Зонин Александр. Жизнь адмирала Нахимова

   В третьем часу 16 августа эскадра снимается с дрейфа. Свежий ветер, облачно. Адмирал флажным сигналом приказывает поворачивать последовательно в бейдевинд правого галса и взять по одному рифу.
   Из стелющегося на воде тумана выступают клотики "Арсиса", "Иезекиила" и "Памяти Азова". За ним начинает движение вторая бригада - "Императрица Александра", "Александр I" и "Великий князь Михаил". И, наконец, одеваются парусами едва различимые "Кульм", "Кацбах" и "Эмгейтен". На "Палладе" слышат свистки боцманов передовых фрегатов - "Екатерины", "Елисаветы" и "Невы". Лейтенант Панфилов внимательно смотрит на корму "Помоны". Как только фрегат отдаст марсели, нужно повторить его маневр.
   Вот кормовой огонь "Помоны", зажженный по случаю мглы, дрогнул и поплыл вправо. Пора!
   - Грот-марсель на стеньгу, - командует он. - Право руля не вдруг.
   Павел Степанович смотрит вдаль, на протянувшийся в рассветном чистом небе частокол высоких мачт.
   - Какой курс? - спрашивает он штурмана.
   - По приказу адмирала зюйд-зюйд-вест.
   - А вы не ошиблись? Тут, знаете, на четверть румба уклонишься - и дагерортские камни.
   - Нет, Павел Степанович, занесено приказание в журнале.
   - Занесено-с. А вы проверьте, что из сего получится. Возьмите пеленги Дагерортского маяка, пока огни его не потухли.
   - Но ведь мы идем последними в колонне, - напоминает штурман.
   - Осторожность делу не вредит. - Павел Степанович невзначай повторяет фразу адмирала, определившую место "Паллады" в колонне.
   Он ходит по шканцам и нетерпеливо посматривает на штурмана, согнувшегося над картой. Блистание маяка в такую погоду подозрительно ярко. Еще не доводилось столь близко проходить у опасных подводных камней Даго.
   - Павел Степанович! В самом деле неладно. Выходит, что курс ведет прямо на камни. Если расчет расстояния верен, то передние корабли сейчас ударятся...
   - Ну, покажите. Так, истинный курс, истинный пеленг... Лейтенант Панфилов, кричите всех наверх. Выпалить из пушки и поднять сигнал: "Флот идет к опасности". Приготовиться к повороту оверштаг.
   - Без разрешения адмирала? - недоумевает Панфилов, но выполняет распоряжение командира.
   - Какое там разрешение? - покрывая боцманский свисток, басит прибежавший на шканцы Завойко. - Начнут все в панике ворочать, обломают друг друга.
   Фрегат, как туго взнузданная лошадь, на мгновение становится неподвижным, и вдруг, круто ложась на левый борт, начинает восходить к ветру.
   - Гитовы быстрее тянуть, - требует Нахимов.
   - Маневр сделан недостаточно чисто, но "Паллада" ложится на курс, параллельный эскадре, и можно наблюдать ее положение. Вот ближайшие фрегаты репетуют сигнал "Паллады", но продолжают идти в прежнем порядке.
   "Беда, если адмирал обидится. Перед всей эскадрой срамим... И если зря? И если дойдет до царя?.."
   Завойко с сочувствием следит за командиром.
   А Нахимов озабоченно всматривается вперед. Он думает только об одном: успело ли его предупреждение? Может быть, корабли первой бригады потерпели аварию? Какое безобразие! На одном корабле ошиблись, а другие идут слепо, не определяясь, не задумываясь над сигналами "Паллады".
   Ага, наконец адмирал увидел! Командует: поворот оверштаг всем вдруг. Не поздно ли? И ему обидно за старика. Подвели адмирала офицеры флагманского корабля, подвели моряка, который без аварий ходил в торосистых льдах и в ураганах Южного океана. Однако же сам он приучил их к беспечности.
   Завойко восторженно хлопает тяжелой своей рукой новичка в службе с Нахимовым - лейтенанта Алферьева и шепчет:
   - Видал, брат, каков наш Павло Степанович?
   Строгим жестом командир останавливает шепчущихся офицеров.
   "А что? Мы же вами довольны", - говорит ответный простодушней взгляд Завойко.
   И тогда Павел Степанович, поманив его к себе, мягко укоряет:
   - Милый Василий, не пристало своей сметке радоваться, если невнимание дорого обошлось нашему флоту. Вон, поглядите...
   Уже седьмой час. Туман свертывается, уходит вверх и открывает корабль, засевший в камнях.
   - Господи, вокруг него буруны. Как только забрался!
   - На "Арсисе" сигнал: "Адмиралу, нуждаюсь в помощи гребных судов и снятии тяжестей", - громко докладывают с марса.
   Нахимов пожевывает губами и решает:
   - Ляжем в дрейф, спустим барказ и катера.
   Через два дня эскадра возвращается в Ревель. Павел Степанович просит разрешения съехать на берег, но получает приказание явиться на "Память Азова" к адмиралу.
   На этот раз старик идет навстречу и крепко жмет руку. Он искренен. Он просто забыл, что о деле не беседовал с командиром "Паллады".
   - Ты прекрасно усвоил мои уроки. Пишу о тебе государю. Прекрасно, прекрасно поступил. Да, переводятся настоящие моряки. Когда мы были в Индийском океане...
   Павел Степанович почтительно слушает длинный и вправду поучительный рассказ о бдительности в море, но душа протестует: не так надо командовать эскадрою.
   Проходят новые недели в новых плаваниях. Дагерортская история начинает забываться в хлопотливых приготовлениях к высочайшему смотру на Кронштадтском рейде. И вот царский катер с шестнадцатью гребцами проходит вдоль линии кораблей, и, конечно, царь не поднимается на "Палладу". Но вызывает Нахимова вместе с другими командирами выслушать царское спасибо за службу. И тогда Рикорд, старший из флагманов, знающий Павла Степановича по Средиземному морю и по дому покойного друга Головкина, напоминает императору о поступке Нахимова.
   - Помню, - громко говорит Николай, - подзови его ко мне.
   Павел Степанович смотрит в красивое жестокое лицо царя, подняв голову. Он сам рослый, но Николай на голову выше.
   - Ты наваринец?
   - Да, ваше величество.
   - Хорошо служишь. Мой генерал-адъютант Лазарев просит отдать тебя. Поздравляю с чином капитана второго ранга. Назначаю тебя командующим новостроящегося черноморского корабля. В память победы моих войск он назван "Силистрией". Служи.
   Надо что-то отвечать на царскую милость, но Нахимов растерянно склоняет голову и молчит.
   - Ваше величество, - раздается, кладя конец тягостной паузе, едкий тенорок, - для одного из героев Наварина ваша милость оказывается страшнее турецкого огня. На последний, говорят, "азовцы" отвечали быстро.
   - Жизнью своей готов служить России и вашему величеству, - с запозданием произносит Нахимов, и так глух его голос, что самому кажется чужим.
   Император небрежно кивает головой и в окружении членов своего штаба проходит вперед. Но владелец едкого тенорка, гигант ростом (он еще длиннее царя и, как говорят, повторяет всем обликом знаменитого своего предка), замешкался и удерживает возле себя Беллинсгаузена:
   - Каков молчальник был у вас! - Тенорок уже не едкий, а просто презрительный.
   Старый адмирал не хочет быть несправедливым:
   - Но, князь, вам, начальнику Морского штаба, должно быть известно, как этот молчальник своевременно заговорил у Дагерорта.
   - Вы великодушны, Фаддей Фаддеевич, - намеренно возвышает голос князь Меншиков и в упор смотрит на неуклюжего, ненаходчивого командира фрегата: В конце концов, любой бывалый штурман сделал бы то же, и даже боцман, вот именно боцман.
   Почему-то представляется, что от этого человека надо еще много ждать дурного... Он как черная тень. И даже светлее становится, когда царь с вельможами сходят на катер.
   - Так вот он каков, наш князь Меншиков, наш начальник Главного морского штаба из кавалерийских генералов, величайший из придворных остроумцев...
   Нахимов говорит тихо, но Завойко хорошо услышал:
   - Экий грубиян.
   - Да нет же, попросту аристократ. Грубияном можно было называть предка его, Алешку, да и то - покуда титулы и должности не предали забвению жизнь пирожника и денщика.
   Глава седьмая.
   Новые дороги
   Не узнать Павла Степановича в его лихорадочных сборах на юг. Даже встреча с Меншиковым, по-прежнему надменным и презрительным, лишь тенью проходит по лицу. Он оживлен и весел, не сутулится как всегда, и в новом сюртуке с эполетами капитана 2-го ранга выглядит на венчании брата гораздо представительнее жениха.
   Все складывается отлично. Хрустящий лист с назначением, подорожная и подъемные получены. Нежданно нашелся спутник, старый корпусный приятель Чигирь, возвращающийся к месту службы - в штаб Лазарева. Едет с Павлом Степановичем и Сатин, будущий боцман "Силистрии". Приобретены новый секстан в щегольском футляре и складная подзорная труба; книги старые и вновь купленные заняли два ящика и изрядно истощили пачку ассигнаций.
   Но о деньгах Нахимов думает сейчас еще меньше обычного. Добрую половину получки вручает брату с напутствием баловать молодую жену.
   - Ты не стесняйся в расходах, Сережа... Сашеньке не грех угождать. И я впредь буду тебе высылать. Много ль надо на корабле. И вот еще, ты мать выпиши, скучно старой в деревне.
   Сергей самодовольно и значительно улыбается:
   - Спасибо, Павел. Но Шура скромна и нетребовательна, а выше головы не прыгнешь. Насчет мамаши, полагаю, следует ее спросить. Ты заедешь по пути в нашу деревеньку?
   - Что? Нет, это слишком в сторону. В подорожной выписан маршрут через Витебск, Кременчуг и Елисаветград. А вот ты возьми отпуск, свези Сашеньку к мамаше. Надо ей скорее познакомиться с моей сестренкой, новой дочерью.
   Он говорит и глядит на хлопочущую Сашу. Да, несомненно, сейчас Сергей не стоит своего счастья. Но Саша его переделает, благотворно повлияет. Любо не то, что невестка хороша. Любо, что она умница, чувствительна к страданиям людским, пытлива и пряма в суждениях...
   Поутру во дворе стоят коляска и тарантас. Вещи уложены, и среди них умащиваются Сатин с двумя денщиками. Неопохмелившийся, сонный Чигирь ходит вокруг коляски и часто достает часы-луковицу.
   - Павел Степаныч, Павло, время трогаться.
   - Сейчас, дружище. Сейчас Сашенька придет с братом.
   И правда, она спускается в простеньком утреннем платье и туфельках без каблучков. Ее пышные волосы уложены в высокую прическу. Восхищающим жестом загорелой руки прячет за ухо выбившийся завиток и останавливается перед названным братом.
   - Павленька, вы в нетерпении нас покинуть?
   Карие влажные глаза смотрят с упреком, а в углах решительного маленького рта прячется нежность.
   - Пора, сестрица, чтобы к ночи быть в Луге.
   - Не забывайте же нас, возвращайтесь. Сергей смотрит из-за плеча жены и небрежно притягивает Сашеньку к себе.
   - Безусловно ждем в будущем году - ты должен явиться в роли крестного нашего первенца.
   Опять улыбка брата кажется Нахимову неприятно самодовольной. Но прочь завистливые чувства! Очень хорошо, что Сергей счастлив.
   Павел Степанович наклоняется к смущенной Сашеньке:
   - Он прав. Может ли быть большая радость - понести к купели маленькую Сашу?
   Последние объятия. Сергей отходит к Чигирю, а Сашенька доверчиво прижимается щекою к эполету и таинственно шепчет: "Приезжайте, бобыль, я вам невесту разыщу". И у Нахимова на таком же шепоте срывается полупризнание: "Ежели найдете схожую с вами..."
   И вот коляска перестала прыгать на неровных камнях. Песчаная дорога пошла лесом. Верещат вдавливающиеся в сухую землю колеса. Звенит подвязанное к рессоре ведро. Топочут быстрые кони, и лишь от скуки взмахивает кнутом ямщик: "Но, милые, но-о, не ленись". Позади Луга, тишь застывшей псковской Руси. Она подступает к большаку полосками сжатых полей, темными срубами редких погостов, еще более редкими усадьбами помещиков с белеющими барскими домами, липами и вязами в садах. Над верхушками синих елей и зонтичными кронами сосен проглядывает бледное сентябрьское солнце. Долго всхрапывавший Чигирь вдруг вкусно зевает.
   - А ты не поспал, Павло? Все мыслями в столице? И, не дожидаясь ответа, приказывает ямщику:
   - Подгони, братец, коней к воде. Разомнем ноги.
   Ямщик охотно выполняет распоряжение. Скосив глаза, он видит, что барин тянется к погребцу. Надо полагать, чарочка перепадет и ему.
   Вода в луговой речке подернута ряской и тепла. Чигирь тормошит Павла, и, раздевшись, они пересекают медлительный поток до другого, высокого берега, потом плывут по течению.
   - Это что, - отдуваясь и пристраиваясь к скатерти, уставленной закускою и Сашиными пирогами, объявляет Чигирь. - Это разве вода? Так, иллюзия, друг сердешный. Наш Николаев стоит на слиянии Буга и Ингула. Вот эти реки ласковы. Доедем и сразу бултых - смывать дорожную грязь. А на Неву в октябре разве черт купаться заманит... Но еще лучше в Севастополе - Кача, Херсонес Таврический, Балаклава, а затем Байдары и южное побережье. Эх, после Балтики тебе сном покажется наша благодать.
   - Я же был в Средиземном море, - вставляет Павел Степанович, бережно разрезая пирог.
   Чигирь ставит перед ним стакан и льет настоянную зеленоватую водку.
   - То, Павло, чужое море. А я тебе о своем говорю! Разница, потомок запорожцев. Ты слезу обронишь, увидя плавни и море, где прадеды ходили на стругах. Э-эх, не было тебя в двадцать девятом, когда мы жарили турок и так и сяк. Слышал про "Меркурий" Казарского? Два линейных корабля неприятеля спасовали перед ним. Потому что офицеры решили драться до смерти и взорвать корабль. Черноморцы! Наше племя тебе еще раскусить надо. Память о Федоре Федоровиче Ушакове у нас живет, несмотря на всяких Пфейферов и Папаригопуло.
   Чигирь может выпить много, а выпив, обнаруживает богатую на даты память. Размахивая руками, вспоминает, как воображение арабских географов пленилось походами руссов, и они назвали древний Понт Эвксинский Русским морем.
   - Знаешь ли, что между временем осады Херсонеса - Корсуни Владимиром и приходом на Ахтиарский рейд фрегата "Осторожный" прошло почти восемь столетий?
   Запрокинув руки за голову, Нахимов слушает приятеля с любопытством. Чигирь не терял времени в канцелярии Командующего флотом и портами Черного моря. Беспечный и легкий приятель - любознательный патриот. Успешно знакомился с полувековой историей Черноморского флота и особенно хорошо знает деяния Федора Федоровича Ушакова.
   - Друг ты мой любезный, так отправлялся из Петербурга Ушаков... Только не в Николаев, а в Херсон. Был в одном с нами чине - капитаном 2-го ранга, и такой назначен был командовать строящимся кораблем. В одном разница - Ушаков вел с собою экипаж в неустроенный край, и ждала его чума. Да... полвека, и вот ты едешь налегке, и ждет тебя приветливый начальник.
   Полупьяный Чигирь вдается в философию, и Сатин помогает ему нащупать высокую ступеньку коляски. Но, пристроясь на подушках, Чигирь продолжает заплетающимся языком ораторствовать о благополучии в настоящем Черноморского флота.
   Флот, Николаев, Севастополь, турки - таковы предметы бесед друзей изо дня в день. И день за днем одолевают версты коляска с тарантасом. Велика Россия. Русскую речь сменяет белорусская, белорусскую - украинская. И наконец леса отступают перед веселыми степями. Пряно пахнет чебрец, серебрится ковыль, машут крыльями ветряки. Играют на солнце золотые короны подсолнухов. Приветливы голубые и синие хаты, возвышающиеся на глади равнины золотыми кровлями, будто стога в полях. А на широком степном шляхе коляска обгоняет то отары овец, то обозы с важно переступающими волами. Поднимает усатую голову чумак, лениво глядит из-под широкополого бриля или смушковой шапки на проезжих офицеров и снова дремлет, бормоча свое "цоб-цоб-цобе". Другая, нерусская, просторная жизнь, В городах вдруг обрываются палисадники со спрятавшимися в них домиками чиновников и мещан, и кричит, переливается всеми цветами радуги южный многоплеменный базар, и тоже нет в нем российской степенности.
   В Елисаветграде, через который течет к Николаеву Ингул, Нахимов и Чигирь бродят в воскресной толпе меж возов с дегтем, пестрым глиняным товаром, горами бураков, кавунов, дынь, баклажан и огурцов. Рябит в глазах от буйной пестроты. И кажется, вышитые плахты, сорочки и юбки девушек, украшенных цветами в волосах, повторяют богатство красок могучей южной природы. И что-то в их цветущей юности напоминает Нахимову Сашеньку. И еще сердце твердит: вот она - моя родина.
   Нечаянно он вступает в круг молчаливых слушателей и замирает перед слепым бандуристом.
   Хриплый, сильный голос то дрожит на протяжной высокой ноте, то низко и гневно рокочет о рыцарской старине, то в тон торжественно звенящим струнам гордо ширится над толпою слушателей, восхваляя мужество вольницы. И под песню старца исчезает шумный базар с гортанными восклицаниями евреев, необычными акцентами и ударениями в речи панков, с быстрой руганью греков, выкриками турок и татар, с родным, но мало знакомым певучим говором крестьян. Возникают в мареве жары дикая степь и синее море, казаки то скачут, то плывут на стругах, и кажется Нахимову, что в таком мире он жил. Это воскресло мечтательное детство, распаленное рассказами дядюшки Акима.
   - Ваше высокородие, подайте Христа ради старому морскому служителю. Несчастному инвалиду подайте.
   Павел Степанович опускает глаза. У ног жалкий обрубок человека в выцветшей матросской шляпе. Бог весть когда носили такие уборы.
   Опуская в протянутую руку алтын, Нахимов спрашивает:
   - Где покалечили, старик?
   - На верфи, батюшка. На верфи, бревном отдавило ноженьки. Я бы нынче милостыни не просил. Но чума погубила - жену, дочь и двух сынов разом выкосила. Один, аки перст, остался в юдоли сей.
   - Почему морским служителем именуешься?
   - Был я матрозом, ваше высокородие, двадцать пять лет служил. Корфу с адмиралом Ушаковым брали, а допреж того в Севастопольской эскадре на корабле "Павел" плавал. Столько лет зажил, а все не забирает смерть.
   Чигирю инвалид оказывается знакомым.
   - Все врешь, старый хрыч. Учуял нового человека?
   Он увлекает Павла Степановича к коляске.
   - Небось не рассказал тебе про жительство свое на Корабельной слободке в Севастополе? Даром, что - безногий, а возмущал народ, когда слободку "Хребет Беззакония" - этакое гнездо нищеты и грязи - жгли, чтобы чуму пресечь. Вон куда нынче перебрался, избегая наказания.
   - За что же судить безногого? Чем опасен? - недовольно и нехотя спрашивает Нахимов.
   Он сожалеет, что позволил прервать беседу о далеком прошлом. Вымрут последние ветераны героического времени, и останутся без них от прошлого одни сухие реляции.
   - Опасный чем? Язык без костей другой раз хуже огня, - наставительно отвечает Чигирь. - То время у нас было пляскою на пороховой бочке. Согнали народ со слободок в карантин. И чиновники, сам понимаешь, думали руки погреть за избавление от вонючей казармы. Однако не случилось по-ихнему. Женщины расшумелись и толпою явились к адмиралтейству. А тут подошли мастеровые из рабочих экипажей, пристали к ним люди трех флотских экипажей. Не слыхал? Нахимов вопросительно глядит на Чигиря:
   - Это в тридцатом году?
   - Ну да. Убили военного губернатора Столыпина, и на два дня бунтари стали хозяевами в Севастополе.
   - Вот как? Что ж ты всю дорогу "молочные реки и кисельные берега" живописал?
   - К слову не пришлось. А к тому ж я под хмелем плохое забываю, беспечно смеется Чигирь. Как всякий любитель-рассказчик, он не может остановиться, пока не выложит своих знаний. И пока коляска переезжает обмелевший Ингул, пока она кружит между обветшалых валов Елизаветинской крепостцы, Чигирь рассказывает о событиях теперь уже трехлетней давности. Чем больше вдается Чигирь в личные воспоминания и изображает бунт как дело темных личностей из евреев, поляков и зараженных бунтарскими настроениями, высланных после 1825 года из Балтийского флота матросов, тем больше сомневается Павел Степанович в достоверности изображенного приятелем.
   Если бунт не имел опоры в населении, зачем пороли и сослали в каторгу сотни женщин? Зачем наказаны шпицрутенами и забиты до смерти сотни матросов из трех флотских и двух рабочих экипажей? И, наконец, зачем последовало повеление стереть окраинные севастопольские поселки с лица земли и выселить семьи отставных моряков?
   Напрягая память, Павел Степанович говорит:
   - Что-то слишком просто у тебя выходит. Помнится, когда Михаил Петрович к вам уезжал, у него флигель-адъютант Римский-Корсаков рассказывал, что кормили в Севастополе крупой и сухарями с затхлостью и червями, а в муке было больше песку, чем растертых зерен. И тогда же рассказывал кошмары об этих карантинах, из-за которых ведь началось все.
   - Карантины, конечно, были дрянные, без печей и без света, даже без полов. Понадеялись, видать, что зимою не понадобятся.
   Ямщик, долго прислушивавшийся к разговору офицеров, неожиданно поворачивается на облучке:
   - И я, ваше благородие, был тогда в Севастополе.
   Это ж мучительство народу было - в январе, в стужу, загоняли в бухту купаться. А потом вроде как арестовали по домам - не смей выходить. Иные не от чумы, а попросту от голода помирали. Или дохтур пьяный молодую женщину осматривал, шесть раз сряду оголял.
   Чигирь молчит, а Павел Степанович, будто подводя итог этому разговору, вполголоса читает:
   Полумилорд, полукупец,
   Полумудрец, полуневежда,
   Полуподлец, но есть надежда,
   Что будет полным наконец...
   И когда ямщик, не дождавшийся ответа господина на свою реплику, с досады хлестнул коней и коляска покатилась быстрее, Нахимов пояснил:
   - Это в списках ходит эпиграмма на графа Воронцова. Самого Пушкина. Не имел ли в виду Александр Сергеевич, что подлою была эта история, жестокою расправа, которую чинили, как ты говорил, под руководством графа?
   Чигирь раздраженно посапывает ("Вот охота пуще неволи о мрачных историях толковать").
   - Хватит тебе переживать, скоро будет селение немцев-колонистов, поедим вкусных колбас и кухенов, и вино у них славное.
   Однако Павел Степанович не так легко переключается на радости для желудка. Шесть тысяч человек были затронуты этим столкновением с жестокой властью. Что во много раз больше, чем матросов на "Крейсере" или на "Александре Невском". Что уже по размерам близко к событиям в Южной армии и на Сенатской площади. И хоть тут не было офицеров, управляли шкиперский помощник, квартирмейстеры и мастеровые, но сила была использована в одном направлении, на расправу с ненавистным законом-беззаконием.
   Осадок от бесед на последнем этапе пути вызвал в Николаеве желание с первого же часа расстаться с Чигирем. Поманив к себе Сатина, Нахимов потайно от старого приятеля распорядился, чтобы Сатин поискал квартиру:
   - Главное, - в тихой семье и близ верфи. Найдешь - сразу перевозите вещи.
   На Сатина можно положиться, как на самого себя. Он знает, что нужно Павлу Степановичу. И, таким образом, личную жизнь можно считать устроенной и знакомиться с новым мирком, в котором, очевидно, пройдут долгие годы.
   Ориентироваться в Николаеве легко. За низкими домами справа и слева вода. Идти следует на запахи гари, на визг металла. Туда, где упираются в голубое небо оголенные мачты. Путь ведет через широкую площадь, по которой ветер метет желтые и бурые листья акаций и серебристых тополей. Большой дом с колоннами, каких много строено в минувшей четверти столетия, должно быть адмиралтейство. К нему примыкает длинный квартал каменных зданий казенной желтой окраски. Перед заборами полосатые будки караульных. Тут казармы и артиллерийский двор. А вот пошли штабеля леса до самой воды, вот шумные кузня и слесарня. Через проулок, по которому строем ведут кандальников, наверно лежит путь к верфи. Конечно. Уже можно разглядеть подступившие к воде стапели.
   "Флора", - читает Нахимов на корпусе, копирующем размерения "Паллады". Рядом еще фрегат, потом несколько шхун. Двухмачтовый бриг стоит поодаль от берега, вооруженный рангоутом, и с баржи на его палубу поднимают орудия.
   Соблазнительно отправиться и посмотреть на завершенную южными мастерами работу, но прежде следует осмотреть свою "Силистрию". Она заложена в другом конце верфи, и надо обогнуть целую флотилию тендеров. Видимо, Михаил Петрович остался верным своей любви к этим судам для проведения суровой морской практики... Ну что ж, Лазарев прав - каждому молодому человеку полезно наловчиться сначала на малых судах.
   За тендерами Нахимов останавливается в недоумении. В переплете корабельного остова что-то незнакомое. Подводная часть почти плоская, корма круглая...
   Перекрикивая стук топоров и визг пил, Павел Степанович окликает пробегающего рысцою лейтенанта.
   - Простите, на минуту задержу вас. Каково назначение этого судна?
   Офицер вежливо козыряет.
   - Это, господин капитан 2-го ранга, будет стосильный пароход для буксировки вновь построенных кораблей в лиман.
   "Так, разумно. Михаил Петрович опережает Петербург. Не потребуются дьявольские усилия гребных судов".
   - Механический завод, значит, тоже устраивается?
   - Проект имеется... Павел Степанович.
   Круглоголовый, круглолицый лейтенант знакомо улыбается, и Нахимов порывисто протягивает ему обе руки.
   - Истомин! Вас не узнать! Возмужали!.. От Константина вам привез письмо и посылку, кажется, книжную. Не ваш ли бриг-красавец?
   - О, я еще только вступаю в командование тендером. "Фемистокл" предназначен Корнилову, тоже нашему "азовцу".
   - Как же, как же, помню Владимира Алексеевича. Достойный офицер. Но мне говорили, что он на описи укреплений Босфора.
   - Корнилов вернулся. Кстати, мы сегодня вечерком празднуем его награждение Владимиром четвертой степени. Если бы вы согласились, Павел Степанович... будут еще старшие офицеры - Авинов, Хрущев.
   - Мне очень приятно возобновить знакомство с наваринцами.
   Истомин провожает Нахимова к стапелю "Силистрии", расспрашивая о брате. На первой при Лазареве постройке линейного корабля сделано немного, и на площадке совсем мало леса. Видно, стройка безнадзорна. Истомин вдобавок огорчает рассказом о бедности верфи материалами. Да, Чигирь, привыкший к грейговским порядкам, слишком благодушно описывал жизнь Черноморского флота. Те трудности, о которых он рассказывал по документам века Екатерины и Потемкина, совсем не изжиты. Так быстро, как на Охте, нечего рассчитывать на спуск и вооружение "Силистрии".