение наверняка глубоко огорчило бы его. Разумеется, он снова отправился вслед за прелестной цветочницей.
Пройдя всего несколько десятков метров, Мюгетта остановилась неподалеку от позорного столба и новенькой виселицы, сооруженной здесь по приказу Кончини. Устроившись в первом ряду, она намеревалась как следует разглядеть юного короля. Идущий за ней по пятам Вальвер тоже занял наблюдательный пост возле мрачного сооружения: он же, в свою очередь, намеревался как следует полюбоваться дамой своего сердца. И оба вместе с толпой восторженных парижан принялись ожидать появления короля.
Но мы не станем ждать, когда появится король, а сами отправимся ему навстречу.
Сегодня утром король, как обычно, отправился на соколиную охоту и теперь не спеша возвращался домой. В тот момент, когда Стокко по приказу Леоноры Галигаи привлек внимание горожан к королевскому кортежу, Его Величество шагом въезжал в ворота Сент-Оноре.
Людовику XIII еще не исполнилось четырнадцати лет. Охотничий костюм подчеркивал хрупкость его юношеской фигуры. Он состоял из шляпы, украшенной длинным белым пером, темно — зеленого бархатного камзола, таких же штанов, светлого кожаного пояса, на котором висел охотничий кинжал, черных кожаных сапог, чьи голенища доходили до самых бедер, и тонких замшевых перчаток, закрывавших по локоть рукава камзола; в руке король держал хлыст.
Справа от короля ехал мужчина лет тридцати — высокий, с горделивой осанкой. Это был Шарль д'Альбер, королевский «учитель соколиной охоты». Унаследовав небольшое поместье на берегу Роны, он присоединил к своему имени его название и теперь звался Альбером де Люинь.
Слева от короля ехал изысканно одетый молодой человек: маркиз де Монпуйан — один из сыновей маркиза де Ла Форс.
Д'Альбер и Монпуйан постоянно оспаривали благорасположение монарха и весьма ревниво относились друг к другу. Однако это не мешало им с милой улыбкой клясться во взаимной вечной дружбе. Впрочем, оба прекрасно знали цену этим клятвам. Добавим,, что в ту минуту преимущество было на стороне Люиня, а его соперник, умело скрывая клокочущий в душе гнев, расточал ему самые очаровательные улыбки.
Следом за тремя благородными всадниками на небольшом расстоянии ехали пажи и слуги, составлявшие немногочисленную королевскую свиту. Как видите, маленький кортеж отнюдь не отличался пышностью. Такая свита более пристала небогатому сеньору средней руки, нежели королю Франции.
Маленький отряд медленно ехал по улице Сент-Оноре, и расступавшиеся прохожие радостно приветствовали его. Король рассеянно слушал болтовню де Люиня, вознамерившегося прочесть ему лекцию об искусстве дрессировки охотничьих птиц — искусстве, в котором — отдадим ему должное — ему не было равных. Но сегодня король был невнимательным слушателем: он мечтал. О чем мог мечтать этот четырнадцатилетний мальчик? Только он один мог бы ответить на этот вопрос, однако он молчал.
Люинь прекрасно понимал, что король не слушает его. Однако для него это не имело никакого значения, и он продолжал рассказывать, не обращая внимания на настроение своего высокородного ученика. Тем более что и сам он не слышал того, что говорил. Он знал наизусть основы своей науки и, словно попугай, излагал их, унесясь мыслями куда-то очень далеко. Впрочем, он не настолько погрузился в размышления, чтобы не замечать ничего вокруг. Напротив, он весьма внимательно наблюдал за королем и Монпуйаном, а время от времени даже оглядывался по сторонам.
Именно он своим зорким глазом первым заметил толпу, взявшую в кольцо Кончини и его гвардию. Именно до его чуткого слуха долетели грозные выкрики парижан. Люинь привстал в стременах, чтобы лучше разобраться в происходящем, и прислушался. Кровожадная улыбка заиграла у него на губах, в глазах зажглись недобрые огоньки, и он, забыв об этикете, закричал прямо в ухо королю:
— Глядите, сир, глядите же… Там, впереди, шумит ваш народ. Надеюсь, что наставники уже успели сообщить вам, что глас народа — глас Божий. Так прислушайтесь же, сир, к гласу Господню!
Король и Монпуйаном посмотрели туда, куда указывал Люинь. Выкрики толпы зазвучали совершенно отчетливо:
— Смерть Кончини!.. В воду проходимца!..
Король побледнел и принялся кусать губы. Глаза его заблестели, он силился рассмотреть, что же происходит там, впереди. Люинь вперил в него горящий взор, в котором читалось страстное желание получить, наконец, приказ убить ненавистного фаворита королевы. Но юный король молчал; затем он отвел глаза и принял свой прежний отсутствующий вид.
Люинь раздраженно пожал плечами и проворчал:
— Тогда давайте пустим коней в галоп. Может быть, мы еще подоспеем вовремя и узнаем, что там произошло.
Несколько мгновений король колебался, но потом любопытство пересилило, и он, ни слова не говоря, дал шпоры своему коню. Всадники понеслись по улице Сент-Оноре. Однако маленькая кавалькада мчалась недолго, ибо непредвиденное несчастье прервало ее бег: внезапно конь короля споткнулся о какое-то препятствие и упал на колени.
Король был превосходным наездником, но он не ожидал столь резкой остановки. Не удержавшись в седле, он потерял стремена и перелетел через голову лошади.
Драма разыгралась как раз возле позорного столба. Король должен был вот-вот упасть на кирпичный фундамент сего мрачного сооружения. У растерявшихся парижан вырвался пронзительный крик отчаяния: еще секунда — и их король разобьется о камни! Этот жуткий миг показался всем вечностью.
Но вдруг толпа взорвалась радостными воплями. В третий раз за это утро раздался восторженный крик:
— Да здравствует юнец!
Что же произошло, почему горе парижан сменилось бурным ликованием? Дело было в следующем.
Конь короля споткнулся в нескольких шагах от позорного столба, а случаю было угодно, чтобы Одэ де Вальвер устроил свой наблюдательный пункт как раз возле этого места. Как и все вокруг, молодой человек понял, что сейчас король упадет в двух шагах от него и разобьется о кирпичную кладку позорного столба. Недолго думая, он рванулся вперед, одним прыжком оказался там, где должен был приземлиться король, и протянул вперед руки.
Спустя долю секунды Людовик XIII очутился в его объятиях.
Удар был очень силен, так что Вальвер зашатался, как молодой дуб под порывом ураганного ветра. Однако же он не только сам удержался на ногах, но и не выронил свою драгоценную ношу. Что касается Людовика, то он был не столько напуган, сколько удивлен, ибо за краткие мгновения своего вынужденного путешествия по воздуху уже свыкся с мыслью, что ничто не сможет его спасти… Обретя, наконец, равновесие, де Вальвер осторожно опустил юного монарха на землю.
Какое-то время растерявшийся король приходил в себя и даже, позабыв об этикете, стоял без шляпы. Вдруг рядом с ним раздался взволнованный голос:
— Надеюсь, вы не ушиблись?
Король тотчас же уловил, что слова эти шли от чистого сердца, и, не обращая внимание на очередное нарушение этикета, ответил:
— Нет, черт побери! Скорее, это я должен задать вам такой вопрос. Я же со всего размаху свалился к вам на руки.
В голосе Людовика звучало искреннее восхищение своим спасителем.
— Я жив-здоров, — ответил Вальвер.
И звонко рассмеявшись, добавил:
— Слава Богу, все обошлось!
— К великому счастью для меня, — улыбнулся в ответ король.
Вот почему в третий раз за утро добрые парижане прокричали «ура» отважному юноше. Этот крик отрезвил Вальвера: он наконец вспомнил, что рядом с ним стоит Его Величество, и, радостно взмахнув шляпой, во всю силу своих легких прокричал:
— Да здравствует король!..
— Да здравствует король!.. — столь же восторженно откликнулась толпа.
Наступила та замечательная минута, воспоминания о которой любой человек, будь он королем или самим императором, хранит всю жизнь, даже если ему доведется прожить дольше библейского Мафусаила. Народ бросился к королю, желая разглядеть его поближе, коснуться рукой, убедиться, что юному монарху не причинили никакого вреда. Парижане так трогательно выражали свою привязанность, так заботливо расспрашивали, не ушибся ли Его Величество, что тот не мог остаться безучастным к выражению народной любви.
— Все в порядке, друзья мои, — обратился он в парижанам, — все в порядке, ничего не случилось…
И с улыбкой, адресованной Одэ де Вальверу, добавил:
— …благодаря вот этому юноше, который, похоже, унаследовал свою силу от самого господина Геркулеса.
Ликующие возгласы заглушили слова короля. Бедный маленький государь, покинутый всеми, даже собственной матерью, чувствовал, как сердце его наполняется нежностью: до сего дня он даже не подозревал, что так горячо любим своим народом. Его детское лицо озарилось радостью; восторгу достойных парижан не было границ.
Свита во главе с Люинем и Монпуйаном приблизилась к королю.
— Ах, сир, как я испугался! — воскликнул маркиз де Монпуйан.
— Если бы с Вашим Величеством случилось несчастье, я бы не сходя с места пронзил себя шпагой! — заявил бледный как мел Люинь; похоже, сейчас он говорил искренне.
Оба королевских телохранителя были потрясены. Скорее всего, они больше испугались за себя, нежели за короля, но внешне спектакль под названием «изъявление нежной дружбы» был разыгран образцово. Король поверил им. Он был растроган.
— Вы настоящие друзья, отважные и верные, — заявил он. — Успокойтесь, мы все отделались легким испугом.
— К счастью! — громко воскликнул Люинь.
И тихо добавил:
— Для меня!..
И тут же распорядился побыстрее оградить короля от излишне пылких выражений восторга его доброго народа. Его Величеству не подобало столь близко общаться с низшими из своих подданных. Королю подвели его коня, и он, словно ничего не произошло, легко вскочил в седло. Но прежде чем тронуться в путь, он поискал глазами Одэ де Вальвера.
Молодой человек, бледный, с просветленным взором, стоял в двух шагах от короля. Он все еще был во власти охвативших его бурных чувств, и время от времени бросал торжествующий взгляд в сторону Мюгетты, которая, как истинное дитя улицы, снова проскользнула в первый ряд зрителей и с немым восторгом взирала на короля. Вальвера она просто-напросто не замечала.
В чем же была причина столь неистового восторга, охватившего молодого человека, и почему он так сильно побледнел? Сейчас мы все вам объясним и сделаем это, придерживаясь раз и навсегда избранного нами принципа беспристрастности, не заботясь о том, уронят или нет эти объяснения нашего героя в глазах читателя.
Одэ де Вальвер был истинным авантюристом. Под словом «авантюрист» мы подразумеваем благородного искателя приключений, а вовсе не ту подозрительную личность, которую именуют так сегодня. Напомним, что шевалье де Пардальян и его сын, хорошо знавшие Вальвера, сказали, что тот был беден и приехал в Париж, чтобы разбогатеть; впрочем, он, кажется, забыл об этом, ибо все свое время посвятил сопровождению очаровательной уличной цветочницы. Судя по его костюму, безупречно чистому, но кое-где потертому, а местами и заштопанному, ему давно пришло время ухватить за волосы капризницу-фортуну. Не так уж часто своенравная богиня позволяет это сделать.
Когда Вальвер увидел, что король вот-вот рухнет на каменную кладку к подножию позорного столба, он не раздумывая бросился ему на помощь. В этот момент ни одной задней мысли не промелькнуло у него в голове. Он просто исполнил веление своей благородной и возвышенной души. Благодаря юношеским силе и ловкости ему удалось спасти человеческую жизнь, и в первую минуту он испытал лишь чувство удовлетворения, от того, что совершил добрый и великодушный поступок. Но вскоре его стали обуревать совсем иные мысли. Бескорыстная радость прошла, уступив место розовым надеждам. Одэ де Вальвер говорил себе:
«Страшно подумать — ведь я только что спас короля!.. Господи, какой же я болван — чуть было не забыл об этом!.. Самого короля! Черт побери, я спас короля!.. Один прыжок — и мое состояние обеспечено! Его Величество наверняка не преминет выразить мне свою признательность и обязательно пожалует мне какую-нибудь необременительную должность при дворе!.. А ведь господин де Пардальян убеждал меня, что настоящий искатель приключений никогда не сможет разбогатеть… Оказывается, он ошибался — это же так просто!.. Разбогатев, я смогу заново отстроить обветшавший от времени Вальвер… и женюсь на очаровательной Мюгетте… если, конечно, она согласится. Мы уедем в Вальвер, от которого рукой подать до Сожи и Вобрена, и заживем здоровой сельской жизнью. Я буду ездить на охоту вместе с Жеаном де Пардальяном, ведь после его женитьбы на моей кузине Бертиль де Сожи мы с ним стали родственниками! Черт побери, какая прекрасная жизнь меня ожидает!»
Часть горожан побежала встречать короля к воротам Сен-Дени.
Среди них была и Мюгетта-Ландыш.
Она прекрасно поняла, что именно из-за нее юный незнакомец, то есть Одэ де Вальвер, ввязался в ссору, перешедшую в стычку с Кончини и его сворой. Она выразительно нахмурила свои хорошенькие бровки. И пока молодой человек отбивал атаки Лонгваля и Роктая, она холодно, чтобы не сказать враждебно, взирала на него. Откуда взялась эта неприязнь к юноше, который ради ее прекрасных глаз отважно ринулся в неравный бой, готовый сложить в нем голову? Без сомнения, у девушки было доброе сердце: хотя она впервые в жизни видела Ландри Кокнара, она, не раздумывая, выразила ему свое сочувствие, в результате чего бедный малый был спасен. Так почему же тогда именно юный Одэ де Вальвер вызывал у нее столь сильную неприязнь?
Впрочем, мы должны признать, что как только положение молодого человека осложнилось, от ее холодности не осталось и следа. А уж когда вся банда головорезов, обнажив шпаги, бросилась на отважного Вальвера, то красавица, сжав кулачки, взволнованно зашептала:
— О, Боже! Да они сейчас разорвут его в клочья! Господи, помоги ему!
Мы уже знаем, что парижане отвели шпаги убийц от Одэ де Вальвера. Странно, но стоило молодому человеку оказаться вне опасности, как Мюгетта-Ландыш тотчас же равнодушно отвернулась. Можно было подумать, что он никогда и не существовал для нее. Она пропускала мимо ушей долетавшие до нее со всех сторон похвалы ловкости и отваге, проявленным юношей в критическую минуту. Она просто не видела, не замечала Вальвера.
Когда народ выступил на его защиту и сам решил расправиться с ненавистным фаворитом и его клевретами, Одэ де Вальвер спокойно отошел в сторонку, не желая лезть в драку без особых на то причин. Однако он по-прежнему стоял неподалеку от юной цветочницы; похоже было, что он по собственному почину решил оберегать девушку от малейшей опасности.
Когда Стокко объявил о приближении короля, Мюгетта одной из первых бросилась встречать его. Улица была ее родным домом, и все, что здесь происходило, даже самое незначительное событие, не оставляло ее равнодушной.
Итак, она вместе с несколькими десятками парижан устремилась навстречу юному монарху и молча проследовала мимо Одэ де Вальвера, притворившись, что не замечает его. Наш же робкий влюбленный все-таки отважился снять шляпу и изящно и почтительно приветствовать девушку. Чтобы не показаться невежливой, красавица удостоила его небрежного кивка головы. Но не более. Как только она миновала своего незадачливого поклонника, на ее лице вновь появилось уже виденное нами враждебное выражение.
Одэ де Вальвер снова ничего не заметил. И это было к лучшему, ибо такое отношение наверняка глубоко огорчило бы его. Разумеется, он снова отправился вслед за прелестной цветочницей.
Пройдя всего несколько десятков метров, Мюгетта остановилась неподалеку от позорного столба и новенькой виселицы, сооруженной здесь по приказу Кончини. Устроившись в первом ряду, она намеревалась как следует разглядеть юного короля. Идущий за ней по пятам Вальвер тоже занял наблюдательный пост возле мрачного сооружения: он же, в свою очередь, намеревался как следует полюбоваться дамой своего сердца. И оба вместе с толпой восторженных парижан принялись ожидать появления короля.
Но мы не станем ждать, когда появится король, а сами отправимся ему навстречу.
Сегодня утром король, как обычно, отправился на соколиную охоту и теперь не спеша возвращался домой. В тот момент, когда Стокко по приказу Леоноры Галигаи привлек внимание горожан к королевскому кортежу, Его Величество шагом въезжал в ворота Сент-Оноре.
Людовику XIII еще не исполнилось четырнадцати лет. Охотничий костюм подчеркивал хрупкость его юношеской фигуры. Он состоял из шляпы, украшенной длинным белым пером, темно — зеленого бархатного камзола, таких же штанов, светлого кожаного пояса, на котором висел охотничий кинжал, черных кожаных сапог, чьи голенища доходили до самых бедер, и тонких замшевых перчаток, закрывавших по локоть рукава камзола; в руке король держал хлыст.
Справа от короля ехал мужчина лет тридцати — высокий, с горделивой осанкой. Это был Шарль д'Альбер, королевский «учитель соколиной охоты». Унаследовав небольшое поместье на берегу Роны, он присоединил к своему имени его название и теперь звался Альбером де Люинь.
Слева от короля ехал изысканно одетый молодой человек: маркиз де Монпуйан — один из сыновей маркиза де Ла Форс.
Д'Альбер и Монпуйан постоянно оспаривали благорасположение монарха и весьма ревниво относились друг к другу. Однако это не мешало им с милой улыбкой клясться во взаимной вечной дружбе. Впрочем, оба прекрасно знали цену этим клятвам. Добавим,, что в ту минуту преимущество было на стороне Люиня, а его соперник, умело скрывая клокочущий в душе гнев, расточал ему самые очаровательные улыбки.
Следом за тремя благородными всадниками на небольшом расстоянии ехали пажи и слуги, составлявшие немногочисленную королевскую свиту. Как видите, маленький кортеж отнюдь не отличался пышностью. Такая свита более пристала небогатому сеньору средней руки, нежели королю Франции.
Маленький отряд медленно ехал по улице Сент-Оноре, и расступавшиеся прохожие радостно приветствовали его. Король рассеянно слушал болтовню де Люиня, вознамерившегося прочесть ему лекцию об искусстве дрессировки охотничьих птиц — искусстве, в котором — отдадим ему должное — ему не было равных. Но сегодня король был невнимательным слушателем: он мечтал. О чем мог мечтать этот четырнадцатилетний мальчик? Только он один мог бы ответить на этот вопрос, однако он молчал.
Люинь прекрасно понимал, что король не слушает его. Однако для него это не имело никакого значения, и он продолжал рассказывать, не обращая внимания на настроение своего высокородного ученика. Тем более что и сам он не слышал того, что говорил. Он знал наизусть основы своей науки и, словно попугай, излагал их, унесясь мыслями куда-то очень далеко. Впрочем, он не настолько погрузился в размышления, чтобы не замечать ничего вокруг. Напротив, он весьма внимательно наблюдал за королем и Монпуйаном, а время от времени даже оглядывался по сторонам.
Именно он своим зорким глазом первым заметил толпу, взявшую в кольцо Кончини и его гвардию. Именно до его чуткого слуха долетели грозные выкрики парижан. Люинь привстал в стременах, чтобы лучше разобраться в происходящем, и прислушался. Кровожадная улыбка заиграла у него на губах, в глазах зажглись недобрые огоньки, и он, забыв об этикете, закричал прямо в ухо королю:
— Глядите, сир, глядите же… Там, впереди, шумит ваш народ. Надеюсь, что наставники уже успели сообщить вам, что глас народа — глас Божий. Так прислушайтесь же, сир, к гласу Господню!
Король и Монпуйаном посмотрели туда, куда указывал Люинь. Выкрики толпы зазвучали совершенно отчетливо:
— Смерть Кончини!.. В воду проходимца!..
Король побледнел и принялся кусать губы. Глаза его заблестели, он силился рассмотреть, что же происходит там, впереди. Люинь вперил в него горящий взор, в котором читалось страстное желание получить, наконец, приказ убить ненавистного фаворита королевы. Но юный король молчал; затем он отвел глаза и принял свой прежний отсутствующий вид.
Люинь раздраженно пожал плечами и проворчал:
— Тогда давайте пустим коней в галоп. Может быть, мы еще подоспеем вовремя и узнаем, что там произошло.
Несколько мгновений король колебался, но потом любопытство пересилило, и он, ни слова не говоря, дал шпоры своему коню. Всадники понеслись по улице Сент-Оноре. Однако маленькая кавалькада мчалась недолго, ибо непредвиденное несчастье прервало ее бег: внезапно конь короля споткнулся о какое-то препятствие и упал на колени.
Король был превосходным наездником, но он не ожидал столь резкой остановки. Не удержавшись в седле, он потерял стремена и перелетел через голову лошади.
Драма разыгралась как раз возле позорного столба. Король должен был вот-вот упасть на кирпичный фундамент сего мрачного сооружения. У растерявшихся парижан вырвался пронзительный крик отчаяния: еще секунда — и их король разобьется о камни! Этот жуткий миг показался всем вечностью.
Но вдруг толпа взорвалась радостными воплями. В третий раз за это утро раздался восторженный крик:
— Да здравствует юнец!
Что же произошло, почему горе парижан сменилось бурным ликованием? Дело было в следующем.
Конь короля споткнулся в нескольких шагах от позорного столба, а случаю было угодно, чтобы Одэ де Вальвер устроил свой наблюдательный пункт как раз возле этого места. Как и все вокруг, молодой человек понял, что сейчас король упадет в двух шагах от него и разобьется о кирпичную кладку позорного столба. Недолго думая, он рванулся вперед, одним прыжком оказался там, где должен был приземлиться король, и протянул вперед руки.
Спустя долю секунды Людовик XIII очутился в его объятиях.
Удар был очень силен, так что Вальвер зашатался, как молодой дуб под порывом ураганного ветра. Однако же он не только сам удержался на ногах, но и не выронил свою драгоценную ношу. Что касается Людовика, то он был не столько напуган, сколько удивлен, ибо за краткие мгновения своего вынужденного путешествия по воздуху уже свыкся с мыслью, что ничто не сможет его спасти… Обретя, наконец, равновесие, де Вальвер осторожно опустил юного монарха на землю.
Какое-то время растерявшийся король приходил в себя и даже, позабыв об этикете, стоял без шляпы. Вдруг рядом с ним раздался взволнованный голос:
— Надеюсь, вы не ушиблись?
Король тотчас же уловил, что слова эти шли от чистого сердца, и, не обращая внимание на очередное нарушение этикета, ответил:
— Нет, черт побери! Скорее, это я должен задать вам такой вопрос. Я же со всего размаху свалился к вам на руки.
В голосе Людовика звучало искреннее восхищение своим спасителем.
— Я жив-здоров, — ответил Вальвер.
И звонко рассмеявшись, добавил:
— Слава Богу, все обошлось!
— К великому счастью для меня, — улыбнулся в ответ король.
Вот почему в третий раз за утро добрые парижане прокричали «ура» отважному юноше. Этот крик отрезвил Вальвера: он наконец вспомнил, что рядом с ним стоит Его Величество, и, радостно взмахнув шляпой, во всю силу своих легких прокричал:
— Да здравствует король!..
— Да здравствует король!.. — столь же восторженно откликнулась толпа.
Наступила та замечательная минута, воспоминания о которой любой человек, будь он королем или самим императором, хранит всю жизнь, даже если ему доведется прожить дольше библейского Мафусаила. Народ бросился к королю, желая разглядеть его поближе, коснуться рукой, убедиться, что юному монарху не причинили никакого вреда. Парижане так трогательно выражали свою привязанность, так заботливо расспрашивали, не ушибся ли Его Величество, что тот не мог остаться безучастным к выражению народной любви.
— Все в порядке, друзья мои, — обратился он в парижанам, — все в порядке, ничего не случилось…
И с улыбкой, адресованной Одэ де Вальверу, добавил:
— …благодаря вот этому юноше, который, похоже, унаследовал свою силу от самого господина Геркулеса.
Ликующие возгласы заглушили слова короля. Бедный маленький государь, покинутый всеми, даже собственной матерью, чувствовал, как сердце его наполняется нежностью: до сего дня он даже не подозревал, что так горячо любим своим народом. Его детское лицо озарилось радостью; восторгу достойных парижан не было границ.
Свита во главе с Люинем и Монпуйаном приблизилась к королю.
— Ах, сир, как я испугался! — воскликнул маркиз де Монпуйан.
— Если бы с Вашим Величеством случилось несчастье, я бы не сходя с места пронзил себя шпагой! — заявил бледный как мел Люинь; похоже, сейчас он говорил искренне.
Оба королевских телохранителя были потрясены. Скорее всего, они больше испугались за себя, нежели за короля, но внешне спектакль под названием «изъявление нежной дружбы» был разыгран образцово. Король поверил им. Он был растроган.
— Вы настоящие друзья, отважные и верные, — заявил он. — Успокойтесь, мы все отделались легким испугом.
— К счастью! — громко воскликнул Люинь.
И тихо добавил:
— Для меня!..
И тут же распорядился побыстрее оградить короля от излишне пылких выражений восторга его доброго народа. Его Величеству не подобало столь близко общаться с низшими из своих подданных. Королю подвели его коня, и он, словно ничего не произошло, легко вскочил в седло. Но прежде чем тронуться в путь, он поискал глазами Одэ де Вальвера.
Молодой человек, бледный, с просветленным взором, стоял в двух шагах от короля. Он все еще был во власти охвативших его бурных чувств, и время от времени бросал торжествующий взгляд в сторону Мюгетты, которая, как истинное дитя улицы, снова проскользнула в первый ряд зрителей и с немым восторгом взирала на короля. Вальвера она просто-напросто не замечала.
В чем же была причина столь неистового восторга, охватившего молодого человека, и почему он так сильно побледнел? Сейчас мы все вам объясним и сделаем это, придерживаясь раз и навсегда избранного нами принципа беспристрастности, не заботясь о том, уронят или нет эти объяснения нашего героя в глазах читателя.
Одэ де Вальвер был истинным авантюристом. Под словом «авантюрист» мы подразумеваем благородного искателя приключений, а вовсе не ту подозрительную личность, которую именуют так сегодня. Напомним, что шевалье де Пардальян и его сын, хорошо знавшие Вальвера, сказали, что тот был беден и приехал в Париж, чтобы разбогатеть; впрочем, он, кажется, забыл об этом, ибо все свое время посвятил сопровождению очаровательной уличной цветочницы. Судя по его костюму, безупречно чистому, но кое-где потертому, а местами и заштопанному, ему давно пришло время ухватить за волосы капризницу-фортуну. Не так уж часто своенравная богиня позволяет это сделать.
Когда Вальвер увидел, что король вот-вот рухнет на каменную кладку к подножию позорного столба, он не раздумывая бросился ему на помощь. В этот момент ни одной задней мысли не промелькнуло у него в голове. Он просто исполнил веление своей благородной и возвышенной души. Благодаря юношеским силе и ловкости ему удалось спасти человеческую жизнь, и в первую минуту он испытал лишь чувство удовлетворения, от того, что совершил добрый и великодушный поступок. Но вскоре его стали обуревать совсем иные мысли. Бескорыстная радость прошла, уступив место розовым надеждам. Одэ де Вальвер говорил себе:
«Страшно подумать — ведь я только что спас короля!.. Господи, какой же я болван — чуть было не забыл об этом!.. Самого короля! Черт побери, я спас короля!.. Один прыжок — и мое состояние обеспечено! Его Величество наверняка не преминет выразить мне свою признательность и обязательно пожалует мне какую-нибудь необременительную должность при дворе!.. А ведь господин де Пардальян убеждал меня, что настоящий искатель приключений никогда не сможет разбогатеть… Оказывается, он ошибался — это же так просто!.. Разбогатев, я смогу заново отстроить обветшавший от времени Вальвер… и женюсь на очаровательной Мюгетте… если, конечно, она согласится. Мы уедем в Вальвер, от которого рукой подать до Сожи и Вобрена, и заживем здоровой сельской жизнью. Я буду ездить на охоту вместе с Жеаном де Пардальяном, ведь после его женитьбы на моей кузине Бертиль де Сожи мы с ним стали родственниками! Черт побери, какая прекрасная жизнь меня ожидает!»