Страница:
— Ну да.
— А паспортные данные этого молодого человека в графах Ф.И.О. звучат как Вишневский Андрей Львович. Нет, конечно, олигарх Вишневский не отец Аскольда, насколько видно из отчества Андрея. Его отец — банкир Лев Габрилович. А Роман Арсеньевич — родной дядя нашего князька.
Гробовое молчание последовало за этим не заключавшим в себе ничего сверхъестественного ответом.
— Господи… — наконец пробормотал Воронцов, снова чувствуя себя Нищиным, — в какую заваруху я влип. Аскольд… Габрилович, Вишневский… олигархи… да-а-а-а уж!!!
— Да не волнуйся ты так, — проговорил Романов. — Конечно, Фирсов никогда не сказал бы тебе того, что ты сейчас слышал, но после сегодняшних событий… в которых разобраться — сам черт ногу сломит…
— Да я думал, меня убьют там, в «Белой ночи»! — воскликнул Сережа. — Черт бы побрал того идиота, который так плохо настроил эту аппаратуру.
Фирсов покачал головой.
— Аппаратуру просто взорвали. Ты должен был видеть, все-таки ты не какой-нибудь дилетант.
— Да, конечно. Я, может быть, и хороший актер и сносно изобразил певца, но, несмотря на все мои многочисленные таланты, я имею очень поверхностное понятие о такой высокой технической материи, как настройка аппаратуры. И что-то я не склонен думать, что для создания глубокого и качественного звука настройщики кладут в колонки взрывчатку.
— Да уж, — сказал Фирсов, — особенно если сопоставить сегодняшнюю вакханалию в ночном клубе с другим знаменательным событием, которое вообще не имеет отношения к настройке аппаратуры. Дело в том, что сегодня, приблизительно в полдень, из твоей квартиры похищены Аскольд — настоящий Аскольд! — и твой друг Александр Мыскин. Тоже в высшей степени интересный человек, надо сказать.
Сережа Воронцов тупо посмотрел на Алексея с таким выражением лица, словно только что получил увесистым обухом прямо по затылку.
— Из моей квартиры? Этот… Аскольд? — медленно выговорил он. — Откуда он там вообще взялся?
— Гораздо интереснее, как его оттуда взяли. Ведь ключ от этой квартиры есть только у меня.
— У вас? — Сережа явно не мог подобрать слов для хотя бы самого блеклого выражения тех эмоций, которые вспыхнули в нем, как коварное пламя пожара. — Уж не копия ли это того самого ключа, который некоторое время был у крупье Юджина из «Золотых ворот»… того самого Юджина, с которым ты так мило оформил мне подставу в виде тех телок? А? Рассказывайте, Фирсов.
— Хорошо, — сказал Фирсов. — Расскажу с самого начала. Не исключено, что тот киллер, о котором мы тебе говорили, внедрен в обслуживающий персонал, даже, не исключено, что и в шоу-балет. Половина этого шоу-балета набрана не более месяца тому назад, так что… Зачем кому-то понадобилось убивать Аскольда, совершенно непонятно, но это и не суть важно, поскольку истинная цель могла быть иной: его дядя Роман Арсеньевич. Напугать его. Выйти на линию шантажа. Ведь это один из самых влиятельных людей в государстве. В первую двадцатку входит, наверняка. Конечно, отец у нашего Принца тоже не промах, но по сравнению с Вишневским он просто банкир средней руки, или, скажем, мелкий ростовщик, ссуживающий деньги мебельным салонам, мясохладобойням и частным хлебозаводам.
Фирсов погладил влажный лоб и продолжал еще более спокойным тоном:
— Разумеется, мы должны были принять меры. Информация была самой верной и не подлежащей сомнению, и потому хозяин личным распоряжением прикомандировал меня. Я должен был ехать с ним в гастрольное турне. На первом же концерте — никому об этом ни слова, — Фирсов внушительно понизил голос, — нам удалось предотвратить покушение на жизнь Аскольда. Киллера поймать не удалось. Но это был серьезнейший сигнал к действию. Первоначальная информация подтвердилась: убийство собирались обставить очень красочно, на широкой публике, отработать Аскольда непосредственно на концерте. Тут ведь важен не сам факт убийства, а то, при каких обстоятельствах оно должно произойти. И уже следующая попытка могла стать роковой.
— И следующим по графику гастролей был ваш город, — вставил Романов.
— Мы предложили Аскольду отменить поездку, но ты же сам видел, что он за птица… уговоришь такого, — довольно агрессивно проговорил Алексей. — Тогда мы предложили ему компромиссный вариант, и он — в кои-то веки! — счел его весьма приличным и даже забавным.
— Это то, что вы проделали со мной, так, что ли? — сухо спросил Сережа. — Эти мимикрии и переодевания в детском саду?
— Вот именно. У нас было несколько кандидатур двойников, но этот самодурище Принц заявил, что не хочет и слышать о том, что кто-то из этих пидоров будет дублировать его. К тому же Москва — это одна большая лавочка сплетников, по секрету всему свету, как говорится, и мы решили найти кандидатуру прямо на месте.
— Но как же вы вышли на меня? — недоуменно спросил Сережа.
— Мы вышли на тебя? Да это ты сам вышел… вернее, выехал на нас! — усмехнулся Романов. — Помнишь, когда вы с Мыскиным и какой-то красной девицей… Света ее зовут, верно?… Когда вы катались по центральному парку на каком-то непонятном автосредстве? Сидим мы с Фирсовым в кафе, и вдруг такой камуфлет, на-от тебе! — пролетает мимо таратайка, раскрашенная под божью коровку, сбивает какого-то горлохвата за соседним столиком и с треском въезжает в кусты. И все! Кто был, что это такое — непонятно. Призрак оперы.
— А с нами за столиком сидел начальник Октябрьского РОВД, в который вас потом забрали, — сказал Фирсов, — он и сказал по рации, чтобы вас перехватили, пока не поздно.
— Начальник Октябрьского РОВД?
— А что тут удивительного? Мы с ним давно знакомы, — сообщил Фирсов, — учились вместе.
— Значит, когда мы были в отделении… вы тоже там были?
— Мы с вами даже разговаривали, дурни, — ответил Романов. — Ты еще сказал, что я похож на филина, а твой дружок по этому поводу цитировал какую-то скороговорку: типа каждый охотник желает знать, где сидит фазан.
— А мне сказал, что ваш «Запорожец» — это новое слово в автомобилестроении, а я вылитый Франкенштейн, — угрюмо сообщил Фирсов. — Другой бы по морде дал — дескать, евреем обозвали, а я вот образованный попался — знаю, что это за штука такая.
— Когда это я такое говорил? — сконфуженно промямлил Сережа. — Чего-то я не помню…
— Конечно, не помнишь. Ты же на ногах не стоял. Мы тогда тебя и приметили. Надо было тогда тебя прямо там подписать, да не хотелось милицию впутывать.
— На что… подписать?
— Ну уж не на полное собрание сочинений Толстого. На сотрудничество. Решили повременить. А в ту ночь только сделали копию с твоих ключей.
Сережа махнул рукой:
— Но зачем понадобились вам ключи? Ничего не понимаю. Только еще больше запутали.
— Мы сделали копию, потому что к тому времени приняли решение задействовать в роли Аскольда именно тебя, — пояснил Фирсов, — а ключи… ключи мы тебе вернем, когда закончим работу. Да… и найдем Аскольда с Мыскиным.
— Ах, да! — Сергей схватился руками за голову, очевидно, только сейчас воскресив в памяти слова о том, что Алик похищен вместе с Аскольдом. Очевидно, он тогда просто не осознал этого. — Но кто… может быть, те из казино, которые…
— Да нет, — мягко сказал Фирсов, — те из казино просто выполняли мой заказ. И Юджин тоже. Все было разыграно с начала и до конца. Иначе бы ты не согласился. А может, и согласился бы, но так было вернее. Ты уж извини, что мы так жестко.
Сергей пробормотал глухое, но вполне внятное ругательство, неловко качнувшись в кресле.
— Да вы что, в натуре, с ума посходили? — наконец медленно проговорил он. — Совсем берегов не чуете? Да есть же в самом деле, какие-то понятия, чтобы…
— Да, мы играем в жестокие игры! — резко сказал Фирсов. — Куда более жестокие, чем ты думаешь. Но вот то, что произошло на концерте, не поддается моему осмыслению. Чушь, нелепость, феерия какая-то, блина! И, главное, все остались целы — вот что удивительно!
— Значит, вы сожалеете о том, что меня не убили и вы не выловили через это убийцу на месте преступления? — холодно спросил Сережа, и его всегда доброжелательное лицо стало суровым и колючим, а глаза недобро заострились. — Да?
— Ты все не так понял, — невозмутимо сказал Фирсов. — Сергей Борисович говорил совсем не о том. Дело в том, что мы не знаем, кто подстроил срыв концерта в «Белой ночи». Не исключено, что тот, кто сделал это, и киллер, которого мы ищем — один и тот же человек. Но я твердо уверен в одном — это кто-то из своих! Взорвать колонки, нанять людей для инициирования всего этого безобразия…
— Что?!
Алексей посмотрел на исказившееся лицо Сережи и пожал атлетическими плечами:
— А что? Разве не так? Разве не понятно, что те ублюдки, что полезли на сцену и начали крушить аппаратуру, заранее знали, для чего именно они идут в «Белую ночь»? Это как обструкция в парламенте. И ведь вырубил же кто-то свет во всем корпусе, в конце концов!
— Но как же… ведь есть охрана, администрация клуба… еще…
— Вот я и говорю — это был кто-то из своих, — отчеканил Фирсов. — А мы сработали из рук вон плохо, и теперь если мы не найдем в самое ближайшее время Аскольда, мне можно будет смело топиться в Волге-матушке около той самой «Белой ночи»! А пока мы не нашли Аскольда настоящего, то этим Аскольдом — в том числе и в Москве — будешь ты!
И на этой великолепной фразе в номере внезапно зазвонил телефон. Романов вздрогнул и машинально посмотрел на часы. Было половина первого ночи.
По крайней мере, ни в одной из квартир, которые ему приходилось посещать, не было таких отвратительных уныло-серых обоев, заляпанных жирными пятнами, кое-где отставших от стены, протершихся или же просто оборванных. Да и потолок, откровенно говоря, был не ахти — грязный, в змеистых трещинах, по углам затянутый паутиной — дополнял впечатление неприкрытой прозы жизни. Натурализм… Эмиль Золя, как сказал бы начитанный и любящий цитировать классиков Сергей Григорич Воронцов.
Скрипнула дверь, и в комнату вошел мужичок «синенького вида», с пропитой харей и роскошными зубами через один. Уже от двери от него потянуло сивушным перегаром. Лицо его показалось Алику смутно знакомым.
— На муромской дорожке стояли три сосны… — вздохнул синемор песню из скорого репертуара Аскольда и, подойдя к Алику, поправил туго затянутые веревки на его руках и ногах. Пристально осмотрел. Алик Иваныч поднял голову и только тут заметил, что на дрянном скрипучем диванчике, пропахшем нафталином, рядом с ним лежит еще один человек. И тоже крепко связанный.
И тут Мыскин все вспомнил.
— Эй, мужик, — прохрипел он, глядя на алкаша, — где это я?
— Там же, где и я, — немедленно последовал ответ.
— Это понятно… но где?…
— В Караганде, — перебил его тот и, некоторое время подумав, прибавил еще и грубую брань. — Не велено мне тут с тобой языком трепать. А особенно… которо… с этим твоим… соседом…
И синемор, мерзко захихикав, вышел из комнаты, напоследок обдав многострадального Мыскина волной все того же бактерицидного перегара.
…Не исключено, что и на самом деле в Караганде, тревожно подумал Алик. По всей видимости, за них взялись серьезные люди, так что авиа — или железнодорожный билет до Караганды (благо до Казахстана тут ели не рукой подать, то уж и не далеко, по российским меркам, по крайней мере), а также поездка на автомобиле по тому же маршруту — для них не проблема.
Не без труда Александру удалось перевернуться на другой бок, и он оказался нос к носу с тем самым соседом, с которым «не велено трепать языком». Гладко выбритый синеватый череп с багровой ссадиной под левым ухом, смутно знакомое лицо, распухшее почти до неузнаваемости. Одно веко чуть приоткрыто, и видна узкая полоска глазного яблока.
И воспоминание опустилось на Алика Мыскина, как нимб на голову святого.
Это он! Это он, Аскольд, совершенно непостижимым образом попавший в его, Мыскина, квартиру, а теперь лежащий рядом с ним на одном диване, связанный, без сознания. И в самом деле похож на Сережу Воронцова!
Мыскин пошевелился и задел чуть отведенным от тела локтем неподвижную «звезду». Тот глубоко, чуть с хрипотцой, вздохнул, и на его изукрашенном кровоподтеками лице проклюнулся сначала один — совершенно мутный, — а потом и второй — налившийся кровью, — глаз.
— Че за… отстой? — проскрежетал он.
— Не знаю, сам ничего не пойму… захомутали нас, Андрюха, как последних лохов педальных, — ответил Алик, подумав, что нечасто приходится фамильярничать с кумиром миллионов.
Аскольд посмотрел на него совершенно отсутствующим слепым взглядом и вдруг начал ругаться. Ругался он долго, витиевато и с наслаждением, вкладывая всю снедавшую его ярость в этот совершенно невероятный винегрет из отборного русского мата, английского сленга, отрывистых немецко-еврейских проклятий (если кому не известно, корни немецкой брани идут из языка верхненемецких евреев, более известного как идиш) и почему-то однообразного польского восклицания «Пся крев!!», что примерно соответствует русскому «твою мать».
Сдобрив всю эту лингвистическую мешанину сочным плевком в стену, любимец публики снова повернулся к Алику Иванычу и спросил:
— А ты кто такой?
— Да ты че, в натуре, память отшибло?
— А, ну да, вспомнил! Ты тот тип, к которому меня приволокли на хату, а потом… м-м-м… а потом…
— А потом нас с тобой вырубили и притащили в эту вонючую конуру, — закончил Алик. — И хрен его разберет, чем все это кончится.
— А кончится это, скорее всего, куда как плохо, — с неожиданным спокойствием проговорил Аскольд. — Устроят нам тут suicidal sacrifice… Тебя как зовут-то хоть?
— Александр. Алик Мыскин.
— Не слыхал такого.
— Да уж конечно не Филипп Киркоров! — съязвил Мыскин.
— Да уж конечно.
— Зато ты, верно, слыхал о моем друге Воронцове Сереге. Он еще должен был тебя дублировать. Уж не знаю, чем это все кончилось. Вы с ним в клубе каком-то нажрались.
— Что-то плохо помню, — буркнул тот. — Воронцов… граф, что ли? (По всей видимости, пристрастие к сословной знати никак не желало отпускать Андрюшу-принца.) Ну, может быть, и нажрались. Мало ли с кем я не откидывался по полной? И кто это меня так уделал? Расписали, как говорится, по полной: рука эта перевязанная, да еще башка бритая, не говоря уж об этой фэйсне дестройной… — Вероятно, Аскольд имел в виду свое разбитое лицо. — Значит, все-таки добрались они до меня, не помогли и дядины выдрючки… служба безопасности, понты… э-эх!
Он окинул взглядом комнату, словно впервые обратив внимание на то, в каких возмутительных антисанитарных условиях находится, а потом выпятил сковородником разбитую губу и выговорил:
— А это еще что за хоромы?
— Откуда мне знать? Ты лучше скажи, как ты очутился в моей квартире? Может, тебя перепутали с Серегой?
— Ну да, а для пущего сходства обрили, разбили чавку, то бишь грызло, и тэ дэ, и тэ пэ? Нет, мы крепко влипли… особенно ты. Я не понимаю, как ты все еще жив, если они держат тебя здесь.
— Простите… а за что меня, собственно, убивать? — медленно выговорил Мыскин. — Я вообще тут, как говорится, не пришей к кобыле хвост… мирный обыватель, измученный нарзаном…
— А за компанию. Как говорится, за компанию и жид удавился. Это прямо про моего дядю… он там за какую-то компанию «Сургуттранснефть» чуть не удавился, когда ее у него из-под носа увели…
В этот момент дверь снова отворилась, и вошел уже известный широкой общественности синемор, а за ним показалась высокая стройная фигура человека в стильных узких джинсах, заляпанных грязью и кровью, в зеленых травяных пятнах, и легкой светлой ветровке, на ее легкой ткани расплылось большое кровавое пятно.
Лицо человека, довольно правильное и красивое, хотя и пепельно-бледное, вероятно, от кровопотери, ничуть не портили — как то ни странно — расписавшие его многочисленные синяки и кровоподтеки, а косой шрам, наискосок пробороздивший высокий лоб, даже придавал ему какой-то, так притягательный для женщин, опасный, зловещий шарм.
— Привет, Андрюха! — сказал он Аскольду и присел на краешек дивана. — Весело прошел твой концертик в «Белой ночи», ничего не скажешь. Ну что, чем порадуешь? Как здоровьице, ась?
Тот изумленно засопел, глядя на выросшего за спиной визитера рослого мрачного парня в черных брюках и мягкой темной рубашке с галстуком, — и наконец выдавил:
— Гриль… ты?!
— А если и я, — отозвался тот, брезгливо присаживаясь на грязный табурет с отваливающейся краской. — Да-а-а, Андрюха, хорошо пошумели в «Белой ночи». Три трупа, полтора десятка раненых… жуть!!
— Что-о? — заорал свежеобритый «суперстар», привставая с дивана и вытягивая по направлению к Грилю цепенеющую шею с напружиненными веревками жил. — Какие три трупа?
— А беспорядки там были. Постреляли. Ухлопали одного посетителя, второго люстрой задавило, и еще танцора из нашего шоу-балета, Лио… замочили.
— Лио-о-о?! Замочили?! Да ты что же такое мелешь, сука? Как его…
— Ногами, — устало перебил Гриль, а потом вдруг покачнулся на табурете и едва не упал. Его лицо, и без того смертельно бледное, стало просто-таки пепельно-серым. Он снова покачнулся на краю табурета и приложил руку ко лбу, а потом уронил неопределенный мутный взгляд на продолжавший кровоточить бок.
— Хреново мне что-то… — пробормотал он. — Кажется, в самом деле довольно прилично зацепили. Василь!
— Чего? — отозвался здоровяк в черных брюках и мягкой темной рубашке с галстуком.
— Ведь это не из наших Лио-то… срубили, да? Что же это такое… тот, который его убил, испугался, что Роман Арсеньевич… т. е. он не знал, что Роман Арсеньевич и без того в курсе… что мы…
— Чев-во? — заорал с дивана Аскольд. — Ты что несешь, скотина? Кто в курсе?! Роман? Дядя?
— Э, Гриль, — почти испуганно проронил Василий, — в натуре тебя здорово зацепили… в больницу тебе надо, брат… в больницу. Бредишь ты что-то.
— Сразу в морг ему надо!! — заорал Аскольд. — После этих художеств ему и до Первого Мая не дотянуть. Май течет реко-о-ой нарядной… по широкой ма-а-астовой… льется песней неоглядно-о-ой… над кры-ыссавицей Ма-а-асквой! — дурным голосом завыл он, а потом истерически захохотал. Хохот оборвался жутким бульканьем, а сразу после него Аскольд подпрыгнул на диване и заорал:
— Отдай колбасу, дурррак, я все прощу!
— Какую к-колбасу? — поднял на него взгляд Гриль, и с первого взгляда стало видно, как ему худо.
— Какую? Краковскую! Докторскую! Ливерную! Салями! На фига мне твоя колбаса?! «Кокса» мне принеси, ассел… таращит меня, не понимаешь, что ли?!
— Ничего тебе… не будет. Полежишь тут… покамест. Пока… пока, в общем. Бывай.
— Ах ты, сука! — завизжал Аскольд, по лбу и по лысому черепу которого текли целые ручьи пота, хотя в комнате жарко вовсе не было. — Падла! Сучара бацильная! Стафилокк! Ну Гриль! Мишка… дай кокса! Мишка-а-а!! Дай, сука!! Уебок! Вырезка телячья! Жертва аборта орангутанга! Ну Мишка, дай… да-а-а-ай!!!
Мишка-Гриль, казалось бы, и не слышал этих воплей. Он встал с табурета с уже слипающимися от слабости глазами и подламывающимися коленями и забормотал:
— Он знает… и завтра ответит, что… Василь, подцепи его к батарее, чтобы ненароком… не свалил…
— Кто? — не понял Василий. — Они же оба связаны.
— А-а-а… да. Не убе… чтобы никто не убежал.
— На кухне еще Толян, — напомнил Василь. — Так что куда он денется? Да… Толян, где там этот урод?
— Который? — отозвались с кухни.
— Хозяин этой халупы!
— А он нажрался! Он же тоже на концерте был. Как таких дятлов вообще пропускают — непонятно! А, ну да, ты сам же ему флайер давал, Вася. Э-э-э… ты че?! — вдруг рванул голос Толяна. — Полегче, ты!..
Послышались дробные шаги, и в комнату, где на диване валялись Аскольд и Алик Мыскин, ввалился хозяин квартиры. И Алик выпучил глаза, узнав его. Человек был одет в модные джинсы и темно-синюю рубашку, на нем были хорошие туфли, но даже этот приличный прикид, несвойственный хозяину, не помешал Алику узнать его и понять, где же, собственно, они находятся.
Это был Гришка Нищин, отец Сережи Воронцова. А окна квартиры выходили на клуб «Белая ночь».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ПОСЛЕДНЕЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ СЕМЕЙСТВА НИЩИНЫХ
Разгневанный хозяин «девятки» бросился наверх, чтобы покарать негодяя, изуродовавшего его авто. Впрочем, в квартире он нашел только перепившуюся компанию, которая ничего не могла внятно объяснить, а только непрестанно предлагала выпить. Хозяин «девятки» выпить отказался, а вот желание незамедлительно набить морду тому, кто испортил его машину, выразил в полном объеме.
Впрочем, с семейства Нищиных взятки оказались гладки. Взять-то особо было нечего. Дарья Петровна, как мать-героиня, непрестанно и пространно материлась, пьяные дочки валялись по углам, а сожитель одной из сестер Нищиных взялся рассказывать несчастному автовладельцу про то, как плохо живется на свете бедным финнам, у которых сухой закон.
Водила уже хотел было махнуть на все рукой и улетучиться, но тут — на свою беду — в квартире появился Гришка, прихрамывающий и распространяющий в атмосферу замысловатые ругательства. Водитель сразу узнал его, а узнав, схватил за шкирку и принялся месить руками и ногами. Гришка был настолько пьян и оглушен падением, что никак не сопротивлялся, а только вяло трепыхался и невпопад икал.
Впрочем, вдруг водитель машины перестал бить его. Он пристально вгляделся в Нищина и спросил:
— Погоди… Григорий?
— Д-да, — мутно подтвердил тот.
— Ты меня не помнишь? Мы ж с тобой вместе сбежали из колонии и побратались. Ну конечно… точно! Я Рукавицын, Василий. Ты должен меня помнить.
Гришка по-ленински прищурился на Рукавицына и прислонился спиной к грязной стене. Одна его бровь поползла вверх, изломившись шалашиком, вторая только подпрыгнула и заняла исходную позицию.
— Василь? — неуверенно спросил он. — Эк… а точно ты! А… ну да! Эта-а… лет тридцать не виделись, твою мать! А то и сорок. Сразу не упомнишь.
Рукавицын покачал головой:
— Ну ты скажешь тоже: сорок. Мне самому сорок четыре, а ты с тобой, если мне память не изменяет, одногодки.
— А, ну да! — обрадовался Гришка. — Только я тебя должен быть на год старше, потому что меня в каком-то там классе на второй год оставляли.
Рукавицын тяжело вздохнул, осмотрел незавидное обиталище Нищина и сказал:
— Что ж ты до жизни-то такой дошел?
— А чево жизни? — обиделся Григорий. — Жизнь, так я тебе скажу, я не жалуюсь. Сын вот у меня только — полудурок. А так нормально. Только что ушел. А что я тебе машину попортил, так это он и виноват. Но мы… ик!.. свои все-таки… сочтемся!
— Сочтемся! — с сомнением выговорил Рукавицын, глядя на драные штаны Нищина и думая, что тот совершенно соответствует своей деклассированной фамилии. — Ладно… помял ты мне машинку, но по старой памяти… да уж. Все-таки побратались.
— А ты, Василь… ик!.. не это… не бедствуешь, я смотрю, — выговорил Гришка, рассматривая неброскую, но дорогую одежду Рукавицына и особенно часы на его левом запястье и прицепленный к поясу мобильный телефон.
— Нет, не бедствую. Я в Москве работаю. Хотя приходится мотаться по всей стране. Я сейчас настройщиком аппаратуры работаю у Аскольда. Певец такой модный, слыхал?
— А, ну да, — отозвался Гришка. — Вон там у моей дочки, у Аньки, на плакате болтается. Анька, дура, говорит, что этот Аско… Аскаль похож на нашего Сережку. Только чушь это собачья.
— Я приехал пораньше, чтобы проверить акустику этого клуба, вот, прямо напротив тебя который. Там послезавтра концерт Аскольда будет. Еду, а тут из окна этот твой сливной бачок вылетает и мне в стекло — хрррясь! А потом, оказалось, и ты сам вылетел.
— Это меня Сережка, паразит, выкинул. — сообщил глава семейства Нищиных.
Рукавицын кивнул, потом произнес:
— Ладно. Сейчас мне некогда. Зайду завтра. Или ты мне лучше позвони. Вот моя визитка, не потеряй. А то у тебя тут выпить… как-то не то. Ну, бывай, Григорий.
Он хотел было выйти, но Гришка вцепился ему в плечо и заговорил:
— Это… Василь… деньги уж коли есть, так займи по душам. А то вон оно как.
— Только не говори, что это на лечение, — отозвался Рукавицын, но деньги дал. Сто рублей.
Он появился не завтра, а послезавтра. И не один, а с высоким статным парнем, носящим смешную и совершенно ему не подходящую фамилию Курицын. Сама фамилия, а тем паче сочетание фамилий — Курицын и Рукавицын — рассмешило Гришку, и он смеялся до колик и до угрюмоватого тычка Василия:
— Ну, Григорий. Утихомирься. Дело к тебе есть.
Гришка поднялся с дивана.
— Как-кое дело?
— У тебя квартира большая? — спросил его Курицын, он же Гриль.
— Да, а что ж! Четыре комнаты, — гордо заявил тот.
— Нам нужна одна.
— Пожить, что ли? А… ну нет, я понял, — оценив брезгливую усмешку на лицах и Гриля, и Василия, исправился Гришка. — Комната, значит?
— А паспортные данные этого молодого человека в графах Ф.И.О. звучат как Вишневский Андрей Львович. Нет, конечно, олигарх Вишневский не отец Аскольда, насколько видно из отчества Андрея. Его отец — банкир Лев Габрилович. А Роман Арсеньевич — родной дядя нашего князька.
Гробовое молчание последовало за этим не заключавшим в себе ничего сверхъестественного ответом.
— Господи… — наконец пробормотал Воронцов, снова чувствуя себя Нищиным, — в какую заваруху я влип. Аскольд… Габрилович, Вишневский… олигархи… да-а-а-а уж!!!
— Да не волнуйся ты так, — проговорил Романов. — Конечно, Фирсов никогда не сказал бы тебе того, что ты сейчас слышал, но после сегодняшних событий… в которых разобраться — сам черт ногу сломит…
— Да я думал, меня убьют там, в «Белой ночи»! — воскликнул Сережа. — Черт бы побрал того идиота, который так плохо настроил эту аппаратуру.
Фирсов покачал головой.
— Аппаратуру просто взорвали. Ты должен был видеть, все-таки ты не какой-нибудь дилетант.
— Да, конечно. Я, может быть, и хороший актер и сносно изобразил певца, но, несмотря на все мои многочисленные таланты, я имею очень поверхностное понятие о такой высокой технической материи, как настройка аппаратуры. И что-то я не склонен думать, что для создания глубокого и качественного звука настройщики кладут в колонки взрывчатку.
— Да уж, — сказал Фирсов, — особенно если сопоставить сегодняшнюю вакханалию в ночном клубе с другим знаменательным событием, которое вообще не имеет отношения к настройке аппаратуры. Дело в том, что сегодня, приблизительно в полдень, из твоей квартиры похищены Аскольд — настоящий Аскольд! — и твой друг Александр Мыскин. Тоже в высшей степени интересный человек, надо сказать.
Сережа Воронцов тупо посмотрел на Алексея с таким выражением лица, словно только что получил увесистым обухом прямо по затылку.
— Из моей квартиры? Этот… Аскольд? — медленно выговорил он. — Откуда он там вообще взялся?
— Гораздо интереснее, как его оттуда взяли. Ведь ключ от этой квартиры есть только у меня.
— У вас? — Сережа явно не мог подобрать слов для хотя бы самого блеклого выражения тех эмоций, которые вспыхнули в нем, как коварное пламя пожара. — Уж не копия ли это того самого ключа, который некоторое время был у крупье Юджина из «Золотых ворот»… того самого Юджина, с которым ты так мило оформил мне подставу в виде тех телок? А? Рассказывайте, Фирсов.
— Хорошо, — сказал Фирсов. — Расскажу с самого начала. Не исключено, что тот киллер, о котором мы тебе говорили, внедрен в обслуживающий персонал, даже, не исключено, что и в шоу-балет. Половина этого шоу-балета набрана не более месяца тому назад, так что… Зачем кому-то понадобилось убивать Аскольда, совершенно непонятно, но это и не суть важно, поскольку истинная цель могла быть иной: его дядя Роман Арсеньевич. Напугать его. Выйти на линию шантажа. Ведь это один из самых влиятельных людей в государстве. В первую двадцатку входит, наверняка. Конечно, отец у нашего Принца тоже не промах, но по сравнению с Вишневским он просто банкир средней руки, или, скажем, мелкий ростовщик, ссуживающий деньги мебельным салонам, мясохладобойням и частным хлебозаводам.
Фирсов погладил влажный лоб и продолжал еще более спокойным тоном:
— Разумеется, мы должны были принять меры. Информация была самой верной и не подлежащей сомнению, и потому хозяин личным распоряжением прикомандировал меня. Я должен был ехать с ним в гастрольное турне. На первом же концерте — никому об этом ни слова, — Фирсов внушительно понизил голос, — нам удалось предотвратить покушение на жизнь Аскольда. Киллера поймать не удалось. Но это был серьезнейший сигнал к действию. Первоначальная информация подтвердилась: убийство собирались обставить очень красочно, на широкой публике, отработать Аскольда непосредственно на концерте. Тут ведь важен не сам факт убийства, а то, при каких обстоятельствах оно должно произойти. И уже следующая попытка могла стать роковой.
— И следующим по графику гастролей был ваш город, — вставил Романов.
— Мы предложили Аскольду отменить поездку, но ты же сам видел, что он за птица… уговоришь такого, — довольно агрессивно проговорил Алексей. — Тогда мы предложили ему компромиссный вариант, и он — в кои-то веки! — счел его весьма приличным и даже забавным.
— Это то, что вы проделали со мной, так, что ли? — сухо спросил Сережа. — Эти мимикрии и переодевания в детском саду?
— Вот именно. У нас было несколько кандидатур двойников, но этот самодурище Принц заявил, что не хочет и слышать о том, что кто-то из этих пидоров будет дублировать его. К тому же Москва — это одна большая лавочка сплетников, по секрету всему свету, как говорится, и мы решили найти кандидатуру прямо на месте.
— Но как же вы вышли на меня? — недоуменно спросил Сережа.
— Мы вышли на тебя? Да это ты сам вышел… вернее, выехал на нас! — усмехнулся Романов. — Помнишь, когда вы с Мыскиным и какой-то красной девицей… Света ее зовут, верно?… Когда вы катались по центральному парку на каком-то непонятном автосредстве? Сидим мы с Фирсовым в кафе, и вдруг такой камуфлет, на-от тебе! — пролетает мимо таратайка, раскрашенная под божью коровку, сбивает какого-то горлохвата за соседним столиком и с треском въезжает в кусты. И все! Кто был, что это такое — непонятно. Призрак оперы.
— А с нами за столиком сидел начальник Октябрьского РОВД, в который вас потом забрали, — сказал Фирсов, — он и сказал по рации, чтобы вас перехватили, пока не поздно.
— Начальник Октябрьского РОВД?
— А что тут удивительного? Мы с ним давно знакомы, — сообщил Фирсов, — учились вместе.
— Значит, когда мы были в отделении… вы тоже там были?
— Мы с вами даже разговаривали, дурни, — ответил Романов. — Ты еще сказал, что я похож на филина, а твой дружок по этому поводу цитировал какую-то скороговорку: типа каждый охотник желает знать, где сидит фазан.
— А мне сказал, что ваш «Запорожец» — это новое слово в автомобилестроении, а я вылитый Франкенштейн, — угрюмо сообщил Фирсов. — Другой бы по морде дал — дескать, евреем обозвали, а я вот образованный попался — знаю, что это за штука такая.
— Когда это я такое говорил? — сконфуженно промямлил Сережа. — Чего-то я не помню…
— Конечно, не помнишь. Ты же на ногах не стоял. Мы тогда тебя и приметили. Надо было тогда тебя прямо там подписать, да не хотелось милицию впутывать.
— На что… подписать?
— Ну уж не на полное собрание сочинений Толстого. На сотрудничество. Решили повременить. А в ту ночь только сделали копию с твоих ключей.
Сережа махнул рукой:
— Но зачем понадобились вам ключи? Ничего не понимаю. Только еще больше запутали.
— Мы сделали копию, потому что к тому времени приняли решение задействовать в роли Аскольда именно тебя, — пояснил Фирсов, — а ключи… ключи мы тебе вернем, когда закончим работу. Да… и найдем Аскольда с Мыскиным.
— Ах, да! — Сергей схватился руками за голову, очевидно, только сейчас воскресив в памяти слова о том, что Алик похищен вместе с Аскольдом. Очевидно, он тогда просто не осознал этого. — Но кто… может быть, те из казино, которые…
— Да нет, — мягко сказал Фирсов, — те из казино просто выполняли мой заказ. И Юджин тоже. Все было разыграно с начала и до конца. Иначе бы ты не согласился. А может, и согласился бы, но так было вернее. Ты уж извини, что мы так жестко.
Сергей пробормотал глухое, но вполне внятное ругательство, неловко качнувшись в кресле.
— Да вы что, в натуре, с ума посходили? — наконец медленно проговорил он. — Совсем берегов не чуете? Да есть же в самом деле, какие-то понятия, чтобы…
— Да, мы играем в жестокие игры! — резко сказал Фирсов. — Куда более жестокие, чем ты думаешь. Но вот то, что произошло на концерте, не поддается моему осмыслению. Чушь, нелепость, феерия какая-то, блина! И, главное, все остались целы — вот что удивительно!
— Значит, вы сожалеете о том, что меня не убили и вы не выловили через это убийцу на месте преступления? — холодно спросил Сережа, и его всегда доброжелательное лицо стало суровым и колючим, а глаза недобро заострились. — Да?
— Ты все не так понял, — невозмутимо сказал Фирсов. — Сергей Борисович говорил совсем не о том. Дело в том, что мы не знаем, кто подстроил срыв концерта в «Белой ночи». Не исключено, что тот, кто сделал это, и киллер, которого мы ищем — один и тот же человек. Но я твердо уверен в одном — это кто-то из своих! Взорвать колонки, нанять людей для инициирования всего этого безобразия…
— Что?!
Алексей посмотрел на исказившееся лицо Сережи и пожал атлетическими плечами:
— А что? Разве не так? Разве не понятно, что те ублюдки, что полезли на сцену и начали крушить аппаратуру, заранее знали, для чего именно они идут в «Белую ночь»? Это как обструкция в парламенте. И ведь вырубил же кто-то свет во всем корпусе, в конце концов!
— Но как же… ведь есть охрана, администрация клуба… еще…
— Вот я и говорю — это был кто-то из своих, — отчеканил Фирсов. — А мы сработали из рук вон плохо, и теперь если мы не найдем в самое ближайшее время Аскольда, мне можно будет смело топиться в Волге-матушке около той самой «Белой ночи»! А пока мы не нашли Аскольда настоящего, то этим Аскольдом — в том числе и в Москве — будешь ты!
И на этой великолепной фразе в номере внезапно зазвонил телефон. Романов вздрогнул и машинально посмотрел на часы. Было половина первого ночи.
* * *
Когда Мыскин очнулся — в который раз за последние несколько дней именно очнулся, а не законопослушно перешел из бессознательного в сознательное, бодрствующее состояние! — он тут же понял, что находится в совершенно незнакомом месте.По крайней мере, ни в одной из квартир, которые ему приходилось посещать, не было таких отвратительных уныло-серых обоев, заляпанных жирными пятнами, кое-где отставших от стены, протершихся или же просто оборванных. Да и потолок, откровенно говоря, был не ахти — грязный, в змеистых трещинах, по углам затянутый паутиной — дополнял впечатление неприкрытой прозы жизни. Натурализм… Эмиль Золя, как сказал бы начитанный и любящий цитировать классиков Сергей Григорич Воронцов.
Скрипнула дверь, и в комнату вошел мужичок «синенького вида», с пропитой харей и роскошными зубами через один. Уже от двери от него потянуло сивушным перегаром. Лицо его показалось Алику смутно знакомым.
— На муромской дорожке стояли три сосны… — вздохнул синемор песню из скорого репертуара Аскольда и, подойдя к Алику, поправил туго затянутые веревки на его руках и ногах. Пристально осмотрел. Алик Иваныч поднял голову и только тут заметил, что на дрянном скрипучем диванчике, пропахшем нафталином, рядом с ним лежит еще один человек. И тоже крепко связанный.
И тут Мыскин все вспомнил.
— Эй, мужик, — прохрипел он, глядя на алкаша, — где это я?
— Там же, где и я, — немедленно последовал ответ.
— Это понятно… но где?…
— В Караганде, — перебил его тот и, некоторое время подумав, прибавил еще и грубую брань. — Не велено мне тут с тобой языком трепать. А особенно… которо… с этим твоим… соседом…
И синемор, мерзко захихикав, вышел из комнаты, напоследок обдав многострадального Мыскина волной все того же бактерицидного перегара.
…Не исключено, что и на самом деле в Караганде, тревожно подумал Алик. По всей видимости, за них взялись серьезные люди, так что авиа — или железнодорожный билет до Караганды (благо до Казахстана тут ели не рукой подать, то уж и не далеко, по российским меркам, по крайней мере), а также поездка на автомобиле по тому же маршруту — для них не проблема.
Не без труда Александру удалось перевернуться на другой бок, и он оказался нос к носу с тем самым соседом, с которым «не велено трепать языком». Гладко выбритый синеватый череп с багровой ссадиной под левым ухом, смутно знакомое лицо, распухшее почти до неузнаваемости. Одно веко чуть приоткрыто, и видна узкая полоска глазного яблока.
И воспоминание опустилось на Алика Мыскина, как нимб на голову святого.
Это он! Это он, Аскольд, совершенно непостижимым образом попавший в его, Мыскина, квартиру, а теперь лежащий рядом с ним на одном диване, связанный, без сознания. И в самом деле похож на Сережу Воронцова!
Мыскин пошевелился и задел чуть отведенным от тела локтем неподвижную «звезду». Тот глубоко, чуть с хрипотцой, вздохнул, и на его изукрашенном кровоподтеками лице проклюнулся сначала один — совершенно мутный, — а потом и второй — налившийся кровью, — глаз.
— Че за… отстой? — проскрежетал он.
— Не знаю, сам ничего не пойму… захомутали нас, Андрюха, как последних лохов педальных, — ответил Алик, подумав, что нечасто приходится фамильярничать с кумиром миллионов.
Аскольд посмотрел на него совершенно отсутствующим слепым взглядом и вдруг начал ругаться. Ругался он долго, витиевато и с наслаждением, вкладывая всю снедавшую его ярость в этот совершенно невероятный винегрет из отборного русского мата, английского сленга, отрывистых немецко-еврейских проклятий (если кому не известно, корни немецкой брани идут из языка верхненемецких евреев, более известного как идиш) и почему-то однообразного польского восклицания «Пся крев!!», что примерно соответствует русскому «твою мать».
Сдобрив всю эту лингвистическую мешанину сочным плевком в стену, любимец публики снова повернулся к Алику Иванычу и спросил:
— А ты кто такой?
— Да ты че, в натуре, память отшибло?
— А, ну да, вспомнил! Ты тот тип, к которому меня приволокли на хату, а потом… м-м-м… а потом…
— А потом нас с тобой вырубили и притащили в эту вонючую конуру, — закончил Алик. — И хрен его разберет, чем все это кончится.
— А кончится это, скорее всего, куда как плохо, — с неожиданным спокойствием проговорил Аскольд. — Устроят нам тут suicidal sacrifice… Тебя как зовут-то хоть?
— Александр. Алик Мыскин.
— Не слыхал такого.
— Да уж конечно не Филипп Киркоров! — съязвил Мыскин.
— Да уж конечно.
— Зато ты, верно, слыхал о моем друге Воронцове Сереге. Он еще должен был тебя дублировать. Уж не знаю, чем это все кончилось. Вы с ним в клубе каком-то нажрались.
— Что-то плохо помню, — буркнул тот. — Воронцов… граф, что ли? (По всей видимости, пристрастие к сословной знати никак не желало отпускать Андрюшу-принца.) Ну, может быть, и нажрались. Мало ли с кем я не откидывался по полной? И кто это меня так уделал? Расписали, как говорится, по полной: рука эта перевязанная, да еще башка бритая, не говоря уж об этой фэйсне дестройной… — Вероятно, Аскольд имел в виду свое разбитое лицо. — Значит, все-таки добрались они до меня, не помогли и дядины выдрючки… служба безопасности, понты… э-эх!
Он окинул взглядом комнату, словно впервые обратив внимание на то, в каких возмутительных антисанитарных условиях находится, а потом выпятил сковородником разбитую губу и выговорил:
— А это еще что за хоромы?
— Откуда мне знать? Ты лучше скажи, как ты очутился в моей квартире? Может, тебя перепутали с Серегой?
— Ну да, а для пущего сходства обрили, разбили чавку, то бишь грызло, и тэ дэ, и тэ пэ? Нет, мы крепко влипли… особенно ты. Я не понимаю, как ты все еще жив, если они держат тебя здесь.
— Простите… а за что меня, собственно, убивать? — медленно выговорил Мыскин. — Я вообще тут, как говорится, не пришей к кобыле хвост… мирный обыватель, измученный нарзаном…
— А за компанию. Как говорится, за компанию и жид удавился. Это прямо про моего дядю… он там за какую-то компанию «Сургуттранснефть» чуть не удавился, когда ее у него из-под носа увели…
В этот момент дверь снова отворилась, и вошел уже известный широкой общественности синемор, а за ним показалась высокая стройная фигура человека в стильных узких джинсах, заляпанных грязью и кровью, в зеленых травяных пятнах, и легкой светлой ветровке, на ее легкой ткани расплылось большое кровавое пятно.
Лицо человека, довольно правильное и красивое, хотя и пепельно-бледное, вероятно, от кровопотери, ничуть не портили — как то ни странно — расписавшие его многочисленные синяки и кровоподтеки, а косой шрам, наискосок пробороздивший высокий лоб, даже придавал ему какой-то, так притягательный для женщин, опасный, зловещий шарм.
— Привет, Андрюха! — сказал он Аскольду и присел на краешек дивана. — Весело прошел твой концертик в «Белой ночи», ничего не скажешь. Ну что, чем порадуешь? Как здоровьице, ась?
Тот изумленно засопел, глядя на выросшего за спиной визитера рослого мрачного парня в черных брюках и мягкой темной рубашке с галстуком, — и наконец выдавил:
— Гриль… ты?!
— А если и я, — отозвался тот, брезгливо присаживаясь на грязный табурет с отваливающейся краской. — Да-а-а, Андрюха, хорошо пошумели в «Белой ночи». Три трупа, полтора десятка раненых… жуть!!
— Что-о? — заорал свежеобритый «суперстар», привставая с дивана и вытягивая по направлению к Грилю цепенеющую шею с напружиненными веревками жил. — Какие три трупа?
— А беспорядки там были. Постреляли. Ухлопали одного посетителя, второго люстрой задавило, и еще танцора из нашего шоу-балета, Лио… замочили.
— Лио-о-о?! Замочили?! Да ты что же такое мелешь, сука? Как его…
— Ногами, — устало перебил Гриль, а потом вдруг покачнулся на табурете и едва не упал. Его лицо, и без того смертельно бледное, стало просто-таки пепельно-серым. Он снова покачнулся на краю табурета и приложил руку ко лбу, а потом уронил неопределенный мутный взгляд на продолжавший кровоточить бок.
— Хреново мне что-то… — пробормотал он. — Кажется, в самом деле довольно прилично зацепили. Василь!
— Чего? — отозвался здоровяк в черных брюках и мягкой темной рубашке с галстуком.
— Ведь это не из наших Лио-то… срубили, да? Что же это такое… тот, который его убил, испугался, что Роман Арсеньевич… т. е. он не знал, что Роман Арсеньевич и без того в курсе… что мы…
— Чев-во? — заорал с дивана Аскольд. — Ты что несешь, скотина? Кто в курсе?! Роман? Дядя?
— Э, Гриль, — почти испуганно проронил Василий, — в натуре тебя здорово зацепили… в больницу тебе надо, брат… в больницу. Бредишь ты что-то.
— Сразу в морг ему надо!! — заорал Аскольд. — После этих художеств ему и до Первого Мая не дотянуть. Май течет реко-о-ой нарядной… по широкой ма-а-астовой… льется песней неоглядно-о-ой… над кры-ыссавицей Ма-а-асквой! — дурным голосом завыл он, а потом истерически захохотал. Хохот оборвался жутким бульканьем, а сразу после него Аскольд подпрыгнул на диване и заорал:
— Отдай колбасу, дурррак, я все прощу!
— Какую к-колбасу? — поднял на него взгляд Гриль, и с первого взгляда стало видно, как ему худо.
— Какую? Краковскую! Докторскую! Ливерную! Салями! На фига мне твоя колбаса?! «Кокса» мне принеси, ассел… таращит меня, не понимаешь, что ли?!
— Ничего тебе… не будет. Полежишь тут… покамест. Пока… пока, в общем. Бывай.
— Ах ты, сука! — завизжал Аскольд, по лбу и по лысому черепу которого текли целые ручьи пота, хотя в комнате жарко вовсе не было. — Падла! Сучара бацильная! Стафилокк! Ну Гриль! Мишка… дай кокса! Мишка-а-а!! Дай, сука!! Уебок! Вырезка телячья! Жертва аборта орангутанга! Ну Мишка, дай… да-а-а-ай!!!
Мишка-Гриль, казалось бы, и не слышал этих воплей. Он встал с табурета с уже слипающимися от слабости глазами и подламывающимися коленями и забормотал:
— Он знает… и завтра ответит, что… Василь, подцепи его к батарее, чтобы ненароком… не свалил…
— Кто? — не понял Василий. — Они же оба связаны.
— А-а-а… да. Не убе… чтобы никто не убежал.
— На кухне еще Толян, — напомнил Василь. — Так что куда он денется? Да… Толян, где там этот урод?
— Который? — отозвались с кухни.
— Хозяин этой халупы!
— А он нажрался! Он же тоже на концерте был. Как таких дятлов вообще пропускают — непонятно! А, ну да, ты сам же ему флайер давал, Вася. Э-э-э… ты че?! — вдруг рванул голос Толяна. — Полегче, ты!..
Послышались дробные шаги, и в комнату, где на диване валялись Аскольд и Алик Мыскин, ввалился хозяин квартиры. И Алик выпучил глаза, узнав его. Человек был одет в модные джинсы и темно-синюю рубашку, на нем были хорошие туфли, но даже этот приличный прикид, несвойственный хозяину, не помешал Алику узнать его и понять, где же, собственно, они находятся.
Это был Гришка Нищин, отец Сережи Воронцова. А окна квартиры выходили на клуб «Белая ночь».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ПОСЛЕДНЕЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ СЕМЕЙСТВА НИЩИНЫХ
* * *
Сережа и Алик оставили Гришку-выпивоху без внимания в тот самый момент, когда он разбил сливным бачком лобовое стекло «девятки», а потом сам вылетел в окно, прошу позволения за каламбур, с легкой руки сына. Сережа пошел на встречу с Романовым и Фирсовым в «Верго», а его папаша остался барахтаться под окном.Разгневанный хозяин «девятки» бросился наверх, чтобы покарать негодяя, изуродовавшего его авто. Впрочем, в квартире он нашел только перепившуюся компанию, которая ничего не могла внятно объяснить, а только непрестанно предлагала выпить. Хозяин «девятки» выпить отказался, а вот желание незамедлительно набить морду тому, кто испортил его машину, выразил в полном объеме.
Впрочем, с семейства Нищиных взятки оказались гладки. Взять-то особо было нечего. Дарья Петровна, как мать-героиня, непрестанно и пространно материлась, пьяные дочки валялись по углам, а сожитель одной из сестер Нищиных взялся рассказывать несчастному автовладельцу про то, как плохо живется на свете бедным финнам, у которых сухой закон.
Водила уже хотел было махнуть на все рукой и улетучиться, но тут — на свою беду — в квартире появился Гришка, прихрамывающий и распространяющий в атмосферу замысловатые ругательства. Водитель сразу узнал его, а узнав, схватил за шкирку и принялся месить руками и ногами. Гришка был настолько пьян и оглушен падением, что никак не сопротивлялся, а только вяло трепыхался и невпопад икал.
Впрочем, вдруг водитель машины перестал бить его. Он пристально вгляделся в Нищина и спросил:
— Погоди… Григорий?
— Д-да, — мутно подтвердил тот.
— Ты меня не помнишь? Мы ж с тобой вместе сбежали из колонии и побратались. Ну конечно… точно! Я Рукавицын, Василий. Ты должен меня помнить.
Гришка по-ленински прищурился на Рукавицына и прислонился спиной к грязной стене. Одна его бровь поползла вверх, изломившись шалашиком, вторая только подпрыгнула и заняла исходную позицию.
— Василь? — неуверенно спросил он. — Эк… а точно ты! А… ну да! Эта-а… лет тридцать не виделись, твою мать! А то и сорок. Сразу не упомнишь.
Рукавицын покачал головой:
— Ну ты скажешь тоже: сорок. Мне самому сорок четыре, а ты с тобой, если мне память не изменяет, одногодки.
— А, ну да! — обрадовался Гришка. — Только я тебя должен быть на год старше, потому что меня в каком-то там классе на второй год оставляли.
Рукавицын тяжело вздохнул, осмотрел незавидное обиталище Нищина и сказал:
— Что ж ты до жизни-то такой дошел?
— А чево жизни? — обиделся Григорий. — Жизнь, так я тебе скажу, я не жалуюсь. Сын вот у меня только — полудурок. А так нормально. Только что ушел. А что я тебе машину попортил, так это он и виноват. Но мы… ик!.. свои все-таки… сочтемся!
— Сочтемся! — с сомнением выговорил Рукавицын, глядя на драные штаны Нищина и думая, что тот совершенно соответствует своей деклассированной фамилии. — Ладно… помял ты мне машинку, но по старой памяти… да уж. Все-таки побратались.
— А ты, Василь… ик!.. не это… не бедствуешь, я смотрю, — выговорил Гришка, рассматривая неброскую, но дорогую одежду Рукавицына и особенно часы на его левом запястье и прицепленный к поясу мобильный телефон.
— Нет, не бедствую. Я в Москве работаю. Хотя приходится мотаться по всей стране. Я сейчас настройщиком аппаратуры работаю у Аскольда. Певец такой модный, слыхал?
— А, ну да, — отозвался Гришка. — Вон там у моей дочки, у Аньки, на плакате болтается. Анька, дура, говорит, что этот Аско… Аскаль похож на нашего Сережку. Только чушь это собачья.
— Я приехал пораньше, чтобы проверить акустику этого клуба, вот, прямо напротив тебя который. Там послезавтра концерт Аскольда будет. Еду, а тут из окна этот твой сливной бачок вылетает и мне в стекло — хрррясь! А потом, оказалось, и ты сам вылетел.
— Это меня Сережка, паразит, выкинул. — сообщил глава семейства Нищиных.
Рукавицын кивнул, потом произнес:
— Ладно. Сейчас мне некогда. Зайду завтра. Или ты мне лучше позвони. Вот моя визитка, не потеряй. А то у тебя тут выпить… как-то не то. Ну, бывай, Григорий.
Он хотел было выйти, но Гришка вцепился ему в плечо и заговорил:
— Это… Василь… деньги уж коли есть, так займи по душам. А то вон оно как.
— Только не говори, что это на лечение, — отозвался Рукавицын, но деньги дал. Сто рублей.
Он появился не завтра, а послезавтра. И не один, а с высоким статным парнем, носящим смешную и совершенно ему не подходящую фамилию Курицын. Сама фамилия, а тем паче сочетание фамилий — Курицын и Рукавицын — рассмешило Гришку, и он смеялся до колик и до угрюмоватого тычка Василия:
— Ну, Григорий. Утихомирься. Дело к тебе есть.
Гришка поднялся с дивана.
— Как-кое дело?
— У тебя квартира большая? — спросил его Курицын, он же Гриль.
— Да, а что ж! Четыре комнаты, — гордо заявил тот.
— Нам нужна одна.
— Пожить, что ли? А… ну нет, я понял, — оценив брезгливую усмешку на лицах и Гриля, и Василия, исправился Гришка. — Комната, значит?