это меня не удивляет - он тем более затмевал собою всех и даже
Роланда, даже Роланда.
Мысли totally fucked up Мартина, доселе сложные и
витийствующие, как маргинальные кущи, как наречие геральдики,
нерасчленимые, неназываемые, переходящие одна в другую и
истекающие из предшествующей в последующую лишь с тем, чтобы
повернуть вспять и обращать мысль в чувствование и недеяние,
отлились в совершеннейших сферических формах и более не
превоплощались.
Земля под ногами была липкой от крови. Господа рыцари графа
Роланда и тьмы сарацинов шесть часов кряду пырялись ножичками.
Французов постепенно теснили к холму Святого Бенигния.
Мертвецы, в синяках и ссадинах, непритворно охающие, валялись
под всеми оливами, наконец-то разоблаченные, довольные,
принимали от зрительниц подношения венками и целебными
пилюлями.
Роланд в очередной раз описал Дюрандалем поэтическую дугу и
К Шерноблю скакуна галопом гонит.
Шлем, где горит карбункул, им раздроблен.
Прорезал меч подшлемник, кудри, кожу,
Прошел меж глаз середкой лобной кости,
Рассек с размаху на кольчуге кольца
И через пах наружу вышел снова,
Пробил седло из кожи золоченой,
Увяз глубоко в крупе под попоной.
Усталый счастливец псевдо-Шернобль, наконец-то разрубленный от
темени до паха, обрастая шлейфом оруженосцев, женщин,
попрошаек и бог весть кого еще, поплелся на отдых.
Пора было приниматься за свое.
- Не обратиться ли нам вновь к уединению? - прошептал Мартин в
плечо своей госпоже, оголенное и кому-нибудь в самом деле
соблазнительное.
А потом он вдруг исчез, веришь? Пропал, растворился, я не
знаю.
Чем, чем, чем писать? Чем? Мартин брел среди дробной и частой
россыпи вздорных бугров, выбеленных цветущим боярышником.
Здесь не было никого. "И ничего", - присовокупил он, устав
вглядываться в заросли, теряя надежду найти искомый скриптор.
Ему повезло, ибо фаблио.
В вяз, раскрашенный молнией в сотни переливчатых оттенков
черного, был вонзен тончайший стальной грифель, какие уж не в
ходу, ведь все саги давно записаны, а все цезари давно
зарезаны.
Не менее получаса Мартин потратил на составление своей
печальной истории в подобающем духе, небрегая гудением пчел,
голодом, любовным зудом, некстати ударившим в чресла и
преодоленным благодаря сферическому образу мыслей.
Убить Карла необходимо, ибо любить его более невозможно.
Мартин вложил свое послание в берет, засунул берет под голову
вместо подушки и закололся грифелем.
Господин распорядитель присел на корточки и макнул пальцы в
темную лужицу. Клюквенный морс? Малиновый сироп? Киноварь? Он
посучил пальцами, перетирая пробу, понюхал, пожал плечами,
лизнул.
Блядь, настоящая.
Господин распорядитель вскочил на ноги и нервно перекантовался
- три шага назад, два шага вперед.
Ему через час воспарять душой Роланда, а он дрыхнет с
железякой в груди и изволит быть вне фаблио мертвым. Я
отрицаю ботинки, каблуки, подошвы, сапоги, хрустальные
туфельки, пояса девственности, бутылки, брудершафт и заколотое
тело в кустах боярышника.
Сен-Поль пощупал его горло. Холодное, биений нет. На устах
немецкая тонкогубая ухмылочка. Ангелов видел, да?
В самом деле красивый - сбивая щелчком с мартинова
неодушевленного носа жука-мертвоеда согласился Сен-Поль, все
еще боясь заглянуть в будущее, где громыхали чугунные жернова
неопределенных и множественно-вероятных последствий.
Распорядитель поцеловал Мартина в улыбку - так, на память.
Граф головою на плечо поник
И, руки на груди сложив, почил.
К нему слетели с неба херувим
И на водах спаситель Михаил
И Гавриил-архангел в помощь им.
В рай душу графа понесли они.
Разряженный в златотканые свободные одежды с парой блещущих
жемчугами крыльев Мартин возносился в рай на тончайших во имя
скрытности крашеных несравненным мастером Даре Арльским под
тон вечернего неба талях, каковые невежественный дижонский
двор прозвал "веревками-невидимками".
- Глядите, глядите! Душа Роланда!
- Господи свят, ты есть!
- Несравненно!
- Бесподобно!
- Виват!
- Бургундия!
- Твою мать!
Так кричала восхищенная толпа, отвечая восторгом на восторг, и
не было самого последнего мерзавца, который не завидовал бы
Мартину и в то же время не радовался бы истинно искренне его
возвышению и триумфу.
Распорядитель подал знак. Блок, через который проходило
чудо-вервие Даре, треснул и распался на две беспомощные доли.
Мартин, тело Мартина, повторив в реверсивном нисходящем
пируэте уже единожды описанную восходящую дугу, скользнул,
скользнуло обратно к земле.
Восторг публики излился через край в безудержном хаотическом
вое и улюлюкании. Дождались наконец-то, да здравствует фаблио
треснуло долгие лета, а душа-то едва ли способна воспарить в
божественную лузу, вот уж дадут по шее кому-то я не я буду.
Продравшись сквозь тугие волны отнюдь не злорадных зрителей,
Дитрих фон Хелленталь взбежал на вершину холма Святого Бенигния.
На обломке копья, как жареная рыбка над огнем, скорчился
Мартин.
Роланд-Луи, начисто сорвавший голос за двенадцать часов
непрерывной драки, приподнялся на локте и прошептал:
- Жаль пацана.
Шепот избавил его голос от неизбежной фальши, а Дитрих вообще
предпочел промолчать, ведь он был так убит горем.
На трофейном жеребце подъехал язычник Марсилий. Жестокие
законы фаблио требовали от него ядовитой улыбки и слов "Цвет
Франции погиб - то видит Бог". Но он понимал: стоит ему
улыбнуться и сказать так, и его начнет презревать даже
собственное отражение в зеркале.
"На фаблио всегда ровно одно недоразумение, ровно одна
пропажа." Карл снял уродливый сарацинский шлем и подошел к
Мартину, закутанному в смятые крылья. Нет, он посмотрит на
него позже. Карл обернулся к толпе. Карл поднял вверх
перчатку, требуя внимания.
- Фаблио око... - голос графа Шароле сорвался.
- Он тебе понравится, - всхлипнула Гибор. Прошло уже почти
шесть часов, а она все никак не могла успокоиться - словно бы
Мартин действительно был их сыном.
- Понравится, только успокойся.
Гибор полоснула Гвискара взглядом, исполненным немой ярости, и
разревелась с новой силой.
Прагматичный Гвискар искренне и оттого вдвойне по-свински
недоумевал: чего ради плакать, если свершилось неизбежное и -
для них, глиняных скитальцев по дхарме - радостное событие?
Неизбежное - ибо четыре дня назад из дома Юпитера в дом Марса
переместилась падающая звезда и они с Гибор были теми двумя из
двадцати миллионов, которые поняли этот знак единственно
верным образом.
Радостное - ибо теперь у них впервые появился шанс завести
своего настоящего, выстраданного сына, и жить чем-то большим,
чем гранадским danse macabre, флорентийскими карнавалами или
бургундским фаблио. И вот здесь-то, на этом спонтанно
вспыхнувшем и неуточняемом "чем-то большем", Гвискар осознал
всю многоярусную фальшь только что сорвавшихся с его языка
слов, понял двойное свинство своего искреннего недоумения и,
обняв Гибор, прошептал:
- Извини. Я весь сгорел изнутри за эти четыре дня.
- Какой ты нежный, - слабо улыбнулась, наконец-то улыбнулась
Гибор и неловко поцеловала Гвискара в подбородок, потому что
дотянуться до его губ у нее сейчас не было сил.
Греческих стратегов, убитых на чужбине, отправляли в Элладу
залитыми медом.
Сердца Роланда, Турпена и Оливье по приказу Карла Великого
были извлечены и закутаны в шелк, а их тела омыты в настое
перца и вина, зашиты в оленьи кожи и в таком виде прибыли для
погребения в Ахен.
Чтобы упокоить прах Мартина в Меце, его тело выварили в
извести, кости сложили в серебряную вазу с семью опалами и
под траурный колокольный перезвон вверили ее Дитриху.
Дитрих фон Хелленталь возвращался домой один, верхом. Арфа, меч,
Евангелие, ваза с костями приемного племянника - все. Строгий
внутренний розгоносец Дитриха запрещал ему проявлять малейшие
признаки ликования по поводу смерти подопечного, и поэтому он
лишь смиренно молился. Первое: за упокой души Мартина. Второе:
за быстрейшее делопроизводство по поводу наследства покойного,
которое по справедливости должно попасть в чистые и праведные
руки. То есть в его, Дитриха, лапы.
Дитрих очень спешил. Он позволял себе остановиться на отдых
только с заходом солнца, ужинал, четверть часа музицировал на
арфе, истово молился, спал, вскидывался в пять утра, вновь
молился и в половину шестого уже выезжал на дорогу.
На третий день, расположившись в фешенебельном постоялом дворе
"У Маккавеюса" на восточной границе бургундских владений,
Дитрих впервые позволил себе облегченный вздох. Богопротивная
Бургундия, где на проповедях болтают о Тристане, изподкопытной
пылью растаяла за спиной. Сердце Дитриха пело, душа ликовала и
их согласному крещендо не могли помешать даже спертый дух,
оставленный в его комнате предыдущими хозяевами, и скребучий
грызун размером с чеширского кота (как можно было судить по
его грузной возне в подполье). Сон Дитриха впервые со дня
отъезда из Меца был глубоким и ровным, а по пробуждении он
обнаружил, что серебряная ваза с семью опалами бесследно
исчезла.
Путного разговора при посредстве клинка и тевтонского
неколебимого духа с хозяином постоялого двора не вышло, ибо у
Маккавеюса оказались шестеро братьев, пятеро сыновей и трое
заезжих шурьев. Каждый - формата одесского биндюжника и с
основательным вилланским дубьем. После умеренного скандала
Дитрих почел за лучшее оплатить перерубленный стол и убрался
прочь, весь сгорая от жажды мщения.
На пятой миле он успокоился. На десятой - понял, сколь сильно
на самом деле тяготился прахом приемного племянника. А на
двадцатой миле решил, что если проклятой Бургундии в лице
анонимных воров было угодно прибрать не только жизнь, но и
кости Мартина - так на здоровье, пусть подавится своими
семью опалами.
<...........................>
В замке Шиболет дважды в день сменялась стража. Трижды звали в
трапезную. Четырежды палили из пушки: в полдень, в
полночь, на закате и на рассвете. Пять раз в день Изабелла
раскладывала пасьянс. Карты сообщали однообразной курортной
жизни дополнительное (четвертое) измерение. Арканы Таро
мистически измеряли Изабеллу. И чем однообразнее становился
рисунок на скатерти (ромашка, два лютика, ромашка), чем
скучней было сидеть у окна, тем более значительные события
маячили вдали. На них (куда-то за пределы замка) указывали
остриями копий томные молодые мужчины (валеты треф и пик),
туда стреляли глазами инфернальные пре-рафаэлитские дамы (пик
и бубен), к ним обращали навершия держав бородатые пиночеты
(король бубен) и похорошевшие фидели (король червей).
Значительные, судьбоносные события пророчили десятки, тузы и
множественные их комбинации. Оставалось только сбыться,
случиться, произойти.
Изабелле было хорошо за двадцать. Ей всегда везло скрыть все
что требовалось, в том числе возраст. Она была в фаворе у
Людовика. Ее находили привлекательной, а при мягком
освещении даже красивой - умные глаза, подвижные как две
рыбки, выгодная античная грудь, к верхней губе намертво
пристала родинка - гостья из мира париков и прециозности.
Шиболет не был местом ее заточения, как можно было бы
подумать, памятуя графа Монте-Кристо, отнюдь. Он был
удаленной беседкой для отдыха беременной, которой
представлялась всем, кроме самой себя, Изабелла. Вдали от
короля любовница короля сохраняла мнимый плод.
Изабелла была спокойной, как подсолнечное масло, хитра как раз
в той степени, чтобы можно было побаловать себя
бесхитростностью, строптива, богобоязненна и напрочь лишена
честолюбивых заскоков. В Париже она была любима несколькими
французами, уступившими ее своему королю.
Она нравилась Людовику тем, что не была скучна и знала
чувство меры. Прояви Изабелла больше инициативы, она могла
приобрести значительное влияние при дворе и впоследствии,
войти в феминистские анналы в качестве одного из выдающихся
she-кукловодов французского двора. Тогда ее позднеготический
портрет кисти ван дер Вейдена поместили бы среди былин о
Ливиях Августах и Нефертити, где ее биография, политая
грушевым сиропом, предвосхищала бы сказ о маркизе де Помпадур
("Знаменитыя женщины", СПб., 1916). Если бы она была
настойчивей! Людовик, сам того не ведая, исполнял бы ее
прихоти и перенимал ее ненавязчивые предпочтения. Вскоре можно
было бы наложить лапу на внешнюю политику и начать отказывать
Людовику в основном инстинкте чем и привязывать его к себе
еще крепче. Но Изабелла была равнодушна к политике, хотя
отказывать Людовику она начала довольно скоро. Тот был даже
немного рад - у него не получалось быть с Изабеллой ласковым
настолько часто, насколько это соответствовало его
представлениям о монаршей любвеобильности. Лекари не слишком
помогали.
Первое время Изабелла признавала монополию Людовика
на свое тело, поскольку тогда видела себя роялисткой. Так
прошли семь месяцев, по истечении которых Изабелла обзавелась
любовником, затем еще одним, ибо сказано, non progredi est
regredi, а регрессировать это как стареть, плохо. Второй
любовник был лучше первого, которому выпала честь позабыться.
Второго звали Анри, что объедалось губами Изабеллы до "'Ри".
Любопытно, но их никто не подозревал, настолько Анри был
осторожен, бесцветен и тих. Точно хорек.
Эта связь была долгой. Три месяца - немалый срок.
Нудный Людовик опротивел Изабелле до такой степени, что она
стала мелочной и раздражительной, начала грубить и огрызаться
без повода, а в постели поворачиваться к государю спиной
(чтобы безмятежно вычерчивать вензель А.Ж. (Анри де Жу) на
подушке во время любовных крещендо короля Франции) и делать
другие опасные вещи. Слава Богу, она была из тех, кто мог себе
это позволить, тем более, что после того, как она изобрела,
что беременна, все это списали на "странности" будущей матери
бастарда.
Чтобы развеяться и "пожить по-нормальному" (одно из ее
выражений), Изабелла удалилась от косых взглядов,
которые ей осточертели, в пустующий замок Шиболет, типический
аналог онегинской "деревни". Шиболет располагался в глуши, в
полезной близости от целебного источника, который между тем
соседствовал сбургундской границей (правда, об этом
никто почему-то не вспомнил). Людовик нехотя согласился и
обещал навещать. С Изабеллой отправились сорок человек охраны,
из них десять истых, но бездарных соглядатаев. Над всеми был
поставлен капитан Анри - к нему, словно к морю, стекались все
доносы. Анри старательно, вдумчиво читал, делал выводы, иногда
смеялся и отсылал Людовику пузатые депеши, полные
скрупулезнейших отчетов чем, где и сколько минут занималась
Изабелла. Педантичный Анри присовокуплял к ним свои
комментарии (здесь - неточность, здесь - указано неверное
время, здесь следует читать "очень долго спала", а не "спала
подолгу"). Эти отчеты походили на дневник наблюдений за
природой или, скорее, на анонимки параноика. Людовику даже
начало казаться, что он ужевидит все сам. Пришлось
признать, что с разведкой он переборщил.
Через месяц комментарии Анри стали приводить Людовика в
бешенство. Ему не приходило в голову, что кое о чем Анри
умалчивает.
Изабелла тоже не забывала Людо. Хоть полстрочки, но ежедневно.
Ей тошнит, ей хочется то того, то этого. У нее кружится
голова. Кухарка плохо готовит, заменить кухарку. Капитан Анри
- непроходимый невежа, с ним не о чем поговорить.
Говорили они и вправду редко.
Третий месяц беременности вышел особенно тяжелым. Людо
приезжал целых два раза. Капитан Анри упал с лестницы,
приставленной к часовне, лестницы с трухлявыми
перекладинами, и сломал ногу, а потому вышел встречать
государя, опираясь на палку. Правда, благодаря этому
несчастью, Изабелла выступила к Людо с неподдельно девственным
выражением лица. Это впечатлило всех сопровождавших. Двое
валетов крякнув сняли с повозки огромный сундук с римской
классикой, которую Изабелла желала читать dans le texte. "Людо
- мой Золотой Осел" - шепнула она Анри, четыре дня спустя,
когда до книг дошли руки. Кроме этого Людо привез в подарок
двух персидских кенарей - Изабелла как-то обмолвилась, что без
ума от певчих птиц. Птицы тосковали, но делали свое дело. Без
устали гадили и клевали листья салата. Анри пришлось
собственноручно свернуть им шеи.
Все это время Изабеллу заботило как придется потом
выпутываться. Потом, когда вслед за мнимой беременностью
возникнет необходимость разрешиться мнимыми родами.
Карл придержал жеребца, остановился, съехал на обочину
и окинул любящим взглядом свою ораву. Двести пятьдесят солдат
его сиятельства герцога Бургундского Филиппа без особого
воодушевления, но и без какого бы то ни было ропота влачились
по античной лесной дороге, на которой местами еще проглядывало
величие Рима. "Может, ее сам Цезарь строил... - меланхолически
думал Карл, - или не строил..."
Мимо Карла прошел почтенный капитан Шато де ла Брийо, прошли
лучники, прошло двадцать швейцарских горлопанов с двуручными
мечами, проехали махонькая бомбарда и фальконет - его
пасторальная артиллерия. Фальконету имя было "Пастух",
бомбарде - "Пастушка". Блевотина. Проезжающего Луи, который
пребывал в арьергарде арьергарда с указаниями следить, чтобы
никто не дернул в лес, Карл задержал. "Подожди".
- Ты знаешь, что мы здесь делаем? - спросил Карл.
- Нет, - живо соврал Луи.
- Это хорошо, что не знаешь. Миссия наша ведь очень секретная,
- Карлу нравилось говорить так - "миссия", "секретная" - и так:
- Но ты должен знать на случай, если я паду, пронзен стрелой
или сражен копьем.
- Едва ли, - сказал Луи, бросив беглый взгляд на волчицу,
которая косилась на двух пестрых бургундов из-под огромного
куста бузины. - С нами сама Дева Мария.
Шутки Луи не отличались разнообразием.
Карлу хотелось проговориться, выговориться уже неделю, но он
терпел. Карл терпел, а на болтовню вокруг да около
государственных тайн тянуло все больше. В отличие от Луи,
которого от них тошнило с десяти лет, когда все тайны
Савойского Дома раскрылись перед ним трепетной розой
фаворитки тамошней герцогини. Но Карла уже было не остановить
и когда они, порядочно отстав от колонны, тронулись вслед за
покачивающимся стволом фальконета, Карл, понизив голос,
сообщил: "Мы начинаем большую войну".
- Ага, - оживился Луи. - Поэтому мы взяли с собой прорву
артиллерии и весь цвет бургундского рыцарства.
- Дурак, начать, - сказал Карл, оснащая каждое слово своим
замысловатым смысловым ударением, - начать большую войну можно
и с одним человеком. А продолжать будут все, никуда не
денутся. Мы идем на замок Шиболет.
Луи удовлетворенно кивнул:
- Красивый. Так и надо.
- А в замке Шиболет, - продолжал Карл, не рискуя выказать свое
недоумение по поводу замечания Луи, - нас интересует женщина.
- Ясно. А в женщине нас интересует что?
- В женщине нас интересует имя, - серьезно сказал Карл. -
Потому что ее зовут Изабелла.
- Именем сыт не будешь, - протянул Луи.
Карл благодушно осклабился.
- Не будешь - не жри. Изабелла Нормандская, чтоб ты знал,
поганец, фаворитка самого короля. Она сейчас там, беременная,
а мы с отцом хотим видеть ее в Дижоне, как Людовик видит
Сен-Поля в Париже.
- Потому что это уже верх наглости! - орет Филипп, описывая
круги вокруг цветного квадрата, лежащего на полу по воле
яркого солнца и нерушимых оптических законов. Наступать на
него как-то неловко - в витраже он сам, молодой герцог
Филипп, принимает Золотое Руно из рук архангела Гавриила.
Карл сидит, подперев голову рукой, и терпеливо внемлет.
- Потому что выдернуть такого мерзавца, как Сен-Поль, прямо
из-под нашего носа и прямо из-под твоего меча все равно как
мне навалить кучу в трапезной Сен-Дени!
Карл старательно прячет улыбку. У него, все-таки, славный
папаша.
- Потому что всякий, да, всякий, кто бежит нашего гнева,
должен понимать, что тем самым лишь продляет свои мучения в
юдоли земных печалей! Людовик покрыл Сен-Поля. Хорошо. Тогда
пусть простится со своей девкой! Пусть пользует своего
Сен-Поля, либо пусть меняется - графа на шлюху, ха!
Филипп молча описывает еще два круга и говорит уже совершенно
спокойно.
- У тебя, я видел, отличный удар. Надо будет наградить твоего
учителя фехтования, как ты думаешь?
- Да. Брийо, кстати, что ни день бредит Азенкуром. Вот,
дескать, было времечко... Самая лучшая награда - отпустить его
со мной в Шиболет.
- Так ведь он уже старый дедуган, - с сомнением тянет
Филипп, аллегория младости, мальчик-март.
- Отпусти, а? - только и говорит Карл. Он знает, что отцу, а
равно и всем прочим, лучше не перечить. На отца, а равно и на
всех прочих, лучше давить.
- Постой, - до Филиппа только сейчас доходит, о чем это Карл.
- Что значит с тобой? Ты что, блядь, Парис?! Тебе дома плохо
сидится?! Да послать туда д'Эмбекура, и всех дел!
- Ты хочешь поговорить об этом с матерью? - в глазах Карла,
потемневших с недавних пор, Филипп видит о дерзость Нимрода, о
ярость Саула, о славу Соломона, о тоску по ослиной челюсти.
- И вроде бы я благочестив, - бормочет Филипп, - и жена моя
ох как благочестива... А сын наш - исчадие Тервагана, -
завершает он, довольный как формой своей риторики, так и ее
наполнением. Слышать это из собственных уст ему очень лестно.
- Кстати, не было никого лучше тебя на фаблио.
- Спасибо. И все-таки, мы с Брийо пойдем на Шиболет?
- Я же сказал "да", - кивает Филипп, хотя никакого "да" он
раньше не говорил. - Я лично подберу тебе солдат.
Карл не против, Карл прощается. Это уже Луи не очень интересно
- как там знатные баре говорят друг другу "до свиданья".
- Но король, конечно, откажется от мены, - поясняет ему Карл.
- И тогда начнется большая война. Поэтому я и говорю, что мы
едем начинать большую войну.
Если бы Луи не был столь ленив и столь умен, он смог бы
утереть нос любому Макиавелли. Но "Государь" подписан "Никколо
Макиавелли", а не "Луи, пес" и поэтому мир лишен многих и
многих радостей.
Тот день запомнился всем, как запоминается каждому необъятная
страница из Бургундского Часослова, озаглавленная пылким
"Июль".
Двое монахов-бенедиктинцев с ангельскими глазами колотили в
ворота замка Шиболет. Один из них заунывно заклинал стражу
именем Господним, а другой угрюмо молчал, колотя в
дубовые доски ворот summis desiderantes.
Замок молчал. Наконец в бойнице надвратной башни появилась
тучная кухарка с лоханью. Понимающая ухмылка, привычное
движение двух кирпично-красных рук - и отменная свиная жрача
обрушилась на нищенствующих проходимцев.
О военной хитрости хорошо писать трактаты. Ею успешно
пользуется стило Полибия. Но она ни в жопу не годится на
войне.
Карл и Луи отскочили от ворот, оставив фальшивые аватары
монахов на усмотрение историков будущей Священной Бургундской
империи. Загаженные сутаны полетели в свежую помойную лужу.
Кухарка восхищенно наблюдала как двое попрошаек превратились в
прекрасных принцев. Солнце, отражаясь в стальных наплечниках,
золотило их пышные кудри, дохлый барашек на груди того, что
пониже, был и без того золотым.
Луи свирепо свистнул в два пальца, Карл сделал невидимым
артиллеристам пригласительный знак в направлении ворот.
Милости просим.
Густые кусты, в которых кухарку третьего дня поваливал
мавританин Тибо, денщик капитана Анри, разродились громом и
молнией. Восьмифунтовое ядро фальконета пробило ворота,
сорвало запор и убило гуся, который был назначен сегодня к
обеду. Облачко перьев отразилось в облаке дыма, поднявшемся
над кустами, и прежде чем оно рассеялось Карл и Луи развели
ворота, открывая дорогу ревущей ватаге солдат. Наш герцог еще
в бытность графом был либеральнее самого короля.
Капитан Анри дрожащими руками подвязывал отваливающийся гульф.
Изабелла глядела на него без испуга, без волнения, без ничего.
В тот момент она была Буддой.
Анри взялся было за перевязь к ножнам, но тотчас же отшвырнул
ее прочь. В его руках остался только обнаженный меч - больше
ему ничего не понадобится. Строй его мыслей украсил бы любого
Патрокла. Идти, проливать кровь, защищать свою лилию, пасть
героем.
Пасть героя исторгла историческое "Мерзавцы получат свое" и
Анри, сильно прихрамывая, покинул опочивальню. А что ей
делать, Изабелле, в разгар июльского дня, когда бургундский
фальконет гвоздит по ветхой угловой башне, а бомбарда только
что проломила крышу и горячее ядро, разметав самый свежие
пророчества Таро, жжет незатоптанный ковер под столом?
Изабелла поднялась с постели и принялась подбирать карты. От
шершавого каменного ядра исходило приятное тепло и сладковатый
запах жженой шерсти она тоже сочла приятным.
Гарнизон замка, пожалуй, охотно сдался бы, предложи ему
бургунды сдачу. Но никто этого не сделал и оттого французы
рубились отчаянно. Внутренний двор, стены и башни замка были
наводнены звоном, воплями, смертью.
Карла первый раз в жизни охватил животный ужас. Белый, с
отвисшей челюстью, он вжался всем телом в подножие донжона и
проклинал свою идиотскую самонадеянность. Конечно, надо было
послать д'Эмбекура. Пусть бы он и уссыкался здесь под
французскими стрелами.
На Карла вышел смуглый бородач, определенно ублюдок
какого-нибудь Абенсерраха. Кривой меч, густо заляпанный
швейцарскими мозгами, рушился из-под солнца на беззащитное темя
графа Шароле. Карл отскочил в сторону - дамасская сталь выбила
из кирпичной кладки колючую крошку - и с неожиданной для самого
себя легкостью обрубил нечестивую руку у самого локтя. Кривой
меч вместе с намертво впившейся в него ладонью упал на землю.
Есть и такие гербы у некоторых дураков.
Мавританина добил Луи - на то он и слуга - и страх перед
бураном лезвий навсегда покинул графа Шароле.
Капитану Анри не мешала его хромота. Он уже зарубил четверых
и теперь в одиночку держал небольшую площадку, которой
оканчивалась лестница - черный ход в покои Изабеллы.
Роланда, даже Роланда.
Мысли totally fucked up Мартина, доселе сложные и
витийствующие, как маргинальные кущи, как наречие геральдики,
нерасчленимые, неназываемые, переходящие одна в другую и
истекающие из предшествующей в последующую лишь с тем, чтобы
повернуть вспять и обращать мысль в чувствование и недеяние,
отлились в совершеннейших сферических формах и более не
превоплощались.
Земля под ногами была липкой от крови. Господа рыцари графа
Роланда и тьмы сарацинов шесть часов кряду пырялись ножичками.
Французов постепенно теснили к холму Святого Бенигния.
Мертвецы, в синяках и ссадинах, непритворно охающие, валялись
под всеми оливами, наконец-то разоблаченные, довольные,
принимали от зрительниц подношения венками и целебными
пилюлями.
Роланд в очередной раз описал Дюрандалем поэтическую дугу и
К Шерноблю скакуна галопом гонит.
Шлем, где горит карбункул, им раздроблен.
Прорезал меч подшлемник, кудри, кожу,
Прошел меж глаз середкой лобной кости,
Рассек с размаху на кольчуге кольца
И через пах наружу вышел снова,
Пробил седло из кожи золоченой,
Увяз глубоко в крупе под попоной.
Усталый счастливец псевдо-Шернобль, наконец-то разрубленный от
темени до паха, обрастая шлейфом оруженосцев, женщин,
попрошаек и бог весть кого еще, поплелся на отдых.
Пора было приниматься за свое.
- Не обратиться ли нам вновь к уединению? - прошептал Мартин в
плечо своей госпоже, оголенное и кому-нибудь в самом деле
соблазнительное.
А потом он вдруг исчез, веришь? Пропал, растворился, я не
знаю.
Чем, чем, чем писать? Чем? Мартин брел среди дробной и частой
россыпи вздорных бугров, выбеленных цветущим боярышником.
Здесь не было никого. "И ничего", - присовокупил он, устав
вглядываться в заросли, теряя надежду найти искомый скриптор.
Ему повезло, ибо фаблио.
В вяз, раскрашенный молнией в сотни переливчатых оттенков
черного, был вонзен тончайший стальной грифель, какие уж не в
ходу, ведь все саги давно записаны, а все цезари давно
зарезаны.
Не менее получаса Мартин потратил на составление своей
печальной истории в подобающем духе, небрегая гудением пчел,
голодом, любовным зудом, некстати ударившим в чресла и
преодоленным благодаря сферическому образу мыслей.
Убить Карла необходимо, ибо любить его более невозможно.
Мартин вложил свое послание в берет, засунул берет под голову
вместо подушки и закололся грифелем.
Господин распорядитель присел на корточки и макнул пальцы в
темную лужицу. Клюквенный морс? Малиновый сироп? Киноварь? Он
посучил пальцами, перетирая пробу, понюхал, пожал плечами,
лизнул.
Блядь, настоящая.
Господин распорядитель вскочил на ноги и нервно перекантовался
- три шага назад, два шага вперед.
Ему через час воспарять душой Роланда, а он дрыхнет с
железякой в груди и изволит быть вне фаблио мертвым. Я
отрицаю ботинки, каблуки, подошвы, сапоги, хрустальные
туфельки, пояса девственности, бутылки, брудершафт и заколотое
тело в кустах боярышника.
Сен-Поль пощупал его горло. Холодное, биений нет. На устах
немецкая тонкогубая ухмылочка. Ангелов видел, да?
В самом деле красивый - сбивая щелчком с мартинова
неодушевленного носа жука-мертвоеда согласился Сен-Поль, все
еще боясь заглянуть в будущее, где громыхали чугунные жернова
неопределенных и множественно-вероятных последствий.
Распорядитель поцеловал Мартина в улыбку - так, на память.
Граф головою на плечо поник
И, руки на груди сложив, почил.
К нему слетели с неба херувим
И на водах спаситель Михаил
И Гавриил-архангел в помощь им.
В рай душу графа понесли они.
Разряженный в златотканые свободные одежды с парой блещущих
жемчугами крыльев Мартин возносился в рай на тончайших во имя
скрытности крашеных несравненным мастером Даре Арльским под
тон вечернего неба талях, каковые невежественный дижонский
двор прозвал "веревками-невидимками".
- Глядите, глядите! Душа Роланда!
- Господи свят, ты есть!
- Несравненно!
- Бесподобно!
- Виват!
- Бургундия!
- Твою мать!
Так кричала восхищенная толпа, отвечая восторгом на восторг, и
не было самого последнего мерзавца, который не завидовал бы
Мартину и в то же время не радовался бы истинно искренне его
возвышению и триумфу.
Распорядитель подал знак. Блок, через который проходило
чудо-вервие Даре, треснул и распался на две беспомощные доли.
Мартин, тело Мартина, повторив в реверсивном нисходящем
пируэте уже единожды описанную восходящую дугу, скользнул,
скользнуло обратно к земле.
Восторг публики излился через край в безудержном хаотическом
вое и улюлюкании. Дождались наконец-то, да здравствует фаблио
треснуло долгие лета, а душа-то едва ли способна воспарить в
божественную лузу, вот уж дадут по шее кому-то я не я буду.
Продравшись сквозь тугие волны отнюдь не злорадных зрителей,
Дитрих фон Хелленталь взбежал на вершину холма Святого Бенигния.
На обломке копья, как жареная рыбка над огнем, скорчился
Мартин.
Роланд-Луи, начисто сорвавший голос за двенадцать часов
непрерывной драки, приподнялся на локте и прошептал:
- Жаль пацана.
Шепот избавил его голос от неизбежной фальши, а Дитрих вообще
предпочел промолчать, ведь он был так убит горем.
На трофейном жеребце подъехал язычник Марсилий. Жестокие
законы фаблио требовали от него ядовитой улыбки и слов "Цвет
Франции погиб - то видит Бог". Но он понимал: стоит ему
улыбнуться и сказать так, и его начнет презревать даже
собственное отражение в зеркале.
"На фаблио всегда ровно одно недоразумение, ровно одна
пропажа." Карл снял уродливый сарацинский шлем и подошел к
Мартину, закутанному в смятые крылья. Нет, он посмотрит на
него позже. Карл обернулся к толпе. Карл поднял вверх
перчатку, требуя внимания.
- Фаблио око... - голос графа Шароле сорвался.
- Он тебе понравится, - всхлипнула Гибор. Прошло уже почти
шесть часов, а она все никак не могла успокоиться - словно бы
Мартин действительно был их сыном.
- Понравится, только успокойся.
Гибор полоснула Гвискара взглядом, исполненным немой ярости, и
разревелась с новой силой.
Прагматичный Гвискар искренне и оттого вдвойне по-свински
недоумевал: чего ради плакать, если свершилось неизбежное и -
для них, глиняных скитальцев по дхарме - радостное событие?
Неизбежное - ибо четыре дня назад из дома Юпитера в дом Марса
переместилась падающая звезда и они с Гибор были теми двумя из
двадцати миллионов, которые поняли этот знак единственно
верным образом.
Радостное - ибо теперь у них впервые появился шанс завести
своего настоящего, выстраданного сына, и жить чем-то большим,
чем гранадским danse macabre, флорентийскими карнавалами или
бургундским фаблио. И вот здесь-то, на этом спонтанно
вспыхнувшем и неуточняемом "чем-то большем", Гвискар осознал
всю многоярусную фальшь только что сорвавшихся с его языка
слов, понял двойное свинство своего искреннего недоумения и,
обняв Гибор, прошептал:
- Извини. Я весь сгорел изнутри за эти четыре дня.
- Какой ты нежный, - слабо улыбнулась, наконец-то улыбнулась
Гибор и неловко поцеловала Гвискара в подбородок, потому что
дотянуться до его губ у нее сейчас не было сил.
Греческих стратегов, убитых на чужбине, отправляли в Элладу
залитыми медом.
Сердца Роланда, Турпена и Оливье по приказу Карла Великого
были извлечены и закутаны в шелк, а их тела омыты в настое
перца и вина, зашиты в оленьи кожи и в таком виде прибыли для
погребения в Ахен.
Чтобы упокоить прах Мартина в Меце, его тело выварили в
извести, кости сложили в серебряную вазу с семью опалами и
под траурный колокольный перезвон вверили ее Дитриху.
Дитрих фон Хелленталь возвращался домой один, верхом. Арфа, меч,
Евангелие, ваза с костями приемного племянника - все. Строгий
внутренний розгоносец Дитриха запрещал ему проявлять малейшие
признаки ликования по поводу смерти подопечного, и поэтому он
лишь смиренно молился. Первое: за упокой души Мартина. Второе:
за быстрейшее делопроизводство по поводу наследства покойного,
которое по справедливости должно попасть в чистые и праведные
руки. То есть в его, Дитриха, лапы.
Дитрих очень спешил. Он позволял себе остановиться на отдых
только с заходом солнца, ужинал, четверть часа музицировал на
арфе, истово молился, спал, вскидывался в пять утра, вновь
молился и в половину шестого уже выезжал на дорогу.
На третий день, расположившись в фешенебельном постоялом дворе
"У Маккавеюса" на восточной границе бургундских владений,
Дитрих впервые позволил себе облегченный вздох. Богопротивная
Бургундия, где на проповедях болтают о Тристане, изподкопытной
пылью растаяла за спиной. Сердце Дитриха пело, душа ликовала и
их согласному крещендо не могли помешать даже спертый дух,
оставленный в его комнате предыдущими хозяевами, и скребучий
грызун размером с чеширского кота (как можно было судить по
его грузной возне в подполье). Сон Дитриха впервые со дня
отъезда из Меца был глубоким и ровным, а по пробуждении он
обнаружил, что серебряная ваза с семью опалами бесследно
исчезла.
Путного разговора при посредстве клинка и тевтонского
неколебимого духа с хозяином постоялого двора не вышло, ибо у
Маккавеюса оказались шестеро братьев, пятеро сыновей и трое
заезжих шурьев. Каждый - формата одесского биндюжника и с
основательным вилланским дубьем. После умеренного скандала
Дитрих почел за лучшее оплатить перерубленный стол и убрался
прочь, весь сгорая от жажды мщения.
На пятой миле он успокоился. На десятой - понял, сколь сильно
на самом деле тяготился прахом приемного племянника. А на
двадцатой миле решил, что если проклятой Бургундии в лице
анонимных воров было угодно прибрать не только жизнь, но и
кости Мартина - так на здоровье, пусть подавится своими
семью опалами.
<...........................>
В замке Шиболет дважды в день сменялась стража. Трижды звали в
трапезную. Четырежды палили из пушки: в полдень, в
полночь, на закате и на рассвете. Пять раз в день Изабелла
раскладывала пасьянс. Карты сообщали однообразной курортной
жизни дополнительное (четвертое) измерение. Арканы Таро
мистически измеряли Изабеллу. И чем однообразнее становился
рисунок на скатерти (ромашка, два лютика, ромашка), чем
скучней было сидеть у окна, тем более значительные события
маячили вдали. На них (куда-то за пределы замка) указывали
остриями копий томные молодые мужчины (валеты треф и пик),
туда стреляли глазами инфернальные пре-рафаэлитские дамы (пик
и бубен), к ним обращали навершия держав бородатые пиночеты
(король бубен) и похорошевшие фидели (король червей).
Значительные, судьбоносные события пророчили десятки, тузы и
множественные их комбинации. Оставалось только сбыться,
случиться, произойти.
Изабелле было хорошо за двадцать. Ей всегда везло скрыть все
что требовалось, в том числе возраст. Она была в фаворе у
Людовика. Ее находили привлекательной, а при мягком
освещении даже красивой - умные глаза, подвижные как две
рыбки, выгодная античная грудь, к верхней губе намертво
пристала родинка - гостья из мира париков и прециозности.
Шиболет не был местом ее заточения, как можно было бы
подумать, памятуя графа Монте-Кристо, отнюдь. Он был
удаленной беседкой для отдыха беременной, которой
представлялась всем, кроме самой себя, Изабелла. Вдали от
короля любовница короля сохраняла мнимый плод.
Изабелла была спокойной, как подсолнечное масло, хитра как раз
в той степени, чтобы можно было побаловать себя
бесхитростностью, строптива, богобоязненна и напрочь лишена
честолюбивых заскоков. В Париже она была любима несколькими
французами, уступившими ее своему королю.
Она нравилась Людовику тем, что не была скучна и знала
чувство меры. Прояви Изабелла больше инициативы, она могла
приобрести значительное влияние при дворе и впоследствии,
войти в феминистские анналы в качестве одного из выдающихся
she-кукловодов французского двора. Тогда ее позднеготический
портрет кисти ван дер Вейдена поместили бы среди былин о
Ливиях Августах и Нефертити, где ее биография, политая
грушевым сиропом, предвосхищала бы сказ о маркизе де Помпадур
("Знаменитыя женщины", СПб., 1916). Если бы она была
настойчивей! Людовик, сам того не ведая, исполнял бы ее
прихоти и перенимал ее ненавязчивые предпочтения. Вскоре можно
было бы наложить лапу на внешнюю политику и начать отказывать
Людовику в основном инстинкте чем и привязывать его к себе
еще крепче. Но Изабелла была равнодушна к политике, хотя
отказывать Людовику она начала довольно скоро. Тот был даже
немного рад - у него не получалось быть с Изабеллой ласковым
настолько часто, насколько это соответствовало его
представлениям о монаршей любвеобильности. Лекари не слишком
помогали.
Первое время Изабелла признавала монополию Людовика
на свое тело, поскольку тогда видела себя роялисткой. Так
прошли семь месяцев, по истечении которых Изабелла обзавелась
любовником, затем еще одним, ибо сказано, non progredi est
regredi, а регрессировать это как стареть, плохо. Второй
любовник был лучше первого, которому выпала честь позабыться.
Второго звали Анри, что объедалось губами Изабеллы до "'Ри".
Любопытно, но их никто не подозревал, настолько Анри был
осторожен, бесцветен и тих. Точно хорек.
Эта связь была долгой. Три месяца - немалый срок.
Нудный Людовик опротивел Изабелле до такой степени, что она
стала мелочной и раздражительной, начала грубить и огрызаться
без повода, а в постели поворачиваться к государю спиной
(чтобы безмятежно вычерчивать вензель А.Ж. (Анри де Жу) на
подушке во время любовных крещендо короля Франции) и делать
другие опасные вещи. Слава Богу, она была из тех, кто мог себе
это позволить, тем более, что после того, как она изобрела,
что беременна, все это списали на "странности" будущей матери
бастарда.
Чтобы развеяться и "пожить по-нормальному" (одно из ее
выражений), Изабелла удалилась от косых взглядов,
которые ей осточертели, в пустующий замок Шиболет, типический
аналог онегинской "деревни". Шиболет располагался в глуши, в
полезной близости от целебного источника, который между тем
соседствовал с
никто почему-то не вспомнил). Людовик нехотя согласился и
обещал навещать. С Изабеллой отправились сорок человек охраны,
из них десять истых, но бездарных соглядатаев. Над всеми был
поставлен капитан Анри - к нему, словно к морю, стекались все
доносы. Анри старательно, вдумчиво читал, делал выводы, иногда
смеялся и отсылал Людовику пузатые депеши, полные
скрупулезнейших отчетов чем, где и сколько минут занималась
Изабелла. Педантичный Анри присовокуплял к ним свои
комментарии (здесь - неточность, здесь - указано неверное
время, здесь следует читать "очень долго спала", а не "спала
подолгу"). Эти отчеты походили на дневник наблюдений за
природой или, скорее, на анонимки параноика. Людовику даже
начало казаться, что он уже
признать, что с разведкой он переборщил.
Через месяц комментарии Анри стали приводить Людовика в
бешенство. Ему не приходило в голову, что кое о чем Анри
умалчивает.
Изабелла тоже не забывала Людо. Хоть полстрочки, но ежедневно.
Ей тошнит, ей хочется то того, то этого. У нее кружится
голова. Кухарка плохо готовит, заменить кухарку. Капитан Анри
- непроходимый невежа, с ним не о чем поговорить.
Говорили они и вправду редко.
Третий месяц беременности вышел особенно тяжелым. Людо
приезжал целых два раза. Капитан Анри упал с лестницы,
приставленной к часовне, лестницы с трухлявыми
перекладинами, и сломал ногу, а потому вышел встречать
государя, опираясь на палку. Правда, благодаря этому
несчастью, Изабелла выступила к Людо с неподдельно девственным
выражением лица. Это впечатлило всех сопровождавших. Двое
валетов крякнув сняли с повозки огромный сундук с римской
классикой, которую Изабелла желала читать dans le texte. "Людо
- мой Золотой Осел" - шепнула она Анри, четыре дня спустя,
когда до книг дошли руки. Кроме этого Людо привез в подарок
двух персидских кенарей - Изабелла как-то обмолвилась, что без
ума от певчих птиц. Птицы тосковали, но делали свое дело. Без
устали гадили и клевали листья салата. Анри пришлось
собственноручно свернуть им шеи.
Все это время Изабеллу заботило как придется потом
выпутываться. Потом, когда вслед за мнимой беременностью
возникнет необходимость разрешиться мнимыми родами.
Карл придержал жеребца, остановился, съехал на обочину
и окинул любящим взглядом свою ораву. Двести пятьдесят солдат
его сиятельства герцога Бургундского Филиппа без особого
воодушевления, но и без какого бы то ни было ропота влачились
по античной лесной дороге, на которой местами еще проглядывало
величие Рима. "Может, ее сам Цезарь строил... - меланхолически
думал Карл, - или не строил..."
Мимо Карла прошел почтенный капитан Шато де ла Брийо, прошли
лучники, прошло двадцать швейцарских горлопанов с двуручными
мечами, проехали махонькая бомбарда и фальконет - его
пасторальная артиллерия. Фальконету имя было "Пастух",
бомбарде - "Пастушка". Блевотина. Проезжающего Луи, который
пребывал в арьергарде арьергарда с указаниями следить, чтобы
никто не дернул в лес, Карл задержал. "Подожди".
- Ты знаешь, что мы здесь делаем? - спросил Карл.
- Нет, - живо соврал Луи.
- Это хорошо, что не знаешь. Миссия наша ведь очень секретная,
- Карлу нравилось говорить так - "миссия", "секретная" - и так:
- Но ты должен знать на случай, если я паду, пронзен стрелой
или сражен копьем.
- Едва ли, - сказал Луи, бросив беглый взгляд на волчицу,
которая косилась на двух пестрых бургундов из-под огромного
куста бузины. - С нами сама Дева Мария.
Шутки Луи не отличались разнообразием.
Карлу хотелось проговориться, выговориться уже неделю, но он
терпел. Карл терпел, а на болтовню вокруг да около
государственных тайн тянуло все больше. В отличие от Луи,
которого от них тошнило с десяти лет, когда все тайны
Савойского Дома раскрылись перед ним трепетной розой
фаворитки тамошней герцогини. Но Карла уже было не остановить
и когда они, порядочно отстав от колонны, тронулись вслед за
покачивающимся стволом фальконета, Карл, понизив голос,
сообщил: "Мы начинаем большую войну".
- Ага, - оживился Луи. - Поэтому мы взяли с собой прорву
артиллерии и весь цвет бургундского рыцарства.
- Дурак, начать, - сказал Карл, оснащая каждое слово своим
замысловатым смысловым ударением, - начать большую войну можно
и с одним человеком. А продолжать будут все, никуда не
денутся. Мы идем на замок Шиболет.
Луи удовлетворенно кивнул:
- Красивый. Так и надо.
- А в замке Шиболет, - продолжал Карл, не рискуя выказать свое
недоумение по поводу замечания Луи, - нас интересует женщина.
- Ясно. А в женщине нас интересует что?
- В женщине нас интересует имя, - серьезно сказал Карл. -
Потому что ее зовут Изабелла.
- Именем сыт не будешь, - протянул Луи.
Карл благодушно осклабился.
- Не будешь - не жри. Изабелла Нормандская, чтоб ты знал,
поганец, фаворитка самого короля. Она сейчас там, беременная,
а мы с отцом хотим видеть ее в Дижоне, как Людовик видит
Сен-Поля в Париже.
- Потому что это уже верх наглости! - орет Филипп, описывая
круги вокруг цветного квадрата, лежащего на полу по воле
яркого солнца и нерушимых оптических законов. Наступать на
него как-то неловко - в витраже он сам, молодой герцог
Филипп, принимает Золотое Руно из рук архангела Гавриила.
Карл сидит, подперев голову рукой, и терпеливо внемлет.
- Потому что выдернуть такого мерзавца, как Сен-Поль, прямо
из-под нашего носа и прямо из-под твоего меча все равно как
мне навалить кучу в трапезной Сен-Дени!
Карл старательно прячет улыбку. У него, все-таки, славный
папаша.
- Потому что всякий, да, всякий, кто бежит нашего гнева,
должен понимать, что тем самым лишь продляет свои мучения в
юдоли земных печалей! Людовик покрыл Сен-Поля. Хорошо. Тогда
пусть простится со своей девкой! Пусть пользует своего
Сен-Поля, либо пусть меняется - графа на шлюху, ха!
Филипп молча описывает еще два круга и говорит уже совершенно
спокойно.
- У тебя, я видел, отличный удар. Надо будет наградить твоего
учителя фехтования, как ты думаешь?
- Да. Брийо, кстати, что ни день бредит Азенкуром. Вот,
дескать, было времечко... Самая лучшая награда - отпустить его
со мной в Шиболет.
- Так ведь он уже старый дедуган, - с сомнением тянет
Филипп, аллегория младости, мальчик-март.
- Отпусти, а? - только и говорит Карл. Он знает, что отцу, а
равно и всем прочим, лучше не перечить. На отца, а равно и на
всех прочих, лучше давить.
- Постой, - до Филиппа только сейчас доходит, о чем это Карл.
- Что значит с тобой? Ты что, блядь, Парис?! Тебе дома плохо
сидится?! Да послать туда д'Эмбекура, и всех дел!
- Ты хочешь поговорить об этом с матерью? - в глазах Карла,
потемневших с недавних пор, Филипп видит о дерзость Нимрода, о
ярость Саула, о славу Соломона, о тоску по ослиной челюсти.
- И вроде бы я благочестив, - бормочет Филипп, - и жена моя
ох как благочестива... А сын наш - исчадие Тервагана, -
завершает он, довольный как формой своей риторики, так и ее
наполнением. Слышать это из собственных уст ему очень лестно.
- Кстати, не было никого лучше тебя на фаблио.
- Спасибо. И все-таки, мы с Брийо пойдем на Шиболет?
- Я же сказал "да", - кивает Филипп, хотя никакого "да" он
раньше не говорил. - Я лично подберу тебе солдат.
Карл не против, Карл прощается. Это уже Луи не очень интересно
- как там знатные баре говорят друг другу "до свиданья".
- Но король, конечно, откажется от мены, - поясняет ему Карл.
- И тогда начнется большая война. Поэтому я и говорю, что мы
едем начинать большую войну.
Если бы Луи не был столь ленив и столь умен, он смог бы
утереть нос любому Макиавелли. Но "Государь" подписан "Никколо
Макиавелли", а не "Луи, пес" и поэтому мир лишен многих и
многих радостей.
Тот день запомнился всем, как запоминается каждому необъятная
страница из Бургундского Часослова, озаглавленная пылким
"Июль".
Двое монахов-бенедиктинцев с ангельскими глазами колотили в
ворота замка Шиболет. Один из них заунывно заклинал стражу
именем Господним, а другой угрюмо молчал, колотя в
дубовые доски ворот summis desiderantes.
Замок молчал. Наконец в бойнице надвратной башни появилась
тучная кухарка с лоханью. Понимающая ухмылка, привычное
движение двух кирпично-красных рук - и отменная свиная жрача
обрушилась на нищенствующих проходимцев.
О военной хитрости хорошо писать трактаты. Ею успешно
пользуется стило Полибия. Но она ни в жопу не годится на
войне.
Карл и Луи отскочили от ворот, оставив фальшивые аватары
монахов на усмотрение историков будущей Священной Бургундской
империи. Загаженные сутаны полетели в свежую помойную лужу.
Кухарка восхищенно наблюдала как двое попрошаек превратились в
прекрасных принцев. Солнце, отражаясь в стальных наплечниках,
золотило их пышные кудри, дохлый барашек на груди того, что
пониже, был и без того золотым.
Луи свирепо свистнул в два пальца, Карл сделал невидимым
артиллеристам пригласительный знак в направлении ворот.
Милости просим.
Густые кусты, в которых кухарку третьего дня поваливал
мавританин Тибо, денщик капитана Анри, разродились громом и
молнией. Восьмифунтовое ядро фальконета пробило ворота,
сорвало запор и убило гуся, который был назначен сегодня к
обеду. Облачко перьев отразилось в облаке дыма, поднявшемся
над кустами, и прежде чем оно рассеялось Карл и Луи развели
ворота, открывая дорогу ревущей ватаге солдат. Наш герцог еще
в бытность графом был либеральнее самого короля.
Капитан Анри дрожащими руками подвязывал отваливающийся гульф.
Изабелла глядела на него без испуга, без волнения, без ничего.
В тот момент она была Буддой.
Анри взялся было за перевязь к ножнам, но тотчас же отшвырнул
ее прочь. В его руках остался только обнаженный меч - больше
ему ничего не понадобится. Строй его мыслей украсил бы любого
Патрокла. Идти, проливать кровь, защищать свою лилию, пасть
героем.
Пасть героя исторгла историческое "Мерзавцы получат свое" и
Анри, сильно прихрамывая, покинул опочивальню. А что ей
делать, Изабелле, в разгар июльского дня, когда бургундский
фальконет гвоздит по ветхой угловой башне, а бомбарда только
что проломила крышу и горячее ядро, разметав самый свежие
пророчества Таро, жжет незатоптанный ковер под столом?
Изабелла поднялась с постели и принялась подбирать карты. От
шершавого каменного ядра исходило приятное тепло и сладковатый
запах жженой шерсти она тоже сочла приятным.
Гарнизон замка, пожалуй, охотно сдался бы, предложи ему
бургунды сдачу. Но никто этого не сделал и оттого французы
рубились отчаянно. Внутренний двор, стены и башни замка были
наводнены звоном, воплями, смертью.
Карла первый раз в жизни охватил животный ужас. Белый, с
отвисшей челюстью, он вжался всем телом в подножие донжона и
проклинал свою идиотскую самонадеянность. Конечно, надо было
послать д'Эмбекура. Пусть бы он и уссыкался здесь под
французскими стрелами.
На Карла вышел смуглый бородач, определенно ублюдок
какого-нибудь Абенсерраха. Кривой меч, густо заляпанный
швейцарскими мозгами, рушился из-под солнца на беззащитное темя
графа Шароле. Карл отскочил в сторону - дамасская сталь выбила
из кирпичной кладки колючую крошку - и с неожиданной для самого
себя легкостью обрубил нечестивую руку у самого локтя. Кривой
меч вместе с намертво впившейся в него ладонью упал на землю.
Есть и такие гербы у некоторых дураков.
Мавританина добил Луи - на то он и слуга - и страх перед
бураном лезвий навсегда покинул графа Шароле.
Капитану Анри не мешала его хромота. Он уже зарубил четверых
и теперь в одиночку держал небольшую площадку, которой
оканчивалась лестница - черный ход в покои Изабеллы.