по слухам, даже невидимая веревка. И все это, включая веревку,
совершенно необходимо для фаблио. Каково?
Как-то Мартину пришлось прослушать длинную дидактическую
читку с экземплами - краем уха, как и все, что говорилось
Дитрихом, - о некоем обычае, бытующем в землях язычников.
О предметных письмах. Когда кто-то заинтересован в передаче
сообщения и не умеет, либо не желает воспользоваться
принадлежностями для букворождения, он шлет письмо, собранное
из предметов. Заворачивает в красивый платок голубиное перо,
два кардамоновых орешка и медную монету, а затем поручает
посыльному доставить многозначительный сверток адресату. Это
значит: "В два возле голубятни - за мной должок".
Получается очень выгодно - и адресат, и корреспондент
в случае чего имеют возможность оспорить свою причастность к
переписке, отстраниться от сообщения. Иными словами,
предметное письмо - густые кущи, где всегда может скрыться
струсивший, сомневающийся. Истинный податель письма в случае
чего - недоказуемый податель. Тот, кто получил, в случае
чего - несообразительный, либо вообще ничего такого не
получавший простак: платок сгорел на углях, перо пущено по
ветру, орешки разгрызены и выплюнуты, грош брошен нищему.
Никакой графологии, никаких уличающих бумажек - разъединенные
предметы перестают значить, сообщать, существовать как письмо.
"В самом деле, какая это замечательная придумка, - размышлял
Мартин, - для тех, кто таится". Так исподволь Мартин попал в
плен предметной идеи послать Карлу сокола.
Представляя себе вероятный разговор с Карлом, который
обязательно произойдет, Мартин всякий раз норовил направить
его в то наперед выхоленное русло, где собеседника уже ожидает
какая-нибудь заранее заготовленная и офранцуженная умность.
Делая так, он тешил себя мыслью, что не просто фантазирует,
но, подобно великим, просчитывает ход сражения, расставляет
войска и устраивает засады.
Выбирать ловчих птиц, равно как и выбирать остальное, Мартин
толком не умел, необходимость скрывать намерения делала Дитриха
плохим советчиком. Сама идея представлялась Мартину то дурной,
то доброй, но отказываться от столь эффектного послания не
хотелось. Можно было, конечно, послать "как бы сокола" -
рисунок, статуэтку, камею, но ведь предмет, тем более один,
должен говорить о предмете письма по всем канонам красноречия.
Тогда понятно, что единственно живой сокол - прожорливый,
вертлявый, способный к полету - может быть уподоблен
всепоглощающей страсти, плохо запрятанной влюбленной горячке,
очень даже рациональному иррациональному влечению "быть с", а
не просто так - "быть и все". Безобразный и старый виллан,
добывший для Мартина птицу, получил сполна - пожалованного
"болезным немецким барчуком" доставало на покупку телушки и
четвертушки.
Добрая половина дня впереди. Медленные гости коротают
полуденную сиесту, сидя за неубранным столом, во главе которого
Филипп, Филипп Добрый, Филипп Уставший. Еду больше не подают,
но, напротив, время от времени уносят лишнее. Грязные тарелки
сменяются чистыми, приглашающими себя запачкать. Эта смена не
возбуждает аппетит, но уменьшает тошноту. Граф Сен-Поль
подливает себе вина, бокал полон на четверть, потом на
половину, на три четверти. Дитрих с интересом косится на
него. Сколько эти бургунды могут выпить и не лопнуть? Два
литра? Три литра? За окном, у конюшни, филиппов лоботряс Карл
бьет баклуши. С Карлом - водимая им молодежь. Среди молодежи -
Мартин.
Все утро Карл водил молодежь по конюшням. Наверное, так
келарь показывает молодым послушникам винные погреба -
сироп из гордости и смущения. Два брата - молодые Эннекены
- хлопали породистых лошадок по крупам и угощали их
ситным калачом, остальные насмехались. Самый младший -
десятилетний, сопливый Русси, перепачкался с ног до головы
навозом и это тоже вызывало смех. Мартин был настойчиво
немногословен и сдержан, словно римская карикатура на
идеального спартанца. Он очень опасался испортить все равно
чем торжественность предвкушаемого дарения или спугнуть глупым
словом что-то, отвечающее в мире за счастье и за
благосклонность лесных фей, красивых и всеми обожаемых людей,
маленьких девочек и мальчиков. Сокол был в клетке, клетка в
дырявом мешке, все это купно - на сохранении у конюха.
От ненаблюдательного Карла не укрылся, однако, тот
наэлектризованный неуют, который исходил от Мартина,
погруженного в свои похвальные, но непонятные Карлу старания.
Он без обиняков спросил у трепещущего от близости юноши, так
ли скверно у него на душе, как это может представиться, если
присмотреться к его фиолетовой роже. "Nein. Вовсе наоборот!
Alles in Ordnung!" - вспыхнул Мартин, готовый к откровениям
любой тяжести. Поразмыслив еще, он даже улыбнулся
"фиолетовой роже", ничуть не обидной. Он же слышал, он знает,
что в Дижоне вовсе не такой пуризм, как в его родном Меце.
Заскучавший Карл отвернулся - в ответе юного отпрыска не
было на его взгляд ничего, кроме невежливо онемеченного
словотворения. Он-то сам немецкого не знает - и знать не
хочет. Да и вообще: ты ему участливое слово, а он тебе за это
тарабарское слово, по смыслу что-то вроде "Да не цепляйся ты
ко мне, пожалуйста!". Вот оно - пресловутое немецкое
высокомерие. Очень охота разбираться, можно подумать, отчего у
этого Мартина чего. Да чего у него может быть в пятнадцать
лет? Любимый песик околел? Или там добренький хомячок
отправился в Страну Обильной Еды? Или, может, противный дядька
Дитрих запер Овидия на ключ и сказал, что если будешь и дальше
коротать вечера за срамотищей, не видать тебе библиотеки
как своих ушей? В общем, Мартин был вымаран из списка
собеседников.
Заливаясь соловьем о седельных луках, слабых подпругах,
выходящих из моды наглазниках и входящих в моду цельножелезных
чепраках, Карл наслаждался своей добродетельной чуткостью,
снисходительностью, способностью нравиться - в конце концов,
Мартин определенно им восхищается и это приятно. Хотя из
списка собеседников он вымаран, да.
Когда позвали к обеду, стая молодых карасиков и самый большой
карась - Карл, умерили интерес к сбруе и копытным,
засуетились, засобирались. Не успевший оробеть Мартин
приблизился к Карлу. Так индианка приближается к алтарю с
ароматами и гирляндой. "Монсеньор, вы не могли бы задержаться
здесь со мной на недолго?" - эту фразу Мартин фанатично
репетировал полночи и, тем не менее, смазал конец. Карл,
отмечая про себя удивительное отсутствие чувства голода,
согласился. "Мы вас догоним, мне необходимо переговорить с
Мартином", - объяснил Карл своей молодой пастве, разувшей
глаза завистливые, непонимающие. "Валите-валите!" - крикнул в
нерешительные спины граф Шароле, непонятно зачем интригующий
малышню, подливающий масла в огонь недоумения.
"Что там у вас, Мартин?" - справился Карл и повалился в сено.
Он приготовился к повести о безвременной гибели злосчастного
хомячка и уже заранее настроился внимать с тем выражением
лица, которое было у святой Бригитты на одном образке. Ему
было даже чуть-чуть интересно. Он скажет ему в утешение, что
для всякой твари забронирована конура в зверином рае. Немец,
правда, скорее всего не поверит.
- Я всего лишь хотел поднести вам в подарок вот эту птицу, -
едва ворочая сухим языком, но довольно внятно сказал
Мартин, стащил мешок и передал клетку Карлу - возлегающему,
всебезразличному.
- Ух ты! - Карл вскочил, весь - закипающая молодецкая
удаль, весь - пружина. - Ух ты, какой красавец! - он уже
почти не помнил о присутствии Мартина, о его занудстве, о его
доставучем немецком. Он зачаровано постучал по
клетке пальцем, сокол попытался расправить крылья. - Спасибо,
Мартин.
- Es ist sehr venig! - Мартин испугался этого всплеска
ненаигранной заинтересованности, квинтэссенции сюрприза и, не
сумев совладать с испугом, снова заговорил на том языке, на
котором ему предстоит отпираться на Страшном Суде.
- Vielen dank! - слюбезничал Карл, снизойдя до
редкого делегата из немецкого словаря, забитого-таки
наставником Децием в его голову, и погладил юношу по
безбородой, бескровной, безумной, возносящейся щеке,
скользнув указательным пальцем по доверчиво распахнутым губам
и чиркнув ребром ладони по белому локону. И все это
- не отрывая взгляда от сокола. Птица всецело завладела
вниманием Карла. Кажется, надолго. Он, честное слово,
хотел похлопать Мартина по плечу, но рассеянная рука
заблудилась, сбилась с пути, промахнулась и ненароком
благословила, нечаянно осчастливила.
- Спасибо! - швырнул через плечо Карл, затворяя ногой дверь
конюшни. Таким образом, вся процедура дарения заняла не более
шести минут.
На анонсированном обеде ни Карла, ни Мартина не было. Молодой
граф тетешкался с живой игрушкой в своих покоях, откусывая
наугад от хлебного ломтя с куском окорока. Мартин вкушал
блаженство неожиданности на поляне среди знойного аромата
земляничных листов и шмелей, першеронами пересекавших
абрис соборных шпилей Нотр-Дам де Дижон. Надо же! Всего за
шесть минут он успел разжиться крохотной вечностью.
"И ты забудешь все это как кошмарный сон." Почему так
говорят? Правильнее было бы так: "Ты будешь помнить это как
кошмарный сон". Или это: "Я еще поверил бы, если бы..." - так
любит начинать Луи. Это странно думать, что если ты не можешь
поверить сейчас, то сможешь поверить после, когда сложатся для
этого благоприятные условия. Ведь очевидно, что вера и
обстоятельства не состоят в близком родстве, всего-то шапочно
знакомы. Карл вышел по нужде и заодно попить. Ничего так не
отрадно душе, как стакан воды после кошмара. А потом - на
свежий воздух. Вначале промыть потроха, а затем проветрить.
Вот он выходит и стоит на балконе, вдыхая кусками майскую
ночь. Сплевывает вниз, плетется в уборную.
Два голоса, доносящиеся оттуда, опознаны Карлом как
принадлежащие братьям Эннекенам - неразлучным засранцам.
Карл не то чтобы крадется, но идет гепардом, чтобы не
наступить на швабру. Карл собран, не дышит, не пылит дорога,
не шумят листы. Погоди немного, ruhest du auch. Немецкий -
Мартин - сокол от Мартина - вернуться и задать ему корму.
Мысль слегка попугать этих недоделанных Эннекенов показалась
Карлу не совсем уж дурацкой - напротив, взбодрила и
развеселила. Стать под окошком уборной и с чувством повыть -
больше ничего не требуется для ее воплощения, в этом-то и
прелесть забавы. А после ждать в кустах, когда они выскочат
оттуда, творя молитвы и осеняя все и вся крестным знамением.
Побегут, спотыкаясь, в свою спальню, к другим мальчикам -
расскажут по секрету и будут психовать миньоном. "Успеть бы
сотворить молитву Господу и трижды осенить крестом нечистого".
Помнится, так. Энергия кошмара, застопорившаяся в теле
Карла, требовала сублимации - в виде кошмар-водевиля для
недорослей Эннекенов.
Карл устроился в кустах под окошком уборной. Затаился на
корточках. Со стороны это еще как смотрится! Молодой граф
Шароле - в будущем по меньшей мере герцог, а может и король -
в засаде. Среди ветвей и отголосков смрада, одной ногой в
муравейнике, на околице нужника. Шпион-вервольф.
Нинзя-черепашка - как выразились бы те же Эннекены пятью
веками позже. Куда им азы фехтования, какие им конюшни! Им
еще пасочки печь в песочницах. Взрослее, чем в восемнадцать,
Карл не ощущал себя никогда после.
Устроился. Теперь нужно обождать удобной паузы в разговоре и
предаться зловещему вою, сложив ладони бочонком. Причем
сделать это побыстрее. Все-таки зябко. Ага. Обсуждают фаблио.
- ...думаю, самый смак будет как раз когда фаблио закончится.
Все налижутся и разбредутся по сеновалам, все твари по паре
или кто как устроится. Сен-Поль, слышал? Водит шашни с этой
Лютецией, - просвещал младшего старший Эннекен.
- С какой еще Лютецией?
- С той, которую Мартин обозвал сундучкой.
- Это тот Мартин, немец?
- Тот самый - любимчик Карла. Вот увидишь, после фаблио
Сен-Поль с Лютецией, ручки крендельком, пойдут налево - скажут,
прогуляться, а Карл с Мартином в обнимочку - направо; тоже
что-нибудь наврут.
- Да ну! - Карл словно бы видел сквозь стену, как младший
таращится на брата, определяя где север, а где юг, или
недоверчиво, а может, близоруко, щурится, отыскивая в
очке нужника стрелку компаса.
- Точно говорю. В Дижоне тут все такие. Бабы уже никого не
интересуют. Я сам видел, как они с графом миловались в
конюшне, помнишь? И на обеде их потом не было.
- Та! Не верю! - стоически отстаивал свою мировоззренческую
целомудренность младший.
- Ну и дурак! - старший Эннекен, как и всякий Мефистофель, был
жестоко уязвлен недоверием.
Единоутробные товарищи, составив ложную оппозиционную пару -
фантазерство и здравый смысл, ложь и правда,
интересное-неинтересное - вышли из строения посвежевшие и
готовые смотреть сто вторую серию своих сновидческих сериалов,
а Карл так и остался сидеть в кустах - охуевший, растирающий
руками предплечья, испещренные гусиной кожей.
"Buenos noches, добрый вечер, сынок!
Сквернейший вечер, если говорить правду. Верный нам синьор
Мигель дель Пазо любезно согласился быть моим ave de paso
(почтовым голубем) и, значит, передаст тебе мое письмо во что
бы то ни стало - он человек слова. (Если ты читаешь это,
значит он не соврал.) Моя жизнь здесь среди песен melodioso,
из которых у моих компаньонок лучше всего выходит о любви к
Господу, была бы хороша, если бы не мигрень. (Нынче на
здоровье в письмах не жалуется только ленивый.) В прошлый раз
я уже описывала тебе все - крючковатый нос нашей
настоятельницы, мигрень и здешнюю кухню. Вроде бы, ты еще не
ответил мне. Впрочем, это не странно - у тебя, полагаю,
столько хлопот, сколько новых людей в Дижоне. Сеньор Меццо,
которого твой отец совершенно, на мой взгляд, незаслуженно
назвал в моем присутствии chivo и castrado (козлом и
кастратом), что несколько антиномично, навещал меня в этой
обители всего угодного Господу и рассказывал о том, с каким
всеобщим рвением готовится грандиозное фаблио о Роланде.
Мечтаю увидеть, точнее, мечтала бы увидеть это действо, где
ты, мой повзрослевший, лучше всех. К слову, теперь уже можно
открыться, мы с твоим отцом до недавнего времени были не на
шутку обеспокоены, и вот чем: ты казался нам несколько более
ребенком, чем то пристало юноше твоих годов - ты всегда
сторонился женщин, шумных сборищ, развитых сверстников.
Теперь, к счастью, нет поводов тревожиться по поводу твоей
инфантильности, но появились другие. Бог с ними. Однако, прошу
тебя, сынок, сохраняй в тайне все, что касается этого chico,
muchacho, pequeno (мальчика, мальчика, мальчика). Здесь, в
Компостела, такое относят к большим грехам (где-то сорок
флоринов), в Кордове хуже - уличенных в этом предают
колесованию. Впрочем, ты не в Испании.
Не оставляю надежд повидать тебя. Молюсь за тебя, люблю.
Adios!"
Мать никогда не подписывала эпистулы, адресованные близким.
Твой адресат узнает тебя по первым словам. Для этого ему не
нужен автограф.
Иное дело читающие из любопытства - якобы случайно увидел на
столе, когда хозяин стола в отлучке, якобы подумал, что ему,
якобы прочел только заглавное обращение и все такое прочее.
Вот для таких существуют подписи. Кроме всего, они как бы
заявляют о признании читателя-воришки, того, кто не узнает
корреспондента по почерку. Матушка Изабелла не желала
подписываться. Для нее это было жестом презрения постороннего.
Монастырь Сантьяго-де-Компостела был достаточно далек, чтобы
полагать его каким-то затридевятьземельным, но и достаточно
близок, чтобы письма приходили часто. Карл свернул письмо в
трубочку. Развернул в парус. Согнул вчетверо. Сослал в
потайной ящик. На дно самого потайного из ящиков, куда можешь
доступиться лишь в сновидческом угаре.
Чернила, пожираемые пламенем эпистолярного аутодафе, химически
воняли. Карл закашлялся.
Сен-Поль, Дитрих, вечер. Из дома Юпитера в дом Марса
проносится падающая звезда.
- Я не понимаю. Настоящий мужчина рождается с мечом и
Евангелием в руках. Настоящий мужчина живет с мечом и
Евангелием в руках. Мой прадед умер с мечом и Евангелием в
Святой Земле, мой дед умер с мечом и Евангелием в Пруссии...
Сен-Поль, завороженный убедительным тевтонским рокотом, мерно
покачивает головой - девяносто пятое согласие, девяносто
шестое согласие, на тебе держится вся Священная Римская
империя, твой отец подпирает небосвод за страной гипербореев,
твой дед произошел из серебряной серьги твоей прабабки...
- У вас не так. Ученость, вежество, богохульство. Войной
ведают лучники, бомбардиры и инженеры, на проповедях болтают о
Тристане.
Сен-Полю скучно. Нераспечатанное письмо стучит в его сердце,
взывая к прочтению.
- Только законы приличия, которые особо строги к гостям,
удерживают меня от резких шагов. Мой Мартин, доселе
благоразумно полагавший в женщинах дьяволиц, вчера так смотрел
на прислужницу, вашу, прошу извинения, Франквазу, что небеса
пунцовели от стыда, оскорбленные. В Меце он никогда не
позволял себе так, хотя наша Гретхен ничем не хуже.
Сен-Поль, словно китайский болванчик, кивнул еще раз.
Вчера Мартинтак смотрел сквозь прислужницу, ибо
вездесущий абрис ее жопы то и дело застил ему экспозицию
Карла. Похоже, с некоторых пор прислужницы модны в Бургундии
стеклянными.
"Из всех фрустраций
важнейшей для нас
является любовь".
До жеребьевки оставалось около часа и Мартин, напряженный, как
и все немецкое, вышедшее за опушку Герцинского леса,
напряженный, как мировое яйцо в момент "минус ноль",
напряженный, как дверь в ожидании заговорщического стука,
методически перелистывал страницы, силясь найти потерянное.
Карл говорил: "Бургундское фаблио мягко только на языке, на
деле же это не так." Почему фаблио? Почему это слово,
подслащенное соком сицилийских смокв, леденцом тающее,
дремотное, почему не ристалище, не игры, не противоборение?
Карл ответил: "Дристалище - не про бургундов" и ослепительный
след, оставленный весельем, начисто выжег в памяти почему не
игры и почему не противоборение.
Карл говорил: "Наше фаблио лучше охоты. На охоте триста лиг
гонишь единорога и во всей округе как назло ни одной
девственницы. На охоте стреле удобно метить в перепела, а
воткнуться в перья на вашей шляпе. Охота хуже турнира." Когда
поили коней, Карл исчез в зарослях жимолости и возвратился
только когда двое его братьев-бастардов, уверившись, что граф
исчез навсегда, уже успели поделить герцогство на Антуанию и
Бодуэнию. Карл назначил им полную ночь караула, пароль "Карл -
герцог" и, преступив границы мирской власти, по пятьсот
отченашей на выблядка; затем продолжал: "Визиволлен, наше
фаблио отнюдь не свальный турнир. Да, есть сходство с тем, что
немцы называют "бугурт". Но на турнире Морхульт может
сразить Ланселота, а может Ланселот Морхульта и ничто не
предначертано. У нас же если сказано, что Роланд сразит дюжину
сарацинских эмиров, значит уж сразит так, что обломки копей
достигнут небес и падут к ногам Святого Петра, а дамы не
просохнут и к обедне." Что, такая кровища? Или грязь? Или
такое что? "Такое наше фаблио", - таинственно подмигивал
граф, брахман среди париев, я бы стал о браслетом на его
запястье, золотым агнцом на его лебединой вые.
"И если сказано, что Роланд падет на бранном поле, а его душа
отлетит в объятья Святого Петра, значит уж падет, как Ерихон, и
отлетит, как Фаэтон, хотя, ставлю экю, никто из вас о таком
и не слыхивал". Честно отдав экю просвещенному племяннику
архиепископа Льежского, Карл ответил: "Да, без дураков.
Отлетит. Кто-то из вас отлично прокатится. (Что, правда? А
как же, ведь душа?) Кто-то прокатится, а другие будут петь
псалмы, а третьи походят вслед за баронами с амуницией и
побегают с любовными записочками, а четвертые поскучают в
невольниках - все решит жеребьевка. Но это не главное. Три дня
- под открытым небом, в шатрах, паланкинах, фурах,
раззолоченных клетках, под кустами, в седле и пешком - все
будут жить законами "Истории О пылком рыцаре Роланде и его
славном Дюрандале, Марсилии, эмире Сарагосском, злонаветном
Ганелоне и гибели сарацинов при соответственной экзекуции их
поганых божеств, Или О трубном гласе Олифана".
Вопросы поглотились варевом всеобщей и конечной неясности.
Карл встретил тишину встречным улыбчивым молчанием. Наконец:
"Но и это не главное". Продемонстрировав внутренность
небольшой торбы, где копошились изумрудные жуки, граф
торжественно провозгласил: "Прошу не забывать, на фаблио будут
все дамы Дижона!"
Со страницы, засеянной семьдесят четвертым псалмом (Не
погуби. Псалом Асафа. Песнь), на Мартина зыркнул правым и
единственным оком сокол, облюбовавший куст орешника.
Со дня своего приезда в Дижон Мартин видел множество красивых
и некрасивых женщин. Для себя он почти сразу же отметил, что
Дижон в этом смысле мало чем отличается от других мест.
Правда, здесь как бы лучше получается замечать красивых. На
то и столица. Мартин скоренько решил, что такое замечание
делает честь его наблюдательности, но на этом не успокоился. В
то же время любая кокотка рождается с мыслью, которая даже не
мысль, а приобретенный инстинкт - Карл, граф Шароле, красивей
ее, потому что мужчина и, следовательно, красивей прочих
женщин. Кстати, что даже смешно, - продолжал, перебирая
четки, Мартин, - они все совершенно уверены в том, что мужчины
настолько ненаблюдательны и глупы, что не замечают этого.
Мужчин-бирюков легко провести пудрой, запахом,
декольтированным телом, поэтому Карл им, значится, не
соперник. Это они так думают. И пусть думают - ухмыльнулся
Мартин.
Из всей женской шайки-лейки более всех ему была неприятна
одна, по имени Лютеция. Она была стара. В том смысле, в
котором так говорят о женщинах, стремящихся выглядеть моложе.
Крикливо одевалась, купалась в дешевых запахах, смех ее был
некрасив. Ее взгляд всегда намекал на некое взаимопонимание
(быть может, на призыв к нему), но Мартин явственно
осознавал: понимать на самом деле тут совершенно нечего. А
взаимо-понимать незачем. Такие Лютеции - они жалки и пусты
как сундук, - начал ваять трюизм Мартин, но не смог окончить.
Смутное никак не желало отливаться в мраморную мишень для
метания дротиков. Может потому, что Лютеция вообще имела
очень много общего с сундуком и было непонятно, на чем
заострить внимание. Кстати, Мартина почему-то все время тянуло
сравнивать Лютецию с Карлом. Но граф Шароле никогда не
стремился выглядеть моложе, не был похож на сундук и ему
всегда было чем разрешить вопрос о взаимопонимании - кулаками,
к месту рассказанным анекдотом, общим молчанием по общему
поводу. Кроме всего прочего, он был мужчиной.
- Если хотите знать мое мнение, оно таково. Монтенуа нам не
подходит - склоны крутоваты, да и не избежать трений с
епископом. Мельничная гора излишне высока, терновые заросли на
ее склонах слишком густы и там никто ничего не разглядит.
Лучше холма Святого Бенигния на Общественных Полях ничего не
сыщешь. Отличный обзор, живописные дубы, удобные подходы.
Кстати, через дубы и протянем... Вы согласны?
- Да, мой граф.
Карл упал на кровать, закинул руки за голову, цокнул языком.
Сегодня я был более чем внятен. Как андреевский крест.
Шших-шших, в два смелых и уверенных взмаха ножа, каким
вскрывают гнойники в бубонную чуму. Все оттого, что рядом не
было Луи, при Луи не выходит говорить как Луи, а это очень
удобно, словно бы не по-французски. Единственно, забыл
намекнуть на странность нашего фаблио. А ведь и правда,
странное дело - на фаблио всегда ровно одно недоразумение,
ровно одна пропажа. Как в том году уперли Святой Грааль, а на
первом Изольда понесла не поймешь от кого. На то и фаблио.
Развернув письмо, Сен-Поль сразу же узнал ее полуграмотную
руку. Быстро пробежал по строкам, по строкам, мимо "вашей
стати" и "розовых лучей", в поисках времени и места,
предпочитая числа словам. Ни X, ни V, ни кола. Уже в
пост-скриптуме, прочитанном только со второго, более
прилежного захода, значилось: "Когда наш паладин испустит
дух, на холме Монтенуа."
Дитриху фон Хелленталь не повезло - его жребий выпал быть
злонаветным Ганелоном, главным предателем великофранцузских
интересов среди рыцарей Карла Великого. Но не поэтому - о
нет! - Дитрих пребывал в состоянии музицирующей гневливости.
Тевтон удручался кощунственной ролью, которая досталась его
подопечному. Мартин - душа Ролянда, подумать только! Со всем
согласная арфа печально откликалась третьим "ля".
Его подкараулили когда шли к заутрене. Сначала накинули на
голову мешок, затем связали, заковали в колодки шею и руки,
заткнули рот, завязали глаза и посыпали раны красным перцем.
Все это сделали с ним и, наверное, это не все - просто он не
знал. Когда шли к заутрене, Карл оказался рядом с Мартином у
дверей собора. Карл сказал: "Забери своего сокола, чтоб я его
больше не видел." Руки Карла - руки палача, волосы Карла -
волосы палача.
Сделав сообщение, молодой граф отделился, нырнул в толпу
нарядных матрон, окликнул кого-то - и был таков.
Служба.
Среди прихожан всегда находится кто-то, кому не до вечности,
кого не отпускает, кто о своем. Мартину было не до образов,
не до в вертикали, не до латыни, не до песен. Не до чего кроме
Карла, к которому - чтобы объясниться - он шажок за шажком
пробирался.
- Опять ты! - Карл дрожал от раздражения. Саломея пустилась
в пляс. Еще одно па, потом финальный поклон - и пора рубить
голову. Он бы сейчас снес голову Мартину. И снес!
Теперь и Карлу было не до службы. Мартин, объявившийся у его
уха, был воплощением самого себя - ненавистный, тощий пацан,
белокожий как девка, скотина, зуб выщерблен, глаза
грешного серафима. Ничего не скажешь - хорош задний дружок!
В отдалении маячили стриженые затылки Эннекенов. Младший
обернулся, посмотрел на Карла, на Мартина, потом подался к
совершенно необходимо для фаблио. Каково?
Как-то Мартину пришлось прослушать длинную дидактическую
читку с экземплами - краем уха, как и все, что говорилось
Дитрихом, - о некоем обычае, бытующем в землях язычников.
О предметных письмах. Когда кто-то заинтересован в передаче
сообщения и не умеет, либо не желает воспользоваться
принадлежностями для букворождения, он шлет письмо, собранное
из предметов. Заворачивает в красивый платок голубиное перо,
два кардамоновых орешка и медную монету, а затем поручает
посыльному доставить многозначительный сверток адресату. Это
значит: "В два возле голубятни - за мной должок".
Получается очень выгодно - и адресат, и корреспондент
в случае чего имеют возможность оспорить свою причастность к
переписке, отстраниться от сообщения. Иными словами,
предметное письмо - густые кущи, где всегда может скрыться
струсивший, сомневающийся. Истинный податель письма в случае
чего - недоказуемый податель. Тот, кто получил, в случае
чего - несообразительный, либо вообще ничего такого не
получавший простак: платок сгорел на углях, перо пущено по
ветру, орешки разгрызены и выплюнуты, грош брошен нищему.
Никакой графологии, никаких уличающих бумажек - разъединенные
предметы перестают значить, сообщать, существовать как письмо.
"В самом деле, какая это замечательная придумка, - размышлял
Мартин, - для тех, кто таится". Так исподволь Мартин попал в
плен предметной идеи послать Карлу сокола.
Представляя себе вероятный разговор с Карлом, который
обязательно произойдет, Мартин всякий раз норовил направить
его в то наперед выхоленное русло, где собеседника уже ожидает
какая-нибудь заранее заготовленная и офранцуженная умность.
Делая так, он тешил себя мыслью, что не просто фантазирует,
но, подобно великим, просчитывает ход сражения, расставляет
войска и устраивает засады.
Выбирать ловчих птиц, равно как и выбирать остальное, Мартин
толком не умел, необходимость скрывать намерения делала Дитриха
плохим советчиком. Сама идея представлялась Мартину то дурной,
то доброй, но отказываться от столь эффектного послания не
хотелось. Можно было, конечно, послать "как бы сокола" -
рисунок, статуэтку, камею, но ведь предмет, тем более один,
должен говорить о предмете письма по всем канонам красноречия.
Тогда понятно, что единственно живой сокол - прожорливый,
вертлявый, способный к полету - может быть уподоблен
всепоглощающей страсти, плохо запрятанной влюбленной горячке,
очень даже рациональному иррациональному влечению "быть с", а
не просто так - "быть и все". Безобразный и старый виллан,
добывший для Мартина птицу, получил сполна - пожалованного
"болезным немецким барчуком" доставало на покупку телушки и
четвертушки.
Добрая половина дня впереди. Медленные гости коротают
полуденную сиесту, сидя за неубранным столом, во главе которого
Филипп, Филипп Добрый, Филипп Уставший. Еду больше не подают,
но, напротив, время от времени уносят лишнее. Грязные тарелки
сменяются чистыми, приглашающими себя запачкать. Эта смена не
возбуждает аппетит, но уменьшает тошноту. Граф Сен-Поль
подливает себе вина, бокал полон на четверть, потом на
половину, на три четверти. Дитрих с интересом косится на
него. Сколько эти бургунды могут выпить и не лопнуть? Два
литра? Три литра? За окном, у конюшни, филиппов лоботряс Карл
бьет баклуши. С Карлом - водимая им молодежь. Среди молодежи -
Мартин.
Все утро Карл водил молодежь по конюшням. Наверное, так
келарь показывает молодым послушникам винные погреба -
сироп из гордости и смущения. Два брата - молодые Эннекены
- хлопали породистых лошадок по крупам и угощали их
ситным калачом, остальные насмехались. Самый младший -
десятилетний, сопливый Русси, перепачкался с ног до головы
навозом и это тоже вызывало смех. Мартин был настойчиво
немногословен и сдержан, словно римская карикатура на
идеального спартанца. Он очень опасался испортить все равно
чем торжественность предвкушаемого дарения или спугнуть глупым
словом что-то, отвечающее в мире за счастье и за
благосклонность лесных фей, красивых и всеми обожаемых людей,
маленьких девочек и мальчиков. Сокол был в клетке, клетка в
дырявом мешке, все это купно - на сохранении у конюха.
От ненаблюдательного Карла не укрылся, однако, тот
наэлектризованный неуют, который исходил от Мартина,
погруженного в свои похвальные, но непонятные Карлу старания.
Он без обиняков спросил у трепещущего от близости юноши, так
ли скверно у него на душе, как это может представиться, если
присмотреться к его фиолетовой роже. "Nein. Вовсе наоборот!
Alles in Ordnung!" - вспыхнул Мартин, готовый к откровениям
любой тяжести. Поразмыслив еще, он даже улыбнулся
"фиолетовой роже", ничуть не обидной. Он же слышал, он знает,
что в Дижоне вовсе не такой пуризм, как в его родном Меце.
Заскучавший Карл отвернулся - в ответе юного отпрыска не
было на его взгляд ничего, кроме невежливо онемеченного
словотворения. Он-то сам немецкого не знает - и знать не
хочет. Да и вообще: ты ему участливое слово, а он тебе за это
тарабарское слово, по смыслу что-то вроде "Да не цепляйся ты
ко мне, пожалуйста!". Вот оно - пресловутое немецкое
высокомерие. Очень охота разбираться, можно подумать, отчего у
этого Мартина чего. Да чего у него может быть в пятнадцать
лет? Любимый песик околел? Или там добренький хомячок
отправился в Страну Обильной Еды? Или, может, противный дядька
Дитрих запер Овидия на ключ и сказал, что если будешь и дальше
коротать вечера за срамотищей, не видать тебе библиотеки
как своих ушей? В общем, Мартин был вымаран из списка
собеседников.
Заливаясь соловьем о седельных луках, слабых подпругах,
выходящих из моды наглазниках и входящих в моду цельножелезных
чепраках, Карл наслаждался своей добродетельной чуткостью,
снисходительностью, способностью нравиться - в конце концов,
Мартин определенно им восхищается и это приятно. Хотя из
списка собеседников он вымаран, да.
Когда позвали к обеду, стая молодых карасиков и самый большой
карась - Карл, умерили интерес к сбруе и копытным,
засуетились, засобирались. Не успевший оробеть Мартин
приблизился к Карлу. Так индианка приближается к алтарю с
ароматами и гирляндой. "Монсеньор, вы не могли бы задержаться
здесь со мной на недолго?" - эту фразу Мартин фанатично
репетировал полночи и, тем не менее, смазал конец. Карл,
отмечая про себя удивительное отсутствие чувства голода,
согласился. "Мы вас догоним, мне необходимо переговорить с
Мартином", - объяснил Карл своей молодой пастве, разувшей
глаза завистливые, непонимающие. "Валите-валите!" - крикнул в
нерешительные спины граф Шароле, непонятно зачем интригующий
малышню, подливающий масла в огонь недоумения.
"Что там у вас, Мартин?" - справился Карл и повалился в сено.
Он приготовился к повести о безвременной гибели злосчастного
хомячка и уже заранее настроился внимать с тем выражением
лица, которое было у святой Бригитты на одном образке. Ему
было даже чуть-чуть интересно. Он скажет ему в утешение, что
для всякой твари забронирована конура в зверином рае. Немец,
правда, скорее всего не поверит.
- Я всего лишь хотел поднести вам в подарок вот эту птицу, -
едва ворочая сухим языком, но довольно внятно сказал
Мартин, стащил мешок и передал клетку Карлу - возлегающему,
всебезразличному.
- Ух ты! - Карл вскочил, весь - закипающая молодецкая
удаль, весь - пружина. - Ух ты, какой красавец! - он уже
почти не помнил о присутствии Мартина, о его занудстве, о его
доставучем немецком. Он зачаровано постучал по
клетке пальцем, сокол попытался расправить крылья. - Спасибо,
Мартин.
- Es ist sehr venig! - Мартин испугался этого всплеска
ненаигранной заинтересованности, квинтэссенции сюрприза и, не
сумев совладать с испугом, снова заговорил на том языке, на
котором ему предстоит отпираться на Страшном Суде.
- Vielen dank! - слюбезничал Карл, снизойдя до
редкого делегата из немецкого словаря, забитого-таки
наставником Децием в его голову, и погладил юношу по
безбородой, бескровной, безумной, возносящейся щеке,
скользнув указательным пальцем по доверчиво распахнутым губам
и чиркнув ребром ладони по белому локону. И все это
- не отрывая взгляда от сокола. Птица всецело завладела
вниманием Карла. Кажется, надолго. Он, честное слово,
хотел похлопать Мартина по плечу, но рассеянная рука
заблудилась, сбилась с пути, промахнулась и ненароком
благословила, нечаянно осчастливила.
- Спасибо! - швырнул через плечо Карл, затворяя ногой дверь
конюшни. Таким образом, вся процедура дарения заняла не более
шести минут.
На анонсированном обеде ни Карла, ни Мартина не было. Молодой
граф тетешкался с живой игрушкой в своих покоях, откусывая
наугад от хлебного ломтя с куском окорока. Мартин вкушал
блаженство неожиданности на поляне среди знойного аромата
земляничных листов и шмелей, першеронами пересекавших
абрис соборных шпилей Нотр-Дам де Дижон. Надо же! Всего за
шесть минут он успел разжиться крохотной вечностью.
"И ты забудешь все это как кошмарный сон." Почему так
говорят? Правильнее было бы так: "Ты будешь помнить это как
кошмарный сон". Или это: "Я еще поверил бы, если бы..." - так
любит начинать Луи. Это странно думать, что если ты не можешь
поверить сейчас, то сможешь поверить после, когда сложатся для
этого благоприятные условия. Ведь очевидно, что вера и
обстоятельства не состоят в близком родстве, всего-то шапочно
знакомы. Карл вышел по нужде и заодно попить. Ничего так не
отрадно душе, как стакан воды после кошмара. А потом - на
свежий воздух. Вначале промыть потроха, а затем проветрить.
Вот он выходит и стоит на балконе, вдыхая кусками майскую
ночь. Сплевывает вниз, плетется в уборную.
Два голоса, доносящиеся оттуда, опознаны Карлом как
принадлежащие братьям Эннекенам - неразлучным засранцам.
Карл не то чтобы крадется, но идет гепардом, чтобы не
наступить на швабру. Карл собран, не дышит, не пылит дорога,
не шумят листы. Погоди немного, ruhest du auch. Немецкий -
Мартин - сокол от Мартина - вернуться и задать ему корму.
Мысль слегка попугать этих недоделанных Эннекенов показалась
Карлу не совсем уж дурацкой - напротив, взбодрила и
развеселила. Стать под окошком уборной и с чувством повыть -
больше ничего не требуется для ее воплощения, в этом-то и
прелесть забавы. А после ждать в кустах, когда они выскочат
оттуда, творя молитвы и осеняя все и вся крестным знамением.
Побегут, спотыкаясь, в свою спальню, к другим мальчикам -
расскажут по секрету и будут психовать миньоном. "Успеть бы
сотворить молитву Господу и трижды осенить крестом нечистого".
Помнится, так. Энергия кошмара, застопорившаяся в теле
Карла, требовала сублимации - в виде кошмар-водевиля для
недорослей Эннекенов.
Карл устроился в кустах под окошком уборной. Затаился на
корточках. Со стороны это еще как смотрится! Молодой граф
Шароле - в будущем по меньшей мере герцог, а может и король -
в засаде. Среди ветвей и отголосков смрада, одной ногой в
муравейнике, на околице нужника. Шпион-вервольф.
Нинзя-черепашка - как выразились бы те же Эннекены пятью
веками позже. Куда им азы фехтования, какие им конюшни! Им
еще пасочки печь в песочницах. Взрослее, чем в восемнадцать,
Карл не ощущал себя никогда после.
Устроился. Теперь нужно обождать удобной паузы в разговоре и
предаться зловещему вою, сложив ладони бочонком. Причем
сделать это побыстрее. Все-таки зябко. Ага. Обсуждают фаблио.
- ...думаю, самый смак будет как раз когда фаблио закончится.
Все налижутся и разбредутся по сеновалам, все твари по паре
или кто как устроится. Сен-Поль, слышал? Водит шашни с этой
Лютецией, - просвещал младшего старший Эннекен.
- С какой еще Лютецией?
- С той, которую Мартин обозвал сундучкой.
- Это тот Мартин, немец?
- Тот самый - любимчик Карла. Вот увидишь, после фаблио
Сен-Поль с Лютецией, ручки крендельком, пойдут налево - скажут,
прогуляться, а Карл с Мартином в обнимочку - направо; тоже
что-нибудь наврут.
- Да ну! - Карл словно бы видел сквозь стену, как младший
таращится на брата, определяя где север, а где юг, или
недоверчиво, а может, близоруко, щурится, отыскивая в
очке нужника стрелку компаса.
- Точно говорю. В Дижоне тут все такие. Бабы уже никого не
интересуют. Я сам видел, как они с графом миловались в
конюшне, помнишь? И на обеде их потом не было.
- Та! Не верю! - стоически отстаивал свою мировоззренческую
целомудренность младший.
- Ну и дурак! - старший Эннекен, как и всякий Мефистофель, был
жестоко уязвлен недоверием.
Единоутробные товарищи, составив ложную оппозиционную пару -
фантазерство и здравый смысл, ложь и правда,
интересное-неинтересное - вышли из строения посвежевшие и
готовые смотреть сто вторую серию своих сновидческих сериалов,
а Карл так и остался сидеть в кустах - охуевший, растирающий
руками предплечья, испещренные гусиной кожей.
"Buenos noches, добрый вечер, сынок!
Сквернейший вечер, если говорить правду. Верный нам синьор
Мигель дель Пазо любезно согласился быть моим ave de paso
(почтовым голубем) и, значит, передаст тебе мое письмо во что
бы то ни стало - он человек слова. (Если ты читаешь это,
значит он не соврал.) Моя жизнь здесь среди песен melodioso,
из которых у моих компаньонок лучше всего выходит о любви к
Господу, была бы хороша, если бы не мигрень. (Нынче на
здоровье в письмах не жалуется только ленивый.) В прошлый раз
я уже описывала тебе все - крючковатый нос нашей
настоятельницы, мигрень и здешнюю кухню. Вроде бы, ты еще не
ответил мне. Впрочем, это не странно - у тебя, полагаю,
столько хлопот, сколько новых людей в Дижоне. Сеньор Меццо,
которого твой отец совершенно, на мой взгляд, незаслуженно
назвал в моем присутствии chivo и castrado (козлом и
кастратом), что несколько антиномично, навещал меня в этой
обители всего угодного Господу и рассказывал о том, с каким
всеобщим рвением готовится грандиозное фаблио о Роланде.
Мечтаю увидеть, точнее, мечтала бы увидеть это действо, где
ты, мой повзрослевший, лучше всех. К слову, теперь уже можно
открыться, мы с твоим отцом до недавнего времени были не на
шутку обеспокоены, и вот чем: ты казался нам несколько более
ребенком, чем то пристало юноше твоих годов - ты всегда
сторонился женщин, шумных сборищ, развитых сверстников.
Теперь, к счастью, нет поводов тревожиться по поводу твоей
инфантильности, но появились другие. Бог с ними. Однако, прошу
тебя, сынок, сохраняй в тайне все, что касается этого chico,
muchacho, pequeno (мальчика, мальчика, мальчика). Здесь, в
Компостела, такое относят к большим грехам (где-то сорок
флоринов), в Кордове хуже - уличенных в этом предают
колесованию. Впрочем, ты не в Испании.
Не оставляю надежд повидать тебя. Молюсь за тебя, люблю.
Adios!"
Мать никогда не подписывала эпистулы, адресованные близким.
Твой адресат узнает тебя по первым словам. Для этого ему не
нужен автограф.
Иное дело читающие из любопытства - якобы случайно увидел на
столе, когда хозяин стола в отлучке, якобы подумал, что ему,
якобы прочел только заглавное обращение и все такое прочее.
Вот для таких существуют подписи. Кроме всего, они как бы
заявляют о признании читателя-воришки, того, кто не узнает
корреспондента по почерку. Матушка Изабелла не желала
подписываться. Для нее это было жестом презрения постороннего.
Монастырь Сантьяго-де-Компостела был достаточно далек, чтобы
полагать его каким-то затридевятьземельным, но и достаточно
близок, чтобы письма приходили часто. Карл свернул письмо в
трубочку. Развернул в парус. Согнул вчетверо. Сослал в
потайной ящик. На дно самого потайного из ящиков, куда можешь
доступиться лишь в сновидческом угаре.
Чернила, пожираемые пламенем эпистолярного аутодафе, химически
воняли. Карл закашлялся.
Сен-Поль, Дитрих, вечер. Из дома Юпитера в дом Марса
проносится падающая звезда.
- Я не понимаю. Настоящий мужчина рождается с мечом и
Евангелием в руках. Настоящий мужчина живет с мечом и
Евангелием в руках. Мой прадед умер с мечом и Евангелием в
Святой Земле, мой дед умер с мечом и Евангелием в Пруссии...
Сен-Поль, завороженный убедительным тевтонским рокотом, мерно
покачивает головой - девяносто пятое согласие, девяносто
шестое согласие, на тебе держится вся Священная Римская
империя, твой отец подпирает небосвод за страной гипербореев,
твой дед произошел из серебряной серьги твоей прабабки...
- У вас не так. Ученость, вежество, богохульство. Войной
ведают лучники, бомбардиры и инженеры, на проповедях болтают о
Тристане.
Сен-Полю скучно. Нераспечатанное письмо стучит в его сердце,
взывая к прочтению.
- Только законы приличия, которые особо строги к гостям,
удерживают меня от резких шагов. Мой Мартин, доселе
благоразумно полагавший в женщинах дьяволиц, вчера так смотрел
на прислужницу, вашу, прошу извинения, Франквазу, что небеса
пунцовели от стыда, оскорбленные. В Меце он никогда не
позволял себе так, хотя наша Гретхен ничем не хуже.
Сен-Поль, словно китайский болванчик, кивнул еще раз.
Вчера Мартин
вездесущий абрис ее жопы то и дело застил ему экспозицию
Карла. Похоже, с некоторых пор прислужницы модны в Бургундии
стеклянными.
"Из всех фрустраций
важнейшей для нас
является любовь".
До жеребьевки оставалось около часа и Мартин, напряженный, как
и все немецкое, вышедшее за опушку Герцинского леса,
напряженный, как мировое яйцо в момент "минус ноль",
напряженный, как дверь в ожидании заговорщического стука,
методически перелистывал страницы, силясь найти потерянное.
Карл говорил: "Бургундское фаблио мягко только на языке, на
деле же это не так." Почему фаблио? Почему это слово,
подслащенное соком сицилийских смокв, леденцом тающее,
дремотное, почему не ристалище, не игры, не противоборение?
Карл ответил: "Дристалище - не про бургундов" и ослепительный
след, оставленный весельем, начисто выжег в памяти почему не
игры и почему не противоборение.
Карл говорил: "Наше фаблио лучше охоты. На охоте триста лиг
гонишь единорога и во всей округе как назло ни одной
девственницы. На охоте стреле удобно метить в перепела, а
воткнуться в перья на вашей шляпе. Охота хуже турнира." Когда
поили коней, Карл исчез в зарослях жимолости и возвратился
только когда двое его братьев-бастардов, уверившись, что граф
исчез навсегда, уже успели поделить герцогство на Антуанию и
Бодуэнию. Карл назначил им полную ночь караула, пароль "Карл -
герцог" и, преступив границы мирской власти, по пятьсот
отченашей на выблядка; затем продолжал: "Визиволлен, наше
фаблио отнюдь не свальный турнир. Да, есть сходство с тем, что
немцы называют "бугурт". Но на турнире Морхульт может
сразить Ланселота, а может Ланселот Морхульта и ничто не
предначертано. У нас же если сказано, что Роланд сразит дюжину
сарацинских эмиров, значит уж сразит так, что обломки копей
достигнут небес и падут к ногам Святого Петра, а дамы не
просохнут и к обедне." Что, такая кровища? Или грязь? Или
такое что? "Такое наше фаблио", - таинственно подмигивал
граф, брахман среди париев, я бы стал о браслетом на его
запястье, золотым агнцом на его лебединой вые.
"И если сказано, что Роланд падет на бранном поле, а его душа
отлетит в объятья Святого Петра, значит уж падет, как Ерихон, и
отлетит, как Фаэтон, хотя, ставлю экю, никто из вас о таком
и не слыхивал". Честно отдав экю просвещенному племяннику
архиепископа Льежского, Карл ответил: "Да, без дураков.
Отлетит. Кто-то из вас отлично прокатится. (Что, правда? А
как же, ведь душа?) Кто-то прокатится, а другие будут петь
псалмы, а третьи походят вслед за баронами с амуницией и
побегают с любовными записочками, а четвертые поскучают в
невольниках - все решит жеребьевка. Но это не главное. Три дня
- под открытым небом, в шатрах, паланкинах, фурах,
раззолоченных клетках, под кустами, в седле и пешком - все
будут жить законами "Истории О пылком рыцаре Роланде и его
славном Дюрандале, Марсилии, эмире Сарагосском, злонаветном
Ганелоне и гибели сарацинов при соответственной экзекуции их
поганых божеств, Или О трубном гласе Олифана".
Вопросы поглотились варевом всеобщей и конечной неясности.
Карл встретил тишину встречным улыбчивым молчанием. Наконец:
"Но и это не главное". Продемонстрировав внутренность
небольшой торбы, где копошились изумрудные жуки, граф
торжественно провозгласил: "Прошу не забывать, на фаблио будут
все дамы Дижона!"
Со страницы, засеянной семьдесят четвертым псалмом (Не
погуби. Псалом Асафа. Песнь), на Мартина зыркнул правым и
единственным оком сокол, облюбовавший куст орешника.
Со дня своего приезда в Дижон Мартин видел множество красивых
и некрасивых женщин. Для себя он почти сразу же отметил, что
Дижон в этом смысле мало чем отличается от других мест.
Правда, здесь как бы лучше получается замечать красивых. На
то и столица. Мартин скоренько решил, что такое замечание
делает честь его наблюдательности, но на этом не успокоился. В
то же время любая кокотка рождается с мыслью, которая даже не
мысль, а приобретенный инстинкт - Карл, граф Шароле, красивей
ее, потому что мужчина и, следовательно, красивей прочих
женщин. Кстати, что даже смешно, - продолжал, перебирая
четки, Мартин, - они все совершенно уверены в том, что мужчины
настолько ненаблюдательны и глупы, что не замечают этого.
Мужчин-бирюков легко провести пудрой, запахом,
декольтированным телом, поэтому Карл им, значится, не
соперник. Это они так думают. И пусть думают - ухмыльнулся
Мартин.
Из всей женской шайки-лейки более всех ему была неприятна
одна, по имени Лютеция. Она была стара. В том смысле, в
котором так говорят о женщинах, стремящихся выглядеть моложе.
Крикливо одевалась, купалась в дешевых запахах, смех ее был
некрасив. Ее взгляд всегда намекал на некое взаимопонимание
(быть может, на призыв к нему), но Мартин явственно
осознавал: понимать на самом деле тут совершенно нечего. А
взаимо-понимать незачем. Такие Лютеции - они жалки и пусты
как сундук, - начал ваять трюизм Мартин, но не смог окончить.
Смутное никак не желало отливаться в мраморную мишень для
метания дротиков. Может потому, что Лютеция вообще имела
очень много общего с сундуком и было непонятно, на чем
заострить внимание. Кстати, Мартина почему-то все время тянуло
сравнивать Лютецию с Карлом. Но граф Шароле никогда не
стремился выглядеть моложе, не был похож на сундук и ему
всегда было чем разрешить вопрос о взаимопонимании - кулаками,
к месту рассказанным анекдотом, общим молчанием по общему
поводу. Кроме всего прочего, он был мужчиной.
- Если хотите знать мое мнение, оно таково. Монтенуа нам не
подходит - склоны крутоваты, да и не избежать трений с
епископом. Мельничная гора излишне высока, терновые заросли на
ее склонах слишком густы и там никто ничего не разглядит.
Лучше холма Святого Бенигния на Общественных Полях ничего не
сыщешь. Отличный обзор, живописные дубы, удобные подходы.
Кстати, через дубы и протянем... Вы согласны?
- Да, мой граф.
Карл упал на кровать, закинул руки за голову, цокнул языком.
Сегодня я был более чем внятен. Как андреевский крест.
Шших-шших, в два смелых и уверенных взмаха ножа, каким
вскрывают гнойники в бубонную чуму. Все оттого, что рядом не
было Луи, при Луи не выходит говорить как Луи, а это очень
удобно, словно бы не по-французски. Единственно, забыл
намекнуть на странность нашего фаблио. А ведь и правда,
странное дело - на фаблио всегда ровно одно недоразумение,
ровно одна пропажа. Как в том году уперли Святой Грааль, а на
первом Изольда понесла не поймешь от кого. На то и фаблио.
Развернув письмо, Сен-Поль сразу же узнал ее полуграмотную
руку. Быстро пробежал по строкам, по строкам, мимо "вашей
стати" и "розовых лучей", в поисках времени и места,
предпочитая числа словам. Ни X, ни V, ни кола. Уже в
пост-скриптуме, прочитанном только со второго, более
прилежного захода, значилось: "Когда наш паладин испустит
дух, на холме Монтенуа."
Дитриху фон Хелленталь не повезло - его жребий выпал быть
злонаветным Ганелоном, главным предателем великофранцузских
интересов среди рыцарей Карла Великого. Но не поэтому - о
нет! - Дитрих пребывал в состоянии музицирующей гневливости.
Тевтон удручался кощунственной ролью, которая досталась его
подопечному. Мартин - душа Ролянда, подумать только! Со всем
согласная арфа печально откликалась третьим "ля".
Его подкараулили когда шли к заутрене. Сначала накинули на
голову мешок, затем связали, заковали в колодки шею и руки,
заткнули рот, завязали глаза и посыпали раны красным перцем.
Все это сделали с ним и, наверное, это не все - просто он не
знал. Когда шли к заутрене, Карл оказался рядом с Мартином у
дверей собора. Карл сказал: "Забери своего сокола, чтоб я его
больше не видел." Руки Карла - руки палача, волосы Карла -
волосы палача.
Сделав сообщение, молодой граф отделился, нырнул в толпу
нарядных матрон, окликнул кого-то - и был таков.
Служба.
Среди прихожан всегда находится кто-то, кому не до вечности,
кого не отпускает, кто о своем. Мартину было не до образов,
не до в вертикали, не до латыни, не до песен. Не до чего кроме
Карла, к которому - чтобы объясниться - он шажок за шажком
пробирался.
- Опять ты! - Карл дрожал от раздражения. Саломея пустилась
в пляс. Еще одно па, потом финальный поклон - и пора рубить
голову. Он бы сейчас снес голову Мартину. И снес!
Теперь и Карлу было не до службы. Мартин, объявившийся у его
уха, был воплощением самого себя - ненавистный, тощий пацан,
белокожий как девка, скотина, зуб выщерблен, глаза
грешного серафима. Ничего не скажешь - хорош задний дружок!
В отдалении маячили стриженые затылки Эннекенов. Младший
обернулся, посмотрел на Карла, на Мартина, потом подался к