Страница:
— Ну ты, блин, пердун…
Больше он ничего выговорить не успел, потому что дедушка Воронцов швырнул в него своим ночным горшком. Надо заметить, что дедушка был стар и справление естественных нужд по ночам для него было делом утомительным. Поэтому он всегда оставлял у дверей комнаты ночную вазу с ручкой. Мытьем же туалетной принадлежности дедушка себя не утруждал.
Горшок с убийственным содержимым поразил цель — Ивана — так же точно, как аквариум с рыбкой, который дедушка сорвал со стены и метнул в Макса, произвел с последним крайне болезненную череподробительную операцию. Ваня вскинул руки, но горшок разминулся с блоком из двух составленных вместе ладоней и угодил в живот. Ваня густо икнул и перегнулся вперед; горшок разбился, многострадальный амбал едва ли не ткнулся носом в открывшееся широкой аудитории содержимое ночной вазы — и тут его, сами понимаете, скрутило.
Дедушка хладнокровно вставил в рот челюсть.
— Безобразие! — уже четко выговорил он. — Ты, Сергей, совсем распоясался. Думал, что ты после армии поумнеешь, ан нет. Надо тебя отправить на перевоспитание к родителям. Да… наверно, я так и сделаю. — Дедушка втянул воздух ноздрями и ажно заколдобился, как говорится у Ильфа и Петрова. — Хто это тут так?… Вонь-то, не продохнешь!
— Ты ж сам, дед, горшок со своими причиндала и расквасил, — окоченело выговорил Юджин, уронив голову на плечо. Кажется, от миазмов, заграбаставших пространство комнаты в свои удушливые лапы, ему стало дурновато.
— Ах, ну да! — сказал дедушка Воронцов. — О чем я, стало быть? А, ну да. — Заспанное мутное лицо его, подернутое сетью морщин, словно накинули частый невод, сморщилось. — Правильно. Ладно… пошел я отсюдова досыпать. А если проснусь, Сережка, и увижу всю эту кодлу… я вам такое!.. такое… такое…
Дедушка зевнул, как старый гиппопотам, и провалился в темную клоаку своей спальни.
Юджин поднялся с дивана и, заткнув нос пальцами неповрежденной руки, выговорил:
— Пойдем, мужики-и… я, чувствуется, долго после этого…
— А как же документы оформлять? — не в силах отказать себе в сарказме, отчаянно спросил Сережа. — Или дашь мне время раздобыть деньги на долг… а, Юджин?
Юджин, не оглядываясь и ничего не отвечая, прошел в прихожую. За ним двинулась скорбная процессия, которая еще недавно представляла собой мини-орду из четырех боеспособных бритоголовых единиц. У стены поднимался с пола Алик.
Юджин заглянул в комнату через минуту. Истекшая эта минуты была наполнена глухой матерщиной, жалобами, шорохом и упругим пульсом безжалостно истязаемой тишины в барабанных перепонках. Юджин придерживался рукой за косяк.
— Найдете деньги… позвоните в казино, — с трудом выговорил он. — Сроку вам неделя.
Видно было, что он с трудом удерживает себя от крика боли и злобы. Но, значит, силен тот фактор, что не позволял ему дать своим гориллам отмашку довести Сережу Воронцова и Алика до состояния потенциальной клиентуры реанимации.
А то и морга. За визитерами из «Золотых ворот» хлопнула дверь. Алик взглянул на часы и сказал:
— Двенадцать часов дня. А я спать хочу жутко.
Воронцов втянул воздух ноздрями, страдальчески сморщился и выговорил:
— Я тоже. Но тут я спать не буду. Я лучше в газовой камере перекантуюсь. Устроил дедушка биологическую атаку.
— Да если бы не он…
— Ладно, — перебил Алика Сережа, — я знаю один хороший скверик… помнишь, мы еще там ночевали… нажрались, когда нас исключили, помнишь, нет?
— А то, — мрачно отозвался Алик.
На соседней лавочке похрапывал Мыскин, и, увидев его перемазанные в пыли туфли и подошву с налипшим на нее камнем, вспомнил, во что же вляпался он сам. Сережа положил голову на жесткие доски и задремал. Проснулся же он, когда Мыскин уже сидел рядом и качался туда-сюда, как старый еврей на субботней молитве. Сергей слабо шевельнулся и выговорил:
— Тебе известно, Алик, как расшифровывается аббревиатура Б.О.М.Ж.?
— А это что… аббревиатура?
— Ну да, аббревиатура. Означает: Без Определенного Места Жительства. Как вот мы с тобой после этой батальной сцены в квартире. Ты-то еще ничего, просто ключ потерял. От квартиры, где деньги, кстати, уже не лежат. А вот со мной дело куда покислее.
— И зачем ты вообще полез в драку с этими отмороженными ублюдками? — спросил Алик. — Нажили просто лишнюю головную боль. А этот Корнеев у меня всегда с гнидой ассоциировался. Такой… волосатой.
— Гниды, Саша — это яйца вшей. Они не волосатые.
— А что, у вшей есть яйца? — осведомился любознательный Мыскин. — Прямо как у… нас.
Сережа качнул головой и, не вдаваясь в инсектологические тонкости, отозвался:
— Тебя не поймешь, Мыскин. То ты предлагаешь вскрыть грызло ни в чем не повинному водителю, а теперь спрашиваешь, почему я сцепился с этими скотами, которые подстроили мне кидалово в казино, а теперь нагло завалили в квартиру и ставят мне условия. Условия! И этот сука Корнеев… ну как же так я подсел на его ля-ля!! Обидно…
— Да уж, — в стиле Кисы Воробьянинова протянул Алик.
— И знаешь, что мне показалось?
— Когда кажется, креститься надо… И что же?
— А то, — Сережа Воронцов настороженно посмотрел на Мыскина, — еще… я сразу понял, что Юджину сказали обращаться с нами… по крайней мере, со мной, максимально вежливо и к решительным мерам прибегать лишь в случае каких-то осложнений.
— Ну и?…
— Ну и я решил создать эти осложнения. И в конечном итоге оказался прав.
— Прав?
— Конечно. Сам посуди: я отделался синяками, ты — несколькими кровоподтеками… непрофессионально они тебя били, надо сказать.
Алик втянул воздух ноздрями, в которых запеклась кровь, и буркнул:
— Да… у нас-то получше учили. Когда мы с тобой в Чечне… полковник Котляров…
— Хорош! — прервал его Сережа. — Им и так дедушка такое устроил, никаким Котляровым и не снилось. У них всем крупно досталось: один амбал попадет в больницу с черепно-мозговой… это к которому дедушка аквариумом приложился, потом еще одному я кисть сломал, а Юджина тоже вывел из строя… наверно, придется месяцок в гипсе походить. Так что мы в очевидном и большом барыше, — с горькой иронией подытожил Воронцов.
Кривая усмешка разрубила худое красное (недавно обгорел на пляже) лицо Алика Мыскина надвое:
— Это если не считать проигранной квартиры.
Сергей кивнул, отчего едва не свалился с лавки:
— Вот и я об этом… э-э-э, черрт!! Но, сдается мне, Юджин тут только пешка в чьей-то большой игре, — продолжил он, сохранив равновесие. — И у меня даже есть версия, в чьей именно.
— Да? — равнодушно сказал Алик Иваныч и сплюнул на асфальт. — Версия? Пешки в игре? Перегрелся ты, Серега. Или из-за хату тебе в голову вступило. Н-да… Ну и в чьей же игре Юджин пешка?
— Да ты, конечно, не помнишь. Те два респектабельных господина, представителя этого… Аскольда. Доморощенного Мэрилина Мэнсона.
Алик удивленно воззрился на Сережу:
— Ч-чевво?
— Ну конечно… не помнишь. А следовало бы. В общем, у нас есть только один вариант скорейшего выпадания из этой откровенно матовой ситуации.
— Какой ситуации? Матерной?
Воронцов досадливо махнул рукой. Сделал он это так неудачно, что не удержался и скатился с лавки. Факт приземления всколыхнул болезненные ощущения, и Сережа надтреснуто, с киношной пиратской интонированностью, выругался. Изощрившись в такой виртуозной брани, что дворник, подметавший мостовую в нескольких шагах от них, аж икнул и едва не выронил метлу, а потом вежливо обратился к Сереже с нижеследующим:
— Молодой человек, вы могли бы… в некоторой степени… выбирать свои выражения? Так сказать, сократить свой лексикон за счет вульгаризмов и сленга?
Теперь уже пришлось икать Воронцову и Мыскину.
…По всей видимости, это был дипломированный дворник, не привыкший к крепким выражениям. Среди представителей этой профессии можно часто встретить кандидатов и даже докторов наук и профессоров.
— Простите, — вежливо сказал Сергей. — Просто настроение плохое. Извините за дурацкий вопрос… а кем вы были до того, как взяли в руки эту самую… метлу?
— До того, как я взял в руки метлу, я был преподавателем университета, молодой человек, — ответил дворник-интеллигент, не прерывая работы.
— Поня-а-атно, — протянул Воронцов. — Если бы тут был Юджин, то он не замедлил бы рассказать анекдот… ну, например:
— Алло, это Соломон Моисеевич?
— Да, молодой человек.
— Доктор математических наук?
— Да, это я.
— Лауреат Государственной премии?
— Совегшенно вег`но.
— Действительный член Российской академии наук?
— Абсолютно пг`авильно.
— Так что же ты сидишь в своей котельной, жидовская моррррда, если у меня все трубы протекают и я уже три раза вызывал слесаря?!!
…Дворник вежливо улыбнулся, но в общем и целом было видно, что анекдот не привел его в восторг.
— Нужно позвонить, — сказал Сергей. — У меня телефон за неуплату отключили. Значит, с автомата звонить придется.
— Кому звонить-то? — спросил тот.
Сергей неожиданно широко и весело улыбнулся Мыскину и ответил:
— Гражданину очковой змее.
— Доброе утро, Сергей Борисович. Конечно, для меня это утро было не самым добрым из тех, которые мне пришлось встречать на своем веку, но тем не менее я надеюсь это поправить.
— Сергей?
— Совершенно верно. Это я.
— Вы подумали над моим предложением?
— Да, — ответил Сережа Воронцов.
— И что же вы надумали?
— Пожалуй, я приму его. Вчерашний мой отказ был вызван только первейшей заповедью бизнеса… вы сами должны ее прекрасно знать: никогда не соглашаться на первое предложение. Ну, вы знаете, если я знаю, а ведь никогда никакой коммерцией не… ну да ладно. Есть тут одно «но»…
— Что это за «но»?
— Мой гонорар должен составить не тысячу долларов, как вы говорили накануне.
— Ну что ж. Сколько же вы просите?
— Восемь.
В трубке наросло стылое молчание. Потом холодный голос Романова отчеканил.
— Это составит больше половины концертной ставки самого Аскольда. Ведь мы и договорились с фирмой-организатором получить за один концерт тринадцать тысяч.
— А всего их два, я помню. Ну что ж, тогда пусть и отрабатывает сам Аскольд, — с прекрасно сыгранной беспечностью ответил Сергей, краем глаза косясь на насторожившегося Мыскина.
В трубке снова возникла тишина. Потом Романов также спокойно проговорил:
— Мы должны встретиться.
— Где и когда?
— Скажем, в четыре. В ресторане «Верго». Вам известно, где это?
— Да, разумеется, — сказал Сережа, — мне даже известно, что четыре часа — это шестнадцать часов ноль-ноль минут по московскому времени.
— Вы всегда шутите?
— Нет, только когда мне платят за это восемь тысяч долларов.
— У вас такое своеобразное чувство юмора.
— Юмор юмором, но так что там насчет баксов?
— Об этом поговорим в «Верго», — сухо ответил человек, похожий на очковую змею. — До скорого свидания. А вы артист, тезка. Вам даже не надо играть. Я заметил, что артистизм так и прет из вас, как тесто из бадьи. Одно слово — артист.
Точнее, среди преподавательского корпуса это как раз было развито в первую очередь.
Историю с отчислением лучше всего рассказывал сам Воронцов. Причем несколько раз, и в большинстве случаев позицию благодарного слушателя занимал Алик Мыскин, который был исключен из университета месяцем позднее.
Сережа выпивал стопку и начинал:
— История была короткая и возмутительная. Особенно с точки зрения факультетского начальства. Мы с моим друганом Пашей… он сейчас в «Табакерке», театре Табакова, играет… надрались вдвояка каким-то кошмарным дешевым пойлом, а потом подключили к тому же двух девчонок — с нашего же универа. Ну, напились как последние свиньи. А потом зашли в какую-то пустую аудиторию и там начали черт знает чем заниматься. Пара на пару. Он с одной, я с другой, но так близко друг от друга, что это можно и за групповуху посчитать. Ну… пьяные все, вопли, всякие стоны там, бутылки кругом валяются пустые. И тут заходится вахтер и говорит: сейчас милицию вызову, да что же это такое! Совсем стыд потеряли, распротакие дети!
На этом месте Мыскин обычно выпивал стопарик водки.
— Дальше — хуже. Я был пьяный такой, что говорить плохо мог, а вот Паша… он постарше, и сориентировался в пространстве пооперативнее. Так он эту вахтершу пятиэтажными матюгами, и еще бутылку ей вдогонку запустил, чтоб ей бежалось скорее. А побежала она…
— За милицией.
— Ну… там Паша с ней беседовал по принципу из «Иронии судьбы». Она: «Я милицию вызову-у-у!!» — А он: «Приводи-и-и все-о отделе-ение-е!!» Прямо так и пропел, как Мягков в фильме.
— Привела? (На этом месте Мыскин пропускал еще один стопарик).
— Если бы! Не успела она. Как потом оказалось, она наткнулась на декана, который шел по коридору с делегацией французских журналистов, да еще с ректором какой-то там академии — прямехонько в эту аудиторию. И так получилось, что Паша еще не успел дотянуть последнюю ноту в «Приводи-и все-о отделе-ение-е!!», как вся эта честная интернациональная компания завалила к нам в аудиторию. А тут такое творится-а-а… Ну, в общем, скандал был кошмарный. Меня и Пашу из универа в три шеи, мою девчонку… в смысле, которая со мной общалась… на подоконнике… в общем — ее тоже. А вот вторую девчонку… которая с Пашей была, ее не выгнали. Потому что весь кипеж из-за нее и был. Она оказалась дочкой того самого декана из какой-то там академии, который был с нашим деканом. Ну, и с этими чертовыми французскими журналистишками.
…После отчисления из училища актер-недоучка угодил в армию. А так как, помимо артистического дарования, природа наделила Сергея Воронцова приличными физическими данными — пластикой, силой, реакцией — а тренер по плаванию вырастил из него КМС-а, то есть кандидата в мастера спорта, с прицелом на мастера — то Воронцова прямиком направили в десантуру, где всегда любили атлетичных молодцов с отлично развитыми статями.
— Нечего тебе журналиствовать, — говорил тренер Воронцова, узнав о намерении своего самого перспективного парня поступать в университет, — из тебя, может, второй Александр Попов или Денис Панкратов вырастет, а ты… Не выйдет из этого ничего хорошего. Никто тебя из плавательного бассейна не выпустит.
…А после того, как Воронцов год прослужил в десанте, началась первая чеченская война.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. ДЯДЯ ПРИНЦА И ПАПАША НИЩИНА
Сказав это, бледная девушка лет двадцати-двадцати двух откинулась на спинку кресла и начала крутить в тонких пальцах бокал. Самое прискорбное состояло в том, что бокал не был пуст, и потому содержащаяся в нем светло-палевая жидкость очень приятного приглушенного оттенка не стала мудрствовать лукаво и в полном соответствии с законами физики пролилась на колени девушки.
— Ну конечно… — отозвался сидящий перед претенциозным белым роялем молодой человек. — Ты просто мисс грация, я всегда это знал.
Сказав это, он крутнулся на вращающемся стульчике и повалился с него на пол, благо был пьян.
— Конечно… — капризно протянул он, меланхолично лежа на полу и обозревая паркет, — Вишневского можно обижать. И стулья из-под меня вывертывать, и вообще.
Что он разумел под туманным определением «вообще», он не уточнил, но это было явно что-то не столь малосущественное, как падение со стула — потому как молодой человек врезал кулаком по паркету, а его лицо тронулось бледными пятнами, проступившими даже сквозь покрывающую лицо молодого человека слои косметики:
— Падлы!
— Да ладно тебе, Андрюша, — сказала девушка, — может, все это еще и неправда.
Это заявление собеседницы, казалось, придало новых капризно-истерических сил Андрею Вишневскому. Он забился на паркете, замолотил по нему ногами и руками, словно выброшенная на берег диковинная антропоморфная рыба, и заорал дурным голосом и с интонациями ребенка, у которого только что коварно отняли пистолет с пистонами:
— Нет… правда, правда, правд-а-а-а!!!
Со стоящего в пяти шагах от конвульсирующего Андрюши стола полилась мелодическая трель, в которой угадывалась аранжированная, а проще говоря — перелопаченная компьютером мелодия из «24 Каприччи» ми мажор andante Никколо Паганини. Андрюша вздрогнул и, проползя на четвереньках до стола, пошарил рукой по его поверхности и ткнул пальцем в кнопку включенного ноутбука. Ноутбук был подсоединен к охранной системе дома Андрюши, и потому нажатая на его «клаве» кнопка вызвала легкое свечение панели перед столом, все более усиливающееся. Наконец на огромном экране высветилось лицо и плечи человека, державшего в руке кейс.
— Андрюша, это Борис Борисыч, — сказал он, — пора собираться. Самолет через два часа.
Андрюша отреагировал странно:
— Сегодня какой день недели?
Борис Борисыч Эйхман, продюсер звезды эстрады Аскольда, почесал ногтем свой длинный нос.
— Суббота, а что? — наконец ответил он вопросом на вопрос. Что полностью соответствовало представлениям о манере общения лиц его национальности.
— Вот суббота, тогда и пошел бы в синагогу, которую мой дядюшка Роман Ансенич спонсирует… а не дергал меня! — завопил Вишневский.
Такая экспансивность подопечного ничуть не смутила Бориса Борисовича. Ему приходилось становиться свидетелем и более эксцентричных выходок Андрюши. Борис Борисович кашлянул и выговорил:
— Мне звонили Фирсов и Романов. Они уже там.
Вишневский перестал дергать ногами, как эпилептический больной. Он медленно утянул свое холеное тело с паркета и поднялся на ноги.
— И что? — спросил он.
— Они встретились с нужным человеком.
Тут заволновалась девушка, с которой был Андрей. Он приподнялась с кресла и с придыханием спросила, глядя прямо в крошечную видеокамеру — одну из пяти, закрепленных за гейм-холлом Андрюши Вишневского.
— С Сергеем? Да, Борис Борисыч?
— Да так ты сама сказала, Лена. Что же теперь спрашивать? Нужно признать, что он в самом деле… по крайней мере, Романов заявил, что сходство просто поразительное. Этот Сережа Нищин, или как его там — он действительно подходит.
Но парень оказался с норовом, пришлось его немного подставить.
— Как?
— Да организовать ему небольшой проигрыш в казино. До того он что-то ерепенился, непонятно к чему, а теперь вроде должен пойти на попятную. Иного у него просто не остается. А твой муженек, Лена, — в голосе Бориса Борисовича зазвучали саркастические нотки, — а твой муженек, Фирсов, кажется, ничего и не знает. В смысле — он не знает, что этого человечка на замену Аскольду посоветовала ты. Что он, Сережа Нищин, какой-то там твой друг детства.
Лицо Лены еще более помрачнело. Она что-то глухо пробормотала и отвернулась.
Эйхман сказал:
— Скажи своей охране, чтобы меня пропустили. А то сколько меня знают, никак не могут запомнить… остолопы.
— Ладно, — сказал Андрюша, вскарабкиваясь на стол с ногами и нажимая кнопку на белом щитке — центральном распределителе в системе сигнализации его внушительного жилища.
— Входи, поднимайся, Борисыч.
Не успел Борис Борисович Эйхман подняться на второй этаж Андрюшиного подмосковного коттеджа, как снова позвонили, и на засветившейся экранной панели появилось характерное лицо: угловатые черты, пронизывающие глаза под массивными надбровными дугами, внушительный нос и властные очертания рта и подбородка. Человек напоминал сильно похудевшего Уинстона Черчилля и словно в подтверждение этого сходства курил сигару. При виде его Андрюша Вишневский подпрыгнул на столе и снова повалился на паркет. Лицо укрупнилось, и метровые губы на огромной панели экрана искривились в сардонической усмешке:
— Что же ты, Андрюша, так неловко? Опять переусердствовал с творческими стимуляторами?
— Ничего, дядя, — выговорил Андрей с трудом. — У меня просто скоро самолет. Гастрольный тур надо же… у меня теперь Воронеж — Саратов — Самара.
Роман Арсеньевич Вишневский кивнул головой и сказал:
— Я из Лондона звоню. У меня тут встреча, а потом я возвращаюсь в Москву. Есть к тебе разговор.
— Ну?…
— Нет, это я с тобой напрямую пообщаюсь. Без видеофонов и телемостов. А сейчас просто спросить хотел. У тебя послезавтра два концерта, не так ли?
— Ну да. И вчера один был. Вот… отсыпаюсь. Меня из Самары прямо вертолетом на мой коттедж закинули.
— Это я все знаю. Мне Адамов сказал, что прошла информация — на тебя готовят какое-то там… покушение.
При слове «покушение» губы олигарха снова тронула кривая усмешка — на этот раз она напоминала ухмылку чеширского кота из Страны Чудес Льюиса Кэрролла.
— Да… что-то около того, — пролепетал Андрюша. Надо сказать, при виде всемогущего дядюшки-олигарха в его ноги и руки ящерицей заползалась и вольготно раскидывалась неприятная ватная слабость, и Андрюша Вишневский, мегастар российской эстрады, обладатель недурного личного состояния и княжеского титула, — Андрюша Вишневский чувствовал себя марионеткой, которую вертят могущественные холодные руки робости и страха.
— Мне Адамов сказал, — бросил Роман Арсеньевич. — Начальник моей службы безопасности. С твоим Романовым вроде Фирсов выехал на место концерта?
— Да…
— Фирсов человек компетентный. Разберется. Ну, ладно. Мне через минуту нужно созвониться с Нью-Йорком.
И Роман Арсеньевич, улыбнувшись окоченелой иронической улыбкой, исчез с экрана. Андрюша покрутился на заднице и с помощью вошедшего Бориса Борисовича Эйхмана принял вертикальное положение. Вслед за положением он принял стопку коньяка «Мартель», извлеченную Леной из открывшегося за отъехавшей настенной панели бара. После этого Аскольду полегчало. Он покрутил головой и стал похож на нервную обезьяну.
— Ну дядюшка, заботливый… — пробормотал он, — Адамов ему сказал. Папаше моему позвонить, что ли?
Со своим отцом, Львом Борисовичем Габриловичем, в свое время женатым вторым браком на младшей сестре Романа Вишневского, Андрей не общался. Особенно после смерти матери, трагически погибшей пять лет назад в автокатастрофе. Он даже не носил фамилии отца — Габрилович. Андрюше всегда хватало девичьей фамилии его матери — Вишневская.
Предложение Андрея позвонить отцу вызвало у Бориса Борисыча Эйхмана нервный смешок. Батюшка Аскольда был желчным и несносным финансистом, именующим друзей «корреспондентами», сильно смахивающим внешне на шефа Центробанка Геращенко, и никогда не выказывал особого желания общаться с эпатажным сынком. О последнем он никогда не говорил иначе, чем «этот чудак».
В случае плохого настроения у Льва Борисовича буква «Ч» в слове «чудак» заменялась на букву «М».
Знающий все это Эйхман хлопнул по плечу Андрюши и сказал назидательно и саркастично:
— Не пыли, князь Андрей. Твой чудесный папаша не стоит того, чтобы беспокоить…
С этими словами папаша Сережи Воронцова, носящий гордое имя Гришка Нищин, лихо загарцевал на унитазе. Сережа не знал, кой черт дернул его зайти домой, т. е. туда, где проживали его папаша и мамаша, обремененные тремя дочерьми, две из которых поменяли по нескольку сожителей, но с регулярностью и точностью, коей позавидовал бы иной бумеранг, возвращались в предел родного дома. Сережа подумал, что желание переодеться в чистую одежду, комплект которой он благоразумно хранил у родителей, не стоит той нервотрепки, которую задали ему, лишь стоило ему появиться на пороге.
У Нищиных текла вялая депрессивная попойка. Вообще все попойки у Нищиных носили в себе диагноз маниакально-депрессивных действ, но маниакальная стадия — к счастью для Сережи Воронцова — уже кончилась. Маниакальная стадия пьянки включала в себя белую горячку, хватившую сожителя средней дочери Нищиных, а также три драки, в которых одному из собутыльников проломили голову подарочным будильником, другому свернули челюсть табуретом, а хозяина квартиры, сильно буянившего Гришку, заперли в туалете, где он начал беседовать с унитазом.
Сережа хотел проскочить незамеченным, но, к несчастью, Гришка сумел проломить головой туалетную дверь и наброситься на сына с упреками, которые приведены выше. Сережа отвернулся и подумал, что жить здесь он не будет ни при каких условиях, даже если у него отберут квартиру дедушки Воронцова. Он отвернулся от отца, барахтавшегося на унитазе в тщетных попытках оторвать от него свое седалище, и встал к окну. Жизнь казалась ему горькой и прогорклой, как несвежий запах в квартире Нищиных. Из заплеванного грязного окна открывался вид на недавно открытый шикарный ночной клуб «Белая ночь». Несмотря на ранний час, к нему одна за другой подъезжали машины. Откуда-то стелилась музыка «Танцев минус»: «Город — сказка, город — мечта, попадая в его сети, пропадаешь навсегда…"
Больше он ничего выговорить не успел, потому что дедушка Воронцов швырнул в него своим ночным горшком. Надо заметить, что дедушка был стар и справление естественных нужд по ночам для него было делом утомительным. Поэтому он всегда оставлял у дверей комнаты ночную вазу с ручкой. Мытьем же туалетной принадлежности дедушка себя не утруждал.
Горшок с убийственным содержимым поразил цель — Ивана — так же точно, как аквариум с рыбкой, который дедушка сорвал со стены и метнул в Макса, произвел с последним крайне болезненную череподробительную операцию. Ваня вскинул руки, но горшок разминулся с блоком из двух составленных вместе ладоней и угодил в живот. Ваня густо икнул и перегнулся вперед; горшок разбился, многострадальный амбал едва ли не ткнулся носом в открывшееся широкой аудитории содержимое ночной вазы — и тут его, сами понимаете, скрутило.
Дедушка хладнокровно вставил в рот челюсть.
— Безобразие! — уже четко выговорил он. — Ты, Сергей, совсем распоясался. Думал, что ты после армии поумнеешь, ан нет. Надо тебя отправить на перевоспитание к родителям. Да… наверно, я так и сделаю. — Дедушка втянул воздух ноздрями и ажно заколдобился, как говорится у Ильфа и Петрова. — Хто это тут так?… Вонь-то, не продохнешь!
— Ты ж сам, дед, горшок со своими причиндала и расквасил, — окоченело выговорил Юджин, уронив голову на плечо. Кажется, от миазмов, заграбаставших пространство комнаты в свои удушливые лапы, ему стало дурновато.
— Ах, ну да! — сказал дедушка Воронцов. — О чем я, стало быть? А, ну да. — Заспанное мутное лицо его, подернутое сетью морщин, словно накинули частый невод, сморщилось. — Правильно. Ладно… пошел я отсюдова досыпать. А если проснусь, Сережка, и увижу всю эту кодлу… я вам такое!.. такое… такое…
Дедушка зевнул, как старый гиппопотам, и провалился в темную клоаку своей спальни.
Юджин поднялся с дивана и, заткнув нос пальцами неповрежденной руки, выговорил:
— Пойдем, мужики-и… я, чувствуется, долго после этого…
— А как же документы оформлять? — не в силах отказать себе в сарказме, отчаянно спросил Сережа. — Или дашь мне время раздобыть деньги на долг… а, Юджин?
Юджин, не оглядываясь и ничего не отвечая, прошел в прихожую. За ним двинулась скорбная процессия, которая еще недавно представляла собой мини-орду из четырех боеспособных бритоголовых единиц. У стены поднимался с пола Алик.
Юджин заглянул в комнату через минуту. Истекшая эта минуты была наполнена глухой матерщиной, жалобами, шорохом и упругим пульсом безжалостно истязаемой тишины в барабанных перепонках. Юджин придерживался рукой за косяк.
— Найдете деньги… позвоните в казино, — с трудом выговорил он. — Сроку вам неделя.
Видно было, что он с трудом удерживает себя от крика боли и злобы. Но, значит, силен тот фактор, что не позволял ему дать своим гориллам отмашку довести Сережу Воронцова и Алика до состояния потенциальной клиентуры реанимации.
А то и морга. За визитерами из «Золотых ворот» хлопнула дверь. Алик взглянул на часы и сказал:
— Двенадцать часов дня. А я спать хочу жутко.
Воронцов втянул воздух ноздрями, страдальчески сморщился и выговорил:
— Я тоже. Но тут я спать не буду. Я лучше в газовой камере перекантуюсь. Устроил дедушка биологическую атаку.
— Да если бы не он…
— Ладно, — перебил Алика Сережа, — я знаю один хороший скверик… помнишь, мы еще там ночевали… нажрались, когда нас исключили, помнишь, нет?
— А то, — мрачно отозвался Алик.
* * *
Первым на жесткой лавочке пробудился Сережа Воронцов. Его пробудило чувство острого, въедливого, буравящего голода и гулкое, глухое пульсирование в ушах, словно приложил ухо к морской раковине.На соседней лавочке похрапывал Мыскин, и, увидев его перемазанные в пыли туфли и подошву с налипшим на нее камнем, вспомнил, во что же вляпался он сам. Сережа положил голову на жесткие доски и задремал. Проснулся же он, когда Мыскин уже сидел рядом и качался туда-сюда, как старый еврей на субботней молитве. Сергей слабо шевельнулся и выговорил:
— Тебе известно, Алик, как расшифровывается аббревиатура Б.О.М.Ж.?
— А это что… аббревиатура?
— Ну да, аббревиатура. Означает: Без Определенного Места Жительства. Как вот мы с тобой после этой батальной сцены в квартире. Ты-то еще ничего, просто ключ потерял. От квартиры, где деньги, кстати, уже не лежат. А вот со мной дело куда покислее.
— И зачем ты вообще полез в драку с этими отмороженными ублюдками? — спросил Алик. — Нажили просто лишнюю головную боль. А этот Корнеев у меня всегда с гнидой ассоциировался. Такой… волосатой.
— Гниды, Саша — это яйца вшей. Они не волосатые.
— А что, у вшей есть яйца? — осведомился любознательный Мыскин. — Прямо как у… нас.
Сережа качнул головой и, не вдаваясь в инсектологические тонкости, отозвался:
— Тебя не поймешь, Мыскин. То ты предлагаешь вскрыть грызло ни в чем не повинному водителю, а теперь спрашиваешь, почему я сцепился с этими скотами, которые подстроили мне кидалово в казино, а теперь нагло завалили в квартиру и ставят мне условия. Условия! И этот сука Корнеев… ну как же так я подсел на его ля-ля!! Обидно…
— Да уж, — в стиле Кисы Воробьянинова протянул Алик.
— И знаешь, что мне показалось?
— Когда кажется, креститься надо… И что же?
— А то, — Сережа Воронцов настороженно посмотрел на Мыскина, — еще… я сразу понял, что Юджину сказали обращаться с нами… по крайней мере, со мной, максимально вежливо и к решительным мерам прибегать лишь в случае каких-то осложнений.
— Ну и?…
— Ну и я решил создать эти осложнения. И в конечном итоге оказался прав.
— Прав?
— Конечно. Сам посуди: я отделался синяками, ты — несколькими кровоподтеками… непрофессионально они тебя били, надо сказать.
Алик втянул воздух ноздрями, в которых запеклась кровь, и буркнул:
— Да… у нас-то получше учили. Когда мы с тобой в Чечне… полковник Котляров…
— Хорош! — прервал его Сережа. — Им и так дедушка такое устроил, никаким Котляровым и не снилось. У них всем крупно досталось: один амбал попадет в больницу с черепно-мозговой… это к которому дедушка аквариумом приложился, потом еще одному я кисть сломал, а Юджина тоже вывел из строя… наверно, придется месяцок в гипсе походить. Так что мы в очевидном и большом барыше, — с горькой иронией подытожил Воронцов.
Кривая усмешка разрубила худое красное (недавно обгорел на пляже) лицо Алика Мыскина надвое:
— Это если не считать проигранной квартиры.
Сергей кивнул, отчего едва не свалился с лавки:
— Вот и я об этом… э-э-э, черрт!! Но, сдается мне, Юджин тут только пешка в чьей-то большой игре, — продолжил он, сохранив равновесие. — И у меня даже есть версия, в чьей именно.
— Да? — равнодушно сказал Алик Иваныч и сплюнул на асфальт. — Версия? Пешки в игре? Перегрелся ты, Серега. Или из-за хату тебе в голову вступило. Н-да… Ну и в чьей же игре Юджин пешка?
— Да ты, конечно, не помнишь. Те два респектабельных господина, представителя этого… Аскольда. Доморощенного Мэрилина Мэнсона.
Алик удивленно воззрился на Сережу:
— Ч-чевво?
— Ну конечно… не помнишь. А следовало бы. В общем, у нас есть только один вариант скорейшего выпадания из этой откровенно матовой ситуации.
— Какой ситуации? Матерной?
Воронцов досадливо махнул рукой. Сделал он это так неудачно, что не удержался и скатился с лавки. Факт приземления всколыхнул болезненные ощущения, и Сережа надтреснуто, с киношной пиратской интонированностью, выругался. Изощрившись в такой виртуозной брани, что дворник, подметавший мостовую в нескольких шагах от них, аж икнул и едва не выронил метлу, а потом вежливо обратился к Сереже с нижеследующим:
— Молодой человек, вы могли бы… в некоторой степени… выбирать свои выражения? Так сказать, сократить свой лексикон за счет вульгаризмов и сленга?
Теперь уже пришлось икать Воронцову и Мыскину.
…По всей видимости, это был дипломированный дворник, не привыкший к крепким выражениям. Среди представителей этой профессии можно часто встретить кандидатов и даже докторов наук и профессоров.
— Простите, — вежливо сказал Сергей. — Просто настроение плохое. Извините за дурацкий вопрос… а кем вы были до того, как взяли в руки эту самую… метлу?
— До того, как я взял в руки метлу, я был преподавателем университета, молодой человек, — ответил дворник-интеллигент, не прерывая работы.
— Поня-а-атно, — протянул Воронцов. — Если бы тут был Юджин, то он не замедлил бы рассказать анекдот… ну, например:
— Алло, это Соломон Моисеевич?
— Да, молодой человек.
— Доктор математических наук?
— Да, это я.
— Лауреат Государственной премии?
— Совегшенно вег`но.
— Действительный член Российской академии наук?
— Абсолютно пг`авильно.
— Так что же ты сидишь в своей котельной, жидовская моррррда, если у меня все трубы протекают и я уже три раза вызывал слесаря?!!
…Дворник вежливо улыбнулся, но в общем и целом было видно, что анекдот не привел его в восторг.
— Нужно позвонить, — сказал Сергей. — У меня телефон за неуплату отключили. Значит, с автомата звонить придется.
— Кому звонить-то? — спросил тот.
Сергей неожиданно широко и весело улыбнулся Мыскину и ответил:
— Гражданину очковой змее.
* * *
— Я слушаю.— Доброе утро, Сергей Борисович. Конечно, для меня это утро было не самым добрым из тех, которые мне пришлось встречать на своем веку, но тем не менее я надеюсь это поправить.
— Сергей?
— Совершенно верно. Это я.
— Вы подумали над моим предложением?
— Да, — ответил Сережа Воронцов.
— И что же вы надумали?
— Пожалуй, я приму его. Вчерашний мой отказ был вызван только первейшей заповедью бизнеса… вы сами должны ее прекрасно знать: никогда не соглашаться на первое предложение. Ну, вы знаете, если я знаю, а ведь никогда никакой коммерцией не… ну да ладно. Есть тут одно «но»…
— Что это за «но»?
— Мой гонорар должен составить не тысячу долларов, как вы говорили накануне.
— Ну что ж. Сколько же вы просите?
— Восемь.
В трубке наросло стылое молчание. Потом холодный голос Романова отчеканил.
— Это составит больше половины концертной ставки самого Аскольда. Ведь мы и договорились с фирмой-организатором получить за один концерт тринадцать тысяч.
— А всего их два, я помню. Ну что ж, тогда пусть и отрабатывает сам Аскольд, — с прекрасно сыгранной беспечностью ответил Сергей, краем глаза косясь на насторожившегося Мыскина.
В трубке снова возникла тишина. Потом Романов также спокойно проговорил:
— Мы должны встретиться.
— Где и когда?
— Скажем, в четыре. В ресторане «Верго». Вам известно, где это?
— Да, разумеется, — сказал Сережа, — мне даже известно, что четыре часа — это шестнадцать часов ноль-ноль минут по московскому времени.
— Вы всегда шутите?
— Нет, только когда мне платят за это восемь тысяч долларов.
— У вас такое своеобразное чувство юмора.
— Юмор юмором, но так что там насчет баксов?
— Об этом поговорим в «Верго», — сухо ответил человек, похожий на очковую змею. — До скорого свидания. А вы артист, тезка. Вам даже не надо играть. Я заметил, что артистизм так и прет из вас, как тесто из бадьи. Одно слово — артист.
* * *
Сережа Воронцов в самом деле был артистом. От рождения коммуникабельный и тонкий человек, хоть и из жуткой семьи, он тем не менее попал на журфак университета и даже проучился там два года, после чего был благополучно отчислен. Как то расхоже формулируют: за пьянство и аморальное поведение, что, в общем-то, не возбранялось даже среди преподавательского корпуса.Точнее, среди преподавательского корпуса это как раз было развито в первую очередь.
Историю с отчислением лучше всего рассказывал сам Воронцов. Причем несколько раз, и в большинстве случаев позицию благодарного слушателя занимал Алик Мыскин, который был исключен из университета месяцем позднее.
Сережа выпивал стопку и начинал:
— История была короткая и возмутительная. Особенно с точки зрения факультетского начальства. Мы с моим друганом Пашей… он сейчас в «Табакерке», театре Табакова, играет… надрались вдвояка каким-то кошмарным дешевым пойлом, а потом подключили к тому же двух девчонок — с нашего же универа. Ну, напились как последние свиньи. А потом зашли в какую-то пустую аудиторию и там начали черт знает чем заниматься. Пара на пару. Он с одной, я с другой, но так близко друг от друга, что это можно и за групповуху посчитать. Ну… пьяные все, вопли, всякие стоны там, бутылки кругом валяются пустые. И тут заходится вахтер и говорит: сейчас милицию вызову, да что же это такое! Совсем стыд потеряли, распротакие дети!
На этом месте Мыскин обычно выпивал стопарик водки.
— Дальше — хуже. Я был пьяный такой, что говорить плохо мог, а вот Паша… он постарше, и сориентировался в пространстве пооперативнее. Так он эту вахтершу пятиэтажными матюгами, и еще бутылку ей вдогонку запустил, чтоб ей бежалось скорее. А побежала она…
— За милицией.
— Ну… там Паша с ней беседовал по принципу из «Иронии судьбы». Она: «Я милицию вызову-у-у!!» — А он: «Приводи-и-и все-о отделе-ение-е!!» Прямо так и пропел, как Мягков в фильме.
— Привела? (На этом месте Мыскин пропускал еще один стопарик).
— Если бы! Не успела она. Как потом оказалось, она наткнулась на декана, который шел по коридору с делегацией французских журналистов, да еще с ректором какой-то там академии — прямехонько в эту аудиторию. И так получилось, что Паша еще не успел дотянуть последнюю ноту в «Приводи-и все-о отделе-ение-е!!», как вся эта честная интернациональная компания завалила к нам в аудиторию. А тут такое творится-а-а… Ну, в общем, скандал был кошмарный. Меня и Пашу из универа в три шеи, мою девчонку… в смысле, которая со мной общалась… на подоконнике… в общем — ее тоже. А вот вторую девчонку… которая с Пашей была, ее не выгнали. Потому что весь кипеж из-за нее и был. Она оказалась дочкой того самого декана из какой-то там академии, который был с нашим деканом. Ну, и с этими чертовыми французскими журналистишками.
…После отчисления из училища актер-недоучка угодил в армию. А так как, помимо артистического дарования, природа наделила Сергея Воронцова приличными физическими данными — пластикой, силой, реакцией — а тренер по плаванию вырастил из него КМС-а, то есть кандидата в мастера спорта, с прицелом на мастера — то Воронцова прямиком направили в десантуру, где всегда любили атлетичных молодцов с отлично развитыми статями.
— Нечего тебе журналиствовать, — говорил тренер Воронцова, узнав о намерении своего самого перспективного парня поступать в университет, — из тебя, может, второй Александр Попов или Денис Панкратов вырастет, а ты… Не выйдет из этого ничего хорошего. Никто тебя из плавательного бассейна не выпустит.
…А после того, как Воронцов год прослужил в десанте, началась первая чеченская война.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. ДЯДЯ ПРИНЦА И ПАПАША НИЩИНА
* * *
— И не говори, Андрюша.Сказав это, бледная девушка лет двадцати-двадцати двух откинулась на спинку кресла и начала крутить в тонких пальцах бокал. Самое прискорбное состояло в том, что бокал не был пуст, и потому содержащаяся в нем светло-палевая жидкость очень приятного приглушенного оттенка не стала мудрствовать лукаво и в полном соответствии с законами физики пролилась на колени девушки.
— Ну конечно… — отозвался сидящий перед претенциозным белым роялем молодой человек. — Ты просто мисс грация, я всегда это знал.
Сказав это, он крутнулся на вращающемся стульчике и повалился с него на пол, благо был пьян.
— Конечно… — капризно протянул он, меланхолично лежа на полу и обозревая паркет, — Вишневского можно обижать. И стулья из-под меня вывертывать, и вообще.
Что он разумел под туманным определением «вообще», он не уточнил, но это было явно что-то не столь малосущественное, как падение со стула — потому как молодой человек врезал кулаком по паркету, а его лицо тронулось бледными пятнами, проступившими даже сквозь покрывающую лицо молодого человека слои косметики:
— Падлы!
— Да ладно тебе, Андрюша, — сказала девушка, — может, все это еще и неправда.
Это заявление собеседницы, казалось, придало новых капризно-истерических сил Андрею Вишневскому. Он забился на паркете, замолотил по нему ногами и руками, словно выброшенная на берег диковинная антропоморфная рыба, и заорал дурным голосом и с интонациями ребенка, у которого только что коварно отняли пистолет с пистонами:
— Нет… правда, правда, правд-а-а-а!!!
Со стоящего в пяти шагах от конвульсирующего Андрюши стола полилась мелодическая трель, в которой угадывалась аранжированная, а проще говоря — перелопаченная компьютером мелодия из «24 Каприччи» ми мажор andante Никколо Паганини. Андрюша вздрогнул и, проползя на четвереньках до стола, пошарил рукой по его поверхности и ткнул пальцем в кнопку включенного ноутбука. Ноутбук был подсоединен к охранной системе дома Андрюши, и потому нажатая на его «клаве» кнопка вызвала легкое свечение панели перед столом, все более усиливающееся. Наконец на огромном экране высветилось лицо и плечи человека, державшего в руке кейс.
— Андрюша, это Борис Борисыч, — сказал он, — пора собираться. Самолет через два часа.
Андрюша отреагировал странно:
— Сегодня какой день недели?
Борис Борисыч Эйхман, продюсер звезды эстрады Аскольда, почесал ногтем свой длинный нос.
— Суббота, а что? — наконец ответил он вопросом на вопрос. Что полностью соответствовало представлениям о манере общения лиц его национальности.
— Вот суббота, тогда и пошел бы в синагогу, которую мой дядюшка Роман Ансенич спонсирует… а не дергал меня! — завопил Вишневский.
Такая экспансивность подопечного ничуть не смутила Бориса Борисовича. Ему приходилось становиться свидетелем и более эксцентричных выходок Андрюши. Борис Борисович кашлянул и выговорил:
— Мне звонили Фирсов и Романов. Они уже там.
Вишневский перестал дергать ногами, как эпилептический больной. Он медленно утянул свое холеное тело с паркета и поднялся на ноги.
— И что? — спросил он.
— Они встретились с нужным человеком.
Тут заволновалась девушка, с которой был Андрей. Он приподнялась с кресла и с придыханием спросила, глядя прямо в крошечную видеокамеру — одну из пяти, закрепленных за гейм-холлом Андрюши Вишневского.
— С Сергеем? Да, Борис Борисыч?
— Да так ты сама сказала, Лена. Что же теперь спрашивать? Нужно признать, что он в самом деле… по крайней мере, Романов заявил, что сходство просто поразительное. Этот Сережа Нищин, или как его там — он действительно подходит.
Но парень оказался с норовом, пришлось его немного подставить.
— Как?
— Да организовать ему небольшой проигрыш в казино. До того он что-то ерепенился, непонятно к чему, а теперь вроде должен пойти на попятную. Иного у него просто не остается. А твой муженек, Лена, — в голосе Бориса Борисовича зазвучали саркастические нотки, — а твой муженек, Фирсов, кажется, ничего и не знает. В смысле — он не знает, что этого человечка на замену Аскольду посоветовала ты. Что он, Сережа Нищин, какой-то там твой друг детства.
Лицо Лены еще более помрачнело. Она что-то глухо пробормотала и отвернулась.
Эйхман сказал:
— Скажи своей охране, чтобы меня пропустили. А то сколько меня знают, никак не могут запомнить… остолопы.
— Ладно, — сказал Андрюша, вскарабкиваясь на стол с ногами и нажимая кнопку на белом щитке — центральном распределителе в системе сигнализации его внушительного жилища.
— Входи, поднимайся, Борисыч.
Не успел Борис Борисович Эйхман подняться на второй этаж Андрюшиного подмосковного коттеджа, как снова позвонили, и на засветившейся экранной панели появилось характерное лицо: угловатые черты, пронизывающие глаза под массивными надбровными дугами, внушительный нос и властные очертания рта и подбородка. Человек напоминал сильно похудевшего Уинстона Черчилля и словно в подтверждение этого сходства курил сигару. При виде его Андрюша Вишневский подпрыгнул на столе и снова повалился на паркет. Лицо укрупнилось, и метровые губы на огромной панели экрана искривились в сардонической усмешке:
— Что же ты, Андрюша, так неловко? Опять переусердствовал с творческими стимуляторами?
— Ничего, дядя, — выговорил Андрей с трудом. — У меня просто скоро самолет. Гастрольный тур надо же… у меня теперь Воронеж — Саратов — Самара.
Роман Арсеньевич Вишневский кивнул головой и сказал:
— Я из Лондона звоню. У меня тут встреча, а потом я возвращаюсь в Москву. Есть к тебе разговор.
— Ну?…
— Нет, это я с тобой напрямую пообщаюсь. Без видеофонов и телемостов. А сейчас просто спросить хотел. У тебя послезавтра два концерта, не так ли?
— Ну да. И вчера один был. Вот… отсыпаюсь. Меня из Самары прямо вертолетом на мой коттедж закинули.
— Это я все знаю. Мне Адамов сказал, что прошла информация — на тебя готовят какое-то там… покушение.
При слове «покушение» губы олигарха снова тронула кривая усмешка — на этот раз она напоминала ухмылку чеширского кота из Страны Чудес Льюиса Кэрролла.
— Да… что-то около того, — пролепетал Андрюша. Надо сказать, при виде всемогущего дядюшки-олигарха в его ноги и руки ящерицей заползалась и вольготно раскидывалась неприятная ватная слабость, и Андрюша Вишневский, мегастар российской эстрады, обладатель недурного личного состояния и княжеского титула, — Андрюша Вишневский чувствовал себя марионеткой, которую вертят могущественные холодные руки робости и страха.
— Мне Адамов сказал, — бросил Роман Арсеньевич. — Начальник моей службы безопасности. С твоим Романовым вроде Фирсов выехал на место концерта?
— Да…
— Фирсов человек компетентный. Разберется. Ну, ладно. Мне через минуту нужно созвониться с Нью-Йорком.
И Роман Арсеньевич, улыбнувшись окоченелой иронической улыбкой, исчез с экрана. Андрюша покрутился на заднице и с помощью вошедшего Бориса Борисовича Эйхмана принял вертикальное положение. Вслед за положением он принял стопку коньяка «Мартель», извлеченную Леной из открывшегося за отъехавшей настенной панели бара. После этого Аскольду полегчало. Он покрутил головой и стал похож на нервную обезьяну.
— Ну дядюшка, заботливый… — пробормотал он, — Адамов ему сказал. Папаше моему позвонить, что ли?
Со своим отцом, Львом Борисовичем Габриловичем, в свое время женатым вторым браком на младшей сестре Романа Вишневского, Андрей не общался. Особенно после смерти матери, трагически погибшей пять лет назад в автокатастрофе. Он даже не носил фамилии отца — Габрилович. Андрюше всегда хватало девичьей фамилии его матери — Вишневская.
Предложение Андрея позвонить отцу вызвало у Бориса Борисыча Эйхмана нервный смешок. Батюшка Аскольда был желчным и несносным финансистом, именующим друзей «корреспондентами», сильно смахивающим внешне на шефа Центробанка Геращенко, и никогда не выказывал особого желания общаться с эпатажным сынком. О последнем он никогда не говорил иначе, чем «этот чудак».
В случае плохого настроения у Льва Борисовича буква «Ч» в слове «чудак» заменялась на букву «М».
Знающий все это Эйхман хлопнул по плечу Андрюши и сказал назидательно и саркастично:
— Не пыли, князь Андрей. Твой чудесный папаша не стоит того, чтобы беспокоить…
* * *
— …и-ить, парразит… взял моду — от отца рррродного морррду воротить!!С этими словами папаша Сережи Воронцова, носящий гордое имя Гришка Нищин, лихо загарцевал на унитазе. Сережа не знал, кой черт дернул его зайти домой, т. е. туда, где проживали его папаша и мамаша, обремененные тремя дочерьми, две из которых поменяли по нескольку сожителей, но с регулярностью и точностью, коей позавидовал бы иной бумеранг, возвращались в предел родного дома. Сережа подумал, что желание переодеться в чистую одежду, комплект которой он благоразумно хранил у родителей, не стоит той нервотрепки, которую задали ему, лишь стоило ему появиться на пороге.
У Нищиных текла вялая депрессивная попойка. Вообще все попойки у Нищиных носили в себе диагноз маниакально-депрессивных действ, но маниакальная стадия — к счастью для Сережи Воронцова — уже кончилась. Маниакальная стадия пьянки включала в себя белую горячку, хватившую сожителя средней дочери Нищиных, а также три драки, в которых одному из собутыльников проломили голову подарочным будильником, другому свернули челюсть табуретом, а хозяина квартиры, сильно буянившего Гришку, заперли в туалете, где он начал беседовать с унитазом.
Сережа хотел проскочить незамеченным, но, к несчастью, Гришка сумел проломить головой туалетную дверь и наброситься на сына с упреками, которые приведены выше. Сережа отвернулся и подумал, что жить здесь он не будет ни при каких условиях, даже если у него отберут квартиру дедушки Воронцова. Он отвернулся от отца, барахтавшегося на унитазе в тщетных попытках оторвать от него свое седалище, и встал к окну. Жизнь казалась ему горькой и прогорклой, как несвежий запах в квартире Нищиных. Из заплеванного грязного окна открывался вид на недавно открытый шикарный ночной клуб «Белая ночь». Несмотря на ранний час, к нему одна за другой подъезжали машины. Откуда-то стелилась музыка «Танцев минус»: «Город — сказка, город — мечта, попадая в его сети, пропадаешь навсегда…"