Зонин Александр. Жизнь адмирала Нахимова

   Павел Степанович загибает пальцы, слушая истоминское исчисление недостач. Нет медных листов и белого железа. Транспорт с севера по году тащит железные детали. Немало трудностей и с работниками. Они надобны также в Севастополе, где роют сухие доки, прокладывают водопровод, возобновляют батареи.
   - Я вас расстроил, Павел Степанович? Брат писал мне, как отлично и скоро сделали "Палладу".
   - Что ж огорчаться, если беда общая. Дольше с Лазаревым потрудимся легче станет.
   С юношеской горячностью Истомин подхватывает:
   - Вы превосходно выразились. Мы все верим в Михаила Петровича и в славное будущее нашего флота.
   Он прощается, снова повторяя просьбу посетить маленькое торжество, и Павел Степанович остается один возле своего корабля. Он решает ничего не записывать и не обращаться к строителям. Раньше нужно официально представиться главному командиру. Но завтра... завтра он потребует увеличить число плотников и притянет к работам свой полуэкипаж.
   На обратном пути у адмиралтейства его нагоняет Чигирь.
   - Лазарев приветствует. Сказал, чтобы сегодня командир "Силистрии" отдыхал, а завтра поутру являлся.
   Пьют в этот вечер немного. Николаевцы расспрашивают о князе Меншикове и его деятельности во вновь созданном Главном морском штабе. Верно ли, что князь собирается насаждать солдатскую муштру? Сюда уже дошли вести о происшествии на эскадре Беллинсгаузена, и от Павла Степановича ждут подробностей. Как шла эскадра? Почему заметил опасность лишь концевой фрегат?
   - Друзья мои, - молит Нахимов, - мне этот эпизод поперек горла - не могу о нем вовсе говорить. Одно хорошо - без дагерортского происшествия не скоро довелось бы возвратиться под команду Михаила Петровича. Лучше послушаем впечатления Владимира Алексеевича о Турции.
   - Охотно, - отзывается Корнилов, - но сначала удовлетворите наше любопытство в отношении князя Меншикова.
   В лице Нахимова изображается досада.
   - Меншиков, Меншиков! Не по душе мне князь, следственно мнение мое будет пристрастно.
   - Ваше мнение ценно как заключение моряка, пребывавшего в Петербурге довольно долго, - настаивает Корнилов. На его смуглых щеках выступают красные пятна. Он нервничает. - О Меншикове разно говорят; от отца я слышал, что князь храбр, бескорыстен и не лишен способностей; при разностороннем образовании это свидетельства в его пользу.
   Корнилов словно вызывает Нахимова на спор. Но Павел Степанович добродушно усмехается.
   - Беда, когда один остроумец наскакивает на другого. В Москве ныне проживает возвратившийся из-за границы знаменитый Чаадаев.
   - Тот, которому посвящал мятежные стихи в прежнее царствование Пушкин? - любопытствует Путятин.
   - Он самый. Только нынче Чаадаев других взглядов, скептический и злословящий посетитель Английского клуба. Ну-с, недавно Меншиков был в Москве и в клубе обратился к Чаадаеву. Почему-де тот не кланяется, не узнает старого знакомого. "Ах, это вы, - ответил Чаадаев. - Действительно, не узнал. Мундир попутал - прежде был у вас красный воротник". Меншиков объяснил: "Адмиральские воротники черные, а я возглавляю флот". - "Вы? Да я думаю, вы никогда шлюпкой не управляли". - "Что ж, не черти горшки обжигают" - отвечает князь и от Чаадаева ретируется, но тот успел дать еще залп: "Да, разве на этом основании".
   Павел Степанович обводит застольное общество повеселевшими серыми глазами и заливается неудержимым смехом.
   - Так, получив черта, и удалился наш князь{4}!
   Анекдотом офицеры смущены, и, кроме Истомина, никто не вторит смеху рассказчика. Авинов цедит:
   - Чаадаев, кажется, вышел в отставку ротмистром. Не пристало ему издеваться над одним из первых людей империи.
   А Корнилов с принужденно-вежливой улыбкой уверяет:
   - Эта история по меньшей мере неубедительна для определения качеств князя.
   - Вы думаете? - сердито и громко переспрашивает Павел Степанович. - Не дай вам бог на деле убедиться в противоположном утверждении.
   Холодок после рассказа Нахимова недолго связывает компанию. В другом конце стола Чигирь вовремя произносит вычурный и двусмысленный восточный тост.
   А через полчаса Меншиков совсем забыт в жаркой перепалке о возможности форсировать Босфор. Корнилов уверяет, перечисляя укрепления и замки, что эскадра, сильная артиллерией и способная высадить десант, прорвется к Стамбулу. Путятин, не оспаривая сведений Корнилова (они вместе проделали картографические работы на берегах пролива), более осторожен в выводах.
   - Надобно опровергнуть западные авторитеты. А англичане и французы считают, на историческом опыте, корабли бессильными против береговых крепостей, - напоминает он.
   - Отсталость и рутина не должны идти в пример, - кипятится Корнилов и вдруг обращается за поддержкою к Нахимову.
   - С каким мнением вы согласны, Павел Степанович?
   - Я-с? - Нахимов встречается с небольшими, но горящими под выпуклым лбом глазами лейтенанта.
   - Не знаю, кому из вас будет угодно считать мое высказывание верным. Путятину, по наваринской памяти, думается - нет. Вот моя мысль: побеждают желающие победы, стойкие и умелые. Люди-с - основа всех тактических теорий. А потому задача наша - на кораблях воспитывать в идее наступления, на берегу, в военных портах - в идее обороны. Тогда чужие укрепления возьмем, как Ушаков на Корфу, а своих не отдадим.
   - Чудесно! Чудесно! - восклицает Корнилов и, пригибаясь к уху Нахимова, едва слышно просит: - Не сердитесь за Меншикова. Я мыслю, что государь выбирает достойных советчиков.
   Павел Степанович наклоняет голову. Корнилов волен принять этот безмолвный жест за согласие.
   Проснувшись на заре - солнце светит прямо в постель, - Нахимов вспоминает горячность Корнилова и отдает должное молодому офицеру - есть ум, есть пыл... Но все образовано другой средой, чаяниями другого поколения... По крайности, любит флот. На него, на Истоминых, на моего Завойко можно надеяться, что их с верной морской дороги не свести.
   Он одевается тщательно, - Лазарев с первого взгляда заметит малейшую оплошность. Но еще нет десяти, как приказывает доложить о себе. Лазарев быстро катится навстречу. Обнимает и целует в обе щеки, тычась в переносье взбитым хохолком.
   - Хорошо, хорошо, дорогой Павел Степанович! Теперь у меня все "азовцы". Здоровье как? Ревматизмы мучили, слышал? Пойдет на поправку в тепле. Скорее бы только перетащить "Силистрию" в Севастополь.
   Он говорит быстро, ходит по кабинету, как раньше на шканцах, четким командирским шагом, в сюртуке с Георгием, заложив руки за спину. Внезапно останавливается, тепло смотрит на Павла Степановича и вдруг заливается смехом.
   - А в дагерортской истории был молодцом. Уж я порадовался, что не был на месте Фаддея Фаддеевича. Грешен, порадовался.
   - Когда же вы, Михаил Петрович, штурманов на малых глубинах не поверяли лично? Всегда нам твердили, что корабль любит воду, и в архипелажных плаваниях со шканцев не сходили.
   Лазарев качает головой и хитро щурится:
   - Обижал вахтенных начальников своим наблюдением? Да?
   Он привлекает Павла Степановича на уютный ковровый диван с подушками на восточный лад, садится рядом и начинает вводить нового сотрудника в дела и заботы Черноморского флота.
   - Наследство от Грейга получил я такое, что в пору было подозревать, будто намеренно флот доводили до состояния полного ничтожества. Строили мало и плохо. Лучшие корабли через три-четыре года после спуска гнили. Внутри все худо, расположение дурное. Словно и не знали об успехах корабельной архитектуры. И заметьте, до меня в Севастополе никто не думал строить доки. Не только строить, разобрать корабль негде было. Поэтому завалили бухту в самой главной части днищами старых кораблей.
   А о людях? Я не оправдываю того, что здесь случилось. Но надо же знать меру. И вы помните мое правило: обеспечь, чтобы человек был бодр, здоров, сыт, одет, в тепле и чистоте, а тогда с него спрашивай, три шкуры дери. Ох, плохо обучали при Грейге и мало имели народу. И теперь нехватка еще по всем статьям.
   От жестких оценок прошедшего в жизни Черноморского флота Лазарев перешел к перечислению того, что делается и что надлежит совершить для создания могучей и способной тягаться с лучшими флотами силы. Он называл заложенные и проектируемые корабли всех рангов, береговые укрепления, механические и лесопильные, полотняные и канатные заведения, жилые и общественные постройки. И с такой уверенностью убеждал в осуществлении своих планов, что Павел Степанович не выдержал и спросил:
   - Неужто это все нужно против Турции, которую нынче при дворах европейских по причине внутренней гнилости султанского правления зовут "больным человеком"?
   Лазарев снял со стены два длинных чубука, открыл ящик стола с золотистым и пряным табаком, придвинул прибор с зажигалкой и пепельницей.
   - Прошу, из подарков признательных турок; когда по приглашению Стамбула одним своим присутствием черноморцы оборонили его в тридцать третьем году от замыслов мятежного и подстрекаемого британскими агентами вассала, хозяева не знали, как нас одарить. Прекрасное оставили там по себе впечатление и еще более было бы оно превосходно, будь наши корабли покрепче, да получше вооружены. Туда еще кое-как дошли, а на обратном пути совсем разлезлись... Так вот, Павел Степанович, вывод из этой странички отношений России с Турцией дает подтверждение событию, когда русско-турецким флотом командовал Ушаков. По-прежнему в общих интересах обеих держав совместная оборона проливов. Турция с нашей помощью крепче. А дружба Турции для нас означает уменьшение опасности южным нашим границам, особенно морским.
   - Следовательно, большой сильный флот нужен для убеждения Турции в разумности мира и дружбы? - попытался уточнить Павел Степанович.
   Лазарев дымил по-восточному через воду, и она булькала в сосуде, а на поверхности занятно лопались пузырьки газа.
   - Вот еще! Нет, друг мой, имея соседом одну Турцию, можно было бы думать в первую очередь об отражении контрабандистов и поставщиков оружия кавказским незамиренным племенам. Беда, что раньше или позже Турцию на нас натравят и с нею вместе будут те самые державы, коих имели в Наваринской бухте соратниками.
   - А тогда, - взволнованно сказал Павел Степанович, - а тогда не видать нам отдыха и не будет предела в определении потребной силы.
   - Пожалуй, так. Самая большая беда в запущенности флота. Вот, предвижу, будете мне, - Лазарев печально улыбнулся, - каждый месяц отписывать, что медлят с окончанием "Силистрии". От случая к случаю обслуживают нас подрядчики, и воруют сколь могут, и сбывают дрянь. Многих уже повыгоняли, но интендантская часть налаживается плохо. А чиновники норовят грабить казну, как прежние комиссары...
   Глава восьмая.
   Три года спустя - снова дорога
   В устье лимана днепровская вода встречается с черноморской, и всхолмленные просторы ее становятся темно-зелеными. Паруса забирают ветер и туго вздуваются. Можно расстаться сначала с буксирами, а потом и с лоцманом. Впереди уже желто-бурой низкой плоскостью выступает предательский берег острова Тендры и в сторону отходит Кинбурнский риф. Вот оно, южное море, не чета серой и опасной мелководьем Балтике.
   Волна поднимает на мощном гребне корабль и еще, еще хлещет в подводную часть, бьет под форштевень. Хорошо! Как хорошо, что можно забыть хлопотливые бесконечные месяцы в скучном и пыльном Николаеве, сложившиеся в три года. Да, почти три года длилась постройка "Силистрии"...
   Когда штурман определяется по пеленгам мыса Тарханкут, командиру окончательно ясно: корабль удался, хорошо режет форштевнем волну, хорошо несет все возможные паруса. Но чего это стоило! Одна установка мачт задержала постройку на целый год. А если бы он согласился принять первоначально доставленное дерево? В первый шторм мачты сломались бы по гнилости. "Я боролся с собою, с желанием скорее выйти в море. Боролся с офицерами, тайно упрекавшими меня в ненужной задержке стройки. Кажется, и Михаилу Петровичу надоел жалобами..."
   Письма к Михаиле Рейнеке опять превратились в подробные журналы, потому что постепенно все знакомые перебрались в Севастополь или ушли в плавания. Проторчав на ветру в открытом эллинге, то под дождем, то под мокрым снегом, он мог делить вечерний досуг лишь с Андреем Чигирем, а это было и в мыслях неприятно, - Чигирь все чаще выпивал.
   "Лейтенант Панфилов, закончив парусный маневр, стоит у борта, склонясь к шпигатам. Волна, бросаясь на борт, пенится по палубе и стекает в медные решетки.
   - Что там, Панфилов?
   - Гляжу, отлично переделали трубы. Моментально стекает вода.
   Павел Степанович довольно кивает головой. Хозяйское чувство радости лейтенанта командиру "Силистрии" понятно. Он сегодня сам любовался работою лебедок, новых брашпилей с зубчатыми передачами. Ведь каждая частица корабельных принадлежностей вырвана у интендантов руганью, угрозами, просьбами. И сейчас он перегибается за борт, чтобы взглянуть на черно-белые ряды портов. Корабль перекрашен своими средствами в Очакове и будет первым щеголем флота.
   "Не как-нибудь. Первый трехдечный корабль нового образца! Севастополь сбежится глядеть на "Силистрию".
   - Ветер благоприятствует. Завтра сможем подойти к Севастополю, Павел Степанович?
   - Не собираюсь спешить. Испытаем корабль суток пять в море. Не для того месяц потратили на всякие исправления в Очакове. Проверим корабль во всех отношениях. Да и команду оморячить надо... Назначьте курс зюйд-вест и спускайтесь ко мне обедать.
   Обеденный стол вокруг основания мощной мачты. С открытой кормовой галереи солнечные лучи бродят по корешкам книг в массивном шкафу, по холстам картин, изображающих Чесменское и Наваринское сражения.
   Морщась от болей в левой руке и в ногах - аневризмы и ревматизмы заработаны в эллинге, в хождениях по осенним лужам и зимним сугробам, Нахимов прикрывает цветные створки дверей. Пёстрые лучи теперь падают только на стол.
   - Прошу рассаживаться. Наш первый обед в открытом море с марсалою.
   - Кажется, ваше любимое вино? - нарушает молчание гостей молодой лекарь.
   - Совершенно верно. Водку вовсе не признаю. Ревизору рекомендую обзавестись запасом вина для кают-компании.
   - За что выпьем, Павел Степанович? - спрашивает Панфилов.
   - Конечно, за устроителя нашего флота, за Михаила Петровича Лазарева.
   За обедом Нахимов часто обращается к двум мичманам, только недавно прибывшим из корпуса. Знают ли молодые люди, что корабль сейчас в водах, знаменитых двумя сражениями Ушакова, что между Тендрою и Фидониси бил Ушаков сильнейшего врага новою тактикой. Об этих славных делах следует рассказывать матросам.
   Он говорит, преодолевая усиливающееся недомогание. Хочется лечь и уснуть в тепле, но долг обязывает к другому. Он сам установил расписание дня, и после обеда предстоит артиллерийское учение.
   В разгаре стрельбы, когда одновременно все деки палят по сброшенным плотикам с воткнутыми штоками, Сатин докладывает:
   - Парус, ваше высокоблагородие. Не иначе корвет из Севастополя.
   - Ты с марса смотрел?
   - Зачем с марса? Так видать. На наш "Наварим" очень похож.
   - А и впрямь корвет, - наводит Нахимов свою трубу.
   - Запросить позывные, как подойдет ближе.
   Корвет идет в полветра и быстро приближается. Взлетают флаги, и на марсе читают:
   "Приветствую с вступлением в строй. Командир "Ореста" Корнилов".
   - Ну что ж, поздравим и мы Владимира Алексеевича. Я считал его еще командиром "Фемистокла"...
   Сигнальщик набирает: "Капитан-лейтенанту Корнилову, поздравляю с чином и вступлением в новую должность. Если идете в Севастополь, передайте - буду пятого ноября".
   Флаги взвиваются до клотика и сменяются новой вереницей, а затем отдаляющийся корвет отвечает:
   "Благодарю. Ваше поручение выполню. Командир".
   В полдень пятого ноября со свежим ветром "Силистрия" скользит мимо Константиновской батареи. Город в густой зелени, возвышающийся от новой каменной пристани до вершины горы, вырастает этажами зеленых и красных кровель, колокольнями церквей, белыми стенами.
   С телеграфа на горе "Силистрия" принимает сигнал становиться на якорь. Почти против Графской пристани с грохотом летят якорь-цепи из клюзов. Забывая о боли, хотя руку приходится держать уже на перевязи, Нахимов впитывает давно жданную панораму - ушаковский дом, где живет главный командир, Корабельную сторону, отрезанную узкой бухтой и болотом, северную голую степь, отделенную широким и далеко протянувшимся заливом.
   Как обидно, что желанный город флота предстал, когда он болен и не может обежать все постройки и бастионы, не может проехать к прославленной Балаклаве, к воспетым Байдарским воротам и дальше, на прекрасный южный берег.
   Приняв рапорт, Лазарев в не допускающем возражений тоне объявляет:
   - Николаевские медики настаивают на длительном лечении вашем. Я не хочу потерять вас для флота и потому решил отпустить в годичный отпуск. Завтра же выезжайте в Петербург. Если станут посылать вас в Европу на воды - надо ехать. Я о средствах позабочусь.
   И, не давая возразить, быстро добавляет:
   - Государю и князю написал. Рассчитывайте на царскую признательность за "Силистрию", а моя... вот.
   Как раньше в Николаеве, притягивает к себе голову Нахимова и целует.
   - Утешительно иметь сейчас "Силистрию" в первой линии. В твое отсутствие, Павел Степанович, я буду на ней ходить. Оставайся спокоен за корабль...
   Делать нечего - надо собираться. Ночью в последний раз ходит Нахимов по своей каюте. Матросы уже унесли чемоданы. Надо и самому покидать "Силистрию". Но почему-то хочется оттянуть время. Он вздыхает и тихонько малодушно стонет. Что, если конец морской службе? Острая, жгучая боль пронизывает кисть. Словно в руке вскипела кровь и пузырится где-то под ногтями. Боль от руки пошла к плечу, тупо грызет затылок, и ноги не держат. Расстегнув сюртук, он упирается щекою в стекло двери.
   Первая и, возможно, последняя севастопольская ночь. Под темно-звездным сводом растет багрово-огненная полоса, на зеркальной поверхности моря обозначается золотистый след, и вдруг всплывает над батареей громадный шар полной луны, и длинные тени парусов зыбятся на воде.
   Прекрасное море! Гомерово море Благоприятствования!
   Нет, не должно быть ныне окончательному расставанию - он непременно поправится и вернется. Он не скажет "прощай!"
   Почти год Павел Степанович в Петербурге прикован к постели. Нет сил даже пройти на Мойку и поклониться дому Пушкина, в котором месть царя отыскала поэта.
   Взволнованно рассказывает Саше Нахимов, как много значило для него после гибели друзей молодости, что Пушкин продолжает в российской темнице писать.
   - Александр Сергеевич учил любить Россию, любить наш народ. Море, если хотите, тоже завещал любить. Я встречался не однажды с его лицейским товарищем - Матюшкиным. Тоже мятущаяся, чуткая душа... Как теперь жить?
   - Как жить? - повторяет Павел Степанович. Опираясь на палку, он ходит из угла в угол. - Всюду произвол, пруссачество.
   Сашенька в сумеречном окне неподвижна. Будто силуэт грусти.
   - Так и жить, Павленька. Дело каждого - кирпичик в будущее. Разве оно не придет? И как можно вам падать духом. За Лазаревым вы, черноморцы, как за стеною. Вот, несмотря на годичный отпуск, вам следующий чин дан. Вы капитан первого ранга. Одною ступенькой отделены от адмиральского звания, а в нем сколько добра можно сделать.
   Славная Шура, жена Сергея, роняет слова тихо, но со сдержанной силой. И, уже покоренный ее душевным теплом, Павел Степанович более спокойно твердит:
   - Если бы я не был инвалидом. В службе, конечно, иное.
   - А станете хандрить - не скоро поправитесь. Вот навигация откроется, проводим вас в Кронштадт на пакетбот. С комфортом поедете до Штеттина, а там через Берлин на воды. И вернетесь в Севастополь полным сил.
   - Родной вы человек, сестрица, самый родной. Спасибо вам.
   Саша ласково проводит рукой по его лбу и быстро целует.
   - А теперь ложитесь, я к вам крестницу пошлю.
   В столице лечение не ладится. Месяцами деятельный моряк лежит на диване и вокруг него ползает, теребит, заливаясь лукавым смехом, маленькая Саша, крепкая девчурка Сережи. Часто входит, оправляет подушку, подает лекарство, утешает милым словом Саша большая, жена Сергея. От нее и племянницы командир "Силистрии", давно отвыкший от женской дружбы и семейного уклада, в нервически-восторженном состоянии. Только чтобы освободить сестрицу от забот о себе, Павел Степанович позволяет брату и друзьям ходатайствовать за него об отпуске за границу для лечения на Карлсбадских водах.
   Первый раз в жизни он в роли пассажира на морском переходе. Странное и тягостное положение для человека, который двадцать лет привык иметь на корабле обязанности. С облегчением сходит Павел Степанович на берег, где сердитый прусский сержант грубо выспрашивает его и бормочет, прочитывая паспорт, тем особенным голосом, который свойствен лишь прусским жандармам. Павел Степанович с первого дня начинает презирать Пруссию за голос сержанта, за то, что она не имеет флота, за то, что на каждом шагу встречаются мундирные люди, автоматы без души и сердца, и все в этой стране сковано бюрократической рутиной еще подлее, чем под управлением Николая Палкина.
   Тоскливо на чужбине, и тоску усиливает болезнь. Он не знает, как лечить тоску. Ему кажется, что хорошо было бы умереть в доме брата, чтобы в последние часы голубоглазая светлая девочка звонко лепетала возле него и теребила его ручонками и чтобы взгляд мог остановиться на реке, от которой он столько раз уходил в плавание.
   Из Карлсбада он спешит описать свое путешествие. "Любезный брат и милая сестрица!
   После трехдневного скучного плавания на "Геркулесе" и разных неудач в дороге от Кронштадта до Штеттина, наконец 29/17 мая прибыл в Берлин. Хотя и в дороге чувствал себя нездоровым, но несколько дней не мог приступить к лечению. За самую высокую цену нельзя было отыскать двух удобных комнат. Берлин похож не на свободную столицу, а на завоеванный город. Везде гауптвахты, будки, солдаты. Все квартиры и трактиры были заняты под высочайших высоких особ и их свиты. Здесь собран был весь Германский Союз. Наконец отыскал комнатки за весьма дорогую цену и адресовался к известнейшему хирургу доктору Грете, который пользуется европейской славой. Он решил, что против болезни моей минеральные воды не будут полезны (как болезнь давно действует, то против нее нужно принять решительные меры). Я немедля согласился на все. Через две недели от начала лечения я уже так был болен, что слег в постель и пять недель не вставал, не чувствуя ни малейшего облегчения. 5 августа (24 июля) снова была консультация. Я потребовал от врачей указания, что должен я, наконец, предпринять, чтобы прийти хоть в прежнее состояние. На долгом совещании они решили все же отправить меня к Карлсбадским минеральным водам. Я так был слаб, что комнату переходил с двух приемов. И, несмотря на то, должен был немедленно ехать, потому что неделю спустя было бы уже поздно для целого курса вод. Теперь я другую неделю пью воды, беру ванны, но до сих пор не чувствую ни малейшего облегчения... Я перенес более, нежели человек может и должен вынести. Часто приходит мне в голову - не смешно ли так долго страдать? И для чего? Что в этом безжизненно-вялом прозябании? и которого, конечно, лучшую и большую половину я уже прожил.
   Здорова, весела ли моя несравненная Сашурка? Теперь без меня ни трогать, ни дразнить ее некому.
   Начала ли ходить, говорит ли, привита ли ей оспа, проколоты ли уши для сережек? Часто ли ее выпускают гулять? Ради неба - держите ее больше на свежем воздухе. Во всей Германии детей с утра до вечера не вносят в комнату, и оттого они все красные, полные, здоровые. С такого раннего времени в милой Сашурке раскрывается так много ума, и если физические силы ее не будут соответствовать умственным, то девятый и десятый годы возраста будут для нее тяжелы. Знаете ли, что она все более меня занимала в моем горестном и болезненном одиночестве. Что она создала для меня новый род наслаждения мечтать, - наслаждения, с которым я так давно раззнакомился.
   Описания Германии не ждите. Берлина почти, а Пруссии совсем не видел. Карлсбад мог бы быть земным раем, если бы тут не было людей! О люди, люди! Всегда и везде всё портили и портят. Большая половина посетителей приезжает для развлечений, тратят большие деньги, и для них, конечно, время летит незаметно. Нынешний год здесь, против обыкновения, много русских, и, между прочим, граф Панин и князь Голицын. Первый, кажется, боялся, чтобы я его не узнал, второго я сам узнать не хотел.
   Прощайте, прошу вас, сохраните меня в своем воспоминании. В особенности Вам благодарен я, милая, добрая сестрица. Я Вам вполне признателен, хотя и не умел этого высказать. Поцелуйте за меня у маменьки ручки. Душою преданный и любящий Вас брат П. Нахимов. Милую несравненную Сашурку никому не поручаю, сам мысленно целую".
   У расселины гранита, из которой бьет горячий источник Шпрудель, сегодня особенно много посетителей, С лесистых гор на Карлсбадскую долину непрерывно ползут сизые набухшие тучи, и крупный холодный дождь залил водой террасы кургауза. Павел Степанович едва находит место на скамье в переднем зале и разворачивает французскую газету. Он пробегает столбцы в поиске морских новостей, закрывшись листом от любопытных взглядов.