тем, что спать с герцогиней это почти такое же в его положении
безумие, каким была для Карла вот та история с белобрысым
ангелом из Меца. Луи нравилось знать, что безумие Карла по
плечу ему, смерду.
Кстати, о Мартине. У Луи было особое мнение по поводу всей
этой истории. И Карл, с которым Луи не спешил, конечно,
делиться, подозревал о некоторых его особенностях.
Если рассечь сплетничающий Дижон на два лагеря - в одном те,
кто в связи Мартина и Карла не сомневались, а в другом
сомневающиеся, то Луи образца того памятного фаблио должно бы
быть чем-то вроде герольда, снующего туда-сюда от одних к
другим. Но таким герольдом, что на пути из одного лагеря в
другой всерьез подумывает о том, чтобы податься в лагерь N3.
Так продолжалось почти год, пока Луи не уничтожил всю эту
метафору с двумя лагерями своим смелым "нет".
И тогда история Мартина была убрана и анимирована по-новому,
но уже воображением Луи, на этот раз проявившим несвойственную
себе настойчивость мысли, которой не лень было возвращаться в
те фаблиозные палестины вновь и вновь. Вновь и вновь.
Была причина настойчивости Луи. Когда все происходило,
являлось, жглось и Мартин был еще жив, Луи не замечал ничего.
О скандале он узнал едва ли не последним. Он был изумительно
слеп, глух и отвлечен в то лето. И не мог себе простить. Это
Луи! - полагавший, что знает Карла (которому он же еще
объяснял из какого места девочки мочатся и почему это не то
самое место) так же скучно и хорошо, как рука знает ногти. Это
было как оскорбление. И когда Карл в терновом венце с
жемчужными плевками на бархатном кафтане, словно герой,
вальсирующий под шелест прибоя, под шелест осуждающего
одобрительного шикания, двинулся на замок Шиболет, Луи
признал, что должен воссоздать правду, или то, что было бы
даже полнее, правдивее самой правды, во что бы то ни стало.
Так наливалось соком это особое мнение.
Для себя Луи называл бытийную канву тех событий "немецкой
пиэсой". Прошел месяц, пока из какофонии, подвергнутой
дознанию Луи, показались хвостики и лесенки стройных адажио.
Пока соколы, живые и нарисованные, нестройный бабский лепет и
скрипучие двери Лютеции, рассказы слуг и мыслительная
кинохроника тех деньков не запели некое циничное подобие
следовательской серенады. А потом, полгода спустя, какофония,
вылущившись из кокона фактов и домыслов, превратилась в
полифонию плотской любви, страстей и смертоубийства. А Карл с
Мартином были вписаны двумя полуобнаженными эллинскими
коапулянтами в редкое издание для взрослых, состоятельных и
чуть седых натуралистов - книжонку, единственно интересную
тогда Луи.
Те двое немцев из Ордена - Гельмут и Иоганн, кажется -
позавидовали бы успеху Луи. Быть может, когда они покидали
Дижон, в их головах звенела не менее кристальная ясность, чем
та, что обрел Луи. Но где им было до того, чтобы рыдать над
ней, беситься, орать, исходя философской испариной, завистью и
даже, представьте себе, ханжеским преклонением перед графом.
Где им было до восклицаний "Да, то была немецкая пиэса!" -
когда восклицающий мечется в шторме перемятой постели, а его
пальцы где-то там очень внизу и очень заняты.
Когда дознание Луи было в самом разгаре, он даже начал
дневниковствовать. Это вольтерьянское занятие, правда,
ограничилось одной-единственной записью, зато записью,
беременной целым грустным романом. Такой: "Все ясно. они
любили друг друга, но обстоятельства испортили конец, и без
того обещавший быть плохим. Мартина убил не Карл, но молния,
сиречь меч Господень. Его, можно сказать, просто насмерть
забило яблоками, повалившими с дерева познания на его
белобрысые кудри. Октябрь 1461 года от Р.Х."
Карл прочтет это неделю спустя после казни Луи и кусок, черт
побери, яблока станет ему поперек горла, а потом прорвется
кашлем. Колени его судорожно разойдутся, а дневник Луи
беспризорно шлепнется на пол.
К моменту "И", моменту Изабеллы, Луи было под сорок. Тот
самый возраст, когда в любви уже наплевать на взаимность, а в
сексе на любовь. Когда в тексте уже не ищут трюизмов,
"случаев", описаний значительных людей и скрытых указаний на
то, как жить и зачем. В том возрасте, когда в общем-то уже не
читают, а пишут, перелистывая страницы (одни), или спят с
открытыми глазами (остальные). Луи, переросток среди пажей и
прихлебателей, подозревал, что зажился в ослиной шкуре правой
руки герцога, костюмирующей роль сопровождающего герцога
бабника с готовой остротой на кончике языка, а также и роль
карманного зеркальца, в которое граф, может, посмотрится, если
у него будет охота, а может и нет. И шкура, и роль тесны для
тридцати семи. Такой себе гроб, сделанный по неправильно
снятой мерке. Камзол, разъезжающийся под мышками. "И, что
противно, - признавался себе Луи, - если намекнуть на это
Карлу, он покрутит пальцем у виска и утешит: "А с чего ты
взял, что роль герцога лучше?" и будет по-своему прав."
Впрочем, есть более действенные виды намеков, чем словесные.
Например, спать с его женой. Например, интриговать за его
спиной. Например, что угодно другое.
Отстрелявшись первой в этом году грозою, от Дижона
только-только начали расползаться синие тучи, когда Карл,
полчаса прождавший в городских воротах пока изрубят на
сувениры крестьянский воз, сцепившийся насмерть с лафетом
осадной мортиры, обидчицы Льежа, наконец-то выкарабкался
из-под навеса лавки придорожного менялы и, отмахнувшись от
подведенной лошади, размашисто зашагал по лужам в направлении
своих городских апартаментов. За его спиной в пять тысяч
глоток облегченно вздохнули пять тысяч солдат и благородных
рыцарей. Война с батавами окончена, консул топает в сенат
испросить дозволения на триумф, а легионы остаются за
городской чертой вола ебать.
Несмотря на форс-мажор при въезде в город, несмотря на шесть
месяцев, проведенных в лагере среди проклятущей фландрской
ирригации, несмотря на соломенную шерстинку, которую занесло с
крыши меняльной лавки за шиворот герцога, настроение было
неплохим. Все-таки, первый город, сожженный вот так, целиком,
как Агамемнон Трою не сжигал. Все-таки, мир с Людовиком.
Все-таки, алые уста Изабеллы.
Последние усердно трудились над Луи каких-то полчаса назад,
во время катастрофического преткновения в дижонских воротах.
А спустя еще полчаса Карл нашел их слаще меда.
Луи добился аудиенции у Карла только под вечер, когда небеса
вновь возрыдали по испепеленному Льежу.
- Ну, как поход?
- Спросись у Коммина, - вполне дружелюбно отмахнулся Карл.
За этот день он уже пересказывал подробности своего вояжа
дважды - жене и матери - и чуть было не оглох от грохота
осадной артиллерии, эвоцированной образами собственного языка
через множитель утренней грозы.
- И вообще не юли, - Карл изменил тон. - Ты меня своими
письмами до того заманал, что я чуть сам не напился с твоим
сучьим Эстеном. Все хотел понять что ты там мутишь.
Это была новость.
- Ты его видел под Льежем? - Луи действительно был удивлен,
хотя особых оснований удивляться не было.
- Ну да, - пожал плечами Карл. - Во-первых, Людовик в нем души
не чает, а во-вторых у него в этом году служба началась с
марта. Короче, это неважно, ты его лучше знаешь, ты
и рассказывай.
- Послушай, Карл, - начал Луи, стараясь глядеть герцогу прямо
в глаза. - Я тебе еще в письмах намекал, что дело Эстена
выеденного яйца не стоит. Это с одной стороны. Но с другой -
есть одно обстоятельство, которое нельзя было доверять бумаге.
Карлу давно уже не говорили "ты". Карла очень давно не
называли просто Карлом. И давно уже ему не смотрели в глаза
так пристально. "Что же, все это не столь уж и дурно", -
признался себе Карл, заинтересованно заламывая бровь и тем
поощряя Луи продолжать.
- Я видел в Азенкуре живого Мартина, - сказал Луи, не найдя
лучших одежек для своих голых фактов.
- Какого Мартина? - непритворно нахмурился Карл, который с тех
пор как стал полновесным герцогом взращивал и лелеял в себе
любую и всякую забывчивость.
Так через три месяца Изабелла, услышав от хмурого поутру Карла
"Мне снова приснился Луи", искренне изумится: "Какой Луи?"
- Мартина фон Остхофен, душа которого, по моему разумению,
отлетела куда надо прямо с нашего фаблио. Я видел его живым и
невредимым. И в подтверждение этих слов привез тебе вот это.
У Луи все было подготовлено заранее. В руках Карла оказалась
прядь белесых тонких волос и тяжеленный клок ломкой
посверкивающей шерсти.
- Это его волосы, - пояснил Луи. И, уже не в силах сдерживать
нервный смешок, добавил:
- А это шерсть алмазного зайца, которым Мартин являлся, пока
его не вылечили алхимией.
Карл тяжело вздохнул.
- И как Мартину это понравилось?
- Что именно? - не осмелился строить собственных предположений
Луи.
- Когда ты драл у него из-под хвоста клок шерсти. Он не
обиделся?
- Со спины, - поправил Луи бесцветным голосом. И, переживая
окрыляющее облегчение зеленой смерти, добавил:
- Я думаю, имеет смысл пригласить Жануария. Он в этом понимает
лучше нас.
Карл, пожалуй, мог бы быть и попронырливей. Наблюдательно,
болезно сверкать глазами, саркастически снисходить к чужой
похоти, язвить ее намеками. Например: спросить ее
неожиданно, после занавеса, за которым, сверкая ляжками,
спрятались последний акт и последнее явление: "Так кто
все-таки лучше - я или он?" И потом наслаждаться ее, гадины,
замешательством. Но он и не был, и не делал. Потому что не
знал и не догадывался. Платье мнительного венецианского мавра
заведомо сидело на нем плохо, ведь он даже не потрудился его
примерить в портновской. "Я не единственный кто женат на
бляди", - так он решил еще давно, когда сгорело левое крыло
замка герцогов Бургундских. А после соблюдал договоренность и
был честен - не ревновал сверх меры, не роптал, и был из рук
вон ненаблюдателен.
А ведь мог бы и заметить. То Изабелла интересуется прошлым
Луи, то будущим. То приближает к себе девчушку с именем Луиза
и зовет ее так сладенько - "Лу" и "Лулу". Вот она придумала,
чтобы Луи учил ее какой-то хуйне - не то в карты, в
"бордосское очко", не то немецкому. Вот она тычет пальцем в
пегого иноходца и делает радостное, но до идиотизма натянутое
открытие: "Конь ну совсем как у Луи!", а потом еще усвоила
новое слово - "атас" - и лепит его где ни попадя. Разумеется,
"атас" говорит не только устами Луи. Так говорит еще
пол-Дижона. Но половина, конечно, не та, у которой Изабелла,
всегда посягавшая на снежно-аристократические высоты, охотно
перенимала словечки.
И такого было много.
Известно, что так ли, иначе ли, любовники не могут вести себя
незаметно. Могут не обращать друг на друга внимания, могут
заигрывать изо всех сил, чтоб спектакль удовлетворил
наблюдателей с современными, психоаналитическими запросами.
Правда, неверно полагать, что тайны (и впрямь замечательное
слово, монсеньоры Бальзак, Шадерло де ла Кло, Альфред де
Мюссе) тайны сношений, исподволь проникая повсюду, открыты для
обозрения всех желающих. Нет. Вот поэтому самые бесталанные
уловки (см. выше) в большинстве случаев идут за чистую
монету. Ведь не так уж много тех людей, которым нужно
что-либо заподозрить и еще меньше тех кто заподозрить не
боится.
Незаконные браки, которые по примеру законных, все
время свершаются на небесах, утверждая трансцендентность
моногамии, как и всякое значительное событие оставляют след,
поскольку оставить его - всегда непреодолимый искус для
брачующихся. Сколько не играй невозмутимость ("эта связь для
меня ничего не значит"), сколько не шухари, не предохраняйся
("об этом, клянусь, никто не узнает"), сколько не устраивай
конечных автоматов ("фигаро здесь, фигаро там, фигаро у нее")
чтобы отмутить час на пяти минутах и ночь на пяти часах, след
все равно останется. Это оказывается превыше сил -
удовольствоваться покаянной исповедью на закате дней, не
важно, в исповедальне или в купе дальнего следования.
Есть мнение, что об изменах куда чаще узнают от тех, кто их
совершает, чем от волонтеров замочных скважин или наемных
вуайеров. "Ты помнишь тот сочельник, когда?.. Так вот..."
- реплика к мужу. Благая весть отзывается благой оплеухой
(реже - встречным откровением). "Черт побери, как я был
невнимателен", - остается только ужасаться. Это так
обидно, знать, что ты муж, объевшийся груш, от
которых у тебя происходит слепота, так же как у маленького
Мука происходил слоновий нос, а у зазеркальной Алисы случались
перебои с ростом. Нет утешения, хотя он замечал, разумеется,
все, что можно было заметить, но можно и не заметить. Если бы
оказалось, что она была неверна ему вчера, он бы снова
вспомнил, что заметил, ибо такова функция памяти - вспоминать
то, что известно, чему уже дано истолкование. И это не его
вина. И не вина вообще, ибо есть такой уговор не принимать в
библиотеки обличительные инвективы на рогатых, слепых
мужей, и на жен неверных и любых.
Кинопроба "Луи в роли Карла" принесла Луи много всего, но в
частности, отчетливое ощущение воротника, который
удушливо сходится на шее, ибо не бывать двум Карлам у
Бургундии. Изабелла думала о нем теперь посредством слова
"бедненький", которое дилинькало на той же ноте, что
"дурачок", хотя последствия для телесности Луи у них выходили
совсем уж разные.
Далее. "Сколько раз входил ты к жене ближнего своего?"
Пятьдесят восемь", - зачем-то соврал Луи и тут же поправился:
"Вообще-то шестьдесят два, но как зашел, бывало, так и
вышел." Тот, кто сидит по ту сторону воображаемой клети в
воображаемой исповедальне, сконфуженно: "Хорошо, сын мой,
главное, что вышел, сын мой." Кому еще поведал Луи о своем
прелюбодеянии? Никому. Кому Изабелла? Как ни странно, тоже
никому. Кому кровать, простыни, подушка, тазик? В
докриминалистические времена вещам не было разрешено ничего,
кроме, быть может, скупого казенного отчета перед
начальником административно-хозяйственной части Страшного
Суда.
Еще дальше. Однажды Луи вообразил себе покаяние перед Карлом.
"Сир, я ее восхотел и возымел, а дурных мыслей при мне,
сами знаете, нет, кроме потрахаться". Эта фривольность, в
шестнадцать показавшаяся бы Луи похвальной,
"незакомплексованной", теперь разочаровала его - даже
самовлюбленных шутов, случается, воротит от собственных острот.
Луи явился туда как на работу в понедельник. Подтянутый,
пустой, бритый, весь мыслями в воскресеньи. Изабелла уже
дожидалась его, сидя в плетеном кресле. Было солнечно,
как бывает только в апреле, место действия было залито
прозрачной платиной и мебель казалась обмазанной кое-где
акациевым медом, который резво отливал янтарем, оливковым
маслом и блестел желтым шелком. Они поприветствовали
друг-друга молча, потом Луи погладил ее руку, приспустил
рейтузы и сказал шепотом: "У нас мало времени".
- Послушай, помнишь, как ты переписывал письма, которые писал
мне Карл, во время того похода? - спросила Изабелла, тоже
шепотом. Она была серьезна, словно от ответа на этот вопрос
будет зависеть весь дальнейший ход событий - минет или как
обычно.
- Помню, - сразу согласился Луи. Надо же какое совпадение, он
и сам куражился над этой биографической деталью часом раньше,
когда в сотый раз привиделся барон Эстен, а потом подумалось,
что он хоть и барон, а не грамотный, в то время как он, Луи,
бессменно оформлял амурную корреспонденцию бургундского
графа номер один, хоть и не был бароном, а теперь, вдобавок,
обрел влажную благосклонность тогдашнего адресата. Как
обычно, работал спасительный принцип компенсации, в
соответствии с которым все равно, чем гордиться, лишь бы
гнойник не воспалялся. - Так что с того?
- Я давно хотела спросить, но все время откладывала, скажи, ты
тогда, давно, думал, что мы будем любовниками или нет? -
спросила Изабелла и Луи был страшно удивлен, что это на нее
вдруг нашло, восстанавливать мотивы, находить высохшие
пунктиры связей между событиями. Наверное, прибытие Карла на
нее так своеобразно подействовало.
- Если хочешь честно, в первый раз я об этом подумал, когда мы
забирали тебя из замка Шиболет. Тогда так получилось, что
ты была сверху и обломок копья или ветка - не помню, - задрал
твои юбки, первую-вторую-третью, Карл тут же снял тебя вниз,
а я стоял снизу и я подумал, что у тебя красивые, стройные
ноги, совсем без волос, а потом подумал, что ты их наверное
бреешь или выщипываешь волоски пинцетом, а потом подумал то,
о чем ты спрашивала. Можно сказать, что мы были любовниками с
того дня, потому что тогда я впервые мысленно с тобой
переспал. А когда переписывал письма - это было продолжение, я
как бы сам их писал, хотя текст за меня сочинял сама знаешь
кто. У мужчин незавидная роль, все время желать женщин.
Знаешь, если посчитать, со сколькими женщинами я действительно
был в связи и со сколькими воображал, что в связи, то у
вторых, будет количественный перевес не менее чем двойной. Ты
вот одна из немногих, кто и побывал и среди тех и среди этих.
- А третья категория, женщины твоего герцога? Ты про нее не
сказал.
То была содержательная беседа!
Изабелла сидела в кресле так: левая рука на чуть выпуклом
животе, правая на правом бедре, правое подколенье покоится на
подлокотнике кресла. Левая нога скинула туфельку и упирается в
пол, как ей и положено. Роза стыдливо, а если точней, то
бесконтрольно полураскрыта. Платье Изабеллы расстегнуто от
самого верха до самого низа, и две его серебристо-синие
половинки, откинуты на подлокотники, (одна накрыта коленом) и
свисают до земли, словно утратившие силу и упругость крылья
герцогини эльфов, белое костлявое тело, причинные кудри,
усталая грудь кажутся частями осиянного жестокими дневными
софитами тела ночной человеко-бабочки. Все это красиво, но той
красотой, что не вызывала бы волнения в крови даже самого
легковоспламеняемого эротомана. Луи тоже был хорош - правая
слегка опирается на спинку кресла, левая машинально
прохаживается по недоумевающему члену, рейтузы приспущены, на
голенях, далеко не убежишь. А лицо - лицо живет тем, о чем
так увлеченно шепчет Изабелла, а отнюдь не тем, что по
сценарию, по логике порнофильма должно бы сейчас ходить
ходуном. Луи стоит спиной к окну и заслоняет Изабелле свет.
Она время от времени заводит голову назад, туда где нет его
живота, который дан ей трижды крупным планом, чтобы отхватить
ослепительную солнечную пощечину - ей нравится так делать.
Свет-тень. Инь-янь. Редкий случай - все, что происходит в
комнате Изабеллы по соображениям космической эстетики,
оптимально набросать пастелью или углем, предпослав все
значительные реплики в верхнем правом углу, в околоплодных
водах комиксовых бабл-гамов.
- Слушай, может нам лучше вообще прекратить, пока Карл не
уедет куда-нибудь снова?
- Милая Соль, я не выдержу. Я взорвусь. Меня разорвет изнутри.
- Никогда бы не подумала. Так ты что, совсем не боишься?
- Боюсь.
- Не кривляйся.
- Я не кривляюсь, я боюсь. Могу побожиться. А ты?
- Что я? Мне все равно. Что он может со мной сделать? Побить?
Никогда в жизни Карл не станет бить женщину, к которой
равнодушен. Поедет по Сене с блядями? А что он по-твоему
сейчас делает? Будет на меня зол, обидится, отправит в
монастырь Сантьяго-де-Компостела? Пусть попробует. Зачем он
по-твоему на мне женился? Ах молчишь? А я тебе скажу - чтобы
никто не подумал, что он голубой. Или точнее так, чтобы все,
кто уже подумали, после той истории с Людовиком, с Шиболетом,
с женитьбой на девке без роду-племени подумали, что наверное
он не только голубой, раз предпочел династическому слиянию
капиталов с раздельными спальнями такую разорительную свару
из-за смазливой содержанки своего врага. Меня заебало, Лу,
столько лет быть живым доказательством.
- Ты к нему несправедлива.
Они говорили долго. Луи даже показалось, что так долго
они не говорили никогда раньше, хотя представлялись и более
мирные случаи болтать языком. В сущности, они говорили уже
второй час, Луи ждал Карл, чтобы вместе инспектировать
кое-какие предместья, и это не смешно. У Изабеллы тоже
рисовалось благотворительное дельце - что-то вроде раздачи
хвороста озябшим, которые наверняка уже некультурно заплевали
всю дижонскую площадь, ожидая герцогской дармовщины. В общем,
промедление было некстати, но пресыщения темой никак не
наступало. Вот только голосовые связки болели от шепота.
- У меня горло болит от шепота, - созналась Изабелла.
- Тогда все, - скоропостижно заключил Луи. Он хотел сказать,
что против природы не попрешь, но рейтузы все-таки не натянул.
Он соврал, конечно, потому, что это было еще не "все".
Изабелла переместилась на край кресла, вынула заколку из
волос, волосы, боже, как много серебристых, щекотно
расплескались, Луи встал перед ней как лист перед травой, как
Каменный Гость перед донной Анной, а победоносная ухмылка
синьора Джакомо Казановы облупилась с его губ вместе с первым
поцелуем Изабеллы, который его обновленные губы теперь не
могли бы поймать и отдать назад, потому, что теперь - не то,
что в замке Шиболет, Изабелла была внизу, а он был вверху. И
не было поблизости дородной Луны, а потому не на кого было
переложить ответственность за свою похоть, которая может и
была еще не похотью, но уже давно не тем "желанием", которым
затыкают все сюжетные бреши писатели женских романов, просто
Луи невыносимо захотелось трахаться, захотелось вот тут прямо
сейчас аннигилировать до антиматерии любви, последние брызги
которой растворятся в эфирном потопе сигналов удовольствия,
захотелось стремиться вперед, по направлению к Изабелле,
свернуться шебутным микроголовастиком, обернуться тем семенем,
которое подарит Изабелле сына, Карлу пасынка, а ему самому -
бессмертие, ибо следующие девять месяцев младенец будет его,
Луи, наместником в уютной мирке с теплым климатом, в Изабелле,
а всю оставшуюся жизнь будет благословлять свое пренатальное
княжение, смеяться в точности как Луи, озадаченно скрести
затылок, как он и в точности как он поводить головой, уложив
перед зеркалом волосы, а потом, когда-нибудь, он сделает то же
самое, что Луи сейчас и Луи станет дважды бессмертен, трижды
бессмертен и так на века, на века. Терпеть ласковые
слюнки и невнятные тычки языка, а Луи не был обрезан, было
уже невыносимо, как невыносимо совестливо мочить ноги
прогуливаясь по кромке пляжа и ощущать одними только стопами
морскую прохладу, как невыносимо тосковать по прохладному
аквамарину в стране Пуритании, сделавши из брюк бермуды,
тосковать и не плавать только потому, что у тебя нет
купального костюма. Луи сбросил ковы оцепенения и решительно,
почти уже грубо, отстранил Изабеллу, отстранил ее губы, встал
на колени и, так как подаваться вперед было уже некуда, мешало
кресло, навернул ее на себя со всей возможной галантностью и
проникновенностью. Их глаза встретились, причем глаза
Изабеллы были, они были полны слез. Луи не обольщался по
этому поводу, что это, мол от переизбытка чувств. За тридцать
семь лет он помнил что-то около шестидесяти семи минетов
(любопытно, что до тридцати ему хватало ума вести подобие
бухгалтерии, а остальное он посчитал "по среднему") и он
понимал, что чувства, даже если они есть, то совершенно здесь
не при чем. Просто им, ей, тяжело дышать с таким кляпом во
рту, от этого у некоторых происходит насморк, а у некоторых из
этих некоторых происходят слезы, бедная моя девочка бедная моя
де-держись, милая, я сейчас, а Изабелла послушалась, обхватила
его за шею как только может обезьяний детеныш, так крепко,
будто пульсация его крови и есть та сила, что закроет перед
ней ворота Ада и распахнет ворота Рая, или хотя бы Чистилища и
что в биениях его бедренных костей о разваливающееся, мамочки
родные, кресло, есть наверное смысл, который, если тесней
прижаться к его лицу грудью, то перейдет, перебросится и на
нее, как брюшной тиф, как пожар, как вибрация большого,
размером с пол-вселенной барабана.
- Монсеньор Луи, герцог Карл велели вам передать, чтобы вы
их догоняли. Они выехали, не дождавшись вас.
- Жанет? Какая блядь оставила дверь незапертой?!
Но это было уже все равно. Луи поднялся, отер липкую,
горячую ладонь о синий подол платья Изабеллы и, не глядя
никуда, натянул рейтузы. Он чувствовал себя так, будто его,
словно давешнюю ромашку, ненароком переломили пополам.
Луи был свободным человеком свободного герцогства. Не будучи
потомственным дворянином, он был лишен повышенной
чувствительности к понятиям серважа и вассального долга.
Поэтому Луи в любую неуютную ночь последних дней апреля мог
взнуздать коня и уехать прочь. Например, во Францию, к
христианнейшему королю Людовику, обожающему перебежчиков
туда-сюда, ибо они, как не знал, но чувствовал король, своей
суетливой подвижностью гарантированно задвигают тепловую
смерть Вселенной за границы рационально мыслимого будущего. Но
увы, политическая конъюнктура во Франции чересчур
неустойчива и легкомысленна. Сегодня ты перебежчик и тем
спасаешь Pax Gallica, завтра уже мажордом или коннетабль, но
вот послезавтра ты останавливаешься, обрастаешь семьей,
становишься индифферентен мирозданию и тебя жрет с потрохами
новая порция интриганов, бегущих ко французскому двору изо
всех иных палестин.
Луи мог уехать в Италию к надменным дожам и патрициям. В
Италии, впрочем, не любят перебежчиков, потому что не проникли
еще столь глубоко в космогонию, как Людовик, но зато там любят
тираноборцев. Зато... - Луи цокнул языком. А ему-то что с
этого? Он, Луи, не тираноборец. Значит, Италия не подходит.
Так, дальше у нас Священная Римская империя германской нации.
Немцев Луи уважал за латентную и тем более пикантную
развратность, но не любил за то, что, зачастую не находя себе
исчерпывающей сатисфакции, последняя охотно переодевается в
белые плащи меченосного пуризма. И потом всякие Мартины вместо
того, чтобы умело подпоить глянувшегося мужика и отсосать у
безумие, каким была для Карла вот та история с белобрысым
ангелом из Меца. Луи нравилось знать, что безумие Карла по
плечу ему, смерду.
Кстати, о Мартине. У Луи было особое мнение по поводу всей
этой истории. И Карл, с которым Луи не спешил, конечно,
делиться, подозревал о некоторых его особенностях.
Если рассечь сплетничающий Дижон на два лагеря - в одном те,
кто в связи Мартина и Карла не сомневались, а в другом
сомневающиеся, то Луи образца того памятного фаблио должно бы
быть чем-то вроде герольда, снующего туда-сюда от одних к
другим. Но таким герольдом, что на пути из одного лагеря в
другой всерьез подумывает о том, чтобы податься в лагерь N3.
Так продолжалось почти год, пока Луи не уничтожил всю эту
метафору с двумя лагерями своим смелым "нет".
И тогда история Мартина была убрана и анимирована по-новому,
но уже воображением Луи, на этот раз проявившим несвойственную
себе настойчивость мысли, которой не лень было возвращаться в
те фаблиозные палестины вновь и вновь. Вновь и вновь.
Была причина настойчивости Луи. Когда все происходило,
являлось, жглось и Мартин был еще жив, Луи не замечал ничего.
О скандале он узнал едва ли не последним. Он был изумительно
слеп, глух и отвлечен в то лето. И не мог себе простить. Это
Луи! - полагавший, что знает Карла (которому он же еще
объяснял из какого места девочки мочатся и почему это не то
самое место) так же скучно и хорошо, как рука знает ногти. Это
было как оскорбление. И когда Карл в терновом венце с
жемчужными плевками на бархатном кафтане, словно герой,
вальсирующий под шелест прибоя, под шелест осуждающего
одобрительного шикания, двинулся на замок Шиболет, Луи
признал, что должен воссоздать правду, или то, что было бы
даже полнее, правдивее самой правды, во что бы то ни стало.
Так наливалось соком это особое мнение.
Для себя Луи называл бытийную канву тех событий "немецкой
пиэсой". Прошел месяц, пока из какофонии, подвергнутой
дознанию Луи, показались хвостики и лесенки стройных адажио.
Пока соколы, живые и нарисованные, нестройный бабский лепет и
скрипучие двери Лютеции, рассказы слуг и мыслительная
кинохроника тех деньков не запели некое циничное подобие
следовательской серенады. А потом, полгода спустя, какофония,
вылущившись из кокона фактов и домыслов, превратилась в
полифонию плотской любви, страстей и смертоубийства. А Карл с
Мартином были вписаны двумя полуобнаженными эллинскими
коапулянтами в редкое издание для взрослых, состоятельных и
чуть седых натуралистов - книжонку, единственно интересную
тогда Луи.
Те двое немцев из Ордена - Гельмут и Иоганн, кажется -
позавидовали бы успеху Луи. Быть может, когда они покидали
Дижон, в их головах звенела не менее кристальная ясность, чем
та, что обрел Луи. Но где им было до того, чтобы рыдать над
ней, беситься, орать, исходя философской испариной, завистью и
даже, представьте себе, ханжеским преклонением перед графом.
Где им было до восклицаний "Да, то была немецкая пиэса!" -
когда восклицающий мечется в шторме перемятой постели, а его
пальцы где-то там очень внизу и очень заняты.
Когда дознание Луи было в самом разгаре, он даже начал
дневниковствовать. Это вольтерьянское занятие, правда,
ограничилось одной-единственной записью, зато записью,
беременной целым грустным романом. Такой: "Все ясно. они
любили друг друга, но обстоятельства испортили конец, и без
того обещавший быть плохим. Мартина убил не Карл, но молния,
сиречь меч Господень. Его, можно сказать, просто насмерть
забило яблоками, повалившими с дерева познания на его
белобрысые кудри. Октябрь 1461 года от Р.Х."
Карл прочтет это неделю спустя после казни Луи и кусок, черт
побери, яблока станет ему поперек горла, а потом прорвется
кашлем. Колени его судорожно разойдутся, а дневник Луи
беспризорно шлепнется на пол.
К моменту "И", моменту Изабеллы, Луи было под сорок. Тот
самый возраст, когда в любви уже наплевать на взаимность, а в
сексе на любовь. Когда в тексте уже не ищут трюизмов,
"случаев", описаний значительных людей и скрытых указаний на
то, как жить и зачем. В том возрасте, когда в общем-то уже не
читают, а пишут, перелистывая страницы (одни), или спят с
открытыми глазами (остальные). Луи, переросток среди пажей и
прихлебателей, подозревал, что зажился в ослиной шкуре правой
руки герцога, костюмирующей роль сопровождающего герцога
бабника с готовой остротой на кончике языка, а также и роль
карманного зеркальца, в которое граф, может, посмотрится, если
у него будет охота, а может и нет. И шкура, и роль тесны для
тридцати семи. Такой себе гроб, сделанный по неправильно
снятой мерке. Камзол, разъезжающийся под мышками. "И, что
противно, - признавался себе Луи, - если намекнуть на это
Карлу, он покрутит пальцем у виска и утешит: "А с чего ты
взял, что роль герцога лучше?" и будет по-своему прав."
Впрочем, есть более действенные виды намеков, чем словесные.
Например, спать с его женой. Например, интриговать за его
спиной. Например, что угодно другое.
Отстрелявшись первой в этом году грозою, от Дижона
только-только начали расползаться синие тучи, когда Карл,
полчаса прождавший в городских воротах пока изрубят на
сувениры крестьянский воз, сцепившийся насмерть с лафетом
осадной мортиры, обидчицы Льежа, наконец-то выкарабкался
из-под навеса лавки придорожного менялы и, отмахнувшись от
подведенной лошади, размашисто зашагал по лужам в направлении
своих городских апартаментов. За его спиной в пять тысяч
глоток облегченно вздохнули пять тысяч солдат и благородных
рыцарей. Война с батавами окончена, консул топает в сенат
испросить дозволения на триумф, а легионы остаются за
городской чертой вола ебать.
Несмотря на форс-мажор при въезде в город, несмотря на шесть
месяцев, проведенных в лагере среди проклятущей фландрской
ирригации, несмотря на соломенную шерстинку, которую занесло с
крыши меняльной лавки за шиворот герцога, настроение было
неплохим. Все-таки, первый город, сожженный вот так, целиком,
как Агамемнон Трою не сжигал. Все-таки, мир с Людовиком.
Все-таки, алые уста Изабеллы.
Последние усердно трудились над Луи каких-то полчаса назад,
во время катастрофического преткновения в дижонских воротах.
А спустя еще полчаса Карл нашел их слаще меда.
Луи добился аудиенции у Карла только под вечер, когда небеса
вновь возрыдали по испепеленному Льежу.
- Ну, как поход?
- Спросись у Коммина, - вполне дружелюбно отмахнулся Карл.
За этот день он уже пересказывал подробности своего вояжа
дважды - жене и матери - и чуть было не оглох от грохота
осадной артиллерии, эвоцированной образами собственного языка
через множитель утренней грозы.
- И вообще не юли, - Карл изменил тон. - Ты меня своими
письмами до того заманал, что я чуть сам не напился с твоим
сучьим Эстеном. Все хотел понять что ты там мутишь.
Это была новость.
- Ты его видел под Льежем? - Луи действительно был удивлен,
хотя особых оснований удивляться не было.
- Ну да, - пожал плечами Карл. - Во-первых, Людовик в нем души
не чает, а во-вторых у него в этом году служба началась с
марта. Короче, это неважно, ты его лучше знаешь, ты
и рассказывай.
- Послушай, Карл, - начал Луи, стараясь глядеть герцогу прямо
в глаза. - Я тебе еще в письмах намекал, что дело Эстена
выеденного яйца не стоит. Это с одной стороны. Но с другой -
есть одно обстоятельство, которое нельзя было доверять бумаге.
Карлу давно уже не говорили "ты". Карла очень давно не
называли просто Карлом. И давно уже ему не смотрели в глаза
так пристально. "Что же, все это не столь уж и дурно", -
признался себе Карл, заинтересованно заламывая бровь и тем
поощряя Луи продолжать.
- Я видел в Азенкуре живого Мартина, - сказал Луи, не найдя
лучших одежек для своих голых фактов.
- Какого Мартина? - непритворно нахмурился Карл, который с тех
пор как стал полновесным герцогом взращивал и лелеял в себе
любую и всякую забывчивость.
Так через три месяца Изабелла, услышав от хмурого поутру Карла
"Мне снова приснился Луи", искренне изумится: "Какой Луи?"
- Мартина фон Остхофен, душа которого, по моему разумению,
отлетела куда надо прямо с нашего фаблио. Я видел его живым и
невредимым. И в подтверждение этих слов привез тебе вот это.
У Луи все было подготовлено заранее. В руках Карла оказалась
прядь белесых тонких волос и тяжеленный клок ломкой
посверкивающей шерсти.
- Это его волосы, - пояснил Луи. И, уже не в силах сдерживать
нервный смешок, добавил:
- А это шерсть алмазного зайца, которым Мартин являлся, пока
его не вылечили алхимией.
Карл тяжело вздохнул.
- И как Мартину это понравилось?
- Что именно? - не осмелился строить собственных предположений
Луи.
- Когда ты драл у него из-под хвоста клок шерсти. Он не
обиделся?
- Со спины, - поправил Луи бесцветным голосом. И, переживая
окрыляющее облегчение зеленой смерти, добавил:
- Я думаю, имеет смысл пригласить Жануария. Он в этом понимает
лучше нас.
Карл, пожалуй, мог бы быть и попронырливей. Наблюдательно,
болезно сверкать глазами, саркастически снисходить к чужой
похоти, язвить ее намеками. Например: спросить ее
неожиданно, после занавеса, за которым, сверкая ляжками,
спрятались последний акт и последнее явление: "Так кто
все-таки лучше - я или он?" И потом наслаждаться ее, гадины,
замешательством. Но он и не был, и не делал. Потому что не
знал и не догадывался. Платье мнительного венецианского мавра
заведомо сидело на нем плохо, ведь он даже не потрудился его
примерить в портновской. "Я не единственный кто женат на
бляди", - так он решил еще давно, когда сгорело левое крыло
замка герцогов Бургундских. А после соблюдал договоренность и
был честен - не ревновал сверх меры, не роптал, и был из рук
вон ненаблюдателен.
А ведь мог бы и заметить. То Изабелла интересуется прошлым
Луи, то будущим. То приближает к себе девчушку с именем Луиза
и зовет ее так сладенько - "Лу" и "Лулу". Вот она придумала,
чтобы Луи учил ее какой-то хуйне - не то в карты, в
"бордосское очко", не то немецкому. Вот она тычет пальцем в
пегого иноходца и делает радостное, но до идиотизма натянутое
открытие: "Конь ну совсем как у Луи!", а потом еще усвоила
новое слово - "атас" - и лепит его где ни попадя. Разумеется,
"атас" говорит не только устами Луи. Так говорит еще
пол-Дижона. Но половина, конечно, не та, у которой Изабелла,
всегда посягавшая на снежно-аристократические высоты, охотно
перенимала словечки.
И такого было много.
Известно, что так ли, иначе ли, любовники не могут вести себя
незаметно. Могут не обращать друг на друга внимания, могут
заигрывать изо всех сил, чтоб спектакль удовлетворил
наблюдателей с современными, психоаналитическими запросами.
Правда, неверно полагать, что тайны (и впрямь замечательное
слово, монсеньоры Бальзак, Шадерло де ла Кло, Альфред де
Мюссе) тайны сношений, исподволь проникая повсюду, открыты для
обозрения всех желающих. Нет. Вот поэтому самые бесталанные
уловки (см. выше) в большинстве случаев идут за чистую
монету. Ведь не так уж много тех людей, которым нужно
что-либо заподозрить и еще меньше тех кто заподозрить не
боится.
Незаконные браки, которые по примеру законных, все
время свершаются на небесах, утверждая трансцендентность
моногамии, как и всякое значительное событие оставляют след,
поскольку оставить его - всегда непреодолимый искус для
брачующихся. Сколько не играй невозмутимость ("эта связь для
меня ничего не значит"), сколько не шухари, не предохраняйся
("об этом, клянусь, никто не узнает"), сколько не устраивай
конечных автоматов ("фигаро здесь, фигаро там, фигаро у нее")
чтобы отмутить час на пяти минутах и ночь на пяти часах, след
все равно останется. Это оказывается превыше сил -
удовольствоваться покаянной исповедью на закате дней, не
важно, в исповедальне или в купе дальнего следования.
Есть мнение, что об изменах куда чаще узнают от тех, кто их
совершает, чем от волонтеров замочных скважин или наемных
вуайеров. "Ты помнишь тот сочельник, когда?.. Так вот..."
- реплика к мужу. Благая весть отзывается благой оплеухой
(реже - встречным откровением). "Черт побери, как я был
невнимателен", - остается только ужасаться. Это так
обидно, знать, что ты муж, объевшийся груш, от
которых у тебя происходит слепота, так же как у маленького
Мука происходил слоновий нос, а у зазеркальной Алисы случались
перебои с ростом. Нет утешения, хотя он замечал, разумеется,
все, что можно было заметить, но можно и не заметить. Если бы
оказалось, что она была неверна ему вчера, он бы снова
вспомнил, что заметил, ибо такова функция памяти - вспоминать
то, что известно, чему уже дано истолкование. И это не его
вина. И не вина вообще, ибо есть такой уговор не принимать в
библиотеки обличительные инвективы на рогатых, слепых
мужей, и на жен неверных и любых.
Кинопроба "Луи в роли Карла" принесла Луи много всего, но в
частности, отчетливое ощущение воротника, который
удушливо сходится на шее, ибо не бывать двум Карлам у
Бургундии. Изабелла думала о нем теперь посредством слова
"бедненький", которое дилинькало на той же ноте, что
"дурачок", хотя последствия для телесности Луи у них выходили
совсем уж разные.
Далее. "Сколько раз входил ты к жене ближнего своего?"
Пятьдесят восемь", - зачем-то соврал Луи и тут же поправился:
"Вообще-то шестьдесят два, но как зашел, бывало, так и
вышел." Тот, кто сидит по ту сторону воображаемой клети в
воображаемой исповедальне, сконфуженно: "Хорошо, сын мой,
главное, что вышел, сын мой." Кому еще поведал Луи о своем
прелюбодеянии? Никому. Кому Изабелла? Как ни странно, тоже
никому. Кому кровать, простыни, подушка, тазик? В
докриминалистические времена вещам не было разрешено ничего,
кроме, быть может, скупого казенного отчета перед
начальником административно-хозяйственной части Страшного
Суда.
Еще дальше. Однажды Луи вообразил себе покаяние перед Карлом.
"Сир, я ее восхотел и возымел, а дурных мыслей при мне,
сами знаете, нет, кроме потрахаться". Эта фривольность, в
шестнадцать показавшаяся бы Луи похвальной,
"незакомплексованной", теперь разочаровала его - даже
самовлюбленных шутов, случается, воротит от собственных острот.
Луи явился туда как на работу в понедельник. Подтянутый,
пустой, бритый, весь мыслями в воскресеньи. Изабелла уже
дожидалась его, сидя в плетеном кресле. Было солнечно,
как бывает только в апреле, место действия было залито
прозрачной платиной и мебель казалась обмазанной кое-где
акациевым медом, который резво отливал янтарем, оливковым
маслом и блестел желтым шелком. Они поприветствовали
друг-друга молча, потом Луи погладил ее руку, приспустил
рейтузы и сказал шепотом: "У нас мало времени".
- Послушай, помнишь, как ты переписывал письма, которые писал
мне Карл, во время того похода? - спросила Изабелла, тоже
шепотом. Она была серьезна, словно от ответа на этот вопрос
будет зависеть весь дальнейший ход событий - минет или как
обычно.
- Помню, - сразу согласился Луи. Надо же какое совпадение, он
и сам куражился над этой биографической деталью часом раньше,
когда в сотый раз привиделся барон Эстен, а потом подумалось,
что он хоть и барон, а не грамотный, в то время как он, Луи,
бессменно оформлял амурную корреспонденцию бургундского
графа номер один, хоть и не был бароном, а теперь, вдобавок,
обрел влажную благосклонность тогдашнего адресата. Как
обычно, работал спасительный принцип компенсации, в
соответствии с которым все равно, чем гордиться, лишь бы
гнойник не воспалялся. - Так что с того?
- Я давно хотела спросить, но все время откладывала, скажи, ты
тогда, давно, думал, что мы будем любовниками или нет? -
спросила Изабелла и Луи был страшно удивлен, что это на нее
вдруг нашло, восстанавливать мотивы, находить высохшие
пунктиры связей между событиями. Наверное, прибытие Карла на
нее так своеобразно подействовало.
- Если хочешь честно, в первый раз я об этом подумал, когда мы
забирали тебя из замка Шиболет. Тогда так получилось, что
ты была сверху и обломок копья или ветка - не помню, - задрал
твои юбки, первую-вторую-третью, Карл тут же снял тебя вниз,
а я стоял снизу и я подумал, что у тебя красивые, стройные
ноги, совсем без волос, а потом подумал, что ты их наверное
бреешь или выщипываешь волоски пинцетом, а потом подумал то,
о чем ты спрашивала. Можно сказать, что мы были любовниками с
того дня, потому что тогда я впервые мысленно с тобой
переспал. А когда переписывал письма - это было продолжение, я
как бы сам их писал, хотя текст за меня сочинял сама знаешь
кто. У мужчин незавидная роль, все время желать женщин.
Знаешь, если посчитать, со сколькими женщинами я действительно
был в связи и со сколькими воображал, что в связи, то у
вторых, будет количественный перевес не менее чем двойной. Ты
вот одна из немногих, кто и побывал и среди тех и среди этих.
- А третья категория, женщины твоего герцога? Ты про нее не
сказал.
То была содержательная беседа!
Изабелла сидела в кресле так: левая рука на чуть выпуклом
животе, правая на правом бедре, правое подколенье покоится на
подлокотнике кресла. Левая нога скинула туфельку и упирается в
пол, как ей и положено. Роза стыдливо, а если точней, то
бесконтрольно полураскрыта. Платье Изабеллы расстегнуто от
самого верха до самого низа, и две его серебристо-синие
половинки, откинуты на подлокотники, (одна накрыта коленом) и
свисают до земли, словно утратившие силу и упругость крылья
герцогини эльфов, белое костлявое тело, причинные кудри,
усталая грудь кажутся частями осиянного жестокими дневными
софитами тела ночной человеко-бабочки. Все это красиво, но той
красотой, что не вызывала бы волнения в крови даже самого
легковоспламеняемого эротомана. Луи тоже был хорош - правая
слегка опирается на спинку кресла, левая машинально
прохаживается по недоумевающему члену, рейтузы приспущены, на
голенях, далеко не убежишь. А лицо - лицо живет тем, о чем
так увлеченно шепчет Изабелла, а отнюдь не тем, что по
сценарию, по логике порнофильма должно бы сейчас ходить
ходуном. Луи стоит спиной к окну и заслоняет Изабелле свет.
Она время от времени заводит голову назад, туда где нет его
живота, который дан ей трижды крупным планом, чтобы отхватить
ослепительную солнечную пощечину - ей нравится так делать.
Свет-тень. Инь-янь. Редкий случай - все, что происходит в
комнате Изабеллы по соображениям космической эстетики,
оптимально набросать пастелью или углем, предпослав все
значительные реплики в верхнем правом углу, в околоплодных
водах комиксовых бабл-гамов.
- Слушай, может нам лучше вообще прекратить, пока Карл не
уедет куда-нибудь снова?
- Милая Соль, я не выдержу. Я взорвусь. Меня разорвет изнутри.
- Никогда бы не подумала. Так ты что, совсем не боишься?
- Боюсь.
- Не кривляйся.
- Я не кривляюсь, я боюсь. Могу побожиться. А ты?
- Что я? Мне все равно. Что он может со мной сделать? Побить?
Никогда в жизни Карл не станет бить женщину, к которой
равнодушен. Поедет по Сене с блядями? А что он по-твоему
сейчас делает? Будет на меня зол, обидится, отправит в
монастырь Сантьяго-де-Компостела? Пусть попробует. Зачем он
по-твоему на мне женился? Ах молчишь? А я тебе скажу - чтобы
никто не подумал, что он голубой. Или точнее так, чтобы все,
кто уже подумали, после той истории с Людовиком, с Шиболетом,
с женитьбой на девке без роду-племени подумали, что наверное
он не только голубой, раз предпочел династическому слиянию
капиталов с раздельными спальнями такую разорительную свару
из-за смазливой содержанки своего врага. Меня заебало, Лу,
столько лет быть живым доказательством.
- Ты к нему несправедлива.
Они говорили долго. Луи даже показалось, что так долго
они не говорили никогда раньше, хотя представлялись и более
мирные случаи болтать языком. В сущности, они говорили уже
второй час, Луи ждал Карл, чтобы вместе инспектировать
кое-какие предместья, и это не смешно. У Изабеллы тоже
рисовалось благотворительное дельце - что-то вроде раздачи
хвороста озябшим, которые наверняка уже некультурно заплевали
всю дижонскую площадь, ожидая герцогской дармовщины. В общем,
промедление было некстати, но пресыщения темой никак не
наступало. Вот только голосовые связки болели от шепота.
- У меня горло болит от шепота, - созналась Изабелла.
- Тогда все, - скоропостижно заключил Луи. Он хотел сказать,
что против природы не попрешь, но рейтузы все-таки не натянул.
Он соврал, конечно, потому, что это было еще не "все".
Изабелла переместилась на край кресла, вынула заколку из
волос, волосы, боже, как много серебристых, щекотно
расплескались, Луи встал перед ней как лист перед травой, как
Каменный Гость перед донной Анной, а победоносная ухмылка
синьора Джакомо Казановы облупилась с его губ вместе с первым
поцелуем Изабеллы, который его обновленные губы теперь не
могли бы поймать и отдать назад, потому, что теперь - не то,
что в замке Шиболет, Изабелла была внизу, а он был вверху. И
не было поблизости дородной Луны, а потому не на кого было
переложить ответственность за свою похоть, которая может и
была еще не похотью, но уже давно не тем "желанием", которым
затыкают все сюжетные бреши писатели женских романов, просто
Луи невыносимо захотелось трахаться, захотелось вот тут прямо
сейчас аннигилировать до антиматерии любви, последние брызги
которой растворятся в эфирном потопе сигналов удовольствия,
захотелось стремиться вперед, по направлению к Изабелле,
свернуться шебутным микроголовастиком, обернуться тем семенем,
которое подарит Изабелле сына, Карлу пасынка, а ему самому -
бессмертие, ибо следующие девять месяцев младенец будет его,
Луи, наместником в уютной мирке с теплым климатом, в Изабелле,
а всю оставшуюся жизнь будет благословлять свое пренатальное
княжение, смеяться в точности как Луи, озадаченно скрести
затылок, как он и в точности как он поводить головой, уложив
перед зеркалом волосы, а потом, когда-нибудь, он сделает то же
самое, что Луи сейчас и Луи станет дважды бессмертен, трижды
бессмертен и так на века, на века. Терпеть ласковые
слюнки и невнятные тычки языка, а Луи не был обрезан, было
уже невыносимо, как невыносимо совестливо мочить ноги
прогуливаясь по кромке пляжа и ощущать одними только стопами
морскую прохладу, как невыносимо тосковать по прохладному
аквамарину в стране Пуритании, сделавши из брюк бермуды,
тосковать и не плавать только потому, что у тебя нет
купального костюма. Луи сбросил ковы оцепенения и решительно,
почти уже грубо, отстранил Изабеллу, отстранил ее губы, встал
на колени и, так как подаваться вперед было уже некуда, мешало
кресло, навернул ее на себя со всей возможной галантностью и
проникновенностью. Их глаза встретились, причем глаза
Изабеллы были, они были полны слез. Луи не обольщался по
этому поводу, что это, мол от переизбытка чувств. За тридцать
семь лет он помнил что-то около шестидесяти семи минетов
(любопытно, что до тридцати ему хватало ума вести подобие
бухгалтерии, а остальное он посчитал "по среднему") и он
понимал, что чувства, даже если они есть, то совершенно здесь
не при чем. Просто им, ей, тяжело дышать с таким кляпом во
рту, от этого у некоторых происходит насморк, а у некоторых из
этих некоторых происходят слезы, бедная моя девочка бедная моя
де-держись, милая, я сейчас, а Изабелла послушалась, обхватила
его за шею как только может обезьяний детеныш, так крепко,
будто пульсация его крови и есть та сила, что закроет перед
ней ворота Ада и распахнет ворота Рая, или хотя бы Чистилища и
что в биениях его бедренных костей о разваливающееся, мамочки
родные, кресло, есть наверное смысл, который, если тесней
прижаться к его лицу грудью, то перейдет, перебросится и на
нее, как брюшной тиф, как пожар, как вибрация большого,
размером с пол-вселенной барабана.
- Монсеньор Луи, герцог Карл велели вам передать, чтобы вы
их догоняли. Они выехали, не дождавшись вас.
- Жанет? Какая блядь оставила дверь незапертой?!
Но это было уже все равно. Луи поднялся, отер липкую,
горячую ладонь о синий подол платья Изабеллы и, не глядя
никуда, натянул рейтузы. Он чувствовал себя так, будто его,
словно давешнюю ромашку, ненароком переломили пополам.
Луи был свободным человеком свободного герцогства. Не будучи
потомственным дворянином, он был лишен повышенной
чувствительности к понятиям серважа и вассального долга.
Поэтому Луи в любую неуютную ночь последних дней апреля мог
взнуздать коня и уехать прочь. Например, во Францию, к
христианнейшему королю Людовику, обожающему перебежчиков
туда-сюда, ибо они, как не знал, но чувствовал король, своей
суетливой подвижностью гарантированно задвигают тепловую
смерть Вселенной за границы рационально мыслимого будущего. Но
увы, политическая конъюнктура во Франции чересчур
неустойчива и легкомысленна. Сегодня ты перебежчик и тем
спасаешь Pax Gallica, завтра уже мажордом или коннетабль, но
вот послезавтра ты останавливаешься, обрастаешь семьей,
становишься индифферентен мирозданию и тебя жрет с потрохами
новая порция интриганов, бегущих ко французскому двору изо
всех иных палестин.
Луи мог уехать в Италию к надменным дожам и патрициям. В
Италии, впрочем, не любят перебежчиков, потому что не проникли
еще столь глубоко в космогонию, как Людовик, но зато там любят
тираноборцев. Зато... - Луи цокнул языком. А ему-то что с
этого? Он, Луи, не тираноборец. Значит, Италия не подходит.
Так, дальше у нас Священная Римская империя германской нации.
Немцев Луи уважал за латентную и тем более пикантную
развратность, но не любил за то, что, зачастую не находя себе
исчерпывающей сатисфакции, последняя охотно переодевается в
белые плащи меченосного пуризма. И потом всякие Мартины вместо
того, чтобы умело подпоить глянувшегося мужика и отсосать у