махнемся блядями?". Карл не из вежливости посмеялся.
Изабелла, о пташка (меццо-сопрано)! - так будет
сокрушаться Людовик (тенор) в оперном варианте событий, -
томится в жестоком Дижоне, где полюбляют одних лишь парубков и
кровопролитие, да и то не всех и не всякое. А она - о
беспомощна! Так одинока! В склепе угрюмом застенок!
(Звучит тема злодейки-судьбы из первого действия). Она
взаперти! В замке заточена она! Злыми засовами засована она!
(пауза) Хорошо еще если кормят. Интересно, а вдруг Людовик
согласится?
- Посмотрим, - уклончиво ответил Луи и утопил перо в
чернильнице. И, перечитав ультиматум вновь, подытожил:
- Пожалуй, хватит с него.
Карл выдернул бумагу из-под локтя Луи и пробежал по
строкам взглядом технического редактора. Ультиматум оказался
короток, словно бабье лето в Лапландии.
Ровно через сорок восемь часов тот же самый лист,
превратившийся в письмо, подпертое снизу кустистой виньеткой,
в которой европейские монархи сразу узнавали подпись "Герцог
Филипп", письмо, припечатанное Большой Печатью, уже преодолело
четверть пути, разделявшего Дижон и Париж. Четверть. Еще три.
Филипп в задумчивости. Позвать Карла? Позвать Карла! Позвать
Карла и похвалить. Позвать Карла и не похвалить. Не за что его
ругать - не за что и хвалить. Как жаль, что Изабелла в
Испании, без нее все решения выглядят неокончательными, а все
идеи мнятся идейками. Изабеллы нет. Зато другая - в Дижоне,
епэрэсэтэ. Позвать Карла и заставить жениться. Шутка. По
крайней мере, часть проблем это решило бы.
- Пойди узнай чем занят молодой граф, - распорядился Филипп и
озадаченный слуга, тоже худощавый и белобрысый, расторопно
откланялся.
Филиппу вспомнился Мартин фон Остхофен. Но как? Как у них это
получается? Да, потом они обмениваются красноречивыми
взглядами и говорят загадками. Это уже потом они наслаждаются
противоестественными ласками и все-все-все скрывают,
мучительно опасаясь разоблачения. Все такое происходит уже
потом. Но скажите, как они узнают друг друга? Как они
выделяют друг друга среди тысячи обыкновенных участников
фаблио? Вот, предположим, они встречаются в людном месте. Как
они столковываются? Они что, понимают друг друга без слов?
Ладно тезис, ладно антитезис, но как начинается синтез? В
такие минуты стремительно дряхлеющему Филиппу становилось
особенно грустно от того, что некая uncommon wisdom,
воплощенная в умении узнавать в человеке нечто, не отраженное
на его гербе, более того - скрываемое, но все же, вероятно,
открытое, - осталась им не познана. Их нужно делать судьями, -
решил Филипп, ведь они сразу видят то, что обвинение должно
доказывать, привлекая приватную переписку, свидетелей,
проктологов. Что делает сейчас Карл? Клеит Изабеллу, чтобы все
видели, какой он волокита, какой он жеребец? Да какая, в
сущности, разница, что он делает? Если он желает видеть в Карле
то, что отец желает видеть в сыне, следует развивать не только
избирательное зрение, но и активную, избирательную слепоту. В
тот день Бернар был отозван со своего поста. "Теперь уже все
равно", - объяснил Бернару Филипп, а Бернар, который понял это
так, что Карла уже не исправить, ответил: "Действительно".
"Милая матушка!" - резво нацарапал Карл на девственном листе
но, не впереди шоссе, ударил по тормозам. Нужно написать
ровно столько, чтобы подпись с длинношеим "Ш" ("Граф Шароле,
твой сын") пришлась как можно ближе к низу листа и ни в коем
случае не к середине. Он съехал вниз и подписался. Из тех же
соображений туннели начинают рыть сразу с двух сторон. Чтобы
означить объем работ. Подпись читалась так: "Я жив,
здравствую и еще не позабыл тебя, дорогая матушка". Все
остальное читалось так: "Мне жутко неловко посылать тебе
чистый лист бумаги". В задумчивости Карл намалевал в верхнем
правом углу розу, которая чудо как была похожа на паутину, у
которой отрос когтистый стебель. А что? Весьма половозрелый
намек. Можно понимать его как sub rosa, как "все это
конфиденциально", как "все между нами". Цветок приблизил
Карла к цели еще на один дюйм.
В письме должны быть новости. Сен-Поль, Шиболет, Изабелла -
вот все, о чем можно было написать матушке, ибо она все равно
узнает (а быть может и уже узнала) об этом всенепременно из
обычных куда более проворных источников. Изабелла, Шиболет,
Сен-Поль - вот то, о чем лучше бы ей не знать вовсе.
Естественной развязкой, которую сулит ему последнее письмо
будет, очевидно, свадьба. Присутствие похищенной невесты в
Дижоне лишь конкретизирует детали. Какая разница - согласится
Людовик или нет? "Сен-Поль бежал. Мы взяли Шиболет. Фаворитка
Людовика по имени Изабелла в Дижоне. Ультиматум Людовику
отослан. Ждем ответа. Вот события последних нескольких дней, о
которых тебе, верно, и без меня уже все известно."
"Граф Шароле, твой сын", - перечитал Карл, добавил к
этому "люблю" и, опустил письмо в конверт.
Так прошло утро. Карл сочинял, Луи спал, Изабелла вышивала в
углу кружевного платочка претенциозный вензель "А.Ж."
Это был один из тех редчайших случаев, когда Людовик принял
все условия полностью, сразу и без малейших колебаний. Более
того - он принял их прежде, чем на письмо с бургундским
ультиматумом опустилась Большая Печать.
Людовик был умен в той степени, когда это обоюдоострое
качество еще не может быть априорно отнесено в список
достоинств, но уже действует в полную силу и оставляет повсюду
следы своей демиургической работы. Поэтому, как только с
восточной границы отменный французский узун-кулак,
обустроенный и настроенный еще Карлом Седьмым, отцом Людовика,
донес вести об уничтожении замка Шиболет и похищении Изабеллы,
король понял всю тривиальную бургундскую одноходовку. Да,
похитить мою пташку и потребовать за ее жизнь и здоровье не
тысячу тысяч золотых экю, не Овернь и Наварру, а вполне
поценную вещицу - графа Сен-Поля, нашего свежего перебежчика.
Заполучив же его в руки, устроить в Дижоне громкий
образцово-показательный процесс по стандартам Салической
правды, сорвать с его герба кубики командарма и казнить как
гада, клеветника и свинью в обличье лисы.
Тотчас же Людовик отдал приказ арестовать Сен-Поля. Граф был
взят под стражу - учтиво, но решительно. У дверей, на заднем
дворе, на чердаке и в каждой комнате приобретенного им в
Париже дома появились по два вооруженных до зубов шотландца. И
пока Сен-Поль, которому причина ареста сообщена не была (а
зачем, собственно?), обливаясь холодным потом, слушал
заунывный вой волынок, Людовик с нетерпением ожидал
бургундского ультиматума.
Нетерпение Людовика было столь велико, что едва ему
сообщили о появлении на границе медлительной кавалькады
бургундского посольства (имевшего полномочия войны и мира на
случай категорического отказа короля, а потому весьма
громоздкого), он выслал ему навстречу маршала Оливье и
Сен-Поля под все тем же шотландским конвоем.
Оливье, как недавний непосредственный спаситель графа от гнева
бургундов, относился к Сен-Полю довольно тепло - как к
найденышу, что ли. Поэтому, нарушая строжайшие запреты
своего короля, он на второй день пути сообщил едущему рядом с
ним Сен-Полю предысторию его внезапного ареста.
- Святые угодники! - Сен-Поль исторг мириады иронических
флюидов. - И после этого вы продолжаете называть своего
короля умнейшим человеком? Да когда все узнают о том, что
король Франции променял графа на свою содержанку по первому
требованию, а, точнее,до первого требования бургундов,
его подымут на смех даже в любвеобильной Флоренции. Мессиру
Людовику следовало бы объявить войну Бургундии и вернуть свою
женщину силой меча!
Оливье скептически покосился на графа.
- По-моему, последний прецедент подобной доблести назывался
Троянской войной.
Сен-Поль горько усмехнулся. Конечно, чего уж там, что правда
то правда. И все-таки, такой скороспелой сговорчивости короля
Сен-Поль никак не ожидал.
- Нет, это действительно странно, - сказал граф после
минутного молчания. - Неужели эта Изабелла так хороша, что
ради нее король Франции готов потерять лицо?
Если бы рядом с ним был не Сен-Поль, и если бы Сен-Поль не
был обречен смерти, Оливье никогда не сказал бы то, что сказал.
- Хороша, - с каким-то подозрительным, еле слышным всхлипом
кивнул Оливье. И, понизив голос почти до шепота, добавил:
- Это во-первых. А во-вторых госпожа Изабелла носит под
сердцем ребенка от короля.
Да, ради Изабеллы король Франции был готов потерять лицо.
Почему? Потому, что, оставаясь наедине сам с собой, запирая
свой лишенный окон рабочий кабинет на ключ изнутри и в
кромешной темноте-тишине-пустоте разглядывая своелицо в
зеркале искуснейшей и тончайшей работы (зеркало, однако, на
стенах и на потолке отсутствовало и даже на полу его не было),
Людовику не очень-то нравилось то, что онвидел.
Людовик, например, честно признавался себе, что, пожалуй, не
очень любит детей. Да и милую Францию любит как-то странно,
преимущественно через формулу "Государство это я". Но любить и
заботиться - достаточно разные вещи. Он наверняка не любит
Изабеллу, но при этом недурственно заботится о ней. Вот, во
время своего последнего и совсем недавнего приезда в замок
Шиболет привез двух роскошных кенарей, например. А все потому,
что ожидание ее (и его!) ребенка (которому, конечно, никогда
не бывать королем, но Великим бастардом - запросто) оживляло в
нем, Людовике, не разумное, но доброе и вечное чувствование
зверя, зверя и собственника, который через обладание молодой и
привлекательной женщиной приходит к собственному продолжению в
будущее и это было куда лучше, чем просто власть. К тому же,
до этого Людовик еще не имел счастья быть отцом (по крайней
мере, ему ничего не сообщали), и королю было по-человечески
любопытно: как это - существо, которое наполовину я, а
наполовину женщина, которую каких-то девять месяцев назад
просто трахал?
Во главе бургундского посольства стоял сеньор де Круа,
фаворит Филиппа Доброго, который две недели назад, в
преддверие назревавшей бучи, вернулся по требованию герцога из
Дофине, где устраивал судьбу своей средней дочери. Из-за
герцогского вызова торговлю с женихами пришлось прервать на
самом интересном месте. И вот теперь де Круа обижался на
герцога: неужели среди тысяч вассалов Бургундского Дома не
нашлось ни одного, который мог бы справить посольство в
Париже? С другой стороны, самолюбию де Круа льстил тот факт,
что да, не нашлось ни одного, и что он лучший из лучших в
старой бургундской гвардии, особенно после глупой гибели
Брийо. Поэтому де Круа то брюзжал о полном упадке морали в
Дижоне, из-за которого, в сущности, он здесь, то, лучезарно
улыбаясь, пускался в пространные воспоминания о своих былых
встречах с совсем молодым Людовиком, который и королем-то
никаким тогда не был и, интригуя против своего папаши Карла
VII, доинтриговался до того, что бежал из Парижа и искал
защиты при бургундском дворе.
Своими моралиями и oeuvres де Круа делился с тремя рослыми
и вполне тупыми рыцарями, которые были приданы непосредственно
ему для поднятия авторитета и, одновременно, заправляли семью
копьями эскорта.
Де Круа как раз вел к концу пассаж о том, что, дескать, таких
хладнокровных душегубов как Сен-Поль надо сжигать, да-да,
сжигать подобно колдунам и ведьмам, невзирая на титулы и
заслуги, когда среди приближающихся из-под закатного солнца
всадников он увидел упомянутого Сен-Поля. Граф был
простоволос, безоружен, одет в некогда белую рубаху и прикован
кандалами к передней седельной луке. На плечах Сен-Поля лежали
багровые следы отлетающего в Страну Инков светила, а на белом,
как мел, лице - глубокие тени Тартара.
Де Круа совершенно не удивился.
- Глядите-ка, монсеньоры, - каркнул он. - Вот и он, голуба,
сам плывет к нам в руки.
Через час, после задушевной беседы маршала Оливье и де Круа
было решено, что ни тем, ни другим ехать дальше некуда и
незачем. Голуба Сен-Поль здесь, а за пташкой Изабеллой
достаточно всего лишь послать гонца на быстролетной кобыле.
Поэтому все разместились в ближайшей деревенской гостинице
караулить Сен-Поля, жрать и ожидать появления сочащейся
слезами счастья королевской подружки.
Долго ждать не пришлось. Одним прекрасным, истинно прекрасным
розовым утром, когда дрозды подбирали по садам последние
лакомые и переспелые вишни, а на полторы тысячи лье к востоку
султан Мехмед II Завоеватель, почесав в черной бороде, первый
раз серьезно задумался, а не подобрать ли последний лакомый и
переспелый кус Византийской империи - собственно,
Константинополь - в деревню въехали четверо. Карл, Луи,
Изабелла и рыцарь, выполнявший на векторе гостиница - Дижон
функции гонца графа де Круа, а на векторе Дижон - гостиница
функции проводника графа Шароле.
После общего кипежа, вызванного внеплановым прибытием графа
Шароле (которого и де Круа, и Оливье, и Сен-Поль по разным
причинам побаивались), все кое-как расселись и началась
процедура.
Де Круа от лица своего герцога официально огласил ультиматум.
Маршал Оливье от лица своего короля официально ультиматум
принял. Карл все это время не расставался с подозрительно
постной миной и только один раз, не меняясь в лице, подмигнул
Сен-Полю, сидевшему за столом напротив них с Изабеллой.
Сен-Поль счел ужимки Карла беспросветно черным юмором.
Дескать, в Дижоне мы с тобой, Сен-Поль, повеселимся всласть.
Граф почувствовал газированную пустоту в животе, как перед
приемом у зубодера. В сущности, что-то подобное по прибытии в
Дижон ему и предстояло - встреча с зубодерами и костоправами
тайной канцелярии Филиппа Доброго (Очень).
- Итак, монсеньоры, - торжественно провозгласил Оливье, -
вернем же наших временных гостей друг другу и да упрочится мир
между Его Величеством королем Франции Людовиком и Великим
герцогом Запада Филиппом.
Карл ждал именно этого. Теперь французы окончательно
расписались в своем поражении. Сливки готовы, осталось только
их собрать и слопать.
- Мир - это хорошо, - сказал Карл с расстановкой. - Но я
не вижу здесь упомянутых вами гостей. Со мной моя супруга, а с
вами - какой-то каторжанин в цепях. Если он вам больше не
нужен - подавайте его сюда, так уж и быть отрубим ему голову
за свой счет. Но моя жена останется со мной, ибо таков закон
божеский и людской. Это вполне справедливо, не так ли?
Граф Сен-Поль: "Уффф! С этого надо было начинать, всю душу
вымотали гады, но как же ребенок короля?"
Маршал Оливье: "Жена!?? Но как же ребенок короля?"
Сеньор де Круа: "Два раза переспал и уже - жена-а... Да на
месте герцога Филиппа я бы всыпал такому сынку двадцать
горячих и - в действующую армию!"
Брюс из Гэллоуэя, молодой шотландский гвардеец на карауле у
дверей: "Ни черта не понять, но этот малый с золотым бараном
явно всех отымел и особенно свою девку - больно у нее глаза
заспанные. Но как же ребенок короля?"
- Сир Шароле, вы забываетесь! - де Круа мгновенно стал пунцов
и потен. - Наш государь пока что герцог Филипп и вы не имеете
никаких прав выкидывать такие коленца на переговорах!
- Сир де Круа, - Карл был безмятежен, - не надо орать. Я
обвенчался с Изабеллой позавчера по христианскому обряду и не
понимаю при чем здесь "коленца". Благословение матушки я
получил уже давно. Мой отец куда умнее вас, к счастью, и за
ним тоже не станет. Поэтому никакого обмена не будет. Ясно?
Да, по крайней мере Оливье все это было ясно с первых слов
Карла. Но.
- Сир Шароле, известно ли вам, что госпожа Изабелла ожидает
ребенка от короля Франции?
Тон у Оливье вышел настолько гробовым, что немного оттаявший
Сен-Поль был вынужден спрятать лицо в ладонях - слишком
смешно, особенно после такой нервотрепки.
- Какой вздор, - повела плечом Изабелла. - Да, я пару раз
намекала королю на что-то подобное, хотя и не была до конца
уверена, но, прошу простить мою прямоту, как раз совсем
недавно я вновь носила крови.
Все присутствующие (кроме Карла, ясно) по сексистскому
молчаливому сговору не ожидали услышать от Изабеллы ни звука.
Поэтому ее слова ни для кого не сложились в сообщение, так и
оставшись какой-то подозрительной бандой звуков о чем-то.
Оливье и де Круа продолжали смотреть на Карла. Так известно
или нет, черт побери, этому неоперившемуся гангстеру, что его
залетная подружка, го-спо-жа Изабелла, ожидает ре-бен-ка от
самого ко-ро-ля Франции?
Десять секунд Карл молчал, недоумевая, какие еще
вопросы могут быть у этих болванов после столь
недвусмысленного коммюнике Изабеллы. Наконец граф Шароле
понял, что им на Изабеллу наплевать. Значит - на бис.
- Мне известно, что госпожа Изабелла была вынуждена лгать
вашему королю, сир. Это мне известно, - кивнул Карл. - Но
отсюда не следует, что она повторяла эту же ложь мне. Так
что, если кто-то из вас еще не понял, повторяю: госпожа
Изабелла не ожидает ребенка от короля Франции. Если вам
угодно, она присягнет на Библии.
Присяга не потребовалась.
Когда з/к Сен-Поль, его шотландские конвоиры и меланхолический
Оливье вернулись в Париж, король уже был обо всем осведомлен,
уже успел сорвать злость на приближенных и симулировал внешнее
спокойствие вплоть до блаженной беззаботности. "Пустое", -
сказал он Оливье, а Сен-Поля приказал незамедлительно
освободить из-под стражи, дал ему денег и предложил должность
коннетабля Франции. Сен-Поль сразу же согласился, хотя
прекрасно понимал, что своим удивительным взлетом обязан
исключительно Карлу. Граф Шароле возвысил содержанку Людовика,
сделав ее своей супругой. Людовик не мог подобным образом
осчастливить себя и графа Сен-Поля, но по крайней мере
оказался в состоянии дать ему высокий золотопогонный пост.
Так окончательно завершилось бургундское фаблио для Сен-Поля.
Но не для Карла. Ибо отныне Людовик увидел в графе Шароле
врага. Не такого врага, который обозначен на карте флажком
синего цвета, а в пухлом отчете военной разведки деликатно
именуется "неприятелем", "противником" и "концентрацией
крупных сил на южном фланге". Нет, врага, который долгое время
еле виднелся сквозь плотный табачный дым над ломберным столом,
но вдруг в один миг сокрушил дозволенную дистанцию, вторгся в
личное пространство и, ловко перебросив огрызок сигары из
левого угла губ в правый, гаркнул: "Ба, да вы тот самый малый,
который шельмовал в "Англетэре"! Слыхал, вас тогда славно
отделали канделябрами". И на пальце гада зло подмигивает
шикарный бриллиант.
Итак, Карл стал Людовику по-настоящему ненавистен.
<...........................>
Разница в три года Карлом воспринималась как должное до
двадцати девяти лет.
Но однажды, когда они вместе с Луи инспектировали герцогскую
псарню, Карла осенило: Луи, который, конечно, друг, мог бы
некогда, в свои четырнадцать, быть любовником Екатерины, а он,
Карл (что помнилось ему вполне отчетливо), - в общем-то нет,
извините. То есть Карл и не хотел, Екатерина была асексуальна,
как облако, но все же - графиня. И вот он, Карл, мальчик-граф,
не мог поиметь толком свою первую жену, даже если б хотел. А
Луи - вполне мог, хотя и не хотел, да вдобавок не имел права
ни божеского, ни земного. Но мог! - подумал тогда Карл, с
остервенением теребя за холку годовалого кобеля.
"Тяв-тяв! - сказал тогда Луи вместо собаки. - Пойдемте,
герцог, а то псинушка из шкуры вывалится."
Это было как назло.
Карл, a), не любил когда Луи обращается к нему на "вы" и
называет "герцогом", потому что в этом слышалась странная
издевка, а если и любил, то тщательно от себя
скрывал.
Карлу, b), не нравились уменьшительно-ласкательные "ушки" типа
"псинушки" - "спатушки", ну а в устах Луи это вообще было
кражей из чужой жизни, потому что откуда ему, Луи, знать, как
герцог Филипп Добрый, отстраненно глядя вслед егерям и сворам,
говорил будто сам себе: "Пошли, пошли, пошли псинушки..."; сам
себе? Да как бы не так - шестилетний Карл, взятый отцом к себе
в седло, знал, что отец пытается развлечь его хоть чем.
Карл, c), не поверил тогда в "тяв-тяв" Луи; какое, в жопе,
"тяв-тяв"?
В общем, Карлу очень не понравился тот безобидный как вещь в
себе эпизод на псарне. Не понравился и был быстро забыт.
Есть люди, которым не суждено умереть от подагры, а есть
такие, которым да, суждено. Когда Луи иной раз, обожравшись
снеди, сгибался пополам от колита, ему казалось, что скорее
всего в старости, когда его организм достаточно ослабеет, он
умрет именно от подагры, понимая под этим обычное пищевое
отравление, которое к тому неопределенному моменту времени в
будущем достаточно окрепнет от продуктов, которые к
упомянутому моменту окончательно протухнут, если все еще будут
храниться в сырых погребах, которые рухнут. Когда Луи вышел из
сортира, никакие такие мысли ему уже не докучали.
Прелюбодейство Луи стоило Карлу смехотворно малого, Луи же оно
и вовсе ничего не стоило, если не считать единственной
трогательной ромашки, подаренной им Изабелле в обмен на
поцелуй.
- Дурачок, - сказала Изабелла, - я люблю тебя и без этого.
Это означало, что она готова слюбиться с ним за бесплатно.
"Ебте", - подумал Луи и сказал:
- Разумеется, моя госпожа.
Понять зачем было что Изабелле даже тогда не казалось легкой
задачей, теперь же и вовсе потеряло всякий смысл. Карл видел в
этом повод для ненапускного бешенства. Луи - случай побыть
Карлом. Изабелла - случай не побыть с Карлом.
Карл, как обычно, на охоте. Луи в образе кокодрилло и луна,
порнографически насаженная на шпиль Нотр-Дам де Дижон, словно
это вовсе и не мама, а папа, и Изабелла сейчас будет насажена
на меня, думает Луи, крадучись бесшумными коридорами дворца
куда надо и останавливаясь, чтобы понюхать подмышку. Он
полагает себя достаточно чистым, в его руке вместо тревожной
легитимной свечи незаконная глупая ромашка номер два, и
поэтому в темноте он спотыкается о западлистый порожек.
Стебель цветка ломается и цветок повисает головой вниз.
На досуге Луи, вероятно, решил бы, что это знак, причем
безусловно предостерегающий. Очевидно, например, что
ромашка с перешибленным хребтом похожа на сулящую недоброе
руну. Чтобы не идти на поводу у судьбы и, вместе с тем, не
таскать с собой анти-талисманов, он попросту вышвырнул
поломанную ромашку прочь. Изабелла бы все равно не заметила.
В ответ на условный стук послышался безусловный скрип
открываемой двери - Изабелла в ночном платье, ее рот и
указательный палец образуют шипящее перекрестье, словно это
Луи скрипит суставами, пресекая тем самым возможный порыв
страсти. Изабелла отступает, почему-то не оборачиваясь к
гостю спиной. Луи крадется ей вслед. Изабелла
взбирается на кровать, Луи стягивает рубаху, штаны, сапоги и,
ступая босой ногой на то место, куда в иной раз ступает нога
Карла, он, увы, не чувствует себя Карлом, а лишь холодный
каменный пол, твердый и неприятный.
Луи был старше Карла на три года. Карл был женат вторично, Луи
вообще никогда не думал о женитьбе, справедливо полагая, что
всегда успеет жениться и не думая.
В Карле клокотали благородные крови, лимфы и желчи обоих
цветов со всей Европы - от Танжера до Аккры. Луи не был
патрицием, не был он и плебеем.
В глубине души Луи надеялся вынести простреленного навылет
Карла с поля боя и тем заслужить при бургундском дворе титул
графа. Циническим рассудком Луи эта мечта воспринималась как
чистый анекдот. И только один раз, во время пероннского
перемирия, Луи, упившись-таки сильно, поделился ею с какими-то
красными харями, ибо не выдержал.
- Ты не смотри, что я в одной рубахе, парень, - сказала тогда
харя-первая.
Вопреки предложенному, Луи завел осоловевший взгляд под стол и
увидел что да, правда: мужик был гол и бос.
- Не смотри! - рявкнул мужик. - На деле я граф на полном
пансионе у короля Франции!
У Луи в глубине души тихонько звякнула задетая струна. Луи
ловко, как ему показалось, перегнулся через стол и дал мужику
в дыню. К разбитому носу ловкость Луи присовокупила два
разбитых кувшина. Один - его, Луи, опорожненный, а второй не
его, не Луи, нет - хари-второй, до краев вспененный шибучим
пероннским пивом.
Самозваный граф, пренебрегая падением с лавки навзничь,
продолжал: "А дело так было..."
Луи временно потерял нить событий, поскольку искал виновника
гулкой оплеухи, от которой в правом ухе было бо-бо.
Ага, харя-вторая.
"Как я сейчас, он истекал кровью..." - гундел ряженый граф,
который, похоже, улежался на полу надолго.
Луи получил еще раз, в глаз - для разнообразия.
Из дальнего угла трактира завопили: "Бургундия!" И вновь:
"Бургундия!" И наконец: "Бургундия!"
- Ты мне все пиво кончил, - пояснил обидчик Луи, второй
француз.
"А еще бы нет! - оживился его спутник. - Дюймовая пуля из
ручной кулеврины, как Бог свят дюймовая!"
Луи был, в целом, согласен. Его вина. Кувшинчик чужой и стоит
здесь немало. Тысячу тысяч золотых экю, брат! Луи хотел
предложить выпить за его счет мировую, но тут люди герцога
перешли от слов к делу. Люди герцога - а их в трактире было
изрядно много - пошли драть людей короля.
"И вот за эту-то доблесть, монсеньор..." - нараспев протянул
граф Гильом Кривой Нос.
Щуплый и очень заводной итальянец из Турина, лейтенант
арбалетчиков, к протрезвляющему ужасу Луи поставил на перо
француза, которому он, Луи, хотел поставить пива.
Но первому, битому, французу, все было нипочем.
"Да, да, да, монсеньор! Титул графа именем короля Франции с
дарованием лена Оранжского!"
Лейтенант туринских арбалетчиков посмотрел на болтуна глазами,
полными прозрачного пламени.
- Нет-нет-нет!
Итальянец был глух к воплям Луи. Ла-адно.
Луи, пошатавшись немного на столе, где он оказался невесть
как, поддал смутьяна носком сапога по нижней челюсти. Жизнь
графа Оранжского была отныне вне опасности, но он, не обронив
ни слова благодарности, раздраженно бросил:
- Не нет, а да!
- Если ты граф, то почему... - начал Луи, перебираясь через
стол поближе к французу, но тут на колени поднялся лейтенант и
его красный нож мелькнул перед глазами Луи, а Луи больно
ударил его головой в голову.
Изабелла, о пташка (меццо-сопрано)! - так будет
сокрушаться Людовик (тенор) в оперном варианте событий, -
томится в жестоком Дижоне, где полюбляют одних лишь парубков и
кровопролитие, да и то не всех и не всякое. А она - о
беспомощна! Так одинока! В склепе угрюмом застенок!
(Звучит тема злодейки-судьбы из первого действия). Она
взаперти! В замке заточена она! Злыми засовами засована она!
(пауза) Хорошо еще если кормят. Интересно, а вдруг Людовик
согласится?
- Посмотрим, - уклончиво ответил Луи и утопил перо в
чернильнице. И, перечитав ультиматум вновь, подытожил:
- Пожалуй, хватит с него.
Карл выдернул бумагу из-под локтя Луи и пробежал по
строкам взглядом технического редактора. Ультиматум оказался
короток, словно бабье лето в Лапландии.
Ровно через сорок восемь часов тот же самый лист,
превратившийся в письмо, подпертое снизу кустистой виньеткой,
в которой европейские монархи сразу узнавали подпись "Герцог
Филипп", письмо, припечатанное Большой Печатью, уже преодолело
четверть пути, разделявшего Дижон и Париж. Четверть. Еще три.
Филипп в задумчивости. Позвать Карла? Позвать Карла! Позвать
Карла и похвалить. Позвать Карла и не похвалить. Не за что его
ругать - не за что и хвалить. Как жаль, что Изабелла в
Испании, без нее все решения выглядят неокончательными, а все
идеи мнятся идейками. Изабеллы нет. Зато другая - в Дижоне,
епэрэсэтэ. Позвать Карла и заставить жениться. Шутка. По
крайней мере, часть проблем это решило бы.
- Пойди узнай чем занят молодой граф, - распорядился Филипп и
озадаченный слуга, тоже худощавый и белобрысый, расторопно
откланялся.
Филиппу вспомнился Мартин фон Остхофен. Но как? Как у них это
получается? Да, потом они обмениваются красноречивыми
взглядами и говорят загадками. Это уже потом они наслаждаются
противоестественными ласками и все-все-все скрывают,
мучительно опасаясь разоблачения. Все такое происходит уже
потом. Но скажите, как они узнают друг друга? Как они
выделяют друг друга среди тысячи обыкновенных участников
фаблио? Вот, предположим, они встречаются в людном месте. Как
они столковываются? Они что, понимают друг друга без слов?
Ладно тезис, ладно антитезис, но как начинается синтез? В
такие минуты стремительно дряхлеющему Филиппу становилось
особенно грустно от того, что некая uncommon wisdom,
воплощенная в умении узнавать в человеке нечто, не отраженное
на его гербе, более того - скрываемое, но все же, вероятно,
открытое, - осталась им не познана. Их нужно делать судьями, -
решил Филипп, ведь они сразу видят то, что обвинение должно
доказывать, привлекая приватную переписку, свидетелей,
проктологов. Что делает сейчас Карл? Клеит Изабеллу, чтобы все
видели, какой он волокита, какой он жеребец? Да какая, в
сущности, разница, что он делает? Если он желает видеть в Карле
то, что отец желает видеть в сыне, следует развивать не только
избирательное зрение, но и активную, избирательную слепоту. В
тот день Бернар был отозван со своего поста. "Теперь уже все
равно", - объяснил Бернару Филипп, а Бернар, который понял это
так, что Карла уже не исправить, ответил: "Действительно".
"Милая матушка!" - резво нацарапал Карл на девственном листе
но, не впереди шоссе, ударил по тормозам. Нужно написать
ровно столько, чтобы подпись с длинношеим "Ш" ("Граф Шароле,
твой сын") пришлась как можно ближе к низу листа и ни в коем
случае не к середине. Он съехал вниз и подписался. Из тех же
соображений туннели начинают рыть сразу с двух сторон. Чтобы
означить объем работ. Подпись читалась так: "Я жив,
здравствую и еще не позабыл тебя, дорогая матушка". Все
остальное читалось так: "Мне жутко неловко посылать тебе
чистый лист бумаги". В задумчивости Карл намалевал в верхнем
правом углу розу, которая чудо как была похожа на паутину, у
которой отрос когтистый стебель. А что? Весьма половозрелый
намек. Можно понимать его как sub rosa, как "все это
конфиденциально", как "все между нами". Цветок приблизил
Карла к цели еще на один дюйм.
В письме должны быть новости. Сен-Поль, Шиболет, Изабелла -
вот все, о чем можно было написать матушке, ибо она все равно
узнает (а быть может и уже узнала) об этом всенепременно из
обычных куда более проворных источников. Изабелла, Шиболет,
Сен-Поль - вот то, о чем лучше бы ей не знать вовсе.
Естественной развязкой, которую сулит ему последнее письмо
будет, очевидно, свадьба. Присутствие похищенной невесты в
Дижоне лишь конкретизирует детали. Какая разница - согласится
Людовик или нет? "Сен-Поль бежал. Мы взяли Шиболет. Фаворитка
Людовика по имени Изабелла в Дижоне. Ультиматум Людовику
отослан. Ждем ответа. Вот события последних нескольких дней, о
которых тебе, верно, и без меня уже все известно."
"Граф Шароле, твой сын", - перечитал Карл, добавил к
этому "люблю" и, опустил письмо в конверт.
Так прошло утро. Карл сочинял, Луи спал, Изабелла вышивала в
углу кружевного платочка претенциозный вензель "А.Ж."
Это был один из тех редчайших случаев, когда Людовик принял
все условия полностью, сразу и без малейших колебаний. Более
того - он принял их прежде, чем на письмо с бургундским
ультиматумом опустилась Большая Печать.
Людовик был умен в той степени, когда это обоюдоострое
качество еще не может быть априорно отнесено в список
достоинств, но уже действует в полную силу и оставляет повсюду
следы своей демиургической работы. Поэтому, как только с
восточной границы отменный французский узун-кулак,
обустроенный и настроенный еще Карлом Седьмым, отцом Людовика,
донес вести об уничтожении замка Шиболет и похищении Изабеллы,
король понял всю тривиальную бургундскую одноходовку. Да,
похитить мою пташку и потребовать за ее жизнь и здоровье не
тысячу тысяч золотых экю, не Овернь и Наварру, а вполне
поценную вещицу - графа Сен-Поля, нашего свежего перебежчика.
Заполучив же его в руки, устроить в Дижоне громкий
образцово-показательный процесс по стандартам Салической
правды, сорвать с его герба кубики командарма и казнить как
гада, клеветника и свинью в обличье лисы.
Тотчас же Людовик отдал приказ арестовать Сен-Поля. Граф был
взят под стражу - учтиво, но решительно. У дверей, на заднем
дворе, на чердаке и в каждой комнате приобретенного им в
Париже дома появились по два вооруженных до зубов шотландца. И
пока Сен-Поль, которому причина ареста сообщена не была (а
зачем, собственно?), обливаясь холодным потом, слушал
заунывный вой волынок, Людовик с нетерпением ожидал
бургундского ультиматума.
Нетерпение Людовика было столь велико, что едва ему
сообщили о появлении на границе медлительной кавалькады
бургундского посольства (имевшего полномочия войны и мира на
случай категорического отказа короля, а потому весьма
громоздкого), он выслал ему навстречу маршала Оливье и
Сен-Поля под все тем же шотландским конвоем.
Оливье, как недавний непосредственный спаситель графа от гнева
бургундов, относился к Сен-Полю довольно тепло - как к
найденышу, что ли. Поэтому, нарушая строжайшие запреты
своего короля, он на второй день пути сообщил едущему рядом с
ним Сен-Полю предысторию его внезапного ареста.
- Святые угодники! - Сен-Поль исторг мириады иронических
флюидов. - И после этого вы продолжаете называть своего
короля умнейшим человеком? Да когда все узнают о том, что
король Франции променял графа на свою содержанку по первому
требованию, а, точнее,
его подымут на смех даже в любвеобильной Флоренции. Мессиру
Людовику следовало бы объявить войну Бургундии и вернуть свою
женщину силой меча!
Оливье скептически покосился на графа.
- По-моему, последний прецедент подобной доблести назывался
Троянской войной.
Сен-Поль горько усмехнулся. Конечно, чего уж там, что правда
то правда. И все-таки, такой скороспелой сговорчивости короля
Сен-Поль никак не ожидал.
- Нет, это действительно странно, - сказал граф после
минутного молчания. - Неужели эта Изабелла так хороша, что
ради нее король Франции готов потерять лицо?
Если бы рядом с ним был не Сен-Поль, и если бы Сен-Поль не
был обречен смерти, Оливье никогда не сказал бы то, что сказал.
- Хороша, - с каким-то подозрительным, еле слышным всхлипом
кивнул Оливье. И, понизив голос почти до шепота, добавил:
- Это во-первых. А во-вторых госпожа Изабелла носит под
сердцем ребенка от короля.
Да, ради Изабеллы король Франции был готов потерять лицо.
Почему? Потому, что, оставаясь наедине сам с собой, запирая
свой лишенный окон рабочий кабинет на ключ изнутри и в
кромешной темноте-тишине-пустоте разглядывая свое
зеркале искуснейшей и тончайшей работы (зеркало, однако, на
стенах и на потолке отсутствовало и даже на полу его не было),
Людовику не очень-то нравилось то, что он
Людовик, например, честно признавался себе, что, пожалуй, не
очень любит детей. Да и милую Францию любит как-то странно,
преимущественно через формулу "Государство это я". Но любить и
заботиться - достаточно разные вещи. Он наверняка не любит
Изабеллу, но при этом недурственно заботится о ней. Вот, во
время своего последнего и совсем недавнего приезда в замок
Шиболет привез двух роскошных кенарей, например. А все потому,
что ожидание ее (и его!) ребенка (которому, конечно, никогда
не бывать королем, но Великим бастардом - запросто) оживляло в
нем, Людовике, не разумное, но доброе и вечное чувствование
зверя, зверя и собственника, который через обладание молодой и
привлекательной женщиной приходит к собственному продолжению в
будущее и это было куда лучше, чем просто власть. К тому же,
до этого Людовик еще не имел счастья быть отцом (по крайней
мере, ему ничего не сообщали), и королю было по-человечески
любопытно: как это - существо, которое наполовину я, а
наполовину женщина, которую каких-то девять месяцев назад
просто трахал?
Во главе бургундского посольства стоял сеньор де Круа,
фаворит Филиппа Доброго, который две недели назад, в
преддверие назревавшей бучи, вернулся по требованию герцога из
Дофине, где устраивал судьбу своей средней дочери. Из-за
герцогского вызова торговлю с женихами пришлось прервать на
самом интересном месте. И вот теперь де Круа обижался на
герцога: неужели среди тысяч вассалов Бургундского Дома не
нашлось ни одного, который мог бы справить посольство в
Париже? С другой стороны, самолюбию де Круа льстил тот факт,
что да, не нашлось ни одного, и что он лучший из лучших в
старой бургундской гвардии, особенно после глупой гибели
Брийо. Поэтому де Круа то брюзжал о полном упадке морали в
Дижоне, из-за которого, в сущности, он здесь, то, лучезарно
улыбаясь, пускался в пространные воспоминания о своих былых
встречах с совсем молодым Людовиком, который и королем-то
никаким тогда не был и, интригуя против своего папаши Карла
VII, доинтриговался до того, что бежал из Парижа и искал
защиты при бургундском дворе.
Своими моралиями и oeuvres де Круа делился с тремя рослыми
и вполне тупыми рыцарями, которые были приданы непосредственно
ему для поднятия авторитета и, одновременно, заправляли семью
копьями эскорта.
Де Круа как раз вел к концу пассаж о том, что, дескать, таких
хладнокровных душегубов как Сен-Поль надо сжигать, да-да,
сжигать подобно колдунам и ведьмам, невзирая на титулы и
заслуги, когда среди приближающихся из-под закатного солнца
всадников он увидел упомянутого Сен-Поля. Граф был
простоволос, безоружен, одет в некогда белую рубаху и прикован
кандалами к передней седельной луке. На плечах Сен-Поля лежали
багровые следы отлетающего в Страну Инков светила, а на белом,
как мел, лице - глубокие тени Тартара.
Де Круа совершенно не удивился.
- Глядите-ка, монсеньоры, - каркнул он. - Вот и он, голуба,
сам плывет к нам в руки.
Через час, после задушевной беседы маршала Оливье и де Круа
было решено, что ни тем, ни другим ехать дальше некуда и
незачем. Голуба Сен-Поль здесь, а за пташкой Изабеллой
достаточно всего лишь послать гонца на быстролетной кобыле.
Поэтому все разместились в ближайшей деревенской гостинице
караулить Сен-Поля, жрать и ожидать появления сочащейся
слезами счастья королевской подружки.
Долго ждать не пришлось. Одним прекрасным, истинно прекрасным
розовым утром, когда дрозды подбирали по садам последние
лакомые и переспелые вишни, а на полторы тысячи лье к востоку
султан Мехмед II Завоеватель, почесав в черной бороде, первый
раз серьезно задумался, а не подобрать ли последний лакомый и
переспелый кус Византийской империи - собственно,
Константинополь - в деревню въехали четверо. Карл, Луи,
Изабелла и рыцарь, выполнявший на векторе гостиница - Дижон
функции гонца графа де Круа, а на векторе Дижон - гостиница
функции проводника графа Шароле.
После общего кипежа, вызванного внеплановым прибытием графа
Шароле (которого и де Круа, и Оливье, и Сен-Поль по разным
причинам побаивались), все кое-как расселись и началась
процедура.
Де Круа от лица своего герцога официально огласил ультиматум.
Маршал Оливье от лица своего короля официально ультиматум
принял. Карл все это время не расставался с подозрительно
постной миной и только один раз, не меняясь в лице, подмигнул
Сен-Полю, сидевшему за столом напротив них с Изабеллой.
Сен-Поль счел ужимки Карла беспросветно черным юмором.
Дескать, в Дижоне мы с тобой, Сен-Поль, повеселимся всласть.
Граф почувствовал газированную пустоту в животе, как перед
приемом у зубодера. В сущности, что-то подобное по прибытии в
Дижон ему и предстояло - встреча с зубодерами и костоправами
тайной канцелярии Филиппа Доброго (Очень).
- Итак, монсеньоры, - торжественно провозгласил Оливье, -
вернем же наших временных гостей друг другу и да упрочится мир
между Его Величеством королем Франции Людовиком и Великим
герцогом Запада Филиппом.
Карл ждал именно этого. Теперь французы окончательно
расписались в своем поражении. Сливки готовы, осталось только
их собрать и слопать.
- Мир - это хорошо, - сказал Карл с расстановкой. - Но я
не вижу здесь упомянутых вами гостей. Со мной моя супруга, а с
вами - какой-то каторжанин в цепях. Если он вам больше не
нужен - подавайте его сюда, так уж и быть отрубим ему голову
за свой счет. Но моя жена останется со мной, ибо таков закон
божеский и людской. Это вполне справедливо, не так ли?
Граф Сен-Поль: "Уффф! С этого надо было начинать, всю душу
вымотали гады, но как же ребенок короля?"
Маршал Оливье: "Жена!?? Но как же ребенок короля?"
Сеньор де Круа: "Два раза переспал и уже - жена-а... Да на
месте герцога Филиппа я бы всыпал такому сынку двадцать
горячих и - в действующую армию!"
Брюс из Гэллоуэя, молодой шотландский гвардеец на карауле у
дверей: "Ни черта не понять, но этот малый с золотым бараном
явно всех отымел и особенно свою девку - больно у нее глаза
заспанные. Но как же ребенок короля?"
- Сир Шароле, вы забываетесь! - де Круа мгновенно стал пунцов
и потен. - Наш государь пока что герцог Филипп и вы не имеете
никаких прав выкидывать такие коленца на переговорах!
- Сир де Круа, - Карл был безмятежен, - не надо орать. Я
обвенчался с Изабеллой позавчера по христианскому обряду и не
понимаю при чем здесь "коленца". Благословение матушки я
получил уже давно. Мой отец куда умнее вас, к счастью, и за
ним тоже не станет. Поэтому никакого обмена не будет. Ясно?
Да, по крайней мере Оливье все это было ясно с первых слов
Карла. Но.
- Сир Шароле, известно ли вам, что госпожа Изабелла ожидает
ребенка от короля Франции?
Тон у Оливье вышел настолько гробовым, что немного оттаявший
Сен-Поль был вынужден спрятать лицо в ладонях - слишком
смешно, особенно после такой нервотрепки.
- Какой вздор, - повела плечом Изабелла. - Да, я пару раз
намекала королю на что-то подобное, хотя и не была до конца
уверена, но, прошу простить мою прямоту, как раз совсем
недавно я вновь носила крови.
Все присутствующие (кроме Карла, ясно) по сексистскому
молчаливому сговору не ожидали услышать от Изабеллы ни звука.
Поэтому ее слова ни для кого не сложились в сообщение, так и
оставшись какой-то подозрительной бандой звуков о чем-то.
Оливье и де Круа продолжали смотреть на Карла. Так известно
или нет, черт побери, этому неоперившемуся гангстеру, что его
залетная подружка, го-спо-жа Изабелла, ожидает ре-бен-ка от
самого ко-ро-ля Франции?
Десять секунд Карл молчал, недоумевая, какие еще
вопросы могут быть у этих болванов после столь
недвусмысленного коммюнике Изабеллы. Наконец граф Шароле
понял, что им на Изабеллу наплевать. Значит - на бис.
- Мне известно, что госпожа Изабелла была вынуждена лгать
вашему королю, сир. Это мне известно, - кивнул Карл. - Но
отсюда не следует, что она повторяла эту же ложь мне. Так
что, если кто-то из вас еще не понял, повторяю: госпожа
Изабелла не ожидает ребенка от короля Франции. Если вам
угодно, она присягнет на Библии.
Присяга не потребовалась.
Когда з/к Сен-Поль, его шотландские конвоиры и меланхолический
Оливье вернулись в Париж, король уже был обо всем осведомлен,
уже успел сорвать злость на приближенных и симулировал внешнее
спокойствие вплоть до блаженной беззаботности. "Пустое", -
сказал он Оливье, а Сен-Поля приказал незамедлительно
освободить из-под стражи, дал ему денег и предложил должность
коннетабля Франции. Сен-Поль сразу же согласился, хотя
прекрасно понимал, что своим удивительным взлетом обязан
исключительно Карлу. Граф Шароле возвысил содержанку Людовика,
сделав ее своей супругой. Людовик не мог подобным образом
осчастливить себя и графа Сен-Поля, но по крайней мере
оказался в состоянии дать ему высокий золотопогонный пост.
Так окончательно завершилось бургундское фаблио для Сен-Поля.
Но не для Карла. Ибо отныне Людовик увидел в графе Шароле
врага. Не такого врага, который обозначен на карте флажком
синего цвета, а в пухлом отчете военной разведки деликатно
именуется "неприятелем", "противником" и "концентрацией
крупных сил на южном фланге". Нет, врага, который долгое время
еле виднелся сквозь плотный табачный дым над ломберным столом,
но вдруг в один миг сокрушил дозволенную дистанцию, вторгся в
личное пространство и, ловко перебросив огрызок сигары из
левого угла губ в правый, гаркнул: "Ба, да вы тот самый малый,
который шельмовал в "Англетэре"! Слыхал, вас тогда славно
отделали канделябрами". И на пальце гада зло подмигивает
шикарный бриллиант.
Итак, Карл стал Людовику по-настоящему ненавистен.
<...........................>
Разница в три года Карлом воспринималась как должное до
двадцати девяти лет.
Но однажды, когда они вместе с Луи инспектировали герцогскую
псарню, Карла осенило: Луи, который, конечно, друг, мог бы
некогда, в свои четырнадцать, быть любовником Екатерины, а он,
Карл (что помнилось ему вполне отчетливо), - в общем-то нет,
извините. То есть Карл и не хотел, Екатерина была асексуальна,
как облако, но все же - графиня. И вот он, Карл, мальчик-граф,
не мог поиметь толком свою первую жену, даже если б хотел. А
Луи - вполне мог, хотя и не хотел, да вдобавок не имел права
ни божеского, ни земного. Но мог! - подумал тогда Карл, с
остервенением теребя за холку годовалого кобеля.
"Тяв-тяв! - сказал тогда Луи вместо собаки. - Пойдемте,
герцог, а то псинушка из шкуры вывалится."
Это было как назло.
Карл, a), не любил когда Луи обращается к нему на "вы" и
называет "герцогом", потому что в этом слышалась странная
издевка, а если и любил, то тщательно от себя
скрывал.
Карлу, b), не нравились уменьшительно-ласкательные "ушки" типа
"псинушки" - "спатушки", ну а в устах Луи это вообще было
кражей из чужой жизни, потому что откуда ему, Луи, знать, как
герцог Филипп Добрый, отстраненно глядя вслед егерям и сворам,
говорил будто сам себе: "Пошли, пошли, пошли псинушки..."; сам
себе? Да как бы не так - шестилетний Карл, взятый отцом к себе
в седло, знал, что отец пытается развлечь его хоть чем.
Карл, c), не поверил тогда в "тяв-тяв" Луи; какое, в жопе,
"тяв-тяв"?
В общем, Карлу очень не понравился тот безобидный как вещь в
себе эпизод на псарне. Не понравился и был быстро забыт.
Есть люди, которым не суждено умереть от подагры, а есть
такие, которым да, суждено. Когда Луи иной раз, обожравшись
снеди, сгибался пополам от колита, ему казалось, что скорее
всего в старости, когда его организм достаточно ослабеет, он
умрет именно от подагры, понимая под этим обычное пищевое
отравление, которое к тому неопределенному моменту времени в
будущем достаточно окрепнет от продуктов, которые к
упомянутому моменту окончательно протухнут, если все еще будут
храниться в сырых погребах, которые рухнут. Когда Луи вышел из
сортира, никакие такие мысли ему уже не докучали.
Прелюбодейство Луи стоило Карлу смехотворно малого, Луи же оно
и вовсе ничего не стоило, если не считать единственной
трогательной ромашки, подаренной им Изабелле в обмен на
поцелуй.
- Дурачок, - сказала Изабелла, - я люблю тебя и без этого.
Это означало, что она готова слюбиться с ним за бесплатно.
"Ебте", - подумал Луи и сказал:
- Разумеется, моя госпожа.
Понять зачем было что Изабелле даже тогда не казалось легкой
задачей, теперь же и вовсе потеряло всякий смысл. Карл видел в
этом повод для ненапускного бешенства. Луи - случай побыть
Карлом. Изабелла - случай не побыть с Карлом.
Карл, как обычно, на охоте. Луи в образе кокодрилло и луна,
порнографически насаженная на шпиль Нотр-Дам де Дижон, словно
это вовсе и не мама, а папа, и Изабелла сейчас будет насажена
на меня, думает Луи, крадучись бесшумными коридорами дворца
куда надо и останавливаясь, чтобы понюхать подмышку. Он
полагает себя достаточно чистым, в его руке вместо тревожной
легитимной свечи незаконная глупая ромашка номер два, и
поэтому в темноте он спотыкается о западлистый порожек.
Стебель цветка ломается и цветок повисает головой вниз.
На досуге Луи, вероятно, решил бы, что это знак, причем
безусловно предостерегающий. Очевидно, например, что
ромашка с перешибленным хребтом похожа на сулящую недоброе
руну. Чтобы не идти на поводу у судьбы и, вместе с тем, не
таскать с собой анти-талисманов, он попросту вышвырнул
поломанную ромашку прочь. Изабелла бы все равно не заметила.
В ответ на условный стук послышался безусловный скрип
открываемой двери - Изабелла в ночном платье, ее рот и
указательный палец образуют шипящее перекрестье, словно это
Луи скрипит суставами, пресекая тем самым возможный порыв
страсти. Изабелла отступает, почему-то не оборачиваясь к
гостю спиной. Луи крадется ей вслед. Изабелла
взбирается на кровать, Луи стягивает рубаху, штаны, сапоги и,
ступая босой ногой на то место, куда в иной раз ступает нога
Карла, он, увы, не чувствует себя Карлом, а лишь холодный
каменный пол, твердый и неприятный.
Луи был старше Карла на три года. Карл был женат вторично, Луи
вообще никогда не думал о женитьбе, справедливо полагая, что
всегда успеет жениться и не думая.
В Карле клокотали благородные крови, лимфы и желчи обоих
цветов со всей Европы - от Танжера до Аккры. Луи не был
патрицием, не был он и плебеем.
В глубине души Луи надеялся вынести простреленного навылет
Карла с поля боя и тем заслужить при бургундском дворе титул
графа. Циническим рассудком Луи эта мечта воспринималась как
чистый анекдот. И только один раз, во время пероннского
перемирия, Луи, упившись-таки сильно, поделился ею с какими-то
красными харями, ибо не выдержал.
- Ты не смотри, что я в одной рубахе, парень, - сказала тогда
харя-первая.
Вопреки предложенному, Луи завел осоловевший взгляд под стол и
увидел что да, правда: мужик был гол и бос.
- Не смотри! - рявкнул мужик. - На деле я граф на полном
пансионе у короля Франции!
У Луи в глубине души тихонько звякнула задетая струна. Луи
ловко, как ему показалось, перегнулся через стол и дал мужику
в дыню. К разбитому носу ловкость Луи присовокупила два
разбитых кувшина. Один - его, Луи, опорожненный, а второй не
его, не Луи, нет - хари-второй, до краев вспененный шибучим
пероннским пивом.
Самозваный граф, пренебрегая падением с лавки навзничь,
продолжал: "А дело так было..."
Луи временно потерял нить событий, поскольку искал виновника
гулкой оплеухи, от которой в правом ухе было бо-бо.
Ага, харя-вторая.
"Как я сейчас, он истекал кровью..." - гундел ряженый граф,
который, похоже, улежался на полу надолго.
Луи получил еще раз, в глаз - для разнообразия.
Из дальнего угла трактира завопили: "Бургундия!" И вновь:
"Бургундия!" И наконец: "Бургундия!"
- Ты мне все пиво кончил, - пояснил обидчик Луи, второй
француз.
"А еще бы нет! - оживился его спутник. - Дюймовая пуля из
ручной кулеврины, как Бог свят дюймовая!"
Луи был, в целом, согласен. Его вина. Кувшинчик чужой и стоит
здесь немало. Тысячу тысяч золотых экю, брат! Луи хотел
предложить выпить за его счет мировую, но тут люди герцога
перешли от слов к делу. Люди герцога - а их в трактире было
изрядно много - пошли драть людей короля.
"И вот за эту-то доблесть, монсеньор..." - нараспев протянул
граф Гильом Кривой Нос.
Щуплый и очень заводной итальянец из Турина, лейтенант
арбалетчиков, к протрезвляющему ужасу Луи поставил на перо
француза, которому он, Луи, хотел поставить пива.
Но первому, битому, французу, все было нипочем.
"Да, да, да, монсеньор! Титул графа именем короля Франции с
дарованием лена Оранжского!"
Лейтенант туринских арбалетчиков посмотрел на болтуна глазами,
полными прозрачного пламени.
- Нет-нет-нет!
Итальянец был глух к воплям Луи. Ла-адно.
Луи, пошатавшись немного на столе, где он оказался невесть
как, поддал смутьяна носком сапога по нижней челюсти. Жизнь
графа Оранжского была отныне вне опасности, но он, не обронив
ни слова благодарности, раздраженно бросил:
- Не нет, а да!
- Если ты граф, то почему... - начал Луи, перебираясь через
стол поближе к французу, но тут на колени поднялся лейтенант и
его красный нож мелькнул перед глазами Луи, а Луи больно
ударил его головой в голову.