Страница:
— И полная конфиденциальность, — добавил Гриль. — Я слыхал, ты недолюбливаешь своего сына?
— У-у-у… блина… чтоб…
— Все ясно, — оборвал его Василий. — В-общем, он не только тебе пакостит, но и другим людям. Серьезным. Нужно, чтобы он перекантовался у тебя два дня, но из квартиры его никуда не выпускать. Если мусора запалят, у тебя все чисто: скажешь, что у сына белая горячка, буянит, вот и пришлось связать. Думаю, что тебе поверят, — с непередаваемой иронией добавил Гриль.
— А кому… что? — взъерошился Гришка. — Кому он… а мне ничего за это не будет, что он кого-то там серьезных… нет?
— Будет. Будет гонорар. Если, конечно, он у тебя надежно перекантуется.
При слове «гонорар» Нищин насторожился и стал оглядываться по сторонам, а потом приложил руку к губам и выговорил:
— Тс-с-с… тут у меня жинка. Она если услышит про деньги, все под ноль вычистит. А сколько денег-то?
— А сколько хочешь. В разумных, конечно, пределах, — ответил Рукавицын.
Аппетиты Гришки не простирались дальше ящика водки, но тем не менее он зажмурил глаза и выдохнул:
— Пять… нет, десять тысяч!
Василий надменно улыбнулся, а Гриль сказал:
— Хватит и пяти.
— А… м-м-м…
— Аванса не будет! — резко оборвал его Курицын. — Мы не пенсионный фонд.
Григорий было надулся, но, посмотрев на холодное и ничего не выражающее лицо Гриля, сдулся и пробурчал:
— Ну да, конечно… меня можно обижать. Ну да, конечно.
Когда за гостями захлопнулась дверь, Гришка еще раз пробормотал свое «ну да, конечно», а потом просунул голову в, с позволения сказать, гостиную, превращенную в ночлежку и, убедившись, что жена и две дочери спят, а сожитель старшей квакает в туалете, вытащил из-за вешалки заначенную пластиковую бутыль самогона и отхлебнул.
А потом спрятал пойло и, повернувшись к зеркалу сначала одним боком, потом другим, важно поднял указательный палец и изрек:
— Пора пожить по-человечески.
Гришка повернулся к Аскольду и, вытянув из новых джинсов штаны, сказал:
— Ну что, гнида… понял, как отца родного бить? Забыл, щенок, как я тебе в детстве драл? Это хорошо, что тебя вот так тут разложили. Я сейчас тебе напомню. А-а-а, сука!
С этими словами он со всей силы вытянул того, кого он принимал за сына, толстым, с массивной пряжкой, ремнем.
— У-у-у! — протяжно завыл Аскольд. — Да ты что, рехнулся, урод! Тебя же кубиками нашинкуют, когда я из твоей вонюче… а-а-а!! (Гришка ударил вторично.)
— Дядя Гриша, — с лихорадочной быстротой заговорил Мыскин, в то время как грозный сантехник замахивался в третий раз, — дядя Гриша, это не Сережа… это не ваш сын.
Недоумение, захватившее Гришку Нищина в свои наглые лапы, временно избавило Аскольда от третьего удара.
— Чево ты такое несешь? — злобно выговорил Григорий, воззрившись на Алика. — Че, если он побрил свою харю, так я его не узнаю, что ли?
И он зарядил ремнем и Алику:
— Ой-ей! — заорал тот, и когда Нищин снова перекинулся на Принца, то Мыскин предпочитал больше не вмешиваться в молчаливый диалог между «сыном» и его любящим отцом.
Зато Аскольд, в прямом и переносном смысле подхлестываемый болью и злобой, заорал, извиваясь и силясь разорвать веревки:
— Ты, мужла-а-ан! Можешь считать, что ты уже покойник! Тебя урррою… о-о-о!.. — роют!! Можешь считать…
— Считать? — деловито пыхтя от усердия, перебил его Гришка. — Считать — это хорошая мысль. Ррраз!..
— Ой, блин-а-а!
— Двввва!!
— Хва-а-атит… я тебе де-не… у-у-у!
— Тррри!!.
Аскольд больше не мог ругаться: он вцепился зубами в драный клетчатый плед, покрывавший диван, и подвывал. Наверно, ни одна звезда эстрады не оказывалась в более глупом и ничтожном положении, чем многострадальный носитель княжеского титула.
На пятом ударе в комнату вошла супруга Гришки — Дарья Петровна. Она была в вылинявшем синем псевдо-«адиковском» костюме с лампасами и в дырявом переднике с рюшами. В руке она держала сковороду с тыквенными семечками.
От матери-героини исходил сильный запах нафталина, перекиси водорода и сивушного перегара.
— Ты чево это тут, болван, упражняешься? — спросила она. — А-а, сынка полируешь? Это дело. А то он возомнил не знаю уж что о себе. Дерни-ка его еще хорошенько, Гришка. Экий он кретин с этой лысой башкой!
Аскольд не выдержал. Он выпустил из зубов плед и разразился тирадой, из коей следовало, что он прикажет своей охране разнести весь домик Нищиных по кирпичику, а этот злосчастный ремень, которым Гришка охаживал племянника олигарха… о судьбе ремня Андрюша сказать не успел, потому что Нищин-старший особенно удачно вытянул его этим самым ремнем, влепив массивную пряжку в крестец.
Дарья Петровна махнула сковородой и сказала:
— Ладно, хватит его, будет. Идем, Нищин, там бухло на кухне стынет. Там приперся мой папаша, Воронцов, так он все спиртное выхлебает в два счета.
Гришка прекратил экзекуцию.
— Да, правда, — наконец сказал он. — Я же машину купил. Надо ее обмыть.
— Машину? — воскликнула Дарья Петровна. — Какую?
— «Копейку». У одного мужика за «семерку» сторговал. Будем теперь на колесах.
Дарья Петровна ощерила зубы, показав просто-таки голливудскую улыбку зубов этак из пятнадцати, половина которых явно была выполнена из отходов черной металлургии:
— Да-а-а… что ж ты сразу не сказал, Гришка? Ах ты… и-и-ирод!!
И в порыве нежности она шлепнула его сковородой пониже спины. Сковорода была чугунная, и потому сантехника вынесло из комнаты на скорости, близкой к первой космической.
Алик пошевелился и посмотрел на побитого Аскольда. Тот широко открыл рот и шумно втягивал им воздух.
— Значит, ты в самом деле Аскольд? — выговорил Мыскин.
— А вот Гришка, кажется, думает, что ты Сережа Воронцов. Его сынок то бишь.
— Это у Воронцова такие родители? — с трудом выговорил Андрюша Вишневский.
— Бывает и хуже. У меня одного пацана знакомого отец и вовсе зарезал. У него, у папаши этого, начался психоз на почве запоя. Ему показалось, что пацан этот — собака Баскервилей. Ну, он его и зарезал.
Принц тяжело дышал и отдувался. Потом скрежетнул зубами и выдавил:
— Ничего не понимаю. Где мы? Если дома у этого Воронцова, то каким образом мы сюда попали? Замена была бутафорной, что они, в самом деле решили вжить меня в образ обсосного нищеброда? Или… или это сам Воронцов как-то дельце обтяпал? Да нет… как же так?!
Развенчанный мегастар хотел сказать еще что-то, но его возможные слова были выкорчеваны с корнем пьяным воплем из кухни:
— Многа-а-а снегу н-навалило у колхознго дворрра… Гришка, Петька и Данила поморозили херрра!!
Мыскин признал автора этой вокальной партии: по всей видимости, это орал дедушка Воронцов. В последнее время дед спивался и на этой почве все ближе сходился с дочкой, Дарьей Петровной, и ее благородным семейством.
Аскольд хладнокровно выслушал соло дедушки Воронцова, а потом сказал:
— Надо отсюда выбираться. Только у меня такое самочувстввие, словно меня в стиральную машинку запускали. Мутит и полощет. У тебя есть мысли, как тебя… Алик?
— А они сейчас напьются, авось, что-либо и так выгорит, — неопределенно предположил Мыскин.
— Вряд ли. С ними оставили Толяна. Гриль — хитрая сволочь. Толян-то, верно, нажираться не будет. Но кто бы мог подумать, что он с Рукавицыным против меня играет?! Ведь ко всей этой истории, затеянной Фирсовым и Романовым, Вася и Гриль никакого отношения не имеют. Значит, у них своя игра. Ну-у-у!!
Восклицание Аскольда было вызвано тем, что, опровергая недавние слова о трезвости Толяна, послышался голос вот как раз последнего:
— Дед, что ты там втирал про бутылку в морозилке?
На кухне было весело. Тут кучковались дедушка Воронцов, Дарья Петровна, Гришка, который сидел на подоконнике, и Толян. А также дочка Гришки и ее сожитель. Они вели светскую беседу.
— Морозилка — это я, — тупо сказал сожитель, норовя упасть под стол.
— А помнится, когда я брал Берлин… въехали мы туда на танках, и… и командир, значится, мой говорит… иди, Иваныч… подымай фла… флаг… — бубнил дедушка Воронцов, не обращая внимания на то, что его никто не слушает, — сам товарищ Сталин… Иосиф Васси… Висса… Васси… льиваныч честь такую… а командир мой покойный Егор Лексеич… его убили под Курском… грит… Сожитель с грохотом упал под стол. Толян мутно посмотрел на него, Гришка пожал плечами, а дедушка Воронцов пробормотал: «Е-эх… не та молодежь пошла… раньше… раньше и голубей было больше, и срали они меньше…» — а вдруг врезал сухоньким кулачком по столу и заорал визгливым «козлетонистым» фальцетом:
— Я убит подо Ржевом… в безымянном болоте… где-то тама… на левом… пррри жестоком налете!!
— Какой начитанный старичок! — сказал в комнате Мыскин. — Твардовского цитирует.
Прошло около двух часов. На кухне все мирно дремали, Дарья Петровна глядела сквозь стакан и думала о своем, о женском. Аня ушла с Толяном в соседнюю комнату. Смертельно пьяный Гришка сидел на подоконнике и матюгался на закат. Дедушка Воронцов лягал холодильник и во всеуслышание удивлялся тому, что молодежь нынче пошла не та. Он снова процитировал «Я убит подо Ржевом», а потом, исчерпав свое знание классика советской поэзии одним четверостишием, поднялся, включил горелку газовой плиты и стал подставлять туда спичку. Спичка потухла, не коснувшись пропановой струи, дедушка Воронцов нечленораздельно выругался, скосив глаза в пустой спичечный коробок.
— На антресолях спички есть, — пролепетал дедушка и полез в туалет, где на пропыленной грязной антресоли хранился всякий заскорузлый пыльный хлам.
Спички он нашел, скажем, через полчаса, а когда вошел в кухню, пересчитав при этом все дверные косяки, тут же вспомнил, что уже в течение тридцати, а то и тридцати двух минут воздерживается от курения любимых папирос «Прима».
И тут дед понял, что как будто что-то не так. Нет, ни Гришка, сидевший у окна и показательно дышавший через форточку свежим воздухом, ни спящие Дарья Петровна и горе-сожитель не почувствовали сильнейшего запаха газа. Аня и Толян, если судить по сочащемуся через стенку пыхтению и стонам, тоже были чем-то заняты, потому и они утечки не уловили. Зато пленники, которые были в самой дальней комнате — почувствовали.
— Эй, Гришка!! — наперебой орали из комнаты, судя по осипшим голосам, уже не первую минуту, Аскольд и Мыскин.
— Подними свое заскорузлое жопище и закрой газ… ты, синерылый сморчок!!
Гришка не слышал. Дедушка же Воронцов не понял, что имеют в виду. Вероятно, он подумал, что мерзкие негодяи имеют в виду кишечные газы. Но в тот момент, когда до него все-таки дошло, что он забыл перекрыть горелку и что наглухо запертая кухня полна газа, дрожащая старческая рука уже машинально чиркнула спичкой…
Прикурить свою любимую папиросу «Прима» дедушка уже не успел.
Перед глазами возник клуб нестерпимо яркого пламени, и любимый дедушка Сережи Воронцова даже не смог понять, что это все, что его жизнь закончена и скоро он свидится и с Иосифом «Вассильиванычем», и со своим убитым под Курском командиром Егором Лексеичем, и с Алеександром Трифоновичем Твардовским, чье лучшее стихотворение о войне он только что процитировал. Рухнули трухлявые стены старой «сталинки». Аню и Толяна привалило целым громадным блоком. Дарья Петровна и сожительтак и не проснулись. С концами.
А Гришку Нищина — самого счастливого — взрывной волной выкинуло из окна, что спасло ему жизнь.
— Урррроды!!!
— Все, конец этим уродам, — с удивительным спокойствием откомментировал обычно импульсивный и несдержанный на язык Аскольд. — Пить надо меньше.
— А ведь горим, — сказал Алик Мыскин, когда в обнажившийся дверной проем поползли клубы густого серого дыма, а потом завопил:
— Эй, кто там! Не было такой договоренности, чтобы нас жарить. Контрольный выстрел в голову — это милое дело… а эти инквизиторские штучки с огнем вы бросьте!!
Разумеется, ему никто не ответил.
И тогда Мыскин, рванувшись изо всех своих сил, внезапно разорвал веревки, продемонстрировав силу, которую едва ли можно было заподозрить в его тощем длинном теле, и повернулся на бок, высвобождая правую руку и начиная срывать ее обрывки своих пут.
— И меня тоже, — сказал Аскольд, с тревогой наблюдая за манипуляциями своего товарища по несчастью.
…Тем временем дышать стало совсем нечем. Тяжелый, удушливый дым слепил глаза, карабкался и полз в легкие.
Скудную обстановку, потолок и стены заволокло серыми, с черными полосами, густыми клубами.
Алик освободился, поднялся на ноги, разминая затекшие члены, а потом снял с подоконника горшок с чахлым кактусиком, который, по всей видимости, никогда не знавал роскоши полива, и швырнул им в раму. Стекло разбилось, длинными полосами и крупными осколками осыпавшись к ногам Алика Иваныча. Горшок же вылетел на улицу и с глухим всхлипом разбился об асфальт.
— Режь, — задыхаясь, проговорил Аскольд и тут же, глотнув дыма, мучительно, с хрипом, закашлялся.
Мыскин зажал в руке острый серповидный осколок и несколькими энергичными движениями рассек стягивающие Аскольда веревки. Тот сел и начал с остервенением сдирать с себя стесняющие движения обрывки. Через две минуты парочка уже спустилась прямо из окна в пустынный ночной переулок — прихожая уже была охвачена пламенем. Оставив догорать в квартире жалкие останки кухонного стола с наваленными на него и под него тремя до неузнаваемости обгоревшими трупами и еще — телами раздавленных рухнувшей стеной Толяна и Ани Нищиной…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПРИНЦА И МЫСКИНА
Со свойственной ему неряшливостью Гришка не запер машину, а зажигание состояло в двух проводках, заводивших мотор простым контактом. Никаких тебе ключей. Андрюша и Алик рухнули в салон, но тут из тьмы прямо на них выскочила шатающаяся тень, и Гришка Нищин, заплетаясь, выговорил срывающимся фальцетом:
— К-каторррый час?
Алик не стал дожидаться, пока незадачливый пьянчужка, второй раз за последнее время выпавший из окна собственной квартиры, сподобится признать в «копейке» свою собственность, а в ее пассажирах — своих недавних гостей. Алик просто сорвал машину с места и, едва не вписав ее в витрину ларька, вырулил на проезжую часть.
— Куда теперь? — спросил Алик, выруливая на Немецкий проспект.
— В гостиницу! — завопил Аскольд, яростно колотя кулаком по бардачку. — В-в… бр-р-р… в «Братиславу», так она, что ли, называется! Ешь тыбыдып!! Я этим скатам втулю, ежкин крендель!
— Полегче, Андрюха, — поморщившись, перебил его Мыскин, — и так голова болит…
И он отхлебнул огромный глоток из бутылки водки, счастливо обнаруженной в бардачке машины, и передал ее Аскольду…
В гостинице, куда направились Алик Иваныч и Аскольд, их определенно не ждали.
Дежурный швейцар с изумлением воззрился на измочаленную парочку, потом перевел взгляд на часы, на которых было два часа ночи (примерно в это же самое время Сережа Воронцов дал согласие лететь в столицу на правах утерянного Аскольда), и заявил, что если Мыскин и Принц немедленно не выметутся из приличного заведения, он вызовет охрану. А там при случае можно не одним сломанным ребром поплатиться.
— Да я тут живу, в этой поганой дыре, ассел! — заорал Андрей Львович. — Я Аскольд, ты, клоп гостиничный! Меня тут поселили в этом вонючем постоялом дворе, думаешь, мне очень хотелось?
— А-а-а… — зловеще протянул обласканный работник «вонючего постоялого двора». — Еще один…
Охрана была вызвана немедленно. После того, как Аскольд был вышвырнут из «Братиславы», он услышал себе вдогонку, что вся Аскольдовская кодла — настоящая она или нет — свалила из отеля в неизвестном направлении. И, вероятно, первым же самолетом отправится в драгоценную столицу. Аскольд сел на землю и неожиданно засмеялся — открыто и весело сверкнув великолепными «звездными» зубами.
— Ну что, поехали куда глаза глядят… — резюмировал он наконец.
Глаза глядели преимущественно в сторону мыскинского дома, из которого их, собственно, и завезли «погостить» у алкоголика Гришки. Но смотри не смотри, а ключей от квартиры не было. Так что приходилось ночевать или в машине (что было почти невозможно — здесь жутко и удушливо воняло) или на вокзале.
Порешив именно так, веселая и в таком буквально смысле спевшаяся парочка, отправилась на железнодорожный вокзал.
Но в эту ночь неприятности вцепились в них мертвой хваткой свирепого питбуля. Не доехав буквально двух кварталов до вокзала, они наткнулись на одинокий патруль ДПС. Малорослый и тощий, как будто он в детстве составлял основную статью экономии в бюджете детского сада, хмурый лейтенант сонным голосом потребовал документы. Стараясь не дышать на представителя власти, Мыскин начал лихорадочно соображать, что делать, а лейтенант сам навел его на мысль:
— Что пили, гражданин?
Никакие уверения в том, что, дескать, выпили у друга, живущего в соседнем квартале, по бутылочке пива, не помогли. Лейтенант окинул подозрительным взглядом лысый череп Аскольда и покореженную малопрезентабельную физиономию Алика Иваныча и покачал головой. А ведь ему еще предстояло узнать, что машина в угоне и на нее, разумеется, у Мыскина нет никаких документов.
— Но позвольте, — нахально вмешался Аскольд, — что это ты такой правильный, лейтенант? А сто баксов не спасут гиганта мысли и отца русской демократии?
— Сто пятьдесят долларов спасут гиганта мысли, — невозмутимо ответил продажный представитель власти.
— А сотня — нет?
— Ну-ка, предъявите, — официально проговорил патрульный, словно не взятку требовал, а водительские права и документы на автомобиль.
Денег, разумеется, не было, и потому Алик, выйдя из машины, предпочел уложить лейтенанта на холодный асфальт и, прыгнув в салон, дать по глазам так, что отчаянно завизжали шины.
…Машину Гришки они бросили в ближайшей подворотне, грязной и черной, как пренебрегающий элементарными правилами гигиены негр. Но идти на вокзал уже было нельзя. Бутылку водки Аскольд и Алик не бросили, как они это сделали с машиной. Напротив, они распили ее за какие-то две минуты, а потом решили, что стоит где-то упасть и заснуть. Как говорится, уколоться и забыться…
И они нашли, где. Наверно, никто из звезд отечественной эстрады никогда не ночевал — и не будет ночевать! — в огромном недостроенном гараже на груде каких-то рваных тряпок, пахнущих бензином…
А по пробуждении Аскольд понял, что он остался в городе роковой гастроли один. Без персонала и охраны. Что никого он не найдет — ни Романова, ни Фирсова, ни всего своего персонала. Ни того человека, который заменял его и играл Аскольда так же правдиво, как если бы это был сам знаменитый певец. Конечно, об актерских способностях Воронцова Аскольд не знал. Зато он знал, что ему нужно выбираться из провинции. Выбираться самому. В Москву. Этими оптимистичными мыслями в семь часов утра он поделился с Аликом Мыскиным, который также проснулся ни свет ни заря и начал ощупывать свою немилосердно гудящую словно с перепою голову.
— А ты вот что… позвони в Москву, — посоветовал ему Алик. — Тебя вытащат отсюда в два счета.
— Куда?
Этот вопрос откровенно озадачил Мыскина.
— То есть как это — куда?
— Куда звонить-то? — распространился Аскольд, потирая лысый череп и щупая угол рта, возле которого застыла струйка крови.
— Ну как… домой, что ли… или там в какую службу безопасности… ведь у тебя есть такая?
— И ты думаешь, что я знаю телефоны?
— Не понял шутки юмора… то есть как это — не знаешь телефоны?
— А я никому не звоню, — беспечно ответил Аскольд, — мне и без того слишком много названивают, чтобы я кому сам звонил. Я только три телефона помню наизусть… правда, один в Лондоне… студия звукозаписи там, второй — в Мадриде, а третий… м-м-м…
— А третий где?
— А третий где-то в Швейцарии… там домик у моего дядюшки… пятидесятипятикомнатный. Только сейчас там никого нет.
— Что, даже московского телефона… ни одного не помнишь? — ужаснулся Алик.
Аскольд пожал плечами:
— Да разве их все упомнишь? У меня всем этим отдельный человек ведает, в охране… он все номера и знает. Куда скажу, туда он и прозванивает.
— Чудны дела твои, Господи! — пробормотал Алик. — Ну вот ты сейчас упоминал своего дядю… что, не помнишь его телефона?
— А я никогда этих его телефонов и не знал, — ответил Аскольд. — Это секретная информация. Секретная не для меня, конечно, а вообще. Дядя Рома вообще человечек продуманный. Олигарх хренов! Он же у меня олигарх, Мыскин. Если до него дозвониться, через два часа личный самолет будет меня в аэропорту дожидаться. Только шел бы он в жопу со своими самолетами.
Последние слова Принц произнес с неприкрытой озлобленностью — почти ненавистью.
— Олигарх? — повторил Мыскин. — Это что, наподобие Березовского Борис Абрамыча, там… Потанина или Вишневского Роман Арсеньича?
— Почему наподобие? — пожал плечами московский «суперстар». — Он и есть Вишневский. Я же только на сцене Адриан. А по паспорту — Вишневский Андрей Львович.
Алик выпучил глаза. Звезда эстрады — это еще ничего, в Москве на один квадратный метр элитного жилфонда по дюжине корифеев козлиного баритона и фальшивого меццо-сопрано приходится. А вот близкие родственники олигархов — животные в природе куда реже встречающие и, можно сказать, вымирающие.
— Ни-чего се-бе! — выдавил он, глядя на разбитое, помятое лицо и лысый череп валяющегося на груде бензиновых тряпок человека. — Племянник… олигарха? Неплохо!
— А что — неплохо? Что неплохо-то? — с ожесточением выговорил Аскольд. — Племяш олигарха!! Да если ты хочешь знать, мне от того ни тепло, ни холодно. Олигарх, блин! Одни геморрои!
— Ну, знаешь ли, — решительно возразил Алик, — «ни тепло, ни холодно»! Это ты уже с жиру бесишься, братец. Я не думаю, что ты не помнишь ни одного телефона своего собственного родного дяди. Это же полный маразм! Так что не валяй дурака и звони… а не то нас, паче чаяния, задержат за угон автомашины, за оказание сопротивления представителю автоинспекции при исполнении, ну и — за пожар. А то, что не мы его учинили — так это еще докажи!
Аскольд долго молча, потом поднялся и сел на корточки.
Сжал губы так, что рот превратился в тонкую кожную складку серого цвета.
— Нравится мне все это. Да и ты прав: зажирел я. И хреново что-то. Пожрать бы не мешало. Но к дяде… нет, может я и смог бы вспомнить номер его личного спутникового, который он всегда с собой таскает… этот номер дай Бог что два десятка человек знает… да, если бы и вспомнил я телефон, все равно не позвонил бы. Не люблю быть обязанным. Особенно ему. Потому что я его ненавижу.
Это было сказано так, что Александр понял: решение Принца — окончательное и бесповоротное и обжалованию не подлежит, потому что даже если этот легкомысленный и склонный к самоцельному паясничанью избалованный любимец публики заговорил таким серьезным, твердым голосом…
Алик начал осторожно:
— Но ты уверен, Андрей, что твоя эта… труппа… группа… в общем, что они уже улетели из нашего города?
— Конечно! После такого скандала… если это, конечно, правда… наверно, правда. И еще, наверно, они подумали, что меня нет в живых. Все этот засранец Гриль… взял его на свою голову, идиот!
— Но как же теперь? Тебе остается только одно: поехать в Москву самому.
Аскольд улыбнулся:
— Ну что, значит, поедем.
— Пое-дем? — медленно переспросил Александр. — То есть ты хочешь сказать, что и я поеду?
— Разумеется. А что тебе тут делать? Ключей от собственной квартиры у тебя нет. Родители твои, ты сам говорил, приезжают только через несколько дней. К тому же твой друг тоже в Москве. Я говорю об этом… о твоем друге, который меня дублирует.
— Воронцове? Ты думаешь, что он в Москве? Почему ты так уверенно говоришь?
— А у них нет иного выхода.
— У кого — у них?
— У этих кривожопых… Романова и Фирсова. Ведь им нужно представить живого и невредимого Аскольда, так?
— Т-то есть?! — воскликнул Мыскин, который понял мысль Аскольда.
— Они выдадут Воронцова за меня, помяни мое слово, — уверенно произнес Аскольд, — и это прокатит. Твой друг хороший актер, ему по силам убедительно сыграть меня так, чтобы мой почтенный дядюшка поверил. Тем более что он не видел меня уже почти год и забыл, как выгляжу. Он со своим проклятым Борисом Абрамычем, с которым по Думе рассекает, в сто раз чаще видится, чем с единственным своим близким родственником. А, нет… Абрамыча-то из России еще в прошлом году двинули.
— У-у-у… блина… чтоб…
— Все ясно, — оборвал его Василий. — В-общем, он не только тебе пакостит, но и другим людям. Серьезным. Нужно, чтобы он перекантовался у тебя два дня, но из квартиры его никуда не выпускать. Если мусора запалят, у тебя все чисто: скажешь, что у сына белая горячка, буянит, вот и пришлось связать. Думаю, что тебе поверят, — с непередаваемой иронией добавил Гриль.
— А кому… что? — взъерошился Гришка. — Кому он… а мне ничего за это не будет, что он кого-то там серьезных… нет?
— Будет. Будет гонорар. Если, конечно, он у тебя надежно перекантуется.
При слове «гонорар» Нищин насторожился и стал оглядываться по сторонам, а потом приложил руку к губам и выговорил:
— Тс-с-с… тут у меня жинка. Она если услышит про деньги, все под ноль вычистит. А сколько денег-то?
— А сколько хочешь. В разумных, конечно, пределах, — ответил Рукавицын.
Аппетиты Гришки не простирались дальше ящика водки, но тем не менее он зажмурил глаза и выдохнул:
— Пять… нет, десять тысяч!
Василий надменно улыбнулся, а Гриль сказал:
— Хватит и пяти.
— А… м-м-м…
— Аванса не будет! — резко оборвал его Курицын. — Мы не пенсионный фонд.
Григорий было надулся, но, посмотрев на холодное и ничего не выражающее лицо Гриля, сдулся и пробурчал:
— Ну да, конечно… меня можно обижать. Ну да, конечно.
Когда за гостями захлопнулась дверь, Гришка еще раз пробормотал свое «ну да, конечно», а потом просунул голову в, с позволения сказать, гостиную, превращенную в ночлежку и, убедившись, что жена и две дочери спят, а сожитель старшей квакает в туалете, вытащил из-за вешалки заначенную пластиковую бутыль самогона и отхлебнул.
А потом спрятал пойло и, повернувшись к зеркалу сначала одним боком, потом другим, важно поднял указательный палец и изрек:
— Пора пожить по-человечески.
* * *
Обнаружив, что их тюремщиком является ни кто иной, как отец Сережи Воронцова, Алик Мыскин долго и мутно смотрел на то, как Гришка разглядывает в зеркало свою новую одежду. Василий и Курицын-Гриль, от которого Аскольд, разумеется, так и не дождался вожделенного «кокса», ушли. В квартире остались только пленники да члены семейства Нищиных в составе прихорашивающегося г-на Григория, Дарьи Петровны, дремавшей вместе с мухами на балконе, и пьющих на кухне дочки и сожителя. На кухне же сидел и Толян — оставленный Грилем на квартире мелкогоуголовного вида хлопец, впрочем, на фоне Аниного сожителя выглядевший просто светочем интеллигентности и средоточием миролюбия и интеллекта.Гришка повернулся к Аскольду и, вытянув из новых джинсов штаны, сказал:
— Ну что, гнида… понял, как отца родного бить? Забыл, щенок, как я тебе в детстве драл? Это хорошо, что тебя вот так тут разложили. Я сейчас тебе напомню. А-а-а, сука!
С этими словами он со всей силы вытянул того, кого он принимал за сына, толстым, с массивной пряжкой, ремнем.
— У-у-у! — протяжно завыл Аскольд. — Да ты что, рехнулся, урод! Тебя же кубиками нашинкуют, когда я из твоей вонюче… а-а-а!! (Гришка ударил вторично.)
— Дядя Гриша, — с лихорадочной быстротой заговорил Мыскин, в то время как грозный сантехник замахивался в третий раз, — дядя Гриша, это не Сережа… это не ваш сын.
Недоумение, захватившее Гришку Нищина в свои наглые лапы, временно избавило Аскольда от третьего удара.
— Чево ты такое несешь? — злобно выговорил Григорий, воззрившись на Алика. — Че, если он побрил свою харю, так я его не узнаю, что ли?
И он зарядил ремнем и Алику:
— Ой-ей! — заорал тот, и когда Нищин снова перекинулся на Принца, то Мыскин предпочитал больше не вмешиваться в молчаливый диалог между «сыном» и его любящим отцом.
Зато Аскольд, в прямом и переносном смысле подхлестываемый болью и злобой, заорал, извиваясь и силясь разорвать веревки:
— Ты, мужла-а-ан! Можешь считать, что ты уже покойник! Тебя урррою… о-о-о!.. — роют!! Можешь считать…
— Считать? — деловито пыхтя от усердия, перебил его Гришка. — Считать — это хорошая мысль. Ррраз!..
— Ой, блин-а-а!
— Двввва!!
— Хва-а-атит… я тебе де-не… у-у-у!
— Тррри!!.
Аскольд больше не мог ругаться: он вцепился зубами в драный клетчатый плед, покрывавший диван, и подвывал. Наверно, ни одна звезда эстрады не оказывалась в более глупом и ничтожном положении, чем многострадальный носитель княжеского титула.
На пятом ударе в комнату вошла супруга Гришки — Дарья Петровна. Она была в вылинявшем синем псевдо-«адиковском» костюме с лампасами и в дырявом переднике с рюшами. В руке она держала сковороду с тыквенными семечками.
От матери-героини исходил сильный запах нафталина, перекиси водорода и сивушного перегара.
— Ты чево это тут, болван, упражняешься? — спросила она. — А-а, сынка полируешь? Это дело. А то он возомнил не знаю уж что о себе. Дерни-ка его еще хорошенько, Гришка. Экий он кретин с этой лысой башкой!
Аскольд не выдержал. Он выпустил из зубов плед и разразился тирадой, из коей следовало, что он прикажет своей охране разнести весь домик Нищиных по кирпичику, а этот злосчастный ремень, которым Гришка охаживал племянника олигарха… о судьбе ремня Андрюша сказать не успел, потому что Нищин-старший особенно удачно вытянул его этим самым ремнем, влепив массивную пряжку в крестец.
Дарья Петровна махнула сковородой и сказала:
— Ладно, хватит его, будет. Идем, Нищин, там бухло на кухне стынет. Там приперся мой папаша, Воронцов, так он все спиртное выхлебает в два счета.
Гришка прекратил экзекуцию.
— Да, правда, — наконец сказал он. — Я же машину купил. Надо ее обмыть.
— Машину? — воскликнула Дарья Петровна. — Какую?
— «Копейку». У одного мужика за «семерку» сторговал. Будем теперь на колесах.
Дарья Петровна ощерила зубы, показав просто-таки голливудскую улыбку зубов этак из пятнадцати, половина которых явно была выполнена из отходов черной металлургии:
— Да-а-а… что ж ты сразу не сказал, Гришка? Ах ты… и-и-ирод!!
И в порыве нежности она шлепнула его сковородой пониже спины. Сковорода была чугунная, и потому сантехника вынесло из комнаты на скорости, близкой к первой космической.
Алик пошевелился и посмотрел на побитого Аскольда. Тот широко открыл рот и шумно втягивал им воздух.
— Значит, ты в самом деле Аскольд? — выговорил Мыскин.
— А вот Гришка, кажется, думает, что ты Сережа Воронцов. Его сынок то бишь.
— Это у Воронцова такие родители? — с трудом выговорил Андрюша Вишневский.
— Бывает и хуже. У меня одного пацана знакомого отец и вовсе зарезал. У него, у папаши этого, начался психоз на почве запоя. Ему показалось, что пацан этот — собака Баскервилей. Ну, он его и зарезал.
Принц тяжело дышал и отдувался. Потом скрежетнул зубами и выдавил:
— Ничего не понимаю. Где мы? Если дома у этого Воронцова, то каким образом мы сюда попали? Замена была бутафорной, что они, в самом деле решили вжить меня в образ обсосного нищеброда? Или… или это сам Воронцов как-то дельце обтяпал? Да нет… как же так?!
Развенчанный мегастар хотел сказать еще что-то, но его возможные слова были выкорчеваны с корнем пьяным воплем из кухни:
— Многа-а-а снегу н-навалило у колхознго дворрра… Гришка, Петька и Данила поморозили херрра!!
Мыскин признал автора этой вокальной партии: по всей видимости, это орал дедушка Воронцов. В последнее время дед спивался и на этой почве все ближе сходился с дочкой, Дарьей Петровной, и ее благородным семейством.
Аскольд хладнокровно выслушал соло дедушки Воронцова, а потом сказал:
— Надо отсюда выбираться. Только у меня такое самочувстввие, словно меня в стиральную машинку запускали. Мутит и полощет. У тебя есть мысли, как тебя… Алик?
— А они сейчас напьются, авось, что-либо и так выгорит, — неопределенно предположил Мыскин.
— Вряд ли. С ними оставили Толяна. Гриль — хитрая сволочь. Толян-то, верно, нажираться не будет. Но кто бы мог подумать, что он с Рукавицыным против меня играет?! Ведь ко всей этой истории, затеянной Фирсовым и Романовым, Вася и Гриль никакого отношения не имеют. Значит, у них своя игра. Ну-у-у!!
Восклицание Аскольда было вызвано тем, что, опровергая недавние слова о трезвости Толяна, послышался голос вот как раз последнего:
— Дед, что ты там втирал про бутылку в морозилке?
На кухне было весело. Тут кучковались дедушка Воронцов, Дарья Петровна, Гришка, который сидел на подоконнике, и Толян. А также дочка Гришки и ее сожитель. Они вели светскую беседу.
— Морозилка — это я, — тупо сказал сожитель, норовя упасть под стол.
— А помнится, когда я брал Берлин… въехали мы туда на танках, и… и командир, значится, мой говорит… иди, Иваныч… подымай фла… флаг… — бубнил дедушка Воронцов, не обращая внимания на то, что его никто не слушает, — сам товарищ Сталин… Иосиф Васси… Висса… Васси… льиваныч честь такую… а командир мой покойный Егор Лексеич… его убили под Курском… грит… Сожитель с грохотом упал под стол. Толян мутно посмотрел на него, Гришка пожал плечами, а дедушка Воронцов пробормотал: «Е-эх… не та молодежь пошла… раньше… раньше и голубей было больше, и срали они меньше…» — а вдруг врезал сухоньким кулачком по столу и заорал визгливым «козлетонистым» фальцетом:
— Я убит подо Ржевом… в безымянном болоте… где-то тама… на левом… пррри жестоком налете!!
— Какой начитанный старичок! — сказал в комнате Мыскин. — Твардовского цитирует.
Прошло около двух часов. На кухне все мирно дремали, Дарья Петровна глядела сквозь стакан и думала о своем, о женском. Аня ушла с Толяном в соседнюю комнату. Смертельно пьяный Гришка сидел на подоконнике и матюгался на закат. Дедушка Воронцов лягал холодильник и во всеуслышание удивлялся тому, что молодежь нынче пошла не та. Он снова процитировал «Я убит подо Ржевом», а потом, исчерпав свое знание классика советской поэзии одним четверостишием, поднялся, включил горелку газовой плиты и стал подставлять туда спичку. Спичка потухла, не коснувшись пропановой струи, дедушка Воронцов нечленораздельно выругался, скосив глаза в пустой спичечный коробок.
— На антресолях спички есть, — пролепетал дедушка и полез в туалет, где на пропыленной грязной антресоли хранился всякий заскорузлый пыльный хлам.
Спички он нашел, скажем, через полчаса, а когда вошел в кухню, пересчитав при этом все дверные косяки, тут же вспомнил, что уже в течение тридцати, а то и тридцати двух минут воздерживается от курения любимых папирос «Прима».
И тут дед понял, что как будто что-то не так. Нет, ни Гришка, сидевший у окна и показательно дышавший через форточку свежим воздухом, ни спящие Дарья Петровна и горе-сожитель не почувствовали сильнейшего запаха газа. Аня и Толян, если судить по сочащемуся через стенку пыхтению и стонам, тоже были чем-то заняты, потому и они утечки не уловили. Зато пленники, которые были в самой дальней комнате — почувствовали.
— Эй, Гришка!! — наперебой орали из комнаты, судя по осипшим голосам, уже не первую минуту, Аскольд и Мыскин.
— Подними свое заскорузлое жопище и закрой газ… ты, синерылый сморчок!!
Гришка не слышал. Дедушка же Воронцов не понял, что имеют в виду. Вероятно, он подумал, что мерзкие негодяи имеют в виду кишечные газы. Но в тот момент, когда до него все-таки дошло, что он забыл перекрыть горелку и что наглухо запертая кухня полна газа, дрожащая старческая рука уже машинально чиркнула спичкой…
Прикурить свою любимую папиросу «Прима» дедушка уже не успел.
Перед глазами возник клуб нестерпимо яркого пламени, и любимый дедушка Сережи Воронцова даже не смог понять, что это все, что его жизнь закончена и скоро он свидится и с Иосифом «Вассильиванычем», и со своим убитым под Курском командиром Егором Лексеичем, и с Алеександром Трифоновичем Твардовским, чье лучшее стихотворение о войне он только что процитировал. Рухнули трухлявые стены старой «сталинки». Аню и Толяна привалило целым громадным блоком. Дарья Петровна и сожительтак и не проснулись. С концами.
А Гришку Нищина — самого счастливого — взрывной волной выкинуло из окна, что спасло ему жизнь.
* * *
Когда мощный взрыв, донесшийся до ушей Аскольда и Алика Мыскина глухим ревом, сорвал с петель дверь в их запертой комнате, с губ Принца сорвалось короткое сочное ругательство, а Мыскин изогнул свое почти двухметровое худое тело и рявкнул:— Урррроды!!!
— Все, конец этим уродам, — с удивительным спокойствием откомментировал обычно импульсивный и несдержанный на язык Аскольд. — Пить надо меньше.
— А ведь горим, — сказал Алик Мыскин, когда в обнажившийся дверной проем поползли клубы густого серого дыма, а потом завопил:
— Эй, кто там! Не было такой договоренности, чтобы нас жарить. Контрольный выстрел в голову — это милое дело… а эти инквизиторские штучки с огнем вы бросьте!!
Разумеется, ему никто не ответил.
И тогда Мыскин, рванувшись изо всех своих сил, внезапно разорвал веревки, продемонстрировав силу, которую едва ли можно было заподозрить в его тощем длинном теле, и повернулся на бок, высвобождая правую руку и начиная срывать ее обрывки своих пут.
— И меня тоже, — сказал Аскольд, с тревогой наблюдая за манипуляциями своего товарища по несчастью.
…Тем временем дышать стало совсем нечем. Тяжелый, удушливый дым слепил глаза, карабкался и полз в легкие.
Скудную обстановку, потолок и стены заволокло серыми, с черными полосами, густыми клубами.
Алик освободился, поднялся на ноги, разминая затекшие члены, а потом снял с подоконника горшок с чахлым кактусиком, который, по всей видимости, никогда не знавал роскоши полива, и швырнул им в раму. Стекло разбилось, длинными полосами и крупными осколками осыпавшись к ногам Алика Иваныча. Горшок же вылетел на улицу и с глухим всхлипом разбился об асфальт.
— Режь, — задыхаясь, проговорил Аскольд и тут же, глотнув дыма, мучительно, с хрипом, закашлялся.
Мыскин зажал в руке острый серповидный осколок и несколькими энергичными движениями рассек стягивающие Аскольда веревки. Тот сел и начал с остервенением сдирать с себя стесняющие движения обрывки. Через две минуты парочка уже спустилась прямо из окна в пустынный ночной переулок — прихожая уже была охвачена пламенем. Оставив догорать в квартире жалкие останки кухонного стола с наваленными на него и под него тремя до неузнаваемости обгоревшими трупами и еще — телами раздавленных рухнувшей стеной Толяна и Ани Нищиной…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПРИНЦА И МЫСКИНА
* * *
В переулке Принц и Мыскин обнаружили разболтанную «копейку», и Алик почему-то сразу подумал, что это и есть автоприобретение Гришки Нищина.Со свойственной ему неряшливостью Гришка не запер машину, а зажигание состояло в двух проводках, заводивших мотор простым контактом. Никаких тебе ключей. Андрюша и Алик рухнули в салон, но тут из тьмы прямо на них выскочила шатающаяся тень, и Гришка Нищин, заплетаясь, выговорил срывающимся фальцетом:
— К-каторррый час?
Алик не стал дожидаться, пока незадачливый пьянчужка, второй раз за последнее время выпавший из окна собственной квартиры, сподобится признать в «копейке» свою собственность, а в ее пассажирах — своих недавних гостей. Алик просто сорвал машину с места и, едва не вписав ее в витрину ларька, вырулил на проезжую часть.
— Куда теперь? — спросил Алик, выруливая на Немецкий проспект.
— В гостиницу! — завопил Аскольд, яростно колотя кулаком по бардачку. — В-в… бр-р-р… в «Братиславу», так она, что ли, называется! Ешь тыбыдып!! Я этим скатам втулю, ежкин крендель!
— Полегче, Андрюха, — поморщившись, перебил его Мыскин, — и так голова болит…
И он отхлебнул огромный глоток из бутылки водки, счастливо обнаруженной в бардачке машины, и передал ее Аскольду…
В гостинице, куда направились Алик Иваныч и Аскольд, их определенно не ждали.
Дежурный швейцар с изумлением воззрился на измочаленную парочку, потом перевел взгляд на часы, на которых было два часа ночи (примерно в это же самое время Сережа Воронцов дал согласие лететь в столицу на правах утерянного Аскольда), и заявил, что если Мыскин и Принц немедленно не выметутся из приличного заведения, он вызовет охрану. А там при случае можно не одним сломанным ребром поплатиться.
— Да я тут живу, в этой поганой дыре, ассел! — заорал Андрей Львович. — Я Аскольд, ты, клоп гостиничный! Меня тут поселили в этом вонючем постоялом дворе, думаешь, мне очень хотелось?
— А-а-а… — зловеще протянул обласканный работник «вонючего постоялого двора». — Еще один…
Охрана была вызвана немедленно. После того, как Аскольд был вышвырнут из «Братиславы», он услышал себе вдогонку, что вся Аскольдовская кодла — настоящая она или нет — свалила из отеля в неизвестном направлении. И, вероятно, первым же самолетом отправится в драгоценную столицу. Аскольд сел на землю и неожиданно засмеялся — открыто и весело сверкнув великолепными «звездными» зубами.
— Ну что, поехали куда глаза глядят… — резюмировал он наконец.
Глаза глядели преимущественно в сторону мыскинского дома, из которого их, собственно, и завезли «погостить» у алкоголика Гришки. Но смотри не смотри, а ключей от квартиры не было. Так что приходилось ночевать или в машине (что было почти невозможно — здесь жутко и удушливо воняло) или на вокзале.
Порешив именно так, веселая и в таком буквально смысле спевшаяся парочка, отправилась на железнодорожный вокзал.
Но в эту ночь неприятности вцепились в них мертвой хваткой свирепого питбуля. Не доехав буквально двух кварталов до вокзала, они наткнулись на одинокий патруль ДПС. Малорослый и тощий, как будто он в детстве составлял основную статью экономии в бюджете детского сада, хмурый лейтенант сонным голосом потребовал документы. Стараясь не дышать на представителя власти, Мыскин начал лихорадочно соображать, что делать, а лейтенант сам навел его на мысль:
— Что пили, гражданин?
Никакие уверения в том, что, дескать, выпили у друга, живущего в соседнем квартале, по бутылочке пива, не помогли. Лейтенант окинул подозрительным взглядом лысый череп Аскольда и покореженную малопрезентабельную физиономию Алика Иваныча и покачал головой. А ведь ему еще предстояло узнать, что машина в угоне и на нее, разумеется, у Мыскина нет никаких документов.
— Но позвольте, — нахально вмешался Аскольд, — что это ты такой правильный, лейтенант? А сто баксов не спасут гиганта мысли и отца русской демократии?
— Сто пятьдесят долларов спасут гиганта мысли, — невозмутимо ответил продажный представитель власти.
— А сотня — нет?
— Ну-ка, предъявите, — официально проговорил патрульный, словно не взятку требовал, а водительские права и документы на автомобиль.
Денег, разумеется, не было, и потому Алик, выйдя из машины, предпочел уложить лейтенанта на холодный асфальт и, прыгнув в салон, дать по глазам так, что отчаянно завизжали шины.
…Машину Гришки они бросили в ближайшей подворотне, грязной и черной, как пренебрегающий элементарными правилами гигиены негр. Но идти на вокзал уже было нельзя. Бутылку водки Аскольд и Алик не бросили, как они это сделали с машиной. Напротив, они распили ее за какие-то две минуты, а потом решили, что стоит где-то упасть и заснуть. Как говорится, уколоться и забыться…
И они нашли, где. Наверно, никто из звезд отечественной эстрады никогда не ночевал — и не будет ночевать! — в огромном недостроенном гараже на груде каких-то рваных тряпок, пахнущих бензином…
А по пробуждении Аскольд понял, что он остался в городе роковой гастроли один. Без персонала и охраны. Что никого он не найдет — ни Романова, ни Фирсова, ни всего своего персонала. Ни того человека, который заменял его и играл Аскольда так же правдиво, как если бы это был сам знаменитый певец. Конечно, об актерских способностях Воронцова Аскольд не знал. Зато он знал, что ему нужно выбираться из провинции. Выбираться самому. В Москву. Этими оптимистичными мыслями в семь часов утра он поделился с Аликом Мыскиным, который также проснулся ни свет ни заря и начал ощупывать свою немилосердно гудящую словно с перепою голову.
— А ты вот что… позвони в Москву, — посоветовал ему Алик. — Тебя вытащат отсюда в два счета.
— Куда?
Этот вопрос откровенно озадачил Мыскина.
— То есть как это — куда?
— Куда звонить-то? — распространился Аскольд, потирая лысый череп и щупая угол рта, возле которого застыла струйка крови.
— Ну как… домой, что ли… или там в какую службу безопасности… ведь у тебя есть такая?
— И ты думаешь, что я знаю телефоны?
— Не понял шутки юмора… то есть как это — не знаешь телефоны?
— А я никому не звоню, — беспечно ответил Аскольд, — мне и без того слишком много названивают, чтобы я кому сам звонил. Я только три телефона помню наизусть… правда, один в Лондоне… студия звукозаписи там, второй — в Мадриде, а третий… м-м-м…
— А третий где?
— А третий где-то в Швейцарии… там домик у моего дядюшки… пятидесятипятикомнатный. Только сейчас там никого нет.
— Что, даже московского телефона… ни одного не помнишь? — ужаснулся Алик.
Аскольд пожал плечами:
— Да разве их все упомнишь? У меня всем этим отдельный человек ведает, в охране… он все номера и знает. Куда скажу, туда он и прозванивает.
— Чудны дела твои, Господи! — пробормотал Алик. — Ну вот ты сейчас упоминал своего дядю… что, не помнишь его телефона?
— А я никогда этих его телефонов и не знал, — ответил Аскольд. — Это секретная информация. Секретная не для меня, конечно, а вообще. Дядя Рома вообще человечек продуманный. Олигарх хренов! Он же у меня олигарх, Мыскин. Если до него дозвониться, через два часа личный самолет будет меня в аэропорту дожидаться. Только шел бы он в жопу со своими самолетами.
Последние слова Принц произнес с неприкрытой озлобленностью — почти ненавистью.
— Олигарх? — повторил Мыскин. — Это что, наподобие Березовского Борис Абрамыча, там… Потанина или Вишневского Роман Арсеньича?
— Почему наподобие? — пожал плечами московский «суперстар». — Он и есть Вишневский. Я же только на сцене Адриан. А по паспорту — Вишневский Андрей Львович.
Алик выпучил глаза. Звезда эстрады — это еще ничего, в Москве на один квадратный метр элитного жилфонда по дюжине корифеев козлиного баритона и фальшивого меццо-сопрано приходится. А вот близкие родственники олигархов — животные в природе куда реже встречающие и, можно сказать, вымирающие.
— Ни-чего се-бе! — выдавил он, глядя на разбитое, помятое лицо и лысый череп валяющегося на груде бензиновых тряпок человека. — Племянник… олигарха? Неплохо!
— А что — неплохо? Что неплохо-то? — с ожесточением выговорил Аскольд. — Племяш олигарха!! Да если ты хочешь знать, мне от того ни тепло, ни холодно. Олигарх, блин! Одни геморрои!
— Ну, знаешь ли, — решительно возразил Алик, — «ни тепло, ни холодно»! Это ты уже с жиру бесишься, братец. Я не думаю, что ты не помнишь ни одного телефона своего собственного родного дяди. Это же полный маразм! Так что не валяй дурака и звони… а не то нас, паче чаяния, задержат за угон автомашины, за оказание сопротивления представителю автоинспекции при исполнении, ну и — за пожар. А то, что не мы его учинили — так это еще докажи!
Аскольд долго молча, потом поднялся и сел на корточки.
Сжал губы так, что рот превратился в тонкую кожную складку серого цвета.
— Нравится мне все это. Да и ты прав: зажирел я. И хреново что-то. Пожрать бы не мешало. Но к дяде… нет, может я и смог бы вспомнить номер его личного спутникового, который он всегда с собой таскает… этот номер дай Бог что два десятка человек знает… да, если бы и вспомнил я телефон, все равно не позвонил бы. Не люблю быть обязанным. Особенно ему. Потому что я его ненавижу.
Это было сказано так, что Александр понял: решение Принца — окончательное и бесповоротное и обжалованию не подлежит, потому что даже если этот легкомысленный и склонный к самоцельному паясничанью избалованный любимец публики заговорил таким серьезным, твердым голосом…
Алик начал осторожно:
— Но ты уверен, Андрей, что твоя эта… труппа… группа… в общем, что они уже улетели из нашего города?
— Конечно! После такого скандала… если это, конечно, правда… наверно, правда. И еще, наверно, они подумали, что меня нет в живых. Все этот засранец Гриль… взял его на свою голову, идиот!
— Но как же теперь? Тебе остается только одно: поехать в Москву самому.
Аскольд улыбнулся:
— Ну что, значит, поедем.
— Пое-дем? — медленно переспросил Александр. — То есть ты хочешь сказать, что и я поеду?
— Разумеется. А что тебе тут делать? Ключей от собственной квартиры у тебя нет. Родители твои, ты сам говорил, приезжают только через несколько дней. К тому же твой друг тоже в Москве. Я говорю об этом… о твоем друге, который меня дублирует.
— Воронцове? Ты думаешь, что он в Москве? Почему ты так уверенно говоришь?
— А у них нет иного выхода.
— У кого — у них?
— У этих кривожопых… Романова и Фирсова. Ведь им нужно представить живого и невредимого Аскольда, так?
— Т-то есть?! — воскликнул Мыскин, который понял мысль Аскольда.
— Они выдадут Воронцова за меня, помяни мое слово, — уверенно произнес Аскольд, — и это прокатит. Твой друг хороший актер, ему по силам убедительно сыграть меня так, чтобы мой почтенный дядюшка поверил. Тем более что он не видел меня уже почти год и забыл, как выгляжу. Он со своим проклятым Борисом Абрамычем, с которым по Думе рассекает, в сто раз чаще видится, чем с единственным своим близким родственником. А, нет… Абрамыча-то из России еще в прошлом году двинули.