Страница:
Польша, недавно получившая независимость, находилась фактически в состоянии войны с Советской Россией, претендуя на территории, принадлежавшие ей до знаменитого польского раздела 1772 года. С другой стороны, большевики, строившие свою тогдашнюю политику на утверждении идеи немедленной «мировой революции», рассматривали Польшу как самый удобный плацдарм для вторжения Красной армии в Европу. Активные силы русской политической эмиграции, еще не признавшие себя побежденными в Гражданской войне и грезившие о реванше, стремились использовать эту напряженную ситуацию для начала нового этапа военного противостояния в России (где еще продолжал оказывать сопротивление большевикам врангелевский Крым). Уже в первые дни, общаясь с русскими беженцами, наводнявшими Бобруйск, Мережковский узнал, что одним из самых активных русских эмигрантских деятелей, которые пытались разыграть в своих интересах «польскую карту», был Савинков.
Казалось, надежды на провиденциальное «преображение России», почти полностью изжитые в послереволюционные годы, вдруг снова становятся близкой и досягаемой реальностью. Мгновенно создается и «метафизический базис» для новой политической позиции. Польша, бывшая порабощенная территория Российской империи, Польша, «младшая дочь» католической Церкви, Польша, единственная из стран Восточной Европы сохранившая идею «славянского мессианизма», дождалась, наконец, своего «исторического часа». Перед ней – «силы Антихриста», поработившие Россию, – она же несет на своих знаменах начертание Креста. По идее Мережковского, Польша должна была, консолидировав вокруг своей армии все антикоммунистические силы Европы (и прежде всего оставшиеся еще в России и оказавшиеся в эмиграции части русской Белой гвардии), осуществить «крестовый поход» на Восток, взять Москву, разгромить вместе с народами России антихристианский тоталитарный режим, а далее… Далее Мережковский не заглядывал, но очевидно, что заря «Царства Третьего Завета», встающая над славянскими государствами, снова грезилась ему в недалеком будущем. По крайней мере, религиозныйхарактер польско-советского конфликта и прямая его связь с революционным демократическим «освобождением» России казались ему очевидными.
В Минске он выступает с циклом лекций, посвященных обличению «антихристианской» сущности большевизма и «миссии» польского народа в мировой борьбе Христа с Антихристом. Лекции имеют успех (один из рецензентов, сопоставляя Мережковского… с Лениным, назвал свою статью «Титан и ублюдок»), однако во время этих первых выступлений Мережковский не мог не заметить настороженной реакции русской части аудитории на откровенное «полонофильство» выступающего. Экспансия Польши на Восток воспринималась большей частью соотечественников Мережковского как обыкновенная агрессия, имеющая целью оккупацию русских территорий, и, разумеется, в качестве таковой особого сочувствия не вызывала. Еще яснее это проявилось в эмигрантских кругах Варшавы, куда Мережковские и их спутники перебрались 3 марта 1920 года в ожидании Савинкова, начинавшего переговоры с президентом Польши Юзефом Пилсудским.
В отличие от большинства русских эмигрантов и Мережковский, и Гиппиус считали, что Россия уже оккупирована,причем большевики были для них оккупантами не только в «духовном», метафизическом, но и в самом простом, буквальном значении этого слова. «Власть Советов» воспринималась ими как власть «инородцев»,подчинивших себе силой случая собственно русских.
«Вот факт, вот правда о России в немногих словах, – излагала Гиппиус их совместную „политическую программу“, – Россией сейчас распоряжается ничтожная кучка людей, к которой вся остальная часть населения в громадном большинстве относится отрицательно и даже враждебно. Получается истинная картина чужеземного завоевания. Латышские, башкирские и китайские полки (самые надежные) дорисовывают эту картину. Из латышей и монголов составлена личная охрана большевиков: китайцы расстреливают арестованных – захваченных… Китайские же полки или башкирские идут в тылу посланных в наступление красноармейцев, чтобы, когда они побегут (а они бегут!), встретить их пулеметным огнем и заставить повернуть.
Чем не монгольское иго?»
В «Походных песнях», написанных Гиппиус в 1920 году для распространения в белогвардейских частях, та же мысль приобретает «плакатную» ясность:
Встреча с Савинковым поначалу обрадовала. Прошедший за годы Гражданской войны жестокую школу не только военной, но и политической борьбы (он участвовал в формировании Добровольческой армии на Дону, организовывал в 1918 году антибольшевистские выступления в Москве и Ярославле, сотрудничал с А. В. Колчаком в Сибири и затем представлял его во Франции), Савинков приобрел дипломатические навыки. Его переговоры с Пилсудским увенчались успехом: под прикрытием финансируемого польским правительством Русского политического (позднее – Эвакуационного) комитета на территории Польши начали формироваться белогвардейские части, которые в момент начала открытого польско-советского вооруженного конфликта должны были присоединиться к польской армии. Савинков предложил Философову стать его заместителем в Эвакуационном комитете, а Мережковскому и Гиппиус – сформировать идеологическое обеспечение движения, организовав для этих целей периодическое издание (таковым стала газета «Свобода»). Савинков же, используя свои связи, организовал встречу Мережковского с Пилсудским, под впечатлением которой польский президент издал 5 июля 1920 года приказ по армии, где объявлялось, что Польша воюет не с Россией, а с большевизмом.
В ответ на этот политический «жест», повторенный в «Воззвании Совета государственной обороны Польши», Мережковский и Савинков опубликовали «Воззвание к русским людям», призывающее не сражаться против поляков(помимо авторов текст «Воззвания» подписали генерал С. П. Глазенап и бывший министр Временного правительства Ф. И. Родичев).
На этом, впрочем, все «политические» успехи Мережковских завершились. Его брошюра, в которой польский президент фигурировал как «избранник Божий» в деле освобождения России от большевиков-«антихристов», изданная при содействии адъютанта Пилсудского, вызвала в Варшаве политический скандал, а Польский сейм запросил у правительства отчет в использованных на эту публикацию средствах. Очень скоро, сначала через Философова, а затем и лично, Савинков стал разъяснять Мережковскому и Гиппиус, что их проповедь «религиозного мессианизма Польши» дезориентирует прибывающих в Варшаву русских эмигрантов-добровольцев.
– Идет обыкновенная политическая игра, никак не связанная с вашими глобальными и, увы, фантастическими прожектами, – растолковывал Савинков Мережковскому (дело было в июле 1920 года, во время их встречи в маленьком варшавском ресторане в Саксонском саду, недалеко от дома, где жили Мережковские). – Полякам никакого дела нет до вашей «религиозной миссии» и «спасения России»: они просто хотят оттяпать кусок территории, пользуясь анархией, царящей в Совдепии после Гражданской войны. Вряд ли они вообще захотят идти на Москву – зачем? Надо смотреть правде в глаза: мы должны рассчитывать только на себя. Быть может, в этой мутной воде возможно будет развить хоть какой-то успех.
Мережковский вспылил и обвинил Савинкова в цинизме.
– Да знаете ли вы… – и далее последовала вдохновенная проповедь о «высшей», «духовной» цели происходящего.
Савинков побелел.
– Я прошу мне не устраивать экзамены по философии, – сказал он. – Здесь не философия, а боль и кровь – со всех сторон. Нельзя же до такой степени не отвечать за свои слова! Не говорю про вас, но этот ваш секретарь – Злобин, молодой еще человек; вместо того чтобы стихи писать в газету, он должен бы был, по правде, явиться ко мне, умолять взять его в ополчение… Или уж молчать по крайней мере!
«В 1920 году в Варшаве, работая вместе с Зинаидой и Мережковским, – вспоминал позднее Савинков, – я выпил до дна всю чашу легкомыслия, самоуверенности, величия, полного непонимания жизни, сплетен и малодушия».
Мережковские обиделись смертельно. От работы в газете они отошли и вскоре уехали по своим издательским делам в Данциг (Гданьск). Именно в это время разразилась катастрофа. Советские войска предприняли наступление на Варшаву и были наголову разбиты Пилсудским на Висле. Однако, как и предупреждал Савинков, поляки не собирались идти в «крестовый поход» и удовлетворились мирным соглашением, обеспечивающим отхождение к Польше уже захваченных ею территорий.
Савинков все же успел в очередной раз «сманеврировать». Он демонстративно порвал с белогвардейским движением, объявил себя главой «зеленых» (крестьянских повстанцев, ведших борьбу на два фронта, против «красных» и «белых») и взял на вооружение лозунг «за Советы без коммунистов». Структуры Комитета перешли к формированию диверсионных групп, надеясь использовать крестьянские возмущения в России, прокатившиеся по стране в 1920–1921 годах после «польской неудачи» Красной армии.
Мережковский и Гиппиус предпочли покинуть «предавшую» их Польшу и уехали в Париж. Но Философов остался с Савинковым, заявив Мережковскому, что полностью разочаровался как в нем, так и в его «пророчествах». Гиппиус заключила, что Дмитрий Владимирович «связался с авантюристом», а Мережковский – что Философов «забыл Антихриста для дел земных».
Комитет Савинкова просуществовал до октября 1921 года, пока Польша под давлением РСФСР не интернировала «савинковцев» «с применением полицейской силы». Сам Савинков несколько лет прожил в Париже в полной изоляции: его «маневры» времен революции и Гражданской войны не смогли простить ему ни «левые», ни «правые» круги эмиграции. В 1924 году он неожиданно уехал в СССР и добровольно сдался властям. Советский суд приговорил его к смертной казни, заменив затем ее десятилетним заключением. Это, впрочем, было лицемерием, и смертный приговор в исполнение был все-таки приведен: 7 мая 1925 года чекисты, инсценируя самоубийство, сбросили Савинкова в пролет тюремной лестницы. [27]
После гибели Савинкова Мережковский и Гиппиус некоторое время надеялись, что Философов «образумится» и вновь присоединится к ним. Однако он так и остался в Польше, занимаясь журналистской и общественной деятельностью. Они будут поддерживать связь и даже сотрудничать: в 1934–1939 годах Мережковский будет парижским «соредактором» журнала (потом газеты) «Меч», издаваемой Философовым в Варшаве. Но «троебратство» распалось навсегда. После смерти Философова (1940) и Мережковского (1941) Гиппиус подводит черту в этой истории, помечая в дневнике в 1943 году:
«КОНЕЦ
все умерли.
Я – духовно пока».
Однако в качестве «независимого» политика Мережковский был в начале 1920-х годов уже совсем неубедителен.
В первые месяцы по переезде из Варшавы в Париж, еще не остыв от варшавских политических страстей и обид, Мережковские пытаются организовать среди здешних эмигрантов «свою собственную»партию, состоящую исключительно из идейных и бескорыстных противников «царства Антихриста» – «большевистской России», которые к тому же сочетали бы религиозную «состоятельность» с «правым» либерализмом в духе идей времен «троебратства».
«…В ту далекую осень ‹19›20 года, – писала Гиппиус, – все эмигрантское общество – старшее поколение – внешне представляло картину большой общности, как бы сплоченности против одного и того же врага. Постоянно, почти повсюду все встречались. Существовали уже какие-то неопределенные кружки и общества, а Д‹митрий› С‹ергеевич› еще затеял у нас какое-то сообщество на религиозных основах».
Речь идет о возникшем в 1920–1921 годах по инициативе Мережковского «Религиозном союзе»,в который, помимо Гиппиус, вошли известный народник, публицист, общественный и политический деятель Николай Васильевич Чайковский (после переворота 25 октября 1917 года и разгона Учредительного собрания он был одним из идеологов интервенции Антанты и возглавлял Временное правительство Северной области во время высадки войск союзников в Мурманске и Архангельске), член ЦК кадетской партии Игорь Платонович Демидов (бывший депутат 4-й Государственной думы, в 1917 году – комиссар Временного правительства на Юго-Западном фронте, а в 1919-м – член правительства Деникина) и уже знакомый нам последний обер-прокурор Синода и министр по делам вероисповеданий Временного правительства Антон Владимирович Карташев (в 1919 году он был вице-председателем и министром иностранных дел Политического совещания при генерале Юдениче).
«Наша прямая, почти грубая линия понимания, – писала Гиппиус, – проста и непреодолима. Мы знаем, что свергнуть большевиков можно (и даже не трудно) только: 1) вооруженной борьбой серьезной армии с лозунгами новойРоссии ‹…›; 2) при непременном условии участия и опоры на регулярную армию другого самостоятельного воюющего государства. Вот – и больше ничего. Остальное детали, отсюда вытекающие».
Увы! Очерченная Гиппиус «линия» оказалась слишком «прямой и грубой» даже для политизированных эмигрантских парижских кругов 1920–1921 годов. Как и в Варшаве, так и в Париже для большинства русских людей, даже потерявших средства к существованию, кров и близких в российских революционных катаклизмах, участие в организации интервенции против своей страны или хотя бы идейная поддержка подобной деятельности была «невместима».
Тем более неуместной казалась попытка подвести под эту «невместимую доктрину» некое «религиозное» основание, да еще в категориях «нетрадиционной» эсхатологии Мережковского с его «новым пониманием христианства». Так И. И. Фондаминский, которого Мережковский «по старому знакомству» попытался привлечь к заседаниям «Союза», после некоторых колебаний все-таки отказался от такого «союзничества». А И. В. Гессен – юрист и депутат 2-й Государственной думы в российском прошлом, председатель берлинского Союза русских писателей и журналистов и издатель кадетской газеты «Руль» в эмигрантском настоящем – при встрече с Мережковскими (которых он хорошо знал еще по Петербургу) прямо заявил, что не может простить себе, что «вначале», приехав в Берлин из Советской России, он «был за интервенцию».
«А так как Д‹митрий› С‹ергеевич› и я, мы были и в начале, и в конце, и всегда „за интервенцию“, – заключала Гиппиус, рассказывая о встрече с Гессеном, – то мы этой беседы и не продолжали».
В результате, когда в 1921 году Мережковский и Гиппиус попытались трансформировать «Религиозный союз» в «Союз непримиримых», то есть превратить собрания «на дому» в политическую партию, никакой поддержки в эмигрантской среде они не получили: большинство потенциальных «союзников» видели в них «экстремистов». Небезынтересно в этом смысле обратить внимание на «первую заповедь» «Союза непримиримых», которую Гиппиус сформулировала в программной статье «О верности», появившейся 1 января 1922 года в газете «Общее дело»: «Что бы Россия ни переживала (и я лично), где бы я ни был и где бы и в каком положении ни были большевики, я не способен ни на какое внутреннее принятие, ни на какое примирение с ними». Мережковский же, вслед за У. Черчиллем, излагал эту «заповедь» еще проще: «Хоть с чертом, но против большевиков!»
Очень важно отметить, что в самом «пафосе отрицания» русского коммунизма Мережковский и Гиппиус были далеко не одиноки среди эмигрантов(и прежде всего эмигрантов-литераторов). По крайней мере, даже вышеприведенные «максимы» организаторов «Союза непримиримых» не идут ни в какое сравнение с финалом речи Бунина о «Миссии русской эмиграции», прочитанной 16 февраля 1924 года.
– Один из недавних русских беженцев, – говорил Иван Алексеевич, – рассказывает в своих записках о тех забавах, которым предавались в одном местечке красноармейцы, как они убили однажды какого-то нищего старика (по их подозрениям, богатого), жившего в своей хибарке совсем одиноко, с одной худой собачонкой. Ах, говорится в записках, как ужасно металась и выла эта собачонка вокруг трупа и какую лютую ненависть приобрела она после этого ко всем красноармейцам: лишь только завидит вдали красноармейскую шинель, тотчас же вихрем несется, захлебывается от яростного лая! Я прочел это с ужасом и восторгом, и вот молю Бога, чтобы Он до моего последнего издыхания продлил во мне подобную же собачью святую ненависть к русскому Каину. А моя любовь к русскому Авелю не нуждается даже в молитвах о поддержании ее.
Знаменательно, что Бунин в своей речи также высказывал и упреки по адресу «мира», который «отвернулся от страждущей России»: «Европа мгновенно задавила большевизм в Венгрии, не пускает Габсбургов в Австрию, Вильгельма в Германию. Но когда дело идет о России, она тотчас вспоминает правило о невмешательстве во внутренние дела соседа и спокойно смотрит на русские „внутренние дела“, то есть на шестилетний погром, длящийся в России…»
Мережковский в своих парижских лекциях, призванных привлечь эмигрантские «массы» к создаваемому «Союзу непримиримых», едва ли не буквально совпадал с этой бунинской инвективой: «Очень страшно ‹…› что один из европейских народов сделался людоедским. Но еще страшнее, в тысячу раз страшнее, что соседние народы, взирая на это спокойно, соображают лишь, как бы каждому из них при этом удобном случае насчет людоедов попользоваться».
Однако как только Мережковский, в отличие от Бунина и от множества других эмигрантов, вполне разделяющих провозглашенную будущим нобелевским лауреатом «святую собачью ненависть к русскому Каину», пытался совершить некие действия,логически вытекающие из подобных страшных «деклараций», – он тут же оказывался в «заколдованном круге», в «абсолютной пустоте». Все «союзники» так или иначе к 1922 году покинули Мережковских, и «первая заповедь» «непримиримых» прозвучала со страниц «Общего дела» в «никуда». Гиппиус вынуждена была признать, что «в обычном (или даже необычном) увлечении своем» ее муж «собрал вместе людей, по существу для этого [дела] не подходящих, и из затеи ничего не вышло».
Проблема заключалась в том, что никаких«подходящих» людей вокруг «Союза непримиримых», сузившегося до самой супружеской четы Мережковских, не было. Даже верный Злобин как раз в это время поругался с ними и уехал в Берлин, так что Гиппиус пришлось использовать все свое эпистолярное мастерство, чтобы вернуть его обратно. А визит в Париж из Варшавы Философова, приехавшего в декабре 1920 года за пожертвованиями для интернированного в Польше отряда Савинкова, и вовсе кончился скандалом: бывший участник «троебратства» демонстративно проигнорировал лекцию Мережковского «Большевизм, Россия и Европа»и уехал обратно в Польшу, по выражению Гиппиус, «с проклятьями».
«Париж в русском смысле – пустыня, – писала разочарованная Гиппиус Н. А. Бердяеву. – Эмигранты – одичалые единицы или замкнутые старые кружки, как старые эсеры, сухая и тупая группа Милюкова. Все это неподвижно и непроницаемо. Есть еще церковный кружок, но это и все: окружение его – неинтересно – „остатки“ русской бюрократии, с которыми просто нам нечего делать и не о чем говорить». «Остается одно, – заключала Гиппиус, – уйти каждому в себя, в собственную работу».
Между тем падение в ноябре 1920 года врангелевского Крыма («Врангель весь провалился, – записывала в дневнике Гиппиус. – Большевики прорвались в Крым, все хлынуло на пароходы, сам Врангель уже в Константинополе. Что и требовалось ожидать»), означавшее завершение Гражданской войны, и объявление Лениным весной 1921 года «новой экономической политики», частично восстанавливающей «рыночные» отношения между городом и деревней (знаменитая «замена продразверстки продналогом»), радикальным образом меняло отношение к РСФСР ведущих европейских держав. Начинался процесс официального признание «царства Антихриста» сначала Старым, а затем и Новым Светом.
Мережковские используют все возможные средства, чтобы «вразумить» европейских лидеров, но им приходится выступать в качестве «частных лиц», не имеющих не только собственной «партии», но и поддержки большинства русских эмигрантов, и даже – широкой общественной трибуны. Большинство авторитетных русских изданий за рубежом отказываются публиковать «экстремистов», а «маргинальная» периодика Мережковских не интересует. С ними постоянно сотрудничает лишь газета «Общее дело»,редактором которой был «старо-новый, или ново-старый эмигрант, всем известный Бурцев, всю жизнь ловивший провокаторов и шпионов, разоблачивший в свое время Азефа, попробовавший всех, кажется, тюрем сам: от каторжной тюрьмы в Лондоне – до Петропавловской крепости в Петербурге, при большевиках».
Владимир Львович Бурцев был и в самом деле замечательной личностью, [28]однако элемент «сенсационности», присущий как его собственному журналистскому стилю, так и стилистике всех его многочисленных изданий, делал публикации Мережковских в «Общем деле» малоубедительными в качестве политических деклараций. К тому же газета в 1922 году находилась «при последнем издыхании»; вскоре она будет прекращена и возобновлена лишь в 1928 году, совсем в другую «политическую эпоху».
Не жаловала Мережковских в начале 1920-х годов и французская пресса: Гиппиус с обидой отмечала, что по сравнению с «первой эмиграцией» «французские литературные круги были нам теперь почему-то дальше прежнего. Вообще все было не то, не так, точно переместилось, перекосилось (это мы переместились, но куда – еще не успели понять)». Между тем не нужно было быть особенным прозорливцем, чтобы понять, что традиционно «левая» французская литературно-художественная элита «борцов с русской революцией»в 1920–1922 годах принимала, конечно, не так, как «борцов с русским абсолютизмом» в 1906–1908 годах. Изданная Мережковским специально для европейских интеллектуалов книга статей «Царство Антихриста»(на французском и немецком языках-1921, на русском – 1922) пользовалась куда меньшим спросом, чем приснопамятный сборник о «царе и революции» 1906 года.
У Мережковского в качестве средства воздействия на общественное мнение и на «сильных мира сего» оставалось только «европейское литературное имя»: переводами его исторических романов (особенно популярен был «Леонардо да Винчи») зачитывалась тогда вся Европа от Северного до Средиземного моря. Это, кстати, было не так мало, и открытые письма Мережковского к папе римскому Пию XI, Г. Гауптману, журналисту и редактору Э. Бюро вызывали известный резонанс – но и только.
Характерен в этом смысле эпизод встречи Дмитрия Сергеевича с популярным французским политиком Э. Эррио на вечере, устроенном в Интернациональном клубе зимой 1920/21 года. Выслушав горячую речь Мережковского, искренне тронутый ею Эррио счел долгом выступить с ответной речью, «любезной, благожелательно-обещающей». В конце этой речи Эррио заверил «большого русского писателя», что понимает его озабоченность судьбами России, и несколько раз убедительно повторил:
– On ne vous lachera pas!Вас не оставят!
На этом он счел свою миссию выполненной.
«Нет, довольно, – писала в дневнике Гиппиус. – Пусть теперь соединяется с большевиками Ллойд-Джордж, пусть их признают, пусть они расползутся по всей Европе, пусть! Пусть! Они „научат Европу уму-разуму“, как только что объявил Троцкий. А под конец проучат они и всех союзников самих…»
Участие Мережковского в отечественных политических сражениях конца 1910-х – начала 1920-х годов на стороне тех сил, которые открыто делали ставку на иностранную интервенцию, дорого обошлось репутации нашего героя как в глазах современников, так и во мнении потомков.Автор этих строк менее всего склонен видеть в миссии историка-литературоведа род адвокатуры и потому не счел необходимым сопровождать изложение фактов в этой части нашего повествования некими «примирительными» комментариями, смягчающими в восприятии современного читателя «неудобную фактологию».
Казалось, надежды на провиденциальное «преображение России», почти полностью изжитые в послереволюционные годы, вдруг снова становятся близкой и досягаемой реальностью. Мгновенно создается и «метафизический базис» для новой политической позиции. Польша, бывшая порабощенная территория Российской империи, Польша, «младшая дочь» католической Церкви, Польша, единственная из стран Восточной Европы сохранившая идею «славянского мессианизма», дождалась, наконец, своего «исторического часа». Перед ней – «силы Антихриста», поработившие Россию, – она же несет на своих знаменах начертание Креста. По идее Мережковского, Польша должна была, консолидировав вокруг своей армии все антикоммунистические силы Европы (и прежде всего оставшиеся еще в России и оказавшиеся в эмиграции части русской Белой гвардии), осуществить «крестовый поход» на Восток, взять Москву, разгромить вместе с народами России антихристианский тоталитарный режим, а далее… Далее Мережковский не заглядывал, но очевидно, что заря «Царства Третьего Завета», встающая над славянскими государствами, снова грезилась ему в недалеком будущем. По крайней мере, религиозныйхарактер польско-советского конфликта и прямая его связь с революционным демократическим «освобождением» России казались ему очевидными.
В Минске он выступает с циклом лекций, посвященных обличению «антихристианской» сущности большевизма и «миссии» польского народа в мировой борьбе Христа с Антихристом. Лекции имеют успех (один из рецензентов, сопоставляя Мережковского… с Лениным, назвал свою статью «Титан и ублюдок»), однако во время этих первых выступлений Мережковский не мог не заметить настороженной реакции русской части аудитории на откровенное «полонофильство» выступающего. Экспансия Польши на Восток воспринималась большей частью соотечественников Мережковского как обыкновенная агрессия, имеющая целью оккупацию русских территорий, и, разумеется, в качестве таковой особого сочувствия не вызывала. Еще яснее это проявилось в эмигрантских кругах Варшавы, куда Мережковские и их спутники перебрались 3 марта 1920 года в ожидании Савинкова, начинавшего переговоры с президентом Польши Юзефом Пилсудским.
В отличие от большинства русских эмигрантов и Мережковский, и Гиппиус считали, что Россия уже оккупирована,причем большевики были для них оккупантами не только в «духовном», метафизическом, но и в самом простом, буквальном значении этого слова. «Власть Советов» воспринималась ими как власть «инородцев»,подчинивших себе силой случая собственно русских.
«Вот факт, вот правда о России в немногих словах, – излагала Гиппиус их совместную „политическую программу“, – Россией сейчас распоряжается ничтожная кучка людей, к которой вся остальная часть населения в громадном большинстве относится отрицательно и даже враждебно. Получается истинная картина чужеземного завоевания. Латышские, башкирские и китайские полки (самые надежные) дорисовывают эту картину. Из латышей и монголов составлена личная охрана большевиков: китайцы расстреливают арестованных – захваченных… Китайские же полки или башкирские идут в тылу посланных в наступление красноармейцев, чтобы, когда они побегут (а они бегут!), встретить их пулеметным огнем и заставить повернуть.
Чем не монгольское иго?»
В «Походных песнях», написанных Гиппиус в 1920 году для распространения в белогвардейских частях, та же мысль приобретает «плакатную» ясность:
Отсюда и призыв к национальномуосвобождению:
Эй, красное войско!
Эй, сборная рать!
Ты ль смертью геройской
Пойдешь умирать?
Китайцы, монголы,
Башкир да латыш…
И всякий-то голый,
А хлебца-то – шиш…
И немцы, и турки,
И черный мадьяр…
Командует юркий
Брюнет – комиссар.
Полагая, что Россия уже оккупирована, и не видя возможности организации собственно-русского освободительного движения, Мережковские логически приходили к выводу, что единственным выходом из сложившейся ситуации будет замена жесткого и откровенно «антихристианского» оккупационного владычества – каким-либо иным, более мягким оккупационным же режимом, обладающим веротерпимостью и относительной лояльностью к национальным духовным ценностям (при этом на ум сразу приходит аналогия с деятельностью Александра Невского, заключившего в начале 40-х годов XIII века союз с монголами, чтобы предотвратить захват новгородских земель Тевтонским орденом).
Это, братцы, война не военная,
Это, други, Господний наказ.
Наша родина, горькая, пленная,
Стонет, молит защиты у нас.
Мы ль не слышим, что совестью велено?
Мы ль не сдвинемся все, как один,
Не покажем Бронштейну да Ленину,
Кто на русской земле господин?
Встреча с Савинковым поначалу обрадовала. Прошедший за годы Гражданской войны жестокую школу не только военной, но и политической борьбы (он участвовал в формировании Добровольческой армии на Дону, организовывал в 1918 году антибольшевистские выступления в Москве и Ярославле, сотрудничал с А. В. Колчаком в Сибири и затем представлял его во Франции), Савинков приобрел дипломатические навыки. Его переговоры с Пилсудским увенчались успехом: под прикрытием финансируемого польским правительством Русского политического (позднее – Эвакуационного) комитета на территории Польши начали формироваться белогвардейские части, которые в момент начала открытого польско-советского вооруженного конфликта должны были присоединиться к польской армии. Савинков предложил Философову стать его заместителем в Эвакуационном комитете, а Мережковскому и Гиппиус – сформировать идеологическое обеспечение движения, организовав для этих целей периодическое издание (таковым стала газета «Свобода»). Савинков же, используя свои связи, организовал встречу Мережковского с Пилсудским, под впечатлением которой польский президент издал 5 июля 1920 года приказ по армии, где объявлялось, что Польша воюет не с Россией, а с большевизмом.
В ответ на этот политический «жест», повторенный в «Воззвании Совета государственной обороны Польши», Мережковский и Савинков опубликовали «Воззвание к русским людям», призывающее не сражаться против поляков(помимо авторов текст «Воззвания» подписали генерал С. П. Глазенап и бывший министр Временного правительства Ф. И. Родичев).
На этом, впрочем, все «политические» успехи Мережковских завершились. Его брошюра, в которой польский президент фигурировал как «избранник Божий» в деле освобождения России от большевиков-«антихристов», изданная при содействии адъютанта Пилсудского, вызвала в Варшаве политический скандал, а Польский сейм запросил у правительства отчет в использованных на эту публикацию средствах. Очень скоро, сначала через Философова, а затем и лично, Савинков стал разъяснять Мережковскому и Гиппиус, что их проповедь «религиозного мессианизма Польши» дезориентирует прибывающих в Варшаву русских эмигрантов-добровольцев.
– Идет обыкновенная политическая игра, никак не связанная с вашими глобальными и, увы, фантастическими прожектами, – растолковывал Савинков Мережковскому (дело было в июле 1920 года, во время их встречи в маленьком варшавском ресторане в Саксонском саду, недалеко от дома, где жили Мережковские). – Полякам никакого дела нет до вашей «религиозной миссии» и «спасения России»: они просто хотят оттяпать кусок территории, пользуясь анархией, царящей в Совдепии после Гражданской войны. Вряд ли они вообще захотят идти на Москву – зачем? Надо смотреть правде в глаза: мы должны рассчитывать только на себя. Быть может, в этой мутной воде возможно будет развить хоть какой-то успех.
Мережковский вспылил и обвинил Савинкова в цинизме.
– Да знаете ли вы… – и далее последовала вдохновенная проповедь о «высшей», «духовной» цели происходящего.
Савинков побелел.
– Я прошу мне не устраивать экзамены по философии, – сказал он. – Здесь не философия, а боль и кровь – со всех сторон. Нельзя же до такой степени не отвечать за свои слова! Не говорю про вас, но этот ваш секретарь – Злобин, молодой еще человек; вместо того чтобы стихи писать в газету, он должен бы был, по правде, явиться ко мне, умолять взять его в ополчение… Или уж молчать по крайней мере!
«В 1920 году в Варшаве, работая вместе с Зинаидой и Мережковским, – вспоминал позднее Савинков, – я выпил до дна всю чашу легкомыслия, самоуверенности, величия, полного непонимания жизни, сплетен и малодушия».
Мережковские обиделись смертельно. От работы в газете они отошли и вскоре уехали по своим издательским делам в Данциг (Гданьск). Именно в это время разразилась катастрофа. Советские войска предприняли наступление на Варшаву и были наголову разбиты Пилсудским на Висле. Однако, как и предупреждал Савинков, поляки не собирались идти в «крестовый поход» и удовлетворились мирным соглашением, обеспечивающим отхождение к Польше уже захваченных ею территорий.
Савинков все же успел в очередной раз «сманеврировать». Он демонстративно порвал с белогвардейским движением, объявил себя главой «зеленых» (крестьянских повстанцев, ведших борьбу на два фронта, против «красных» и «белых») и взял на вооружение лозунг «за Советы без коммунистов». Структуры Комитета перешли к формированию диверсионных групп, надеясь использовать крестьянские возмущения в России, прокатившиеся по стране в 1920–1921 годах после «польской неудачи» Красной армии.
Мережковский и Гиппиус предпочли покинуть «предавшую» их Польшу и уехали в Париж. Но Философов остался с Савинковым, заявив Мережковскому, что полностью разочаровался как в нем, так и в его «пророчествах». Гиппиус заключила, что Дмитрий Владимирович «связался с авантюристом», а Мережковский – что Философов «забыл Антихриста для дел земных».
Комитет Савинкова просуществовал до октября 1921 года, пока Польша под давлением РСФСР не интернировала «савинковцев» «с применением полицейской силы». Сам Савинков несколько лет прожил в Париже в полной изоляции: его «маневры» времен революции и Гражданской войны не смогли простить ему ни «левые», ни «правые» круги эмиграции. В 1924 году он неожиданно уехал в СССР и добровольно сдался властям. Советский суд приговорил его к смертной казни, заменив затем ее десятилетним заключением. Это, впрочем, было лицемерием, и смертный приговор в исполнение был все-таки приведен: 7 мая 1925 года чекисты, инсценируя самоубийство, сбросили Савинкова в пролет тюремной лестницы. [27]
После гибели Савинкова Мережковский и Гиппиус некоторое время надеялись, что Философов «образумится» и вновь присоединится к ним. Однако он так и остался в Польше, занимаясь журналистской и общественной деятельностью. Они будут поддерживать связь и даже сотрудничать: в 1934–1939 годах Мережковский будет парижским «соредактором» журнала (потом газеты) «Меч», издаваемой Философовым в Варшаве. Но «троебратство» распалось навсегда. После смерти Философова (1940) и Мережковского (1941) Гиппиус подводит черту в этой истории, помечая в дневнике в 1943 году:
«КОНЕЦ
все умерли.
Я – духовно пока».
* * *
«Польская катастрофа» 1920 года, лишившая к тому же Мережковского и Гиппиус их верного друга и постоянного спутника, завершила глубокий переворот, происшедший в годы революции и Гражданской войны в нашем герое. С этого момента он полностью разочаровывается в любой «корпоративной»политической борьбе с ее прагматикой и цинизмом и до конца жизни предпочитает действовать на общественной арене исключительно «от своего лица».Однако в качестве «независимого» политика Мережковский был в начале 1920-х годов уже совсем неубедителен.
В первые месяцы по переезде из Варшавы в Париж, еще не остыв от варшавских политических страстей и обид, Мережковские пытаются организовать среди здешних эмигрантов «свою собственную»партию, состоящую исключительно из идейных и бескорыстных противников «царства Антихриста» – «большевистской России», которые к тому же сочетали бы религиозную «состоятельность» с «правым» либерализмом в духе идей времен «троебратства».
«…В ту далекую осень ‹19›20 года, – писала Гиппиус, – все эмигрантское общество – старшее поколение – внешне представляло картину большой общности, как бы сплоченности против одного и того же врага. Постоянно, почти повсюду все встречались. Существовали уже какие-то неопределенные кружки и общества, а Д‹митрий› С‹ергеевич› еще затеял у нас какое-то сообщество на религиозных основах».
Речь идет о возникшем в 1920–1921 годах по инициативе Мережковского «Религиозном союзе»,в который, помимо Гиппиус, вошли известный народник, публицист, общественный и политический деятель Николай Васильевич Чайковский (после переворота 25 октября 1917 года и разгона Учредительного собрания он был одним из идеологов интервенции Антанты и возглавлял Временное правительство Северной области во время высадки войск союзников в Мурманске и Архангельске), член ЦК кадетской партии Игорь Платонович Демидов (бывший депутат 4-й Государственной думы, в 1917 году – комиссар Временного правительства на Юго-Западном фронте, а в 1919-м – член правительства Деникина) и уже знакомый нам последний обер-прокурор Синода и министр по делам вероисповеданий Временного правительства Антон Владимирович Карташев (в 1919 году он был вице-председателем и министром иностранных дел Политического совещания при генерале Юдениче).
«Наша прямая, почти грубая линия понимания, – писала Гиппиус, – проста и непреодолима. Мы знаем, что свергнуть большевиков можно (и даже не трудно) только: 1) вооруженной борьбой серьезной армии с лозунгами новойРоссии ‹…›; 2) при непременном условии участия и опоры на регулярную армию другого самостоятельного воюющего государства. Вот – и больше ничего. Остальное детали, отсюда вытекающие».
Увы! Очерченная Гиппиус «линия» оказалась слишком «прямой и грубой» даже для политизированных эмигрантских парижских кругов 1920–1921 годов. Как и в Варшаве, так и в Париже для большинства русских людей, даже потерявших средства к существованию, кров и близких в российских революционных катаклизмах, участие в организации интервенции против своей страны или хотя бы идейная поддержка подобной деятельности была «невместима».
Тем более неуместной казалась попытка подвести под эту «невместимую доктрину» некое «религиозное» основание, да еще в категориях «нетрадиционной» эсхатологии Мережковского с его «новым пониманием христианства». Так И. И. Фондаминский, которого Мережковский «по старому знакомству» попытался привлечь к заседаниям «Союза», после некоторых колебаний все-таки отказался от такого «союзничества». А И. В. Гессен – юрист и депутат 2-й Государственной думы в российском прошлом, председатель берлинского Союза русских писателей и журналистов и издатель кадетской газеты «Руль» в эмигрантском настоящем – при встрече с Мережковскими (которых он хорошо знал еще по Петербургу) прямо заявил, что не может простить себе, что «вначале», приехав в Берлин из Советской России, он «был за интервенцию».
«А так как Д‹митрий› С‹ергеевич› и я, мы были и в начале, и в конце, и всегда „за интервенцию“, – заключала Гиппиус, рассказывая о встрече с Гессеном, – то мы этой беседы и не продолжали».
В результате, когда в 1921 году Мережковский и Гиппиус попытались трансформировать «Религиозный союз» в «Союз непримиримых», то есть превратить собрания «на дому» в политическую партию, никакой поддержки в эмигрантской среде они не получили: большинство потенциальных «союзников» видели в них «экстремистов». Небезынтересно в этом смысле обратить внимание на «первую заповедь» «Союза непримиримых», которую Гиппиус сформулировала в программной статье «О верности», появившейся 1 января 1922 года в газете «Общее дело»: «Что бы Россия ни переживала (и я лично), где бы я ни был и где бы и в каком положении ни были большевики, я не способен ни на какое внутреннее принятие, ни на какое примирение с ними». Мережковский же, вслед за У. Черчиллем, излагал эту «заповедь» еще проще: «Хоть с чертом, но против большевиков!»
Очень важно отметить, что в самом «пафосе отрицания» русского коммунизма Мережковский и Гиппиус были далеко не одиноки среди эмигрантов(и прежде всего эмигрантов-литераторов). По крайней мере, даже вышеприведенные «максимы» организаторов «Союза непримиримых» не идут ни в какое сравнение с финалом речи Бунина о «Миссии русской эмиграции», прочитанной 16 февраля 1924 года.
– Один из недавних русских беженцев, – говорил Иван Алексеевич, – рассказывает в своих записках о тех забавах, которым предавались в одном местечке красноармейцы, как они убили однажды какого-то нищего старика (по их подозрениям, богатого), жившего в своей хибарке совсем одиноко, с одной худой собачонкой. Ах, говорится в записках, как ужасно металась и выла эта собачонка вокруг трупа и какую лютую ненависть приобрела она после этого ко всем красноармейцам: лишь только завидит вдали красноармейскую шинель, тотчас же вихрем несется, захлебывается от яростного лая! Я прочел это с ужасом и восторгом, и вот молю Бога, чтобы Он до моего последнего издыхания продлил во мне подобную же собачью святую ненависть к русскому Каину. А моя любовь к русскому Авелю не нуждается даже в молитвах о поддержании ее.
Знаменательно, что Бунин в своей речи также высказывал и упреки по адресу «мира», который «отвернулся от страждущей России»: «Европа мгновенно задавила большевизм в Венгрии, не пускает Габсбургов в Австрию, Вильгельма в Германию. Но когда дело идет о России, она тотчас вспоминает правило о невмешательстве во внутренние дела соседа и спокойно смотрит на русские „внутренние дела“, то есть на шестилетний погром, длящийся в России…»
Мережковский в своих парижских лекциях, призванных привлечь эмигрантские «массы» к создаваемому «Союзу непримиримых», едва ли не буквально совпадал с этой бунинской инвективой: «Очень страшно ‹…› что один из европейских народов сделался людоедским. Но еще страшнее, в тысячу раз страшнее, что соседние народы, взирая на это спокойно, соображают лишь, как бы каждому из них при этом удобном случае насчет людоедов попользоваться».
Однако как только Мережковский, в отличие от Бунина и от множества других эмигрантов, вполне разделяющих провозглашенную будущим нобелевским лауреатом «святую собачью ненависть к русскому Каину», пытался совершить некие действия,логически вытекающие из подобных страшных «деклараций», – он тут же оказывался в «заколдованном круге», в «абсолютной пустоте». Все «союзники» так или иначе к 1922 году покинули Мережковских, и «первая заповедь» «непримиримых» прозвучала со страниц «Общего дела» в «никуда». Гиппиус вынуждена была признать, что «в обычном (или даже необычном) увлечении своем» ее муж «собрал вместе людей, по существу для этого [дела] не подходящих, и из затеи ничего не вышло».
Проблема заключалась в том, что никаких«подходящих» людей вокруг «Союза непримиримых», сузившегося до самой супружеской четы Мережковских, не было. Даже верный Злобин как раз в это время поругался с ними и уехал в Берлин, так что Гиппиус пришлось использовать все свое эпистолярное мастерство, чтобы вернуть его обратно. А визит в Париж из Варшавы Философова, приехавшего в декабре 1920 года за пожертвованиями для интернированного в Польше отряда Савинкова, и вовсе кончился скандалом: бывший участник «троебратства» демонстративно проигнорировал лекцию Мережковского «Большевизм, Россия и Европа»и уехал обратно в Польшу, по выражению Гиппиус, «с проклятьями».
«Париж в русском смысле – пустыня, – писала разочарованная Гиппиус Н. А. Бердяеву. – Эмигранты – одичалые единицы или замкнутые старые кружки, как старые эсеры, сухая и тупая группа Милюкова. Все это неподвижно и непроницаемо. Есть еще церковный кружок, но это и все: окружение его – неинтересно – „остатки“ русской бюрократии, с которыми просто нам нечего делать и не о чем говорить». «Остается одно, – заключала Гиппиус, – уйти каждому в себя, в собственную работу».
Между тем падение в ноябре 1920 года врангелевского Крыма («Врангель весь провалился, – записывала в дневнике Гиппиус. – Большевики прорвались в Крым, все хлынуло на пароходы, сам Врангель уже в Константинополе. Что и требовалось ожидать»), означавшее завершение Гражданской войны, и объявление Лениным весной 1921 года «новой экономической политики», частично восстанавливающей «рыночные» отношения между городом и деревней (знаменитая «замена продразверстки продналогом»), радикальным образом меняло отношение к РСФСР ведущих европейских держав. Начинался процесс официального признание «царства Антихриста» сначала Старым, а затем и Новым Светом.
Мережковские используют все возможные средства, чтобы «вразумить» европейских лидеров, но им приходится выступать в качестве «частных лиц», не имеющих не только собственной «партии», но и поддержки большинства русских эмигрантов, и даже – широкой общественной трибуны. Большинство авторитетных русских изданий за рубежом отказываются публиковать «экстремистов», а «маргинальная» периодика Мережковских не интересует. С ними постоянно сотрудничает лишь газета «Общее дело»,редактором которой был «старо-новый, или ново-старый эмигрант, всем известный Бурцев, всю жизнь ловивший провокаторов и шпионов, разоблачивший в свое время Азефа, попробовавший всех, кажется, тюрем сам: от каторжной тюрьмы в Лондоне – до Петропавловской крепости в Петербурге, при большевиках».
Владимир Львович Бурцев был и в самом деле замечательной личностью, [28]однако элемент «сенсационности», присущий как его собственному журналистскому стилю, так и стилистике всех его многочисленных изданий, делал публикации Мережковских в «Общем деле» малоубедительными в качестве политических деклараций. К тому же газета в 1922 году находилась «при последнем издыхании»; вскоре она будет прекращена и возобновлена лишь в 1928 году, совсем в другую «политическую эпоху».
Не жаловала Мережковских в начале 1920-х годов и французская пресса: Гиппиус с обидой отмечала, что по сравнению с «первой эмиграцией» «французские литературные круги были нам теперь почему-то дальше прежнего. Вообще все было не то, не так, точно переместилось, перекосилось (это мы переместились, но куда – еще не успели понять)». Между тем не нужно было быть особенным прозорливцем, чтобы понять, что традиционно «левая» французская литературно-художественная элита «борцов с русской революцией»в 1920–1922 годах принимала, конечно, не так, как «борцов с русским абсолютизмом» в 1906–1908 годах. Изданная Мережковским специально для европейских интеллектуалов книга статей «Царство Антихриста»(на французском и немецком языках-1921, на русском – 1922) пользовалась куда меньшим спросом, чем приснопамятный сборник о «царе и революции» 1906 года.
У Мережковского в качестве средства воздействия на общественное мнение и на «сильных мира сего» оставалось только «европейское литературное имя»: переводами его исторических романов (особенно популярен был «Леонардо да Винчи») зачитывалась тогда вся Европа от Северного до Средиземного моря. Это, кстати, было не так мало, и открытые письма Мережковского к папе римскому Пию XI, Г. Гауптману, журналисту и редактору Э. Бюро вызывали известный резонанс – но и только.
Характерен в этом смысле эпизод встречи Дмитрия Сергеевича с популярным французским политиком Э. Эррио на вечере, устроенном в Интернациональном клубе зимой 1920/21 года. Выслушав горячую речь Мережковского, искренне тронутый ею Эррио счел долгом выступить с ответной речью, «любезной, благожелательно-обещающей». В конце этой речи Эррио заверил «большого русского писателя», что понимает его озабоченность судьбами России, и несколько раз убедительно повторил:
– On ne vous lachera pas!Вас не оставят!
На этом он счел свою миссию выполненной.
«Нет, довольно, – писала в дневнике Гиппиус. – Пусть теперь соединяется с большевиками Ллойд-Джордж, пусть их признают, пусть они расползутся по всей Европе, пусть! Пусть! Они „научат Европу уму-разуму“, как только что объявил Троцкий. А под конец проучат они и всех союзников самих…»
Участие Мережковского в отечественных политических сражениях конца 1910-х – начала 1920-х годов на стороне тех сил, которые открыто делали ставку на иностранную интервенцию, дорого обошлось репутации нашего героя как в глазах современников, так и во мнении потомков.Автор этих строк менее всего склонен видеть в миссии историка-литературоведа род адвокатуры и потому не счел необходимым сопровождать изложение фактов в этой части нашего повествования некими «примирительными» комментариями, смягчающими в восприятии современного читателя «неудобную фактологию».