Площадка отлично просматривалась со двора. Карл, не замечая,
что его правая нога попирает чью-то раскроенную голову,
пристально наблюдал, как Анри ловко уходит от огромных
швейцарских мечей. Такими ножиками в три удара можно
разделать быка, но Анри жил среди них уже довольно долго и,
похоже, собирался жить до вечера.
В остальном гарнизон замка Шиболет был мертв, включая кухарку
с кирпично-красными руками богини образцового быта.
Карл начинал злиться. Изабеллы нет как не было, большинство
солдат разбрелось шарить по кастрюлям и погребам, делать, в
общем-то, больше нечего. Ночью обязательно пойдет дождь.
Анри в очередной раз вытянулся в глубоком выпаде и с
площадки полетел вниз еще один швейцарский верзила.
Рядом с Карлом уже давно переминался в сомнении капитан Шато
де ла Брийо. С одной стороны, его годы представляют вполне
благовидный предлог к бездействию. С другой - он был и
остается лучшим фехтовальщиком Бургундии, а подобное реноме
требует постоянных подтверждений. Опять же - и в этом Шато де
ла Брийо был как никогда честен перед собой - опять же его
вареный конь. Сейчас ореол загадочного и беспощадного убийцы
сияет ярко и притягательно, и на разные мелкие мелочи дамы
готовы закрывать глаза, лишь бы прикоснуться к Той Самой Руке,
Которая, лишь бы услышать из уст Первого Клинка Бургундии
благодарственное "Пшла вон". Но без указанного ореола не
нагнешь даже какую-нибудь Франсуазу. О продажной любви мессир
Шато де ла Брийо не мог и помыслить, ибо был рыцарем до мозга
кости.
- Покажите хоть вы себя, дорогой Брийо, - бросил Карл,
кивнув в сторону лестницы, прилепившейся к серой стене.
Капитан раздосадован. Личное геройство, на которое он почти
уже решился, после слов Карла превратилось в обычное
исполнение сюзеренской прихоти.
Брийо оставалось только сдержанно кивнуть. Карл с детским
любопытством смотрел как престарелый капитан подходит к
лестнице, отзывает швейцарцев, подымается по ступеням. Анри,
тяжело дыша, опустил меч и радовался минутной передышке. Брийо
предложил ему почетный плен. Анри очень хотелось согласиться,
но он, поблагодарив, отказался. Брийо пожал плечами. Несколько
раз звякнули клинки. У Анри подвернулась вывихнутая нога и он
упал на колено - удар Брийо поразил пустоту. Анри, не
подымаясь, отмахнулся, и Брийо, вскрикнув от боли в
перерубленной икре, глупо раскинул руки. Он упал на спину,
ударился затылком о ступени и больше не двигался.
Анри, придерживаясь руками о стену, поднялся.
- Да застрелите же его наконец! - испытывая сильную
неловкость, приказал Карл кучке арбалетчиков, перепачканных
жиром. Они ели длинную свиную колбасу.
- Карл, граф Шароле.
На стуле, придвинутом к окну, сидела женщина. Она была одета в
дорожное платье, восемь заколок и массивный серебряный обруч
удерживали ее прическу. В ней не было ничего от Рапунцель.
- С настоящего момента вы являетесь пленницей Бургундского
Дома. Почетной, разумеется.
Неумелое подобие умелой политической улыбки исказило красивые
губы Карла.
Изабелла не оборачивалась. Улыбка завяла и канула в Лету.
- Мы должны идти. В противном случае я убью вас.
Карлу было все равно что говорить. Немыслимым казалось только
молчание.
- И вы не боитесь Людо? - спросила вдруг Изабелла, вставая и
продолжая глядеть в окно.
- Людо даже вы не боитесь, - ввернул Карл первое, что легло на
язык.
Изабелла обернулась и посмотрела на графа Шароле.
Они вышли. Когда переступали через тело Анри, арбалетный каро,
торчащий из груди капитана эфиопским украшением, зацепил платье
Изабеллы и Карл едва успел поймать за талию теплый силуэт,
ринущий через пролом в перилах навстречу истоптанной темной
земле. Изабелла - не вскрикнув, молча - вернулась к вертикали
и одернула платье. Так, оглянувшись вполоборота, нетерпеливо
дергают за поводок замечтавшуюся собаку. Клочок фландрского
сукна остался трепетать на обломке каро. Поджидающий хозяина
внизу Луи бестрепетно, лениво лизнул взглядом ноги Изабеллы.
Назад двинулись налегке. Пастух и пастушка, фальконет и
бомбарда, были сняты с лафетов и утоплены в замковом колодце,
чтобы не затруднять отряд в поспешном отступлении. Убитых
сложили вповалку на первом ярусе донжона и подожгли вместе со
всем остальным под невнятное бормотание глухого швейцарца - у
него единственного сыскался захватанный требник. С собой
забрали только Шато де ла Брийо. Его мощам Карл уступил своего
жеребца. Изабелле предоставил лошадь Луи.
Граф Шароле быстро шагал впереди всех. Стемнело. Дождя, как и
следовало ожидать, не было.
"Парис-не-Парис... Елена-не-Елена... - Карл засыпал на ходу. -
Интересно, я люблю женщин?"
Достигнув границы бургундских владений, в первой же деревне
конфисковали вместительную фуру, чтобы Их Недокоролевское
Величество Изабелла могли скрасить лишения плена относительным
комфортом варварского экипажа. А во второй деревне до Карла
дотянулась длинная рука бургундской почтовой службы.
Письмо от маменьки не застигло Карла врасплох - он был уверен,
что со дня на день что-нибудь придет. Не будучи ни
наблюдательным, ни суеверным, он, однако, знал: рогатое семя
чертополоха, льнущее к рукаву его камзола - верный признак. Он
оторвал семечко в тот самый момент, когда "Вам, графу Шароле"
слетело с сухих губ посыльного, одетого на гишпанский лад.
"Хорошо", - с готовностью отозвался Карл, принимая пакет. Лицо
Карла - словно ожившая камея. Камея, оживленная сбывшимся
знамением. В кои-то веки, ожидая письма, получаешь письмо.
"Сынок! Ты был краток, как нескучный разговор. Увы. И все
равно многие новости мне известны. Я знаю, например, что твой
chico мертв - это, пожалуй, самое важное. А следом идет
остальное. Я знаю также, что он убит, причем не Сен-Полем. Ты
был бы последним cobarde (трусом), если бы сам написал мне об
этом. Я восхищаюсь тобой. Поясню: написать о юном отпрыске
семейства Остхофен собственной рукой значило бы для тебя
отстраниться, спрятаться в кусты, проявив трусость. Но ради
того, чтобы лишний раз похвалить тебя, мне недосуг марать
бумагу. Я о другом. "Если можешь, мой милый мальчик - женись",
- говорит твоя мама, стиснув зубы. Кстати, тетя Анна, моя
сестра, супруга португальскго монарха, того же мнения: только
так можно пресечь слухи, которые даже слухами не назовешь.
Женись на ком попало. Это все равно. Даже если станешь
выбирать три года - результат будет тот же. Сожалею вместе с
тобой. Думаю, ты увидишься с ним снова. Мать-настоятельница
говорит - обязательно. Adios!"
М-да, обязательно. Карл еще раз пробежал глазами по строкам
письма маман. Тоже, кстати сказать, Изабеллы, но
Португальской. Особенно выразительно там, где про "слухи,
которые даже слухами не назовешь". Пожалуй, этот немецкий
chico из Меца был бы доволен, если бы узнал, что. Женись!
Карл натянул поводья и остановился, дожидаясь, когда окошко
фуры с драгоценной птичкой с ним поравняется. Вот оно - личико
Изабеллы номер два, Людовика девки, беременной шлюхи.
- Mademuaselle, пойдете ли вы за меня? - издевательским шепотом
спрашивает Карл.
Возница останавливает двух каурых лошадок.
Изабелла не отвечает. Вопрос непонятный. Слишком понятный,
чтобы быть понятым. Карл смеется. Жениться, даже не переспав.
Вот это номер! Никто не покупает жеребца, не сделав на нем
хотя бы пол-лиги галопом. А с женитьбой - это как бы
нормально. Женись, а уж потом поглядишь - какова она в
галопе. Вот что казалось Карлу смешным. С Мартином было бы
иначе. Стоп.
Две шпоры грызанули покорную конину. Возница в свою
очередь хлестнул каурых лошадок. Карл передал испанское письмо
Луи и еще раз украдкой взглянул на фуру. Выводов было два.
Если Людовик не согласится сменять свою рыбку на рыбку
Сен-Поля, придется на ней жениться. И второй: если
Сантьяго-де-Компостела вкупе с португальским королевским домом
размышляют над тем как спасти честное имя Бургундского Дома и
прилаживают тряпичные розы к могильному кресту павшего за
любовь немецкого мученика Мартина фон Остхофен, значит жениться
на Изабелле просто необходимо.
Необъезженная лошадка была Карлу не нужна.
Изабелла уже спала, когда к ней ввалился молодой граф. Карл
волновался. Обстоятельства стеклись, словно вино из
опрокинутого кубка, к краю стола, к краю. Они стеклись так, что
Изабелла теперь занимала ту самую комнату, где недавно
обитал не кто-нибудь, а Мартин. Выходило, что это единственные
свободные апартаменты из приличных - никто из гостей не хотел
жить в комнате убитого. Люлю, новообретенной служанке
Изабеллы, досталась комната, где в прощальном дребезжании
поймавшихся в паутину мух можно было узнать отзвуки арфы
Дитриха. Под потолком было много паутины, которую эстетически
дополняли неприглядные разводы на самом потолке. Здесь тоже
было свободно. По той же причине - никто из слуг не хотел жить
в комнате убитого.
Карл отпер дверь своим ключом. Первым бросилось в глаза окно,
которое даже безлунной ночью выделяется светлым, разрезанным
начетверо прямоугольником. Окно было закрыто, но кисея
балдахина все равно дышала. Новомодная вентиляция?
Аэро-намек на коптерку соглядатая, в которой окно как раз
открыто (все-таки июль)? Второе.
Балдахин расшит звездами, кометами, и щекастыми пучеглазыми
уродцами, занятыми испусканием космического ветра.
("Космический ветер перебирает вихры мечтателям в тихие
идеально астрономические ночи", - спустя много лет Карл
услышит это от Жануария.)
Интересно, когда Мартин был жив, балдахин был этот же самый?
- не успел спросить себя Карл, как рассудок тут же ухватился
за воспоминание о том, как пятилетний мальчик (он), подсунул
стальную колючку под седло любимой кобылы маман с
экзальтированным именем Софонисба Нумидийская. Это было как
раз перед очередным отбытием герцогини в ненавистную Испанию,
где даже муравьи исповедуют католичество. Тогда Карл
отсиживался здесь - да-да, точно здесь, - пока родители и
слуги повсюду его разыскивали - герцог Филипп мечтал всыпать
наследнику по первое число. Наивный Карл рассчитывал, что
колючка больно поранит Софонисбе спину и ее станут лечить,
благодаря чему мать задержится с ним еще на несколько дней.
Вместо этого, лошадь, в круп которой впился стальной репях
(как называл это Карл), впрессованный туда мраморным задом
герцогини, понесла. Софонисба Нумидийская наверняка сбросила
бы наездницу, если бы не подоспевшие слуги. Они кинулись на
спятившую скотину с таким воодушевлением, словно были уверены,
что можно разом исцелиться от всех недугов, единожды ее
коснувшись. Все, к счастью, обошлось. Но Карл не ушел от
расплаты. Его нашли и знатно (для графа - знатно) отодрали.
Никаких последствий эта шалость не имела, в тот раз Карл даже
скучал за матерью меньше, чем всегда. Но в эту комнату он
больше не заходил. И вот же, зашел.
Карл влез на кровать. Сдернул с Изабеллы покрывало - тоже
со звездами и космическими ветрами. У нее даже ночью волосы
собраны в прическу. Нательный крест. Крепкий запах тела,
закамуфлированный жасмином. То было время, когда Карлу очень
нравилось казался себе бессовестным и циничным. С
деликатностью медвежатника он развел ноги и без стука вошел.
Так матерый мародер входит в уготованный огню город - вперед,
еще раз вперед и побыстрее. Но экстатическая радость триумфа
очень скоро, слишком скоро свалилась со своего крюка, как
свиной окорок на пол мясницкой лавки. Шлепнулась,
выставив зрителям свой самый неприглядный бок, брызги полетели
по стенам и сразу стало неинтересно. Карлу ничего не
оставалось, как закрыть глаза.
Мавр сделал свое дело, мавр кончил свое дело. Карл, в те годы
отдававший предпочтение первой основной, или, как шутили в
колониальную эпоху, миссионерской, позиции, без удовлетворения
отметил, что руки - не ноги, и долго опираться на них не
удается, в то время, как это придется делать еще по
внутренним часам минуты две. Из соображений постельной
вежливости он стеснялся покинуть теплую Изабеллу раньше
времени и продолжал тупо возвышаться над ней как солдат,
сачкующий отжимание от пола, хотя, если следовать тем же
соображениям, было бы правильней ее поцеловать.
При всей беззаботности молодого графа Шароле в таких вопросах
как этикет мэйклавинга, случившееся разочаровало даже его.
Во-первых, стремительно - это не синоним быстро. Во-вторых,
ритмично - это значит в ритме блюза, а не в ритме зайца,
обитающего в подряпанных кущах провинциального тира, который,
если в него попадешь, сделает бум-бум-бум шесть раз, а в
прелюдии седьмого раскинет лапы с облупившимися
барабанными палочками, словно матрос по команде "суши весла!".
В-третьих, хотя ему все время и кажется, что на него кто-то
смотрит, это не значит, что следует стеснительно заниматься
любовью, не снимая штанов. А, в-четвертых, очень хочется
чихнуть, потому что в носу защекотало, как обычно случается в
голубятне, где пух, перо, экскременты и воздух смешанны в
пропорции 1:1. Даже почудился тот трудноописуемый
орнитологический звук, с каким перья трутся о воздух и друг о
дружку. Шелест крыльев. Нет, действительно шелест крыльев!
Карл напряг зрение. Что-что? Сокол? Сидит у изголовья ложа и,
не мигая, - они вообще почти не умеют - глядит? Карлу очень
захотелось вдруг обнаружить, что, оказывается, он пьян или
вспомнить, что обкурился гашишу или подсказать себе, что спит.
Галлюцинировать, обнимая женщину, ему было внове.
Положение спасла Изабелла. Она заговорила и пришлось на нее
посмотреть.
- Я ждала вас завтра, - уведомила Карла Изабелла, когда
перестала притворяться спящей. Две бодрствующие руки легли на
ягодицы Карла.
Все назад. Подобрав ноги, Карл сел на постели возле своей
будущей жены и самонадеянно заявил, что почему-то был уверен,
что она будет с ним добра. Пока граф лепил дежурную
любезность, его семя, три капли его семени, упали на простынь.
Они выкатились обратно, словно невостребованная порция золотого
дождя. Еще две Карл машинально стер с изабеллиного бедра
тыльной стороной ладони. А управившись, храбро поднял
зачарованные глаза на птицу, каковая, ладно взмахнув крыльями,
поспешила кануть в мистическую пустоту. Но и здесь Изабелла
была на высоте - она вмиг возвратила Карла к реальности, в
самом материалистическом ее понимании.
- Известно ли вам, граф, что я ношу ребенка короля Франции?
- не то осведомилась, не то объявила она и строго погладила
живот, обольстительно отшлифованный лунным светом.
Стояла черная ночная жара. На нем были одни кальсоны.
"Я ношу ребенка короля Франции!" От этого широковещательного
заявления, у Карла со вчерашнего дня сухо во рту. Оно застряло
где-то между барабанной перепонкой и мозгом, как это бывает со
шлягерами, каламбурами и обрывками месс. Застряло и гвоздит.
Карл спрятал голову под подушку и сделал вид, что собирается
спать. Под подушкой было жарко, как в экваториальном лесу,
чего и следовало ожидать.
Вчера, в присутствии Луи он решил, что к Изабелле больше не
пойдет, потому, что ему этого не хочется. Молодой Карл
презирал психоанализ и самокопание, но тут приходилось
признать, что под этим "не хочется" зарыта целая собачья
упряжка. С одной стороны, Изабелла ему понравилась. Вкус
Людовика скрепя сердце пришлось назвать безупречным, а его
выбор одобрить, причем искренне, совершенно искренне. Он уже
обжился со своим намерением жениться на одалиске.
Как вдруг эта беременность! Но ведь, монсеньоры, это уже
слишком! Беременная одалиска - это уже как холодное пиво на
катке! А между тем выходит, когда они вчера занимались
любовью, ребенок короля Франции, эмбрион чужого бастарда,
словно бы смотрел на все это изнутри, выставив перископ, как
подводник "Кригсмарине"? И что, может быть потом, двадцать лет
спустя, этот вот подросший эмбрион, уже обученный фехтовать,
писать и выпивать, возьмет да и похлопает по плечу немолодого
герцога Карла (в которого он превратится, никуда не денется),
а потом шепнет то ли лукаво, то ли доверительно -
"помню-помню!". А между тем выходит, что если он женится на
Изабелле, то придется усыновить этого ребенка, дать ему долю
в наследстве и учить его фехтовать, выпивать и грамматике?
А между тем, это что-то новенькое - герцогу усыновить ребенка
короля, словно казанского сироту! Или, того хуже, всю жизнь
делать вид, что это ребенок твой, на людях проявлять к нему
теплые чувства ("у-тю-тю-тю-тю! Идет коза рогатая за малыми
ребятами!")? Ясно же, что не проявлять их на людях может себе
позволить только настоящий отец, такой как батюшка Филипп. А
между тем будут пересуды и анекдоты ("Приезжает граф Шароле из
командировки...") потому, что разрез глаз у этого изабеллиного
baby будет чужим, совсем не как у герцогов Запада, и многое
другое, такое же безотрадное.
Вчера, когда Карл возвратился к себе, у него случился припадок
гадливости такой силы, что в голову стали приходить мысли о
целибате. "Слава Богу, не о самооскоплении", - утешил Карла
Луи и тут же получил затрещину - за профанацию. Луи морщился и
тер красные глаза - экзистенциальный кризис герцога выгнал его
из кровати. Но несмотря ни на что, ему удалось заверить Карла,
что он полностью разделяет его омерзе-отвращение, и что
он соглассен со всеми пунктами, поскольку сам, поскольку сам
не единожды испытывал бурю и натиск чувств в подобных
деликатных ситуациях. И тогда Карл торжественно поклялся, что
более не вступит в связь ни с одной беременной женщиной, даже
если эта женщина Изабелла. Это была опасная клятва, поскольку
на откровенность, подобную изабеллиной, рассчитывать было
глупо, а значит, нарушить данное слово можно было даже
невольно.
Чтобы залучить сон, Карл старался дышать ровно. Теперь он
размышлял о мужеложестве. В частности о том, что нынче
полномочен в суждениях, ибо теперь причастен. Мало украсть -
ты еще не вполне вор, пускай даже в твоей влажной ладони
уведенный золотой. Ты вор вполне только на дощатом помосте,
когда твои нежнейшие шейные позвонки щекочет близость
новехонькой веревки. Тогда, даже если отродясь не крал, ты
становишься вором.
После всего, Карл чувствовал даже некое влечение к Мартину,
что было вполне закономерно. Иначе и быть не могло - вот он,
граф Шароле, стоит на табурете, который вышибет из-под его
палач, чужие губы обсуждают перипетии учиненного им
воровства, судьи умывают руки. Теперь он настоящий вор. И
содомит заодно.
Когда мужчины - это без обмана. Перед женщиной всегда имеет
смысл что-то разыгрывать. Даже если не сознаешься себе в
притворстве. Перед пейзанками - графа. Перед благородными -
таинственного мистер икса с хладным сердцем. Перед матерью -
сына. Перед стрелами - святого Себастьяна. Только перед
Мартином ничего. Если бы Карл пытался разыграть перед ним
влюбленного, равнодушного, колеблющегося, все равно ничего не
получилось бы. Потому что когда двое мужчин - это без обмана.
То, что получается - это и есть то, что правдиво. Ничего не
разыграешь. Стоп. А между тем женщины тоже тебя все
время разыгрывают! Не только любят, обманывают, оплакивают,
об этом написаны килограммы килобайтов, но еще они разыгрывают!
Карла осенило. Как положено в таких состояниях, он вскочил и
огляделся. Здесь подошло бы закричать "эврика!". Все прочее он
тоже сделал неправдоподобно резво. Чересчур, резво для того,
кто уже шестьдесят четыре минуты собирается заснуть. Выпил
воды из графина. Выпрыгнул из кальсон, и бросил их в темноту
за спиной - что-то похожее можно видеть когда барышня скачет
через веревочку. И в чем был, то есть абсолютно голый, вышел в
коридор, у которого не было в ту ночь иного предназначения,
кроме как привести Карла к Изабелле. Что-то важное напоминало
копье, направленное в пах невидимого врага затупленным концом,
и, конечно, ручку от сковородки. Но, как ни чудесно, в своем
намерении не прикасаться к Изабелле, пока не проверит свою
гипотезу, Карл был по-прежнему тверд. В данном случае им
правил эрос познания.
Его видел де Круа. Услышав шаги, он приник к оконцу
нужника, чей диаметр с точностью повторял (по нумизматической
прихоти Филиппа) диаметр золотой гинеи. Увиденное мгновенно
утвердило на лице графа де Круа знаки того жгучего интереса, с
которым Левенгук впервые созерцал в свой микроскоп житейские
перипетии страны микробов. В самом деле, не каждый день нагой
Аполлон под личиной Карла слоняется по дижонскому замку.
Бернар, доверенное лицо старого герцога Филиппа, клевал носом у
глазка. Его наблюдательный пункт находился в узкой-преузкой
каморке, которая тайно обнимала один из углов комнаты Изабеллы
Нормандской. Несмотря на ее узость, из глазка этой каморки
открывался отличный вид.
Бернар был немолод, очень состоятелен и всеми уважаем. Он
согласился наблюдать за Изабеллой только потому, что Филипп
очень его упрашивал. "В этой области ты патриарх", - заклинал
Бернара Филипп и ничего не оставалось как сдаться. В самом
деле, за последние двадцать лет на службе у бургундского двора
не появилось ни одного шпиона класса Бернара. Он знал все
европейские языки включая диалекты, виды и подвиды фени, был
внимателен, как скрытая камера, вынослив, как нинзя и, что
главное, никогда не торговал увиденным на сторону. Филипп
приходил в детский восторг от добытых Бернаром сведений,
находил его толковым советчиком, брал с собой когда ездил
вершить государственные дела. Филипп ценил Бернара и даже
пожаловал ему титул. А Бернар, обласканный Филиппом, ценил
Филиппа.
- Мне кажется, это очень важно! - Филипп имел в виду
наблюдение за Изабеллой.
Бернар скептически пожал плечами. Слово "кажется" он
презирал.
- Мой сын, кажется, к ней неровно дышит!
Бернар снова скептически пожал плечами. Ну и что?
- Я должен знать, что между ними происходит! В конечном
итоге речь идет об отношениях между Бургундией и Францией! Но,
главное, в этом вопросе я доверяю только тебе.
Это был единственный мотив, который показался Бернару
достойным уважения. "Людовик был бы польщен, если бы узнал,
что к его любовнице приставлен соглядатаем барон", - вздохнул
тогда Бернар, которому шел шестьдесят третий год. Возраст брал
свое - шея одеревенела от страусиной позы (только так и видно
пленницу во всех ракурсах, если сидеть в высоком кресле), и он
позволил себе отдых - оторвался от глазка, отодвинул кресло и
прислонил затылок к стене. Это было грубым нарушением
выкованного им же самим профессионального кодекса. Но после
вчерашнего (сон сморил его прямо на посту; первые петухи
разбудили его чуть раньше Изабеллы) никакие нарушения
его уже не могли расстроить. Проснувшись, Бернар с горечью
констатировал, что от былого биоробота, способного
бодрствовать неделю, от киборга, неприхотливого как вша,
осталась только плата памяти.
Три последних пенсионных года изнежили его, он стал
чувствителен и брезглив. Вчера, например, пришлось открыть
потайную форточку, потому что ночной горшок, который прислуга
должна была опорожнить только утром, наполнил душную комнату
знакомым зловонием, в жарких клубах которого продолжать работу
было невыносимо. А ведь в былые времена он терпел и не такое!
От всего этого Бернар захандрил. Если бы он мог знать, какую
хрестоматийную сцену и какую важную весть он проспал вчера,
он, верно, удавился бы, потому что таких провалов он за собой
не помнил.
Слух Бернара воспрял первым. Сон улетучился. Шлепки. Не
шлепки, но шаги, кто-то бос, кто-то идет. Сердце Бернара едва
не выскочило из груди от волнения, как в былые времена, он
приготовился записывать. Как вдруг дверь распахнулась и в
комнату спящей Изабеллы Нормандской вошел граф Шароле.
Совсем голый.
- Что, он был совсем-совсем наг? - Филипп чуть не плакал.
- Совершенно. Как Адам. Он вошел. Дверь звучно затворилась и
она проснулась тотчас же. Я заметил, она спит очень чутко. Он
сказал... - Бернар уронил взгляд на свои ночные записи. - Он
сказал: "Вы меня разыграли". Подошел к ней. Она спросила: "О
чем это вы?" Он ответил: "О ребенке".
- О каком ребенке? - Филипп наморщил лоб, что в данном
случае означало недоумение. - У нее что, есть ребенок?
- Не знаю.
- Продолжай.
Бернар вновь скосился на шпаргалку.
- Она тоже совершенно голая.
- Нагая, - автоматически поправляет Филипп.
- Нагая. Она долго молчит. Улыбается. Спрашивает: "Как вы
догадались?" Он говорит: "Есть такая игра. "Женщины
разыгрывают мужчин". Вы в нее со мной сыграли".
- Что, действительно есть? - вскидывается Филипп.
- Не знаю, - казенным голосом сообщает Бернар. - Далее так.
Он говорит: "Так значит, никакого ребенка?". Она смеется. Она
говорит: "Конечно нет. Мне нравится, что вы такой
сообразительный". Он говорит: "Мне тоже". Она опять смеется.
Он спрашивает: "Так значит теперь все хорошо?" Она говорит:
"Увы, не совсем." Он спрашивает: "Я вам не нравлюсь?". Она
говорит: "Нравитесь". Он спрашивает "А что?" Она говорит: "Но
ведь Людо я тоже разыгрывала!" Он...
- Не части, не части! - в раздражении перебивает Бернара
Филипп. - У меня голова идет кругом от твоих
спрашивает-говорит.
Бернар смолкает.
- Людо - это Людовик, - вслух размышляет Филипп. - А что это
нам дает? Она разыграла Людовика. Хм-м-м. Что это значит?
- Не знаю.
- Ну хоть какое у него было выражение лица когда он все это
говорил?
- Он стоял ко мне спиной.
- А у нее?
- Хитрое. У нее хитрое выражение лица, - пояснил Бернар.
- Ладно, - не впервые Филиппу, приходилось признавать свое
поражение на поприще герменевтики. - Что было дальше?
- Они предались блуду и более ничего достойного упоминания не
говорили.
- И долго?
- Долго, - и, встретив взглядом гнилую улыбку герцога Филиппа,
Бернар счел нужным добавить:
- Я не смотрел.
Как он написал? Так и написал: "Предлагаю вам, милостивый
государь Людовик, обменять в бытность свою нашего, ныне же
вашего Сен-Поля, на в бытность свою вашу, ныне же, волею
Господа, нашу Изабеллу Нормандскую" В переводе на язык без
двусмысленностей, вслух заметил Луи, сие означало: "Ну шо,
что его правая нога попирает чью-то раскроенную голову,
пристально наблюдал, как Анри ловко уходит от огромных
швейцарских мечей. Такими ножиками в три удара можно
разделать быка, но Анри жил среди них уже довольно долго и,
похоже, собирался жить до вечера.
В остальном гарнизон замка Шиболет был мертв, включая кухарку
с кирпично-красными руками богини образцового быта.
Карл начинал злиться. Изабеллы нет как не было, большинство
солдат разбрелось шарить по кастрюлям и погребам, делать, в
общем-то, больше нечего. Ночью обязательно пойдет дождь.
Анри в очередной раз вытянулся в глубоком выпаде и с
площадки полетел вниз еще один швейцарский верзила.
Рядом с Карлом уже давно переминался в сомнении капитан Шато
де ла Брийо. С одной стороны, его годы представляют вполне
благовидный предлог к бездействию. С другой - он был и
остается лучшим фехтовальщиком Бургундии, а подобное реноме
требует постоянных подтверждений. Опять же - и в этом Шато де
ла Брийо был как никогда честен перед собой - опять же его
вареный конь. Сейчас ореол загадочного и беспощадного убийцы
сияет ярко и притягательно, и на разные мелкие мелочи дамы
готовы закрывать глаза, лишь бы прикоснуться к Той Самой Руке,
Которая, лишь бы услышать из уст Первого Клинка Бургундии
благодарственное "Пшла вон". Но без указанного ореола не
нагнешь даже какую-нибудь Франсуазу. О продажной любви мессир
Шато де ла Брийо не мог и помыслить, ибо был рыцарем до мозга
кости.
- Покажите хоть вы себя, дорогой Брийо, - бросил Карл,
кивнув в сторону лестницы, прилепившейся к серой стене.
Капитан раздосадован. Личное геройство, на которое он почти
уже решился, после слов Карла превратилось в обычное
исполнение сюзеренской прихоти.
Брийо оставалось только сдержанно кивнуть. Карл с детским
любопытством смотрел как престарелый капитан подходит к
лестнице, отзывает швейцарцев, подымается по ступеням. Анри,
тяжело дыша, опустил меч и радовался минутной передышке. Брийо
предложил ему почетный плен. Анри очень хотелось согласиться,
но он, поблагодарив, отказался. Брийо пожал плечами. Несколько
раз звякнули клинки. У Анри подвернулась вывихнутая нога и он
упал на колено - удар Брийо поразил пустоту. Анри, не
подымаясь, отмахнулся, и Брийо, вскрикнув от боли в
перерубленной икре, глупо раскинул руки. Он упал на спину,
ударился затылком о ступени и больше не двигался.
Анри, придерживаясь руками о стену, поднялся.
- Да застрелите же его наконец! - испытывая сильную
неловкость, приказал Карл кучке арбалетчиков, перепачканных
жиром. Они ели длинную свиную колбасу.
- Карл, граф Шароле.
На стуле, придвинутом к окну, сидела женщина. Она была одета в
дорожное платье, восемь заколок и массивный серебряный обруч
удерживали ее прическу. В ней не было ничего от Рапунцель.
- С настоящего момента вы являетесь пленницей Бургундского
Дома. Почетной, разумеется.
Неумелое подобие умелой политической улыбки исказило красивые
губы Карла.
Изабелла не оборачивалась. Улыбка завяла и канула в Лету.
- Мы должны идти. В противном случае я убью вас.
Карлу было все равно что говорить. Немыслимым казалось только
молчание.
- И вы не боитесь Людо? - спросила вдруг Изабелла, вставая и
продолжая глядеть в окно.
- Людо даже вы не боитесь, - ввернул Карл первое, что легло на
язык.
Изабелла обернулась и посмотрела на графа Шароле.
Они вышли. Когда переступали через тело Анри, арбалетный каро,
торчащий из груди капитана эфиопским украшением, зацепил платье
Изабеллы и Карл едва успел поймать за талию теплый силуэт,
ринущий через пролом в перилах навстречу истоптанной темной
земле. Изабелла - не вскрикнув, молча - вернулась к вертикали
и одернула платье. Так, оглянувшись вполоборота, нетерпеливо
дергают за поводок замечтавшуюся собаку. Клочок фландрского
сукна остался трепетать на обломке каро. Поджидающий хозяина
внизу Луи бестрепетно, лениво лизнул взглядом ноги Изабеллы.
Назад двинулись налегке. Пастух и пастушка, фальконет и
бомбарда, были сняты с лафетов и утоплены в замковом колодце,
чтобы не затруднять отряд в поспешном отступлении. Убитых
сложили вповалку на первом ярусе донжона и подожгли вместе со
всем остальным под невнятное бормотание глухого швейцарца - у
него единственного сыскался захватанный требник. С собой
забрали только Шато де ла Брийо. Его мощам Карл уступил своего
жеребца. Изабелле предоставил лошадь Луи.
Граф Шароле быстро шагал впереди всех. Стемнело. Дождя, как и
следовало ожидать, не было.
"Парис-не-Парис... Елена-не-Елена... - Карл засыпал на ходу. -
Интересно, я люблю женщин?"
Достигнув границы бургундских владений, в первой же деревне
конфисковали вместительную фуру, чтобы Их Недокоролевское
Величество Изабелла могли скрасить лишения плена относительным
комфортом варварского экипажа. А во второй деревне до Карла
дотянулась длинная рука бургундской почтовой службы.
Письмо от маменьки не застигло Карла врасплох - он был уверен,
что со дня на день что-нибудь придет. Не будучи ни
наблюдательным, ни суеверным, он, однако, знал: рогатое семя
чертополоха, льнущее к рукаву его камзола - верный признак. Он
оторвал семечко в тот самый момент, когда "Вам, графу Шароле"
слетело с сухих губ посыльного, одетого на гишпанский лад.
"Хорошо", - с готовностью отозвался Карл, принимая пакет. Лицо
Карла - словно ожившая камея. Камея, оживленная сбывшимся
знамением. В кои-то веки, ожидая письма, получаешь письмо.
"Сынок! Ты был краток, как нескучный разговор. Увы. И все
равно многие новости мне известны. Я знаю, например, что твой
chico мертв - это, пожалуй, самое важное. А следом идет
остальное. Я знаю также, что он убит, причем не Сен-Полем. Ты
был бы последним cobarde (трусом), если бы сам написал мне об
этом. Я восхищаюсь тобой. Поясню: написать о юном отпрыске
семейства Остхофен собственной рукой значило бы для тебя
отстраниться, спрятаться в кусты, проявив трусость. Но ради
того, чтобы лишний раз похвалить тебя, мне недосуг марать
бумагу. Я о другом. "Если можешь, мой милый мальчик - женись",
- говорит твоя мама, стиснув зубы. Кстати, тетя Анна, моя
сестра, супруга португальскго монарха, того же мнения: только
так можно пресечь слухи, которые даже слухами не назовешь.
Женись на ком попало. Это все равно. Даже если станешь
выбирать три года - результат будет тот же. Сожалею вместе с
тобой. Думаю, ты увидишься с ним снова. Мать-настоятельница
говорит - обязательно. Adios!"
М-да, обязательно. Карл еще раз пробежал глазами по строкам
письма маман. Тоже, кстати сказать, Изабеллы, но
Португальской. Особенно выразительно там, где про "слухи,
которые даже слухами не назовешь". Пожалуй, этот немецкий
chico из Меца был бы доволен, если бы узнал, что. Женись!
Карл натянул поводья и остановился, дожидаясь, когда окошко
фуры с драгоценной птичкой с ним поравняется. Вот оно - личико
Изабеллы номер два, Людовика девки, беременной шлюхи.
- Mademuaselle, пойдете ли вы за меня? - издевательским шепотом
спрашивает Карл.
Возница останавливает двух каурых лошадок.
Изабелла не отвечает. Вопрос непонятный. Слишком понятный,
чтобы быть понятым. Карл смеется. Жениться, даже не переспав.
Вот это номер! Никто не покупает жеребца, не сделав на нем
хотя бы пол-лиги галопом. А с женитьбой - это как бы
нормально. Женись, а уж потом поглядишь - какова она в
галопе. Вот что казалось Карлу смешным. С Мартином было бы
иначе. Стоп.
Две шпоры грызанули покорную конину. Возница в свою
очередь хлестнул каурых лошадок. Карл передал испанское письмо
Луи и еще раз украдкой взглянул на фуру. Выводов было два.
Если Людовик не согласится сменять свою рыбку на рыбку
Сен-Поля, придется на ней жениться. И второй: если
Сантьяго-де-Компостела вкупе с португальским королевским домом
размышляют над тем как спасти честное имя Бургундского Дома и
прилаживают тряпичные розы к могильному кресту павшего за
любовь немецкого мученика Мартина фон Остхофен, значит жениться
на Изабелле просто необходимо.
Необъезженная лошадка была Карлу не нужна.
Изабелла уже спала, когда к ней ввалился молодой граф. Карл
волновался. Обстоятельства стеклись, словно вино из
опрокинутого кубка, к краю стола, к краю. Они стеклись так, что
Изабелла теперь занимала ту самую комнату, где недавно
обитал не кто-нибудь, а Мартин. Выходило, что это единственные
свободные апартаменты из приличных - никто из гостей не хотел
жить в комнате убитого. Люлю, новообретенной служанке
Изабеллы, досталась комната, где в прощальном дребезжании
поймавшихся в паутину мух можно было узнать отзвуки арфы
Дитриха. Под потолком было много паутины, которую эстетически
дополняли неприглядные разводы на самом потолке. Здесь тоже
было свободно. По той же причине - никто из слуг не хотел жить
в комнате убитого.
Карл отпер дверь своим ключом. Первым бросилось в глаза окно,
которое даже безлунной ночью выделяется светлым, разрезанным
начетверо прямоугольником. Окно было закрыто, но кисея
балдахина все равно дышала. Новомодная вентиляция?
Аэро-намек на коптерку соглядатая, в которой окно как раз
открыто (все-таки июль)? Второе.
Балдахин расшит звездами, кометами, и щекастыми пучеглазыми
уродцами, занятыми испусканием космического ветра.
("Космический ветер перебирает вихры мечтателям в тихие
идеально астрономические ночи", - спустя много лет Карл
услышит это от Жануария.)
Интересно, когда Мартин был жив, балдахин был этот же самый?
- не успел спросить себя Карл, как рассудок тут же ухватился
за воспоминание о том, как пятилетний мальчик (он), подсунул
стальную колючку под седло любимой кобылы маман с
экзальтированным именем Софонисба Нумидийская. Это было как
раз перед очередным отбытием герцогини в ненавистную Испанию,
где даже муравьи исповедуют католичество. Тогда Карл
отсиживался здесь - да-да, точно здесь, - пока родители и
слуги повсюду его разыскивали - герцог Филипп мечтал всыпать
наследнику по первое число. Наивный Карл рассчитывал, что
колючка больно поранит Софонисбе спину и ее станут лечить,
благодаря чему мать задержится с ним еще на несколько дней.
Вместо этого, лошадь, в круп которой впился стальной репях
(как называл это Карл), впрессованный туда мраморным задом
герцогини, понесла. Софонисба Нумидийская наверняка сбросила
бы наездницу, если бы не подоспевшие слуги. Они кинулись на
спятившую скотину с таким воодушевлением, словно были уверены,
что можно разом исцелиться от всех недугов, единожды ее
коснувшись. Все, к счастью, обошлось. Но Карл не ушел от
расплаты. Его нашли и знатно (для графа - знатно) отодрали.
Никаких последствий эта шалость не имела, в тот раз Карл даже
скучал за матерью меньше, чем всегда. Но в эту комнату он
больше не заходил. И вот же, зашел.
Карл влез на кровать. Сдернул с Изабеллы покрывало - тоже
со звездами и космическими ветрами. У нее даже ночью волосы
собраны в прическу. Нательный крест. Крепкий запах тела,
закамуфлированный жасмином. То было время, когда Карлу очень
нравилось казался себе бессовестным и циничным. С
деликатностью медвежатника он развел ноги и без стука вошел.
Так матерый мародер входит в уготованный огню город - вперед,
еще раз вперед и побыстрее. Но экстатическая радость триумфа
очень скоро, слишком скоро свалилась со своего крюка, как
свиной окорок на пол мясницкой лавки. Шлепнулась,
выставив зрителям свой самый неприглядный бок, брызги полетели
по стенам и сразу стало неинтересно. Карлу ничего не
оставалось, как закрыть глаза.
Мавр сделал свое дело, мавр кончил свое дело. Карл, в те годы
отдававший предпочтение первой основной, или, как шутили в
колониальную эпоху, миссионерской, позиции, без удовлетворения
отметил, что руки - не ноги, и долго опираться на них не
удается, в то время, как это придется делать еще по
внутренним часам минуты две. Из соображений постельной
вежливости он стеснялся покинуть теплую Изабеллу раньше
времени и продолжал тупо возвышаться над ней как солдат,
сачкующий отжимание от пола, хотя, если следовать тем же
соображениям, было бы правильней ее поцеловать.
При всей беззаботности молодого графа Шароле в таких вопросах
как этикет мэйклавинга, случившееся разочаровало даже его.
Во-первых, стремительно - это не синоним быстро. Во-вторых,
ритмично - это значит в ритме блюза, а не в ритме зайца,
обитающего в подряпанных кущах провинциального тира, который,
если в него попадешь, сделает бум-бум-бум шесть раз, а в
прелюдии седьмого раскинет лапы с облупившимися
барабанными палочками, словно матрос по команде "суши весла!".
В-третьих, хотя ему все время и кажется, что на него кто-то
смотрит, это не значит, что следует стеснительно заниматься
любовью, не снимая штанов. А, в-четвертых, очень хочется
чихнуть, потому что в носу защекотало, как обычно случается в
голубятне, где пух, перо, экскременты и воздух смешанны в
пропорции 1:1. Даже почудился тот трудноописуемый
орнитологический звук, с каким перья трутся о воздух и друг о
дружку. Шелест крыльев. Нет, действительно шелест крыльев!
Карл напряг зрение. Что-что? Сокол? Сидит у изголовья ложа и,
не мигая, - они вообще почти не умеют - глядит? Карлу очень
захотелось вдруг обнаружить, что, оказывается, он пьян или
вспомнить, что обкурился гашишу или подсказать себе, что спит.
Галлюцинировать, обнимая женщину, ему было внове.
Положение спасла Изабелла. Она заговорила и пришлось на нее
посмотреть.
- Я ждала вас завтра, - уведомила Карла Изабелла, когда
перестала притворяться спящей. Две бодрствующие руки легли на
ягодицы Карла.
Все назад. Подобрав ноги, Карл сел на постели возле своей
будущей жены и самонадеянно заявил, что почему-то был уверен,
что она будет с ним добра. Пока граф лепил дежурную
любезность, его семя, три капли его семени, упали на простынь.
Они выкатились обратно, словно невостребованная порция золотого
дождя. Еще две Карл машинально стер с изабеллиного бедра
тыльной стороной ладони. А управившись, храбро поднял
зачарованные глаза на птицу, каковая, ладно взмахнув крыльями,
поспешила кануть в мистическую пустоту. Но и здесь Изабелла
была на высоте - она вмиг возвратила Карла к реальности, в
самом материалистическом ее понимании.
- Известно ли вам, граф, что я ношу ребенка короля Франции?
- не то осведомилась, не то объявила она и строго погладила
живот, обольстительно отшлифованный лунным светом.
Стояла черная ночная жара. На нем были одни кальсоны.
"Я ношу ребенка короля Франции!" От этого широковещательного
заявления, у Карла со вчерашнего дня сухо во рту. Оно застряло
где-то между барабанной перепонкой и мозгом, как это бывает со
шлягерами, каламбурами и обрывками месс. Застряло и гвоздит.
Карл спрятал голову под подушку и сделал вид, что собирается
спать. Под подушкой было жарко, как в экваториальном лесу,
чего и следовало ожидать.
Вчера, в присутствии Луи он решил, что к Изабелле больше не
пойдет, потому, что ему этого не хочется. Молодой Карл
презирал психоанализ и самокопание, но тут приходилось
признать, что под этим "не хочется" зарыта целая собачья
упряжка. С одной стороны, Изабелла ему понравилась. Вкус
Людовика скрепя сердце пришлось назвать безупречным, а его
выбор одобрить, причем искренне, совершенно искренне. Он уже
обжился со своим намерением жениться на одалиске.
Как вдруг эта беременность! Но ведь, монсеньоры, это уже
слишком! Беременная одалиска - это уже как холодное пиво на
катке! А между тем выходит, когда они вчера занимались
любовью, ребенок короля Франции, эмбрион чужого бастарда,
словно бы смотрел на все это изнутри, выставив перископ, как
подводник "Кригсмарине"? И что, может быть потом, двадцать лет
спустя, этот вот подросший эмбрион, уже обученный фехтовать,
писать и выпивать, возьмет да и похлопает по плечу немолодого
герцога Карла (в которого он превратится, никуда не денется),
а потом шепнет то ли лукаво, то ли доверительно -
"помню-помню!". А между тем выходит, что если он женится на
Изабелле, то придется усыновить этого ребенка, дать ему долю
в наследстве и учить его фехтовать, выпивать и грамматике?
А между тем, это что-то новенькое - герцогу усыновить ребенка
короля, словно казанского сироту! Или, того хуже, всю жизнь
делать вид, что это ребенок твой, на людях проявлять к нему
теплые чувства ("у-тю-тю-тю-тю! Идет коза рогатая за малыми
ребятами!")? Ясно же, что не проявлять их на людях может себе
позволить только настоящий отец, такой как батюшка Филипп. А
между тем будут пересуды и анекдоты ("Приезжает граф Шароле из
командировки...") потому, что разрез глаз у этого изабеллиного
baby будет чужим, совсем не как у герцогов Запада, и многое
другое, такое же безотрадное.
Вчера, когда Карл возвратился к себе, у него случился припадок
гадливости такой силы, что в голову стали приходить мысли о
целибате. "Слава Богу, не о самооскоплении", - утешил Карла
Луи и тут же получил затрещину - за профанацию. Луи морщился и
тер красные глаза - экзистенциальный кризис герцога выгнал его
из кровати. Но несмотря ни на что, ему удалось заверить Карла,
что он полностью разделяет его омерзе-отвращение, и что
он соглассен со всеми пунктами, поскольку сам, поскольку сам
не единожды испытывал бурю и натиск чувств в подобных
деликатных ситуациях. И тогда Карл торжественно поклялся, что
более не вступит в связь ни с одной беременной женщиной, даже
если эта женщина Изабелла. Это была опасная клятва, поскольку
на откровенность, подобную изабеллиной, рассчитывать было
глупо, а значит, нарушить данное слово можно было даже
невольно.
Чтобы залучить сон, Карл старался дышать ровно. Теперь он
размышлял о мужеложестве. В частности о том, что нынче
полномочен в суждениях, ибо теперь причастен. Мало украсть -
ты еще не вполне вор, пускай даже в твоей влажной ладони
уведенный золотой. Ты вор вполне только на дощатом помосте,
когда твои нежнейшие шейные позвонки щекочет близость
новехонькой веревки. Тогда, даже если отродясь не крал, ты
становишься вором.
После всего, Карл чувствовал даже некое влечение к Мартину,
что было вполне закономерно. Иначе и быть не могло - вот он,
граф Шароле, стоит на табурете, который вышибет из-под его
палач, чужие губы обсуждают перипетии учиненного им
воровства, судьи умывают руки. Теперь он настоящий вор. И
содомит заодно.
Когда мужчины - это без обмана. Перед женщиной всегда имеет
смысл что-то разыгрывать. Даже если не сознаешься себе в
притворстве. Перед пейзанками - графа. Перед благородными -
таинственного мистер икса с хладным сердцем. Перед матерью -
сына. Перед стрелами - святого Себастьяна. Только перед
Мартином ничего. Если бы Карл пытался разыграть перед ним
влюбленного, равнодушного, колеблющегося, все равно ничего не
получилось бы. Потому что когда двое мужчин - это без обмана.
То, что получается - это и есть то, что правдиво. Ничего не
разыграешь. Стоп. А между тем женщины тоже тебя все
время разыгрывают! Не только любят, обманывают, оплакивают,
об этом написаны килограммы килобайтов, но еще они разыгрывают!
Карла осенило. Как положено в таких состояниях, он вскочил и
огляделся. Здесь подошло бы закричать "эврика!". Все прочее он
тоже сделал неправдоподобно резво. Чересчур, резво для того,
кто уже шестьдесят четыре минуты собирается заснуть. Выпил
воды из графина. Выпрыгнул из кальсон, и бросил их в темноту
за спиной - что-то похожее можно видеть когда барышня скачет
через веревочку. И в чем был, то есть абсолютно голый, вышел в
коридор, у которого не было в ту ночь иного предназначения,
кроме как привести Карла к Изабелле. Что-то важное напоминало
копье, направленное в пах невидимого врага затупленным концом,
и, конечно, ручку от сковородки. Но, как ни чудесно, в своем
намерении не прикасаться к Изабелле, пока не проверит свою
гипотезу, Карл был по-прежнему тверд. В данном случае им
правил эрос познания.
Его видел де Круа. Услышав шаги, он приник к оконцу
нужника, чей диаметр с точностью повторял (по нумизматической
прихоти Филиппа) диаметр золотой гинеи. Увиденное мгновенно
утвердило на лице графа де Круа знаки того жгучего интереса, с
которым Левенгук впервые созерцал в свой микроскоп житейские
перипетии страны микробов. В самом деле, не каждый день нагой
Аполлон под личиной Карла слоняется по дижонскому замку.
Бернар, доверенное лицо старого герцога Филиппа, клевал носом у
глазка. Его наблюдательный пункт находился в узкой-преузкой
каморке, которая тайно обнимала один из углов комнаты Изабеллы
Нормандской. Несмотря на ее узость, из глазка этой каморки
открывался отличный вид.
Бернар был немолод, очень состоятелен и всеми уважаем. Он
согласился наблюдать за Изабеллой только потому, что Филипп
очень его упрашивал. "В этой области ты патриарх", - заклинал
Бернара Филипп и ничего не оставалось как сдаться. В самом
деле, за последние двадцать лет на службе у бургундского двора
не появилось ни одного шпиона класса Бернара. Он знал все
европейские языки включая диалекты, виды и подвиды фени, был
внимателен, как скрытая камера, вынослив, как нинзя и, что
главное, никогда не торговал увиденным на сторону. Филипп
приходил в детский восторг от добытых Бернаром сведений,
находил его толковым советчиком, брал с собой когда ездил
вершить государственные дела. Филипп ценил Бернара и даже
пожаловал ему титул. А Бернар, обласканный Филиппом, ценил
Филиппа.
- Мне кажется, это очень важно! - Филипп имел в виду
наблюдение за Изабеллой.
Бернар скептически пожал плечами. Слово "кажется" он
презирал.
- Мой сын, кажется, к ней неровно дышит!
Бернар снова скептически пожал плечами. Ну и что?
- Я должен знать, что между ними происходит! В конечном
итоге речь идет об отношениях между Бургундией и Францией! Но,
главное, в этом вопросе я доверяю только тебе.
Это был единственный мотив, который показался Бернару
достойным уважения. "Людовик был бы польщен, если бы узнал,
что к его любовнице приставлен соглядатаем барон", - вздохнул
тогда Бернар, которому шел шестьдесят третий год. Возраст брал
свое - шея одеревенела от страусиной позы (только так и видно
пленницу во всех ракурсах, если сидеть в высоком кресле), и он
позволил себе отдых - оторвался от глазка, отодвинул кресло и
прислонил затылок к стене. Это было грубым нарушением
выкованного им же самим профессионального кодекса. Но после
вчерашнего (сон сморил его прямо на посту; первые петухи
разбудили его чуть раньше Изабеллы) никакие нарушения
его уже не могли расстроить. Проснувшись, Бернар с горечью
констатировал, что от былого биоробота, способного
бодрствовать неделю, от киборга, неприхотливого как вша,
осталась только плата памяти.
Три последних пенсионных года изнежили его, он стал
чувствителен и брезглив. Вчера, например, пришлось открыть
потайную форточку, потому что ночной горшок, который прислуга
должна была опорожнить только утром, наполнил душную комнату
знакомым зловонием, в жарких клубах которого продолжать работу
было невыносимо. А ведь в былые времена он терпел и не такое!
От всего этого Бернар захандрил. Если бы он мог знать, какую
хрестоматийную сцену и какую важную весть он проспал вчера,
он, верно, удавился бы, потому что таких провалов он за собой
не помнил.
Слух Бернара воспрял первым. Сон улетучился. Шлепки. Не
шлепки, но шаги, кто-то бос, кто-то идет. Сердце Бернара едва
не выскочило из груди от волнения, как в былые времена, он
приготовился записывать. Как вдруг дверь распахнулась и в
комнату спящей Изабеллы Нормандской вошел граф Шароле.
Совсем голый.
- Что, он был совсем-совсем наг? - Филипп чуть не плакал.
- Совершенно. Как Адам. Он вошел. Дверь звучно затворилась и
она проснулась тотчас же. Я заметил, она спит очень чутко. Он
сказал... - Бернар уронил взгляд на свои ночные записи. - Он
сказал: "Вы меня разыграли". Подошел к ней. Она спросила: "О
чем это вы?" Он ответил: "О ребенке".
- О каком ребенке? - Филипп наморщил лоб, что в данном
случае означало недоумение. - У нее что, есть ребенок?
- Не знаю.
- Продолжай.
Бернар вновь скосился на шпаргалку.
- Она тоже совершенно голая.
- Нагая, - автоматически поправляет Филипп.
- Нагая. Она долго молчит. Улыбается. Спрашивает: "Как вы
догадались?" Он говорит: "Есть такая игра. "Женщины
разыгрывают мужчин". Вы в нее со мной сыграли".
- Что, действительно есть? - вскидывается Филипп.
- Не знаю, - казенным голосом сообщает Бернар. - Далее так.
Он говорит: "Так значит, никакого ребенка?". Она смеется. Она
говорит: "Конечно нет. Мне нравится, что вы такой
сообразительный". Он говорит: "Мне тоже". Она опять смеется.
Он спрашивает: "Так значит теперь все хорошо?" Она говорит:
"Увы, не совсем." Он спрашивает: "Я вам не нравлюсь?". Она
говорит: "Нравитесь". Он спрашивает "А что?" Она говорит: "Но
ведь Людо я тоже разыгрывала!" Он...
- Не части, не части! - в раздражении перебивает Бернара
Филипп. - У меня голова идет кругом от твоих
спрашивает-говорит.
Бернар смолкает.
- Людо - это Людовик, - вслух размышляет Филипп. - А что это
нам дает? Она разыграла Людовика. Хм-м-м. Что это значит?
- Не знаю.
- Ну хоть какое у него было выражение лица когда он все это
говорил?
- Он стоял ко мне спиной.
- А у нее?
- Хитрое. У нее хитрое выражение лица, - пояснил Бернар.
- Ладно, - не впервые Филиппу, приходилось признавать свое
поражение на поприще герменевтики. - Что было дальше?
- Они предались блуду и более ничего достойного упоминания не
говорили.
- И долго?
- Долго, - и, встретив взглядом гнилую улыбку герцога Филиппа,
Бернар счел нужным добавить:
- Я не смотрел.
Как он написал? Так и написал: "Предлагаю вам, милостивый
государь Людовик, обменять в бытность свою нашего, ныне же
вашего Сен-Поля, на в бытность свою вашу, ныне же, волею
Господа, нашу Изабеллу Нормандскую" В переводе на язык без
двусмысленностей, вслух заметил Луи, сие означало: "Ну шо,