Зонин Александр. Жизнь адмирала Нахимова

   Трудный, очень трудный бой! Однако Лазарев не помышляет об обороне. Ветер отнес к "Гангуту" коричневую тучу дыма, и наблюдатели "Азова" ясно видят "Альбион", сорванный с якорей; англичанина в упор расстреливают линейные корабли турок.
   Надо помогать союзнику.
   Лазарев распоряжается перенести часть огня нижних деков на эти корабли, и громы "Азова" усиливаются. Два пояса пламени тесно опоясывают корабль, вновь ползет едкий густой дым, и словно наступает ночь, хотя всего четыре часа пополудни.
   А турецкие фрегаты продолжают бить по "Азову" ядрами и книппелями. Треснула до нижнего дека грот-мачта, пришлось бросить за борт обломки бизани. Героическая помощь "Азова" союзнику ухудшила его собственное положение.
   Все это потому, что Кодрингтоновой диспозицией не предусмотрено создание против наиболее важных пунктов турецкой линии мощных огневых соединений. Презрение к врагу вызывает излишние жертвы.
   К счастью, французский линейный корабль "Бреслау" перестал мешкать на рейде. Его капитан выбирает место, где может быть всего полезнее. Он не задумался нарушить директиву флагмана, стал между "Альбионом" и "Азовом" и открыл губительный для турок огонь. Вступление в бой свежей силы спасает "Альбион" и избавляет "Азов" от необходимости рассеивать свои залпы. В то же время "Гангут" потопил турецкий фрегат, стоявший против него, и подходит ближе к "Азову". Он начинает палить по фрегатам, сражающимся против флагмана.
   - Ур-ра, "Гангут"! - кричат матросы с Корниловым.
   - Ур-ра, "Азов"! - отвечают гангутцы.
   И эти клики, напоминая о русской славе в сражениях прошлого столетия, вливают новые силы в моряков.
   Перелом начался, и теперь уже ясно, что конец боя близок. Корабли турок горят, и команды бросаются вплавь, стремятся к шлюпкам, спущенным судами второй и третьей линии турок. Но на кораблях соединенных эскадр никто не думает об отдыхе. Обстрелянные артиллеристы палят еще чаще и попадают еще вернее. Еще полчаса, и по всей линии турки рубят якоря, выбрасывают суда на камни. Иные же в отчаянии и ярости зажигают свои корабли.
   На верхнем деке "Азова" у грот-мачты после ранения Бутенева распоряжается пальбой пушек Константин Истомин.
   - Пли! - срывающимся на дискант голосом командует юноша ив восторге взмахивает фуражкой.
   - Братцы! Наддай! Тонет фрегат!
   Матросы отвечают хриплым "ура" и вновь закладывают ганшпуги для поворота орудий.
   Прошел тот первый час, когда люди замечали опасность и страшились ее. Исступление боя притупило все чувства, возбужденные сначала падением неприятельских ядер, видом убитых и искалеченных тел, стонами раненых и непрерывным гулом канонады.
   Близость победы укрепляет и растит общую ярость. Она делает молодых матросов одинаково со стариками ловкими и точными в движениях. Размеренно сгибаются артиллеристы над орудиями, работая банниками и пыжовниками. Их руки размеренно упирают ганшпуги под тяжелые медные и чугунные тела пушек, перебрасывают ядра, картузы и пыжи, дергают штерты.
   Еще один фрегат турок, получив широкую пробоину под кормой, круто поднял нос, валится на бок и уходит в воду.
   - Ура! - снова кричит Истомин.
   И в этот раз "ура" прокатывается по всему кораблю до шканцев, на которых стоит адмирал со штабом. Это не в ответ Истомину. Это потому, что на клотике "Бреслау" появился репетованный сигнал главнокомандующего.
   "Отбой"!
   Сражение кончилось.
   Из всего турецкого флота уцелели один фрегат и два корвета, да шхуны под австрийским флагом, пощаженные союзными кораблями.
   Сражение кончилось, но еще долго бурые тучи дыма наплывают на соединенные эскадры. Гигантскими золотыми факелами горят суда, приткнувшись к берегу или беспомощно дрейфуя на воде.
   Французы, русские и англичане спускают шлюпки и подбирают плавающих, цепляющихся за обломки врагов. От пушечных залпов ветер упал, и тысячи трупов покоятся на воде, притираясь к бортам шлюпок, задевают весла. В пять тысяч жизней обошлось упорство Ибрагим-паши...
   Битва кончилась, служба продолжается. Офицерам должно распорядиться по уборке, поставить людей к помпам для отливания воды, к брандспойтам, чтобы смыть с палуб пороховую копоть и кровь. Надо последить за плотниками и конопатчиками, заделывающими разрушения. Обломки дерева, обрывки тросов летят за борт. Общий аврал!
   Павел Степанович все же выкраивает минуту и забегает в лазарет. Запах паленого мяса, удушливый запах крови и гниения шибает в нос, стесняет дыхание. Мгновение растерянно смотрит Нахимов на лекарей: они пилят, зашивают, копаются в рваных ранах. Сделав несколько нерешительных шагов, он спотыкается о ведро, наполненное человеческими обрубками. Еще утром они принадлежали здоровым, молодым людям... И это есть цена победы!..
   - Бутенев?
   - Жив, жив, Павел Степанович! Ручку отхватили до локтя. По вантам, конечно, лазать не придется...
   Нахимов подходит к койке, на которой разметался Иван. Так много растеряно на коротком жизненном пути друзей, товарищей, что вновь терять страшно. Иван не очень умен, не очень чувствителен и не заменит никого из тех, погибших в Сибири, но он прямой, честный и не чета Моллерам и Траверсе. Хочется, чтобы он был жив, чтоб оставался рядом.
   Нахимов склоняется над раненым, целует воспаленный лоб.
   - Держись, герой! Держись, Ваня!
   Бутенев проводит шершавым языком по сухим губам.
   - Победили?
   - Уничтожили вчистую. О тебе рапорт царю пишут.
   - Ну? - Раненый слабо улыбается. - На флоте оставят, Паша? А?
   - Вот еще! Не голову же у тебя отняли. Такую протезу сделают, что чище живой руки послужит.
   Наступает ночь. Пылающие суда окрашивают темные воды в цвета рубина и яхонта. Берега Наварина и серые камни города мрачно выступают в зареве бесконечных тоскливых костров. Где-то ржут встревоженные лошади, ревут верблюды бедуинов. Полки Ибрагим-паши ожидают высадки десанта. Но со шлюпок, плавающих дозором вокруг кораблей эскадры, только для испуга турок кричат "ура". Подняв весла на валек, матросы лихо поют песни, качаются на легкой зыби и потом уходят к кораблям на мигающие кормовые огни.
   На "Азов" в эту ночь прибывают с рапортами адмиралу все капитаны. А в нижнем деке, под уютным фонарем, устроена временная кают-компания, и в нее набиваются офицеры других линейных кораблей и фрегатов. Молодежь сидит на трофейных турецких коврах, пьет греческое вино и вспоминает события дня.
   - Удивительное событие произошло у нас на "Гангуте", - рассказывает лейтенант Анжу. - В третьем часу, должно быть, мы дрались правым бортом. А с левой стороны турки погнали на нас брандеры. Капитан Авинов вовремя заметил, и бах! - одним залпом "Гангут" потопил пару проклятых факелов. Только один брандер пронесся весьма близко перед носом.
   - Нет, у нас на "Азове", - Путятин старательно подкручивает жидкие усики, - у нас дело серьезнее было. Матросня драться не хотела. Я рапортовал Михаилу Петровичу, чтобы пушками пугнуть. Стыд какой был бы перед союзниками!
   - Помолчи, - перебивают Путятина голоса. - Наши матросы - молодцы, мы с ними георгиевский флаг заслужили.
   Нахимов вспыхивает, резко поднимается, оправляет темляк палаша. Из полутьмы, как на древней медали, выступает его решительное лицо с широко расставленными глазами, высокими скулами и сжатым ртом.
   - Выходит, мичман, что мы с вами победу одержали без матросов?
   Путятин неловко смеется. Головы офицеров с любопытством поднимаются на лейтенанта. Что это он? Чего вспылил?
   - Лавры Кодрингтона и графа не собираюсь приписывать ни себе, ни вам, пытается шутить Путятин.
   - Но Павел Степанович заслужил лавры! - горячо вмешивается Корнилов. Я лично у него в долгу.
   - Не в том дело, Владимир Алексеевич, - тихо и вразумляюще говорит Павел. - Я отвечаю господину Путятину потому, что он презирает наших служителей... Я скажу, что "матросня" - слово обидное и подлое. Страху на мгновение поддалась горстка людей, но затем дралась со всеми вместе геройски, по-русски. И всегда матрос лихо сражается... Конечно, если офицер исполняет роль руководителя и воодушевителя... А момент паники законно возник... План сражения вице-адмирала Кодрингтона был из рук вой скверный. Никакого плана по существу не было-с. План стоянки в гавани, не больше-с. Исправили этот план команды соединенных эскадр мужеством и умением своим. Самое замечательное для нас, господа, в сегодняшнем дне, что русские матросы дрались не хуже, а может, и лучше опытных английских моряков.
   Он поворачивается и уходит в темноту.
   - Да, - задумчиво говорит Анжу, - нашим матросом можно гордиться. Но разгадать его трудно. Он - крепостной, а мы баре.
   Лейтенант Бехтеев с "Александра Невского" пренебрежительно цедит:
   - Слюнтяйство, либерализм. В британском флоте ничего не разгадывают, лупят матроса, - на здоровье! - даром, что завербованные и свободные люди.
   Глава пятая.
   Первое командование
   От закатного солнца бьет красный луч в бумагу. Тринадцать листков мелко исписаны для далекого друга Михаилы Рейнеке. В письме и журнал плавания, и грустная' история Саши Домашенко, и подробный рассказ о Наваринском сражении. Впрочем, не совсем подробный. О своем мужестве и находчивости Павел Степанович, конечно, умолчал. О неприятном презрении молодых офицеров к героям-матросам тоже не написал. Ни к чему это делать в письме, которое будет доставлять любопытный господин маркиз Траверсе.
   Однако что-то еще обязательно хотелось сказать? Ну конечно, о Михаиле Петровиче! Что он чрезмерно, по-английски жесток в службе и барствен с матросами, Павел Степанович думает по-прежнему. Но нынче об этом вспоминать не хочется. Зато есть превеликое желание похвалить за командирское самообладание и уменье.
   Павел Степанович обтирает перо и пишет на новом листке: "О любезный друг, я до сих пор не знал цены нашему капитану. Надобно было на него смотреть во время сражения, с каким благоразумием, с каким хладнокровием он везде распоряжался. Но у меня недостанет слов описать все его похвальные дела, и я смело уверен, что русский флот не имел подобного капитана.
   Прощай еще раз, не забудь преданного тебе
   Павла Нахимова".
   Повертев в на льдах перо, он приписывает: "Желаю тебе счастливо кончить свою опись Белого моря. Да, уговор дороже всего: письма моего не показывать никому, потому что я наделал так много ошибок, что самому совестно, а времени имею так мало, что, ей-богу, некогда даже прочесть. Прощай".
   Теперь эпистолярная вахта, как пошутил забегавший Корнилов, окончена. Остается запечатать послание в конверт и занести к маркизу в соседний номер гостиницы, и пора на службу, в док.
   Не без удовольствия Павел Спепанович надевает белый сюртук с капитан-лейтенантскими эполетами и пристегивает кортик. Пальцы касаются ленты георгиевского ордена, и радость пронизывает, как некогда в Архангельске. Эту ленту нашивала Эми, мисс Эми, младшая дочь адмирала Кодрингтона.
   - Прелести этой англичаночки, кажется, примирили нашего строгого Павла Степановича с флотоводческими недостатками ее папаши, - иронизирует Путятин.
   Павел Степанович этого шепотка о себе не знает. Подобно большинству скромных влюбленных, он считает свое чувство надежно спрятанным от чужого глаза.
   Улица Лавалетты, усаженная пальмами, серебристыми оливками и пряными белыми акациями, еще не остыла после дневной жары, но оживлена по-вечернему. Почти каждый прохожий с итальянской экспансивностью приветствует русского офицера. Впрочем, возможно, и по знакомству. С приходом в Лавалетту здешние англичане и мальтийцы непрерывно устраивают для русских гостей и героев празднества. Вечерние балы у губернатора и высших чинов сменяются приемами у негоциантов и дворян Мальты. На каждой кавалькаде, в загородных виллах, на каждом пикнике у моря, при всяком посещении дружественных кораблей и домов, при визитах к милым дамам и прогулках с ними в лавки - кого-то представляют, к кому-то ведут знакомиться.
   Перед кривым, сбегающим к порту переулком Павла Степановича окликает компания офицеров. Они идут развлекаться и укоряют в нарушении товарищества.
   - Да что ты, дежурный?
   - Не справится с поверкою твоей роты квартирмейстер?
   - Или развод на работы изменен?
   Попеременно Павел Степанович бросает смущенные взгляды на Рыкачева и Корнилова, на братьев Истоминых. И решение идти в док ослабевает.
   - Там стучат, колотят, красят. Грязно, пыльно. Вымажешься еще, продолжает Рыкачев.
   - Но куда же вы собрались?
   - Мы еще не выбрали, Павел Степанович, - улыбается Корнилов, и огонек в глазах освещает его красивое сухое лицо. - Вам, как старшему, предоставляем решать. Сегодня мисс Кинтерлей поет в "Семирамиде".
   - В "Севильском цирюльнике", - поправляет старший Истомин.
   - Можно, однако, пойти к античной мистрисс Грейг, - продолжает Корнилов.
   - Или к очаровательной кокетке, леди Понсонби. Там открытый бал, предлагает Рыкачев.
   - Господа, в военном совете первое слово принадлежит младшему. Я с опозданием предлагаю обойтись без Женщин. Отправимся к Викари.
   Владимир. Истомин вспыхивает под насмешливыми взглядами офицеров.
   - Фи, в трактир! - морщится Корнилов.
   - Сначала в трактир, - немедленно соглашается ветреный Рыкачев. - У Владимира губа не дура, даром, что молодой мичманок. У Викари дочери похожи на лукавых героинь пьес Гольдони: черноглазки, красотки. И там сегодня синьора Ипполита, прелестнейшая танцовщица.
   В трактире за соседним столом группа офицеров "Альбиона", такая же беспечная молодежь. Шумно сдвигают оба стола. Русские и англичане соревнуются в заказе вин, отпускают комплименты прислуживающим компании девицам Викари. Но сосед Павла Степановича, английский лейтенант, как и сам он, пьет немного. Под общий веселый гул они тихо беседуют.
   - Нас сдружил Наварин, но он же, кажется, и поссорит, - неожиданно говорит англичанин.
   - Почему? - удивляется Нахимов. - Разве имеются разногласия в отношении к греческому народу?
   - Каннинг умер, а наше новое правительство не радо "несчастной" победе под Наварином. Наши дипломаты считают, что Наваринское сражение нарушило равновесие на Средиземном море. Не удивляйтесь, в моей стране мало кто гордится своим великим поэтом Байроном и меньше всего тем, что он был до конца своей жизни преданным другом греков. Лейтенант медленно скандирует:
   Встревожен мертвых сон - могу ли спать?
   Тираны давят мир - я ль уступлю?
   Созрела жатва - мне ль медлить жать?
   На ложе - колкий терн; я не дремлю;
   В моих ушах, что день, поет труба,
   Ей вторит сердце.
   Павел Степанович слушает и мысленно отвечает на скорбь и страсть английского поэта словами стихотворения, слышанного от Дмитрия Завалишина:
   Я песни страшные слагаю,
   Моих песней не петь рабам...
   Я в первый раз взял в руку лиру,
   Славянско племя, пробудись:
   Услышь мой глас, вооружись,
   Воспрянь от сна и ободрись,
   Яви себя великим миру...
   Англичанин исподлобья смотрит на собеседника. Очевидно, русскому доступна поэзия. Он заставил офицера думать...
   - Эти стихи я знаю в списке. Они не напечатаны, и, может быть, не скоро их услышит английский народ.
   "У них тоже на свободное слово запрет", - отмечает в памяти Павел Степанович и разливает в глиняные кружки вино. Но, усмехаясь, говорит о другом:
   - Так у вас боятся нарушить равновесие? Видимо, такая боязнь издавна влекла ваше правительство к захватам. Вот и этот остров добровольно отдавался под покровительство России, и тогда Нельсон завладел им, чтобы в гавани не появился флаг адмирала Ушакова. Вы знаете это?
   - Не совсем так, - мягко говорит англичанин, но раскуривает трубку и, поставив локти на стол, приготовляется слушать.
   - Потом, для равновесия, ваше правительство заявило права на освобожденные тем же Ушаковым Ионические острова и способствовало уничтожению опекавшейся нашим адмиралом Республики. Или это тоже не так?
   Англичанин неопределенно кивает головой.
   - Испания предлагала нам за материальную помощь порт Магон. Ваши лорды и это посчитали нарушением равновесия! Да бог с ними, с приобретениями. Много мы, могли их иметь в Средиземном море с Чесменской победы. Но нынче не для них сражались. Пролита кровь ради греков, ради наших потуреченных братьев-славян. Неужели этого не хотят знать ваши тори? Зачем же герцог Веллингтон приезжал в Петербург? Зачем подписывал договор?
   - Но тогда русский флот не утверждался в портах Архипелага и ваш бывший министр, граф Каподистрия, не выступал в роли президента-правителя Греции. Разве все это не может служить причиною подозрительности в Англии?
   Англичанин задает вопросы быстро, словно они приготовлены заранее, и остро впивается взглядом в Павла Степановича. И капитан-лейтенант внезапно сознает, что перед ним неглупый, но неосторожный агент, и мнимая откровенность, и стихи Байрона только мостки к этому главному.
   - Я не в курсе видов русской политики. Я лишь офицер российского флота, - нарочито громко говорит Нахимов.
   - Ну и брось о политике говорить, - подхватывает Рыкачев. - Замечаю, что вы оба не пьете. Штраф!
   Павел Степанович охотно подвигает свой бокал и вежливо чокается с тайным агентом. Но опьянение не приходит, а больше повторять тосты не хочется. "Странно сидеть среди возможных завтрашних врагов, - размышляет он. - Мы слишком доверчивы... Да, доверчивы и благодушны... А они живут, уверенные в своем превосходстве и праве утверждать свой флаг всюду, где есть соленая вода... Они хотят играть, и хотят, чтобы мы были фигурой в их игре, а греки - даже пешкой, Нет, господа хорошие, не выйдет".
   Пользуясь минутой, когда на эстраду выбегает танцовщица и все офицеры шумно аплодируют, Павел Степанович ускользает. Он чувствует, что вечер испорчен, что не в состоянии сейчас слушать даже милый щебет Эми Кодрингтон. Может быть, следует рассказать о разговоре Михаилу Петровичу? Или самому графу? Или дипломатическому советнику? Но что? В конце концов, в словесной дуэли он ничего не узнал нового по сравнению с газетными сообщениями и ни в чем не компрометировал свою страну. Начальникам может показаться, что он хвастает своей наблюдательностью.
   Назавтра он почти забывает этот случай, потому что приходит почта из России, а с нею почетные для эскадры рескрипты царя. Графу Гейдену присвоен чин вице-адмирала с арендами и имениями в Эстляндии. И главное - Лазареву дан чин контр-адмирала. Снова волна балов и приемов, в которых русские становятся гостеприимными хозяевами, и снова капитан-лейтенантом Нахимовым овладевает общая веселая беспечность.
   - Авось до драки с англичанами не дойдет.
   - А дойдет, так за андреевский флаг постоим.
   Так говорят лейтенанты и мичманы, не вдумываясь в существо разногласий дипломатов, и Павел Степанович следует общему течению.
   Однажды утром он просыпается в трактирном номере. В открытое окно влезла ветка душистой акации и сухо стучит колючими иглами в голубое стекло. Он вытягивается и размечает день: сапожник, портной, перчаточник, капитан Райт, полковник Уинтворт, вечером опера Россини, надо завезти букет леди Понсонби. Завтра нужно в док. Он делает недовольную гримасу, укоряет себя за день.
   "Впрочем, скоро опять в Архипелаг. Когда еще удастся повеселиться".
   И снова дремлет, когда в дверь стучат. Входит матрос с пакетом от начальника штаба. Зевая, Нахимов небрежно ломает сургуч, пальцем рвет нитку.
   Капитан-лейтенанту Нахимову предписывается отобрать на пополнение команды корабля "Азов" сто рядовых из числа матросов, прибывших на черноморских транспортах.
   Павел выскакивает из постели, ставит свою подпись на конверте, протягивает матросу и восклицает, только теперь узнав посыльного:
   - Сатин! Ты как же здесь?
   - Узнали, ваше благородие. Наших, "крейсеровских", много на "Александре Невском".
   - Да, верно. Но я тебя ни разу не встречал. Что так? Не гуляешь?
   Он благодушно смотрит на матроса. Лицо бывшего рулевого "Крейсера" почернело и скулы обозначились еще резче. За три года он состарился на десяток.
   - Садись, Сатин, и рассказывай, как живешь. Матрос послушно усаживается на кончик стула, укладывает темные руки на колени.
   - Ничего живем, ваше благородие. Не хуже, как на "Крейсере".
   Нахимов завязывает галстук, и зеркало показывает, что в углах сжатых губ матроса обозначаются иронические складки.
   - Ты брось со мной церемониться. Говори толком. Я капитана Богдановича знаю. Он не злой человек.
   - А што нам с евонной доброты, Павел Степанович. Лейтенанты дерутся, мичманы...
   - Жаловались?
   - Как пожалуешься? Устав запрещает... Молчим, пока терпится... Опять же за Наварин шесть крестов на команду прислали, так их квартирмейстерам дали, которые матроса за турку считают.
   - Да, нехорошо... Я поговорю с контр-адмиралом Лазаревым. Он не допустит зряшных наказаний. Да в чужих портах еще.
   Павел Степанович надевает сюртук и достает монету.
   - Выпей, брат, с "крейсеровцами" за мое производство.
   Сатин оставляет монету на открытой ладони.
   - Нас и на берег не увольняют. Все деньги в ротном сундуке лежат.
   - Это совсем чепуха какая-то. Ты не врешь напрасно?
   - Зачем же. Вы мичмана, господина Завойко, спросите.
   Павел Степанович намерен на следующий день при докладе начальнику штаба об отборе матросов в экипаж "Азова" сообщить о неполадках на "Александре Невском", но Лазарев обедает у губернатора и ужинает с графом Каподистрия. А потом сам он хлопотливо готовится к карнавалу, для которого русские офицеры наряжаются в крестьянские костюмы. И рассказ матроса выветривается из памяти, и когда он вспоминает его, уже нельзя предупредить тяжкие события. На "Александре Невском" шестнадцать матросов арестованы и ожидают военного суда за возмущение.
   "Может быть, и Сатин, которому я дал обещание... Что ж он теперь обо мне думает?"
   В трактире Викари Нахимов находит мичмана Забойко и просит к себе в номер.
   - Скажите, мичман, вы знаете арестованных матросов по фамилиям? Я плавал со многими из вашего экипажа на "Крейсере".
   Плотного сложения молодой человек, в слишком тесном мундире, багровеет.
   - Гнусная история, Павел Степанович. Офицеры наши, конечно, кругом виноваты. Фамилии арестованных? Саврасов - боцман, Зуев и Афанасьев боцманматы, квартирмейстер Шовырин...
   - Никита, беломорец?
   - Он самый. Потом матросы Стрекаловский, Другов, Бутин, Швалин, Веселовский, Баташов. Остальных не помню, все молодежь и не моей роты. Впрочем, отбор виновников произвольный. Мой ротный командир Стадольский заявил, что из нашей роты никто в возмущении не участвовал, и ежели нужно виновного, то пусть привлекают его... Отступились.
   - А как все это возникло? Из-за неспуска на берег, невыдачи денег.
   Завойко удивленно вскидывает на Нахимова глаза под лохматыми, разлапистыми бровями.
   - Между нами, мичман. Я до возмущения беседовал с одним матросом. В вашем экипаже вас считают справедливым офицером.
   Завойко стесненно кланяется и бормочет:
   - Очень лихие у нас матросы. У них учиться и учиться. Кругосветники. Не только на "Крейсере" - на "Мирном", "Кротком", "Востоке", "Суворове" и "Предприятии" многие плавали. Ни один английский корабль такой команды не имеет.
   Он ярится:
   - Посудите, Павел Степанович, мы же марсели крепим быстрее всех. А как рифы берем?! Когда наши примутся работать, сердцу весело. Таких матросов, уже кричит он и простирает свои медвежьи руки, - на руках носить надобно. Они погулять, конечно, рады, любят и хорошо одеться. Да почему бы им не погулять? Не одеваться? А их форменно ограбили и на берег ни-ни. Вся эскадра три дня гуляла, а наших на вторые сутки запрягли на корабль...
   Он снова садится, вытирает вспотевшее до подбородка лицо.
   - Конечно, в таких настроениях любой случай может озлить людей. А у нас в один день два происшествия случилось. Лейтенанта Бехтеева знаете? Бехтеев-четвертый - он у нас ревизором. Двадцать осьмого числа привезли свежее мясо и зелень. Бехтеев распорядился лучшую провизию отделить для офицерских денщиков. Понимаете, из матросского кармана оплатил офицерский счет! Мы, конечно, этого не знали! А среди матросов пошел разговор. Вахтенный офицер, мичман Стуга, тоже зверь (мы его в корпусе не любили), плюнул в физиономию одному матросу. Будто раньше его распоряжения взялись за койки.
   - Ну-с, тут началось брожение. "Не нужно нам ваших коек!" И пошло, и пошло... "Люди гуляют, а нас только по рылу бьют, обворовывают". Ушли вниз.
   - Стуга, гад, к капитану. Наш Лука Тимофеевич растерялся. "Бунт", говорит и трясется. Двинулся к фор-люку, а команда кричит "ура" и толпится в нижнем деке. Тут он засигналил на "Гангут": "требую адмирала". Лазарев же случаем та корабле не оказался, и сам граф Гейден приехал. Ну, команду поставили во фрунт, - Завойко махнул рукой с безнадежностью: - Уж назад не повернешь...
   В зале трактира скверные скрипочки пилят; разносится топот ног офицеров, обучающихся кадрили. Кто-то пьяно хохочет и вопит:
   Мирандолина, Мирандолетта,
   Па-ацелуй меня За этта.
   - Господа, тащите его в бассейн! Выкупаем мичмана! - ревут другие.
   - Это он самый, Стуга, веселится, - сумрачно говорит Завойко. - Знаете, просто сбежал бы с корабля.
   Павел Степанович, уткнув подбородок в сжатые кулаки, неподвижно чернеет на кровати.
   - Это трусость, мичман. Мы должны служить с матросами России-родине. И не быть такими свиньями, понимаете... На этой Мальте, признаюсь, я тоже повел себя преподлейшим образом.