него, разомлевшего и благосклонного, становятся сплошь
оловянными.
Луи хитро скосил глаза на городской ров и попытался вообразить
себе сцену совращения Карла. Нет, герцог, пожалуй, столько не
пьет. Тоже немчура наполовину. Или, скорее, удвоенная немчура.
Потому что Карл и развратен, и крестоносен по-своему. Козел,
лучше бы меня заколол на месте.
Так, еще Англия и Испания. Испанцы - те же немцы, только
наоборот. А англичане...
Англичане устраивали Луи со всех сторон. Бедные, флегматичные,
благородные, нейтральные и безбожные.
Но англичан Луи тоже выбраковал. Просто так.
Вульгарное пространство бегства было исчерпано и не стоило
оригинальничать, припоминая всех суверенов наподобие герцога
Анжуйского или там Гранадское королевство, швейцарские кантоны
и датско-польскую химеру под водительством шляхетной династии
Фортинбрасов. Турок, венгров, Орду, гипербореев и песиголовцев
Луи тоже обошел своим вниманием, ибо не хотел быть съеденным
на таможне оголодавшими троглодитами.
Есть еще монастыри. А что? Стать добропорядочным клюнийцем,
петь хвалу Создателю, ходить с кружкой для подаяний,
выписывать индульгенции. Луи остановил коня - так ему
понравилась в первый момент эта идея. Но, спустя минуту, он
вновь наподдал гнедому по бокам - мираж рассеялся. Нет,
монастырь - это тоже трусливое, позорное бегство. Тем более
позорное, что на сто один процент гарантирует его от мести
Карла. Если на венгерской границе его, Луи, еще могут
настигнуть ассасины или медноязыкая змея, сплетенная Жануарием
из волос Изабеллы, то в монастыре - нет. Герцог не пошлет
никого и ничего, ибо будет знать - Луи погребен заживо.
Конная прогулка Луи - первая в его жизни конная прогулка,
которую он совершал как таковую, то есть без каких бы то ни
было зримых целей - подошла к концу. Луи полностью объехал
Дижон и остановился перед воротами, через которые не так давно
герцог вернулся с победой. Перед воротами, которые он, Луи,
покинул беспрепятственно два часа назад. Да, вовсе не
обязательно бежать из Дижона неуютной ночью. Можно и при свете
дня, прямо сейчас.
Туда? - Луи бросил взгляд на приветливо распахнутую пасть
Дижона. Или туда? - взгляд Луи сэкономил, ибо и так отчетливо
представлял себе тракт, приводящий со временем в Кале.
Нет. Лучше всего туда - пожирать с хвоста уже описанную
единожды кривую окружность вокруг города. В конце концов, он
многое не досмотрел. Там ведь есть еще достопримечательности.
Вот, например, можно съездить на холм Святого Бенигния.
Ниспослал ведь некто Мартину на Общественных Полях стило как
руководство к действию?
На Общественных Полях было пустынно, как в балде у Луи. Он
неуютно поежился, озирая исподлобья окрестности, и сошел с
коня. Все равно эти, с копытами, на холм Святого Бенигния
могут заезжать только три дня в году.
У самого подножия холма была вырыта свежая яма. Кто-то совсем
с ума сошел. Что, искал золотые кости Морхульта? Надо будет
сказать Карлу, чтобы...
Резкий, мгновенно сорвавшийся свист в два пальца Луи
обернуться не заставил. Он и так знал, кто за его спиной. Так
мастерски не умеет свистеть только Карл.
Пока герцог пересекал вытоптанное поле, Луи успел подойти к
краю ямы и заглянуть внутрь. Там покоились сломанный черен
лопаты, заступ и обрывок веревки. Такая себе геральдика.
"Вот здесь сразу видно, что я не дворянин", - незаслуженно
презирая свою тусклую звезду, ядно процедил Луи, сплевывая
вниз. Черная смерть все не наступала и теперь Луи
окончательно понял, что ей уже не наступить никогда. И,
поскольку Карл был уже совсем рядом, промолчал: "Вот Мартину
досталось прекрасное знамение. А мне - какая-то мусорная
дыра."
- Луи, я должен тебя арестовать, - начал Карл, не здороваясь,
зато улыбаясь. - Ты теперь государственный изменник.
- Ну наконец-то, - вздохнул Луи, отступая от края ямы и
поворачиваясь к герцогу.
- Понимаешь, Луи, - продолжал Карл, - тут от Людовика пришло
письмо, где, между прочим, написано, что твой Эстен
прокололся. Пошел закладывать в один парижский кабак что бы
ты думал?..
- Дароносицу, - равнодушно пожал плечами Луи. Ясно ведь и так,
что теперь ни к чему отбрехиваться.
- Да. А туда как раз зашли Христа ради два перехожих вроде бы
монаха. Так вот Эстен, добрая душа, отдал им эту хрень
задаром. Ну, они оказались из монастыря святой Хродехильды и
на него донесли какому-то святейшеству, а тот Людовику,
поскольку дворянин, все-таки, на королевской службе подлежит
суду короля Франции. А знаешь, что больше всего любит король
Франции?
- Деньги.
- Ну деньги все любят, а Людовик любит еще и молиться.
- Деньгам? - не удержался Луи.
Карл посмотрел на Луи с одобрением.
- Нет, в основном все-таки Богу. Поэтому Людовик рассвирепел
не на шутку и Эстен, чтобы не попасть под церковный трибунал,
честно признался, откуда у него дароносица. Он ее, дескать, у
тебя выиграл в карты.
- В зайца, а не в карты, - с вызовом возразил Луи.
- Не понял? - Карл действительно не понял.
Луи вздохнул.
- Ну, я же когда с Эстеном по твоему поручению дружился, я на
нее и поспорил. Что, дескать, никакого алмазного зайца под
Азенкуром нет. Поспорил и проспорил.
Карл только махнул рукой.
- Ладно, это мелочи. Главное, что, как сам понимаешь, ты, Луи,
не трахал жену своего герцога. Ты просто утаил в прошлом году
от своего герцога вещь государственной важности. Значит, ты
государственный изменник. И если даже я мог бы простить тебя
как друга, Бургундия тебя простить не может. Потому что
Людовик решил уцепиться за эту чашку двумя руками. И теперь,
похоже, все идет к новой войне.
Карл замолчал и, когда Луи уже хотел сам ввернуть что-нибудь
наподобие "Извини, я не хотел" или "Кому война, кому мать
родна", герцог сказал севшим, чужим голосом:
- И у тебя, Луи, теперь есть ровно два выхода.
"Странно, вроде бы один", - подумал Луи.
- Ты можешь оказать сопротивление аресту и тогда мы будем
драться на мечах здесь и сейчас. Либо ты подчинишься, будешь
осужден и повешен.
- Сволочь ты, Карл, и говенный искуситель, - Луи казалось, что
он думает, но на самом деле он говорил в полный голос. - Если
я приму твой вызов, ты зарубишь меня как ребенка, потому что
после гибели капитана Брийо ты стал Первым Мечом Бургундии и
ты это знаешь. Если же я не приму вызов, я поведу себя как
последний трус, хотя крысой никогда не был и уже не буду.
- Убил же Давид Голиафа, - обиженно пожал плечами Карл. -
Может, и тебе повезет.
- И в этом ты тоже сволочь. Потому что если я убью тебя, меня
возненавидит вся Бургундия, все Коммины и все Изабеллы мира.
- Правда? - Карлу еще никто не делал таких безыскусных, бьющих
наповал комплиментов.
- Правда-правда, - криво усмехнулся Луи. - А горше всех будет
рыдать Мартин.
Шел снег когда его казнили. Луи думал о картонных коробочках.
Для леденцов. А от них плавно перешел к коробкам из дерева.
Для человеков. К тому, что они скорее шубы для покойников, а
совсем не костюмы. Гроб, вопреки расхожему ярлыку, не
деревянный костюм, который нужен "для выхода" или чтобы
прикрыть наготу. Если это и предмет одежды, то такой, что
защищает от холода, которым пропитана земля. Пропитана зимой.
Пропитана летом.
Этот холод - озорная, кривая, издевательская гримаса,
которую корчит мама-почва тому, что из нее произрастает. Вот
этой цветущей яблоне, например, до кружевной ветви которой
легко дотянуться незаточенными ножницами большого и
указательного пальцев, если подойти к самому краю дощатого
помоста и правильно изогнуться вопросительным знаком. Но Луи
не стал. Он чуждался любованием цветущим деревом перед смертью
(см. смерть ниже или стр ~~~), как чуждался бы харакири, если
бы знал, что это такое.
Между тем, снег действительно падал. То была не метафора -
мол, лепестки облетают будто снежинки. И не конфуз с приветом
от авантюрного жанра. Мол, нагой (так и подмывает, "голый") в
начале сцены Робинзон Крузо рассовал сухари, которые, без
сомнения, пригодятся в грядущем солипсическом хозяйстве, по
карманам, которых не было, по этаким кенгуроидным карманам. То
был мокрый, вполне объективно-синоптический снег, какого
много. И Луи ловил его губами, втайне надеясь, что такая
неприятная приятность есть знамение. Кстати, так оно и было.
Снег в начале мая - это подлый апперкот с точки зрения
виллана. Предлог вне очереди окунуться в обильно унафталиненные
меха для чувствительных и прекраснейших. Для Луи, как уже
сказано - знамение. А для прочих зрителей, пришедших заради
поглазеть как на работу - просто наполовину твердая холодная
вода, которая сыплется с неба и чуть портит обзор. Всерьез
любоваться такими вещами как неожиданный снег Дижону было
так же внове, как самому разрезать себе переднюю стенку
живота за компанию с профукавшим победу сюзереном.
Кстати, занимая места, кто сидячие, а кто так, все, даже Карл,
были уверены, что все кончится хорошо. С одним, правда,
уточнением - в конечном итоге. Что в конечном, самом последнем
итоге наступит долгожданный, выстраданный поэзией и теологией
happy end.
Не то чтобы Луи не казнят. Не то чтобы вдруг, растолкав тучи,
с неба упадут крепче-крепкого веревки и по ним - вжик! -
спустятся мужчины в черных масках и отобьют казнимого у
оторопевших палачей, один из которых получит по морде, да-да,
а другого лягнут коленкой распоясавшегося Буратино прямо в пах.
А затем все они споро погрузятся на воздушную колесницу и Луи,
наскоро сотворив о ладонь воздушный поцелуй, отошлет его
бледному Карлу (втайне болеющему за успех похищения) в мокрых
объятиях своего герцогского кресла, а Изабеллу, мельком, стоя
вполоборота на подножке, ее он окатит презрительной прохладцей
несказанного "увы!" перед тем как навсегда отправиться в
страну, где он будет царем-батюшкой, сегуном или, если угодно,
спасенным летчиком.
Нет. Это был бы happy end, сработанный из калифорнийской
фанеры. Те же кто пришли в то утро на казнь Луи, надеялись на
другое. На настоящую благость. На ту милость Господню, в
которой так страшно усомниться. Проблема была понятна всем.
Ибо если не через повешение, так через пневмонию, с ней
придется столкнуться даже ручному хомяку. А потому, надеясь
за Луи, все, конечно, надеялись за себя.
"Господь не даст его в обиду!" - грея руки дыханием, шептала
горничная одной госпожи, которую Луи некогда осчастливил тем,
что не обрюхатил. И ее товарки были с ней согласны.
Конечно, если бы Луи казнили не за государственную измену, а за
убийство или за какое-нибудь скатологическое растление,
настроения, несмотря на все вышеперечисленное, были бы иными.
А так - подумаешь, государственная измена! Без пяти минут
мученик. Без десяти минут Тристан.
Словом, Луи жалели.
Палачей было двое. Один, стриженный под молодого Цезаря
(любого из двенадцати) герольд, должен был умертвить Луи de
jure, огласив приговор. Другой - то же самое, но de facto,
выбив скамью из-под ног Луи, обутых в ладные востроносые
туфли, некогда бывшие тесными Карлу и оттого пожалованные
казнимому во времена доброй-предоброй дружбы. В нескабрезно
розовый период игры в метафизический мяч промеж вассалом и
сюзереном.
Эти бездельные двое фланировали пока рядом с Луи,
выставленному на обозрение, словно редкая фарфоровая ваза,
которую сейчас показательно огреют кувалдой. Просто
прохаживались по эшафоту, ибо топ-топ на него с обычным
скрипом каждой придавленной обреченной стопой ступени уже был
позади, а сама казнь - еще впереди. На предмет же поведения в
минуты между тем и этим в специальной литературе рецептов не
сыскалось. Впрочем, как и на предмет междуцарствий. А жаль.
Торжественность таких пауз ощущается и требует украсить себя
жестом, игрой желваками или изломом брови, а может и
художественным свистом.
Ждали, кстати, одного. Когда герцог Карл усидится в своем
кресле и даст знак зажатой в кулаке перчаткой, сшитой, кстати,
из той же материи, какая обычно идет на театральные занавеси.
И довольно скоро дождались.
- Этот человек приговаривается к повешению законом Божеским и
людским, а также волею герцога, - с места в карьер пустился
герольд, скрестив руки на груди, будто был он не сраным
герцогским холопом, а со всеми основаниями понтованым
правопреемником Понтия Пилата, - ...ибо свершил он
государственную измену.
"Аминь" - смолчал Луи. Ему было зябко и как-то леностно.
Пожалуй, кладбищенской торжественности момента он не ощущал
вовсе. Так временами не ощущаешь себя фаллосом праздника на
собственном дне рождения, так не чувствуешь легкокрылого
присутствия за правым плечом в День своего Ангела. Не
чувствуешь пожалуй оттого, что в глубине слова "взаправду" уже
давно и крепко уверен в том, что все так, все правильно. Так,
как и должно быть.
- Каковое повешение прямо сейчас и состоится, -
докатился-таки, дорокотал до конца тираду герольд и уставился
на Карла, угнездившегося, как то приличествует птицам высокого
полета и не можется дирижерам, на самой верхотуре.
"Интересней, если бы оно состоялось завтра", - хмыкнул Луи и
прошелся, словно тряпка для влажной уборки, по людским
макушкам ничего определенного не выражающим взглядом. Собрал,
так сказать, пыль.
Сообразив, что сейчас снова-таки его ход, Карл посмотрел на
Изабеллу. В то утро она удивительно смахивала на фаянсовую
свинью-копилку. Тем, например, что вся ее расписная,
оптическая видимость блекла в сравнении с тем, что
сохранялось нетронутым внутри, в полом пищеводе ее естества,
невозбранным, целомудренным и невидимым. Сохранялось до
исповеди или до откровения в новом алькове с новым Луи.
Посмотрел, не высмотрел ничего кроме свинячьих завитков вокруг
чуть сопливого пятачка и китчевой, фаянсовой отстраненности от
своих внутренностей, и взмахнул перчаткой. Дескать, добавить
нечего.
Луи украдкой полоснул взглядом по профилю герольда. "Что,
уже?" Он, кстати, отлично знал этого придурка, эту ходячую
античную какофонию. Сей глас правосудия вдохновенными вечерами
крапал выспренные эссе о назначении мирской любви (термин
господина герольда), каковая не обязательно должна осваивать
фрикционный ритм и принимать другие формы любви плотской. В
первую очередь из соображений демографических. Господин
герольд был страстным, но невезучим игроком в балду. А еще -
тайным воздыхателем одной тонкогубой, стервозной куртуазности,
которую он стеснялся даже попросить о том, что Луи всегда
давали без очереди. Ну да ладно.
- Ты имеешь право на последнее желание, - получилось громко и
с расстановкой.
Толпа, как и положено ей, зашепталась. Это уж как всегда.
Когда какому-нибудь сорвиголове, который отличился в бою,
герцог предлагает самому выбрать себе награду, то и пехота, и
конница, и, кажется, даже мулы обоза до хрипоты шепчутся с
самими собой и друг с другом о том, что попросили бы у Карла,
если бы сами были героями. Безгрешно онанируют, впустую
растопырив все щупы удовольствия. Кто думает о малю-ю-сеньком
лене с пасеками и прудом, полном карпов. Кто о перстне с руки
герцога, который будет так славно завещать старшему сыну при
большом стечении остальных потомков. Кто о подвязке с ноги
Изабеллы, которую хоть может и дадут, но просить все равно
нельзя. Примеряются, то и дело всерьез одергивая самих себя,
что главное в таких делах как губозакатайство по чужому поводу
- это не хватить лишку, не зайти туда, где фантазия
превращается в бред или домино имбецила. Но что любопытно!
Когда герцог предлагает кому-то смерть, а в придачу к ней
недолгую вольницу последнего желания, или, точнее, последнего
исполненного желания, происходит то же самое. Все и даже
анти-аэродинамические химеры с фриза собора, того что в
снежной дымке вон там, между ветвей яблони, примеряют
происходящее на себя. Что б я выбрал, если бы выбирал, не
приведи Господь? Между тем интересно, что выбрали бы химеры.
Выбирал и Луи. Чашку горячих сливок? Не успеют перевариться -
не надо. Герцогского прощения? Еще не хватало, но, главное,
никто вроде бы не обижался. Поцелуй Изабеллы? Нет, вот это уже
непотребство, ей-Богу. Держать слово перед всеми? Ну... тот
род жопорванства, на которое у Луи, вполне самодовлеющего и
совсем без русской крови, красной словно смерть на миру,
никогда не хватило бы духу. И тут ворота его мыслильни
настежь распахнулись и приняли кортеж из всяких там тайных
желаний постэдиповой давности, до этого утра обретавшихся в
бессознательных подвалах. Кортеж, во главе которого
следовал... во главе которого следовал...
Луи сделал знак герольду. Тот сделал лицом испытующее "Ну и?",
народ разочаровано смолк, Луи выбрал явно быстрее, чем каждый
другой под эшафотом. А Луи сказал:
- Хочу, чтобы герцог Бургундский пожаловал мне дворянский
титул.
Между волей-к-власти и волей-к-силе существует и,
неприрученная, орудует еще одна - воля-к-титулу, которую
прошляпили и антропософы, и дотошная немчура. И в медицинском
справочнике ей сыскалось бы место - как раз между клептоманией
и пигмалионизмом. А почему бы нет?
Выслушав Луи и скоро настигший слова Луи рокот толпы, герольд
стал желто-сер с лица, словно бы лежалый лоскут, отодранный с
лодыжки египетской мумии. Чего-чего? Дворянский титул? А он,
простофиля, мысленно приосанившись, уже нес Луи стакан горячих
сливок с медом, вежливый, участливый. И еще чуть
снисходительный, что твой garcon de caffe или colporteur в
предвкушении щедрых чаевых. Что ж, выходит, вместо стакана с
молоком изволь теперь разместить на подносе дворянскую
грамоту? Но Карл, на которого герольд, ища спасения, бросил
отчаянный, потерянный взгляд, похоже плевать хотел на его
затруднения. Герцог медленно встал со своего суфлерского
кресла, затолкал судьбоносную перчатку в карман куртки и
самолично направился в эпицентр скандала, который даже местом
действия пока назвать было нельзя. Решительно и быстро взошел
на эшафот, словно мим, которого зовут на бис, вплотную
приблизился к Луи, которого иные звали наглецом, а иные
душкой, приблизил губы к уху Луи, причем так, что последнего
обдало сенным ароматом крапивы двудомной, исходившей от кудрей
Карла, которые, ничего не попишешь, стали уже помаленьку
редеть, и шепотом спросил:
- Я не ослышался?
- Нет, - тем же будничным шепотом ответил Луи.
- Так ты хочешь стать бароном?
- Нет, с меня довольно и маркиза.
- Значит будешь маркизом, - одним махом окончил торги Карл и о
Боже что это он делает зачем это герцог Луи был у нее в
гостях два раза а я не услышала что он сказал что ж это
творится в тех самых зеленых рейтузах а он неблагодарный его
жену а он ты видел ну блин не каждый день а может и правду
говорят что брехня эти знатные баре он того как в Писании та
то не то то когда Иуда целовал а тут вроде наоборот в смысле
тут вообще не то и я еще тогда подумала что на месте герцога я
бы это давно сразу после Льежа сделала а не ждала бы до
самого мая и главное зачем ой девочки в первый раз такое вижу
и я и я и я... герцог возложил озябшие руки на плечи Луи и,
чинно вторгшись в пространство чужого лица, поцеловал Луи в
лоб, промахнувшись, конечно, мимо его геометрического, а также
тантрического центров, но все равно, все равно.
- Я жалую этому человеку титул маркиза и замок Шиболет, -
провозвестил Карл.
В противовес обвалившейся на мир ископаемой, доптеродактильной
тишине тонко пискнула Изабелла. Словно мышь, или, как
выразился бы румяный крестьянский малыш, как мыша. Она
предпочла бы лишиться чувств, как то заведено кое-где в
книгах, но ее волнение всамоволку разыскало себе свой путь
наружу. Его, этот писк, было бы впору назвать комичным, если
бы не рвался из этого мышьего крика усталый стон роженицы,
которой Изабелла не стала и никогда уже не станет. Если бы не
звенел в этом писке сиротский, сучий обман, под всемирным
крылом которого все бедные жертвы без разделения на овец и
козлищ, на правых и виноватых и, чувствуя который отдельные
святые пробуют любить и жалеть всех без разбора. Но этот писк
никто не почтил вниманием. Даже Луи и Карл. Которые, хоть и
были далеко, хоть и не слышали, но могли бы, блядь,
догадаться.
Раз такое дело, первого палача пришлось тут же на месте
уволить, а виселицу упразднить. Любителям рыть сыру землицу в
поисках мандрагоры и иных материальных трансмутантов
висельницкой спермы на этот раз поживы не будет. Не будет,
ибо Луи, который теперь Луи де Шиболет, может быть умерщвлен
одной лишь благородной сталью. А когда рубят голову, известно,
кончают только палачи, да и то не всякие. Впрочем, за заменой
дело не стало. Барон де Раввисант тотчас же вызвался помочь
своему герцогу, а заодно и его любимцу, все равно любимцу Луи
в деле умерщвления последнего. Благо, оружие было при нем
("Как жопой чувствовал", - крякнул де Раввисант, который,
кстати сказать, собирался заложить свою благородную сталь
недурной ковки в одной там лавочке сразу по окончании действа
и чтобы не терять времени прихватил ее с собой). У Раввисанта
прямо-таки рука зудела поскорее взмахнуть своим сокровищем над
головой Луи, ибо он, честный с собой и бедный как сова,
подозревал, что это будет последний взмах его воинской
радости, а после им будем махать ростовщик, месье Тудандаль,
перед носом у своих своенравных клиентов.
- Все? Можно продолжать? - опасливо поинтересовался герольд,
страшась, что Карл сейчас возьмет, да и переставит по-новому
запятые в двуострой чудотворной мантре
"казнить-нельзя-помиловать". А потом посвежевший,
новорожденный Луи возьмет да и открутит ему голову в кулуарах
какого-нибудь пьяного развеселья. На этой же неделе, или на
следующей неделе. Или, что лучше, но тоже плохо, ославит его
на пол-Дижона и главное, перед женщиной Которую Он Боготворит.
От такого маркиза, который в вестибюле собственной казни
заскучавши водит хиромантирующим пальцем по ладони и
высматривает знакомые рожи в толпе, всего можно ожидать.
- Нет, еще нельзя. Еще нужна корзина, чтобы туда падала
голова, - с авторитетным видом заявил Раввисант, который хоть
и был нетерпелив, но благоговел перед чужой титулатурой
всегда, даже когда она, как у Луи, разила недосохшими
чернилами. Раввисант был убежден, что казни низкого пошиба
отличает от казней, которые не ровен час вскочат на закорки
истории, именно наличие корзины, в которую голова "будет
падать" или не будет. Да и сами головы вместе с их содержимым
делились бы в энциклопедии Раввисанта на те, что корзины
достойны, и те, что нет. Кроме всего, мягкому сердцем
Раввисанту хотелось сделать Луи приятное.
Когда послали за корзиной, герольду стало еще тревожнее. Ему
начало казаться, что истинно его, а не бодрого Луи, словно
Пьеро, выставили на поругание и посмешище, чтобы он оттенял
комедию своим озабоченным видом. Что вся эта казнь -
комедиозна и что об этом уже догадались проницательные все, в
отличие от излишне буквального него. И что маячат там
внизу угрюмые овалы только затем, чтобы исподтишка, из-под
своих заскорузлых масок, из своих мясных блиндажей измываться
над ним и его серьезностью. Сейчас принесут корзину, герцог
улыбнется - а у него временами выходит так улыбнуться, чтобы у
половины присутствующих екнуло сердце от глупой тоски и
запредельной, смутной зависти мертвого к живому, а у половины
внутри запахло бы свежими кренделями и зазвенело бы
свадебными бубенцами. Причем чтобы спустя мгновение
оказалось, что эти две половины присутствующих суть есть одна
целая, полная половина, включающая и тех, и тех, ощущающих все
это одновременно. Вот так он улыбнется, потянет-потянет паузу
и прольет свой баритон с высоты да в разверстые уши.
"Ну что, господа, я тут подумал и решил, что нашему славному
Луи придется, видать, ограничиться голодной ямой и покаянными
молитвами. Не пристало доброму отцу казнить блудных чад, как
говориться".
Но герольд, как то в обычае у мнительных и недалеких,
ошибался. И одного взгляда на герцога достало бы, чтобы это
понять. Луи, например, понимал, что на этот раз халявы не
будет. Хоть и смотрел на Карла совсем не за этим.
Все дело было в пароле этого мая, который первыми прочли на
лбу Луи проницательные азенкурские твари, который был
провозвещен Луи Эстеном д'Орв, который невзначай прощупал
изнутри по методу Бройля и сам Луи и который, играючи, словно
башковитый школяр "мама мыла раму" из букваря, прочел и Карл.
Который позже всех ухватила в то утро и Изабелла. И тут же на
радостях заплакала.
- Ну что, поехали, - Раввисант, едва читавший по складам,
подбодрил герольда, не знавшего ни одной буквы, из каких
складываются такие пароли, такие алфавиты кипу, а также и
знамения, случайности, самоубийства, совпадения, непреодолимые
влечения и роковые прогулки верхом. И другие морские узелки на
память, навязанные сплошь на линии жизни и на линии смерти.
Дальше Изабелла видела все глазами ныряльщицы. Гидравлический
стук крови в барабанных перепонках, слезы и сурьма, которой
подведены глаза, поплывшая от слез. Эти три жидкие субстанции
организовали Изабелле иллюзион погружения. Короче говоря, как
Луи вальяжно подкатил к плахе, как он, чуть скривившись о
судьбе своих славных рейтуз, которые безнадежно испортит грязь
и мокрый снег, стал на колени, как он, откинув волосы, обнажил
розовую, шерстистую изнанку шеи, как притерся щекой к грушевой
колоде Изабелла не видела. Ей очень хотелось, чтобы Карл
повернулся к ней и убедился, что она плачет, что она не видит,
но он этого не сделал. Может поэтому, из чувства протеста, к
последнему акту в мире Изабеллы чуть распогодилось и вослед
мокрому и безысходному октябрю наступил кристальный,
пронзительный ноябрь, когда хорошо принимать постриг, писать
картины тушью и, не робея, смотреть в лицо своей и чужой
старости.
Луи проглотил прелый, сладковатый запах мокрой груши, которая
впитала уже немало вражьей крови и будет впитывать еще много,
пока не превратится в этакий засохший тампакс-тампон, который,
как и положено, выкинут. И ему подумалось, что та, которая
придет за ним после того как Раввисант полоснет своим
разделочным мечом, наверняка примет образ давней мавританской
танцовщицы из шкатулки, с расставленными циркулем ногами.
Карл, кстати, тоже отчего-то вспомнит тот давний пожар в
блудной бане и, право слово, не ожидавший от себя,
синематографически заснявшего не одну военную компанию,
такого малодушия, отведет глаза.
Вспотевшая подмышка Раввисанта сверкнула в высоком замахе
(ничуть не самурайском, а каком-то скорее мясницком,
поварском или, даже, ухарском топорином взлете в меру пьяной
птичницы), сверкнула без него и не для него.
Отрубление головы, кстати, немного напоминает торопливое
откупоривание бутыли с розовым, теплым и шальным шампанским.
Герольд облегчился вздохом, Раввисант чуть подался вперед,
чтобы удостовериться, попала ли голова в корзину, народ
подался к эшафоту, а затем, словно волна, откатился обратно,
насытивши зрение и обоняние теплыми флюидами свежей
мертвечины. Изабелла тихо-тихо утерла сопливый нос краем
муфты.
"Если хочешь, чтобы твой сад благоухал, зарой под каждым
кустом голову врага", - напутствовал некий арабский садовод.
К хваленой мудрости и путаной пиздеологии рогатых полумесяцем
соседей Карл, как обычно отличаясь от современников, не
испытывал ни пиетета, ни даже интереса. Может, оттого что
понимал - черепахи могут безнаказанно манкировать приемы,
организованные тушканчиками для тушканчиков. Могут нарочито не
понимать их поэзии, полагать метафорику топорной или
чопорной, а всякие там мудрые вещи обзывать спекуляциями.
Причем не важно, кто тушканчик, а кто черепаха. Важно, что
эта садовая фраза всплыла в мозгу у Карла сама, к случаю, и в
то утро Карл, пожалуй, впервые вступил с невидимым нехристем в
полемику, добавив еще один повод считать его памятным. "Если
хочешь, чтобы твой сад благоухал, зарой под каждым кустом, под
каждой развесистой клюквой, голову друга", - молча
продекламировал Карл и подал Изабелле руку. Все, мол, пора, а
то не поспеем к обеду. А она, обладательница крупной,
костлявой, ледяной руки, вырвавшейся из парной муфты на
деловое свидание с ледяной, с нелюбимой рукой мужа, думала о
том, что в затухающих биениях красного фонтана....
----------------------------------------------
(с) Александр Зорич, 1998
ВСЕ ТЕКСТЫ ЗОРИЧА, ВСЕ О ЗОРИЧЕ - http://zorich.enjoy.ru
оловянными.
Луи хитро скосил глаза на городской ров и попытался вообразить
себе сцену совращения Карла. Нет, герцог, пожалуй, столько не
пьет. Тоже немчура наполовину. Или, скорее, удвоенная немчура.
Потому что Карл и развратен, и крестоносен по-своему. Козел,
лучше бы меня заколол на месте.
Так, еще Англия и Испания. Испанцы - те же немцы, только
наоборот. А англичане...
Англичане устраивали Луи со всех сторон. Бедные, флегматичные,
благородные, нейтральные и безбожные.
Но англичан Луи тоже выбраковал. Просто так.
Вульгарное пространство бегства было исчерпано и не стоило
оригинальничать, припоминая всех суверенов наподобие герцога
Анжуйского или там Гранадское королевство, швейцарские кантоны
и датско-польскую химеру под водительством шляхетной династии
Фортинбрасов. Турок, венгров, Орду, гипербореев и песиголовцев
Луи тоже обошел своим вниманием, ибо не хотел быть съеденным
на таможне оголодавшими троглодитами.
Есть еще монастыри. А что? Стать добропорядочным клюнийцем,
петь хвалу Создателю, ходить с кружкой для подаяний,
выписывать индульгенции. Луи остановил коня - так ему
понравилась в первый момент эта идея. Но, спустя минуту, он
вновь наподдал гнедому по бокам - мираж рассеялся. Нет,
монастырь - это тоже трусливое, позорное бегство. Тем более
позорное, что на сто один процент гарантирует его от мести
Карла. Если на венгерской границе его, Луи, еще могут
настигнуть ассасины или медноязыкая змея, сплетенная Жануарием
из волос Изабеллы, то в монастыре - нет. Герцог не пошлет
никого и ничего, ибо будет знать - Луи погребен заживо.
Конная прогулка Луи - первая в его жизни конная прогулка,
которую он совершал как таковую, то есть без каких бы то ни
было зримых целей - подошла к концу. Луи полностью объехал
Дижон и остановился перед воротами, через которые не так давно
герцог вернулся с победой. Перед воротами, которые он, Луи,
покинул беспрепятственно два часа назад. Да, вовсе не
обязательно бежать из Дижона неуютной ночью. Можно и при свете
дня, прямо сейчас.
Туда? - Луи бросил взгляд на приветливо распахнутую пасть
Дижона. Или туда? - взгляд Луи сэкономил, ибо и так отчетливо
представлял себе тракт, приводящий со временем в Кале.
Нет. Лучше всего туда - пожирать с хвоста уже описанную
единожды кривую окружность вокруг города. В конце концов, он
многое не досмотрел. Там ведь есть еще достопримечательности.
Вот, например, можно съездить на холм Святого Бенигния.
Ниспослал ведь некто Мартину на Общественных Полях стило как
руководство к действию?
На Общественных Полях было пустынно, как в балде у Луи. Он
неуютно поежился, озирая исподлобья окрестности, и сошел с
коня. Все равно эти, с копытами, на холм Святого Бенигния
могут заезжать только три дня в году.
У самого подножия холма была вырыта свежая яма. Кто-то совсем
с ума сошел. Что, искал золотые кости Морхульта? Надо будет
сказать Карлу, чтобы...
Резкий, мгновенно сорвавшийся свист в два пальца Луи
обернуться не заставил. Он и так знал, кто за его спиной. Так
мастерски не умеет свистеть только Карл.
Пока герцог пересекал вытоптанное поле, Луи успел подойти к
краю ямы и заглянуть внутрь. Там покоились сломанный черен
лопаты, заступ и обрывок веревки. Такая себе геральдика.
"Вот здесь сразу видно, что я не дворянин", - незаслуженно
презирая свою тусклую звезду, ядно процедил Луи, сплевывая
вниз. Черная смерть все не наступала и теперь Луи
окончательно понял, что ей уже не наступить никогда. И,
поскольку Карл был уже совсем рядом, промолчал: "Вот Мартину
досталось прекрасное знамение. А мне - какая-то мусорная
дыра."
- Луи, я должен тебя арестовать, - начал Карл, не здороваясь,
зато улыбаясь. - Ты теперь государственный изменник.
- Ну наконец-то, - вздохнул Луи, отступая от края ямы и
поворачиваясь к герцогу.
- Понимаешь, Луи, - продолжал Карл, - тут от Людовика пришло
письмо, где, между прочим, написано, что твой Эстен
прокололся. Пошел закладывать в один парижский кабак что бы
ты думал?..
- Дароносицу, - равнодушно пожал плечами Луи. Ясно ведь и так,
что теперь ни к чему отбрехиваться.
- Да. А туда как раз зашли Христа ради два перехожих вроде бы
монаха. Так вот Эстен, добрая душа, отдал им эту хрень
задаром. Ну, они оказались из монастыря святой Хродехильды и
на него донесли какому-то святейшеству, а тот Людовику,
поскольку дворянин, все-таки, на королевской службе подлежит
суду короля Франции. А знаешь, что больше всего любит король
Франции?
- Деньги.
- Ну деньги все любят, а Людовик любит еще и молиться.
- Деньгам? - не удержался Луи.
Карл посмотрел на Луи с одобрением.
- Нет, в основном все-таки Богу. Поэтому Людовик рассвирепел
не на шутку и Эстен, чтобы не попасть под церковный трибунал,
честно признался, откуда у него дароносица. Он ее, дескать, у
тебя выиграл в карты.
- В зайца, а не в карты, - с вызовом возразил Луи.
- Не понял? - Карл действительно не понял.
Луи вздохнул.
- Ну, я же когда с Эстеном по твоему поручению дружился, я на
нее и поспорил. Что, дескать, никакого алмазного зайца под
Азенкуром нет. Поспорил и проспорил.
Карл только махнул рукой.
- Ладно, это мелочи. Главное, что, как сам понимаешь, ты, Луи,
не трахал жену своего герцога. Ты просто утаил в прошлом году
от своего герцога вещь государственной важности. Значит, ты
государственный изменник. И если даже я мог бы простить тебя
как друга, Бургундия тебя простить не может. Потому что
Людовик решил уцепиться за эту чашку двумя руками. И теперь,
похоже, все идет к новой войне.
Карл замолчал и, когда Луи уже хотел сам ввернуть что-нибудь
наподобие "Извини, я не хотел" или "Кому война, кому мать
родна", герцог сказал севшим, чужим голосом:
- И у тебя, Луи, теперь есть ровно два выхода.
"Странно, вроде бы один", - подумал Луи.
- Ты можешь оказать сопротивление аресту и тогда мы будем
драться на мечах здесь и сейчас. Либо ты подчинишься, будешь
осужден и повешен.
- Сволочь ты, Карл, и говенный искуситель, - Луи казалось, что
он думает, но на самом деле он говорил в полный голос. - Если
я приму твой вызов, ты зарубишь меня как ребенка, потому что
после гибели капитана Брийо ты стал Первым Мечом Бургундии и
ты это знаешь. Если же я не приму вызов, я поведу себя как
последний трус, хотя крысой никогда не был и уже не буду.
- Убил же Давид Голиафа, - обиженно пожал плечами Карл. -
Может, и тебе повезет.
- И в этом ты тоже сволочь. Потому что если я убью тебя, меня
возненавидит вся Бургундия, все Коммины и все Изабеллы мира.
- Правда? - Карлу еще никто не делал таких безыскусных, бьющих
наповал комплиментов.
- Правда-правда, - криво усмехнулся Луи. - А горше всех будет
рыдать Мартин.
Шел снег когда его казнили. Луи думал о картонных коробочках.
Для леденцов. А от них плавно перешел к коробкам из дерева.
Для человеков. К тому, что они скорее шубы для покойников, а
совсем не костюмы. Гроб, вопреки расхожему ярлыку, не
деревянный костюм, который нужен "для выхода" или чтобы
прикрыть наготу. Если это и предмет одежды, то такой, что
защищает от холода, которым пропитана земля. Пропитана зимой.
Пропитана летом.
Этот холод - озорная, кривая, издевательская гримаса,
которую корчит мама-почва тому, что из нее произрастает. Вот
этой цветущей яблоне, например, до кружевной ветви которой
легко дотянуться незаточенными ножницами большого и
указательного пальцев, если подойти к самому краю дощатого
помоста и правильно изогнуться вопросительным знаком. Но Луи
не стал. Он чуждался любованием цветущим деревом перед смертью
(см. смерть ниже или стр ~~~), как чуждался бы харакири, если
бы знал, что это такое.
Между тем, снег действительно падал. То была не метафора -
мол, лепестки облетают будто снежинки. И не конфуз с приветом
от авантюрного жанра. Мол, нагой (так и подмывает, "голый") в
начале сцены Робинзон Крузо рассовал сухари, которые, без
сомнения, пригодятся в грядущем солипсическом хозяйстве, по
карманам, которых не было, по этаким кенгуроидным карманам. То
был мокрый, вполне объективно-синоптический снег, какого
много. И Луи ловил его губами, втайне надеясь, что такая
неприятная приятность есть знамение. Кстати, так оно и было.
Снег в начале мая - это подлый апперкот с точки зрения
виллана. Предлог вне очереди окунуться в обильно унафталиненные
меха для чувствительных и прекраснейших. Для Луи, как уже
сказано - знамение. А для прочих зрителей, пришедших заради
поглазеть как на работу - просто наполовину твердая холодная
вода, которая сыплется с неба и чуть портит обзор. Всерьез
любоваться такими вещами как неожиданный снег Дижону было
так же внове, как самому разрезать себе переднюю стенку
живота за компанию с профукавшим победу сюзереном.
Кстати, занимая места, кто сидячие, а кто так, все, даже Карл,
были уверены, что все кончится хорошо. С одним, правда,
уточнением - в конечном итоге. Что в конечном, самом последнем
итоге наступит долгожданный, выстраданный поэзией и теологией
happy end.
Не то чтобы Луи не казнят. Не то чтобы вдруг, растолкав тучи,
с неба упадут крепче-крепкого веревки и по ним - вжик! -
спустятся мужчины в черных масках и отобьют казнимого у
оторопевших палачей, один из которых получит по морде, да-да,
а другого лягнут коленкой распоясавшегося Буратино прямо в пах.
А затем все они споро погрузятся на воздушную колесницу и Луи,
наскоро сотворив о ладонь воздушный поцелуй, отошлет его
бледному Карлу (втайне болеющему за успех похищения) в мокрых
объятиях своего герцогского кресла, а Изабеллу, мельком, стоя
вполоборота на подножке, ее он окатит презрительной прохладцей
несказанного "увы!" перед тем как навсегда отправиться в
страну, где он будет царем-батюшкой, сегуном или, если угодно,
спасенным летчиком.
Нет. Это был бы happy end, сработанный из калифорнийской
фанеры. Те же кто пришли в то утро на казнь Луи, надеялись на
другое. На настоящую благость. На ту милость Господню, в
которой так страшно усомниться. Проблема была понятна всем.
Ибо если не через повешение, так через пневмонию, с ней
придется столкнуться даже ручному хомяку. А потому, надеясь
за Луи, все, конечно, надеялись за себя.
"Господь не даст его в обиду!" - грея руки дыханием, шептала
горничная одной госпожи, которую Луи некогда осчастливил тем,
что не обрюхатил. И ее товарки были с ней согласны.
Конечно, если бы Луи казнили не за государственную измену, а за
убийство или за какое-нибудь скатологическое растление,
настроения, несмотря на все вышеперечисленное, были бы иными.
А так - подумаешь, государственная измена! Без пяти минут
мученик. Без десяти минут Тристан.
Словом, Луи жалели.
Палачей было двое. Один, стриженный под молодого Цезаря
(любого из двенадцати) герольд, должен был умертвить Луи de
jure, огласив приговор. Другой - то же самое, но de facto,
выбив скамью из-под ног Луи, обутых в ладные востроносые
туфли, некогда бывшие тесными Карлу и оттого пожалованные
казнимому во времена доброй-предоброй дружбы. В нескабрезно
розовый период игры в метафизический мяч промеж вассалом и
сюзереном.
Эти бездельные двое фланировали пока рядом с Луи,
выставленному на обозрение, словно редкая фарфоровая ваза,
которую сейчас показательно огреют кувалдой. Просто
прохаживались по эшафоту, ибо топ-топ на него с обычным
скрипом каждой придавленной обреченной стопой ступени уже был
позади, а сама казнь - еще впереди. На предмет же поведения в
минуты между тем и этим в специальной литературе рецептов не
сыскалось. Впрочем, как и на предмет междуцарствий. А жаль.
Торжественность таких пауз ощущается и требует украсить себя
жестом, игрой желваками или изломом брови, а может и
художественным свистом.
Ждали, кстати, одного. Когда герцог Карл усидится в своем
кресле и даст знак зажатой в кулаке перчаткой, сшитой, кстати,
из той же материи, какая обычно идет на театральные занавеси.
И довольно скоро дождались.
- Этот человек приговаривается к повешению законом Божеским и
людским, а также волею герцога, - с места в карьер пустился
герольд, скрестив руки на груди, будто был он не сраным
герцогским холопом, а со всеми основаниями понтованым
правопреемником Понтия Пилата, - ...ибо свершил он
государственную измену.
"Аминь" - смолчал Луи. Ему было зябко и как-то леностно.
Пожалуй, кладбищенской торжественности момента он не ощущал
вовсе. Так временами не ощущаешь себя фаллосом праздника на
собственном дне рождения, так не чувствуешь легкокрылого
присутствия за правым плечом в День своего Ангела. Не
чувствуешь пожалуй оттого, что в глубине слова "взаправду" уже
давно и крепко уверен в том, что все так, все правильно. Так,
как и должно быть.
- Каковое повешение прямо сейчас и состоится, -
докатился-таки, дорокотал до конца тираду герольд и уставился
на Карла, угнездившегося, как то приличествует птицам высокого
полета и не можется дирижерам, на самой верхотуре.
"Интересней, если бы оно состоялось завтра", - хмыкнул Луи и
прошелся, словно тряпка для влажной уборки, по людским
макушкам ничего определенного не выражающим взглядом. Собрал,
так сказать, пыль.
Сообразив, что сейчас снова-таки его ход, Карл посмотрел на
Изабеллу. В то утро она удивительно смахивала на фаянсовую
свинью-копилку. Тем, например, что вся ее расписная,
оптическая видимость блекла в сравнении с тем, что
сохранялось нетронутым внутри, в полом пищеводе ее естества,
невозбранным, целомудренным и невидимым. Сохранялось до
исповеди или до откровения в новом алькове с новым Луи.
Посмотрел, не высмотрел ничего кроме свинячьих завитков вокруг
чуть сопливого пятачка и китчевой, фаянсовой отстраненности от
своих внутренностей, и взмахнул перчаткой. Дескать, добавить
нечего.
Луи украдкой полоснул взглядом по профилю герольда. "Что,
уже?" Он, кстати, отлично знал этого придурка, эту ходячую
античную какофонию. Сей глас правосудия вдохновенными вечерами
крапал выспренные эссе о назначении мирской любви (термин
господина герольда), каковая не обязательно должна осваивать
фрикционный ритм и принимать другие формы любви плотской. В
первую очередь из соображений демографических. Господин
герольд был страстным, но невезучим игроком в балду. А еще -
тайным воздыхателем одной тонкогубой, стервозной куртуазности,
которую он стеснялся даже попросить о том, что Луи всегда
давали без очереди. Ну да ладно.
- Ты имеешь право на последнее желание, - получилось громко и
с расстановкой.
Толпа, как и положено ей, зашепталась. Это уж как всегда.
Когда какому-нибудь сорвиголове, который отличился в бою,
герцог предлагает самому выбрать себе награду, то и пехота, и
конница, и, кажется, даже мулы обоза до хрипоты шепчутся с
самими собой и друг с другом о том, что попросили бы у Карла,
если бы сами были героями. Безгрешно онанируют, впустую
растопырив все щупы удовольствия. Кто думает о малю-ю-сеньком
лене с пасеками и прудом, полном карпов. Кто о перстне с руки
герцога, который будет так славно завещать старшему сыну при
большом стечении остальных потомков. Кто о подвязке с ноги
Изабеллы, которую хоть может и дадут, но просить все равно
нельзя. Примеряются, то и дело всерьез одергивая самих себя,
что главное в таких делах как губозакатайство по чужому поводу
- это не хватить лишку, не зайти туда, где фантазия
превращается в бред или домино имбецила. Но что любопытно!
Когда герцог предлагает кому-то смерть, а в придачу к ней
недолгую вольницу последнего желания, или, точнее, последнего
исполненного желания, происходит то же самое. Все и даже
анти-аэродинамические химеры с фриза собора, того что в
снежной дымке вон там, между ветвей яблони, примеряют
происходящее на себя. Что б я выбрал, если бы выбирал, не
приведи Господь? Между тем интересно, что выбрали бы химеры.
Выбирал и Луи. Чашку горячих сливок? Не успеют перевариться -
не надо. Герцогского прощения? Еще не хватало, но, главное,
никто вроде бы не обижался. Поцелуй Изабеллы? Нет, вот это уже
непотребство, ей-Богу. Держать слово перед всеми? Ну... тот
род жопорванства, на которое у Луи, вполне самодовлеющего и
совсем без русской крови, красной словно смерть на миру,
никогда не хватило бы духу. И тут ворота его мыслильни
настежь распахнулись и приняли кортеж из всяких там тайных
желаний постэдиповой давности, до этого утра обретавшихся в
бессознательных подвалах. Кортеж, во главе которого
следовал... во главе которого следовал...
Луи сделал знак герольду. Тот сделал лицом испытующее "Ну и?",
народ разочаровано смолк, Луи выбрал явно быстрее, чем каждый
другой под эшафотом. А Луи сказал:
- Хочу, чтобы герцог Бургундский пожаловал мне дворянский
титул.
Между волей-к-власти и волей-к-силе существует и,
неприрученная, орудует еще одна - воля-к-титулу, которую
прошляпили и антропософы, и дотошная немчура. И в медицинском
справочнике ей сыскалось бы место - как раз между клептоманией
и пигмалионизмом. А почему бы нет?
Выслушав Луи и скоро настигший слова Луи рокот толпы, герольд
стал желто-сер с лица, словно бы лежалый лоскут, отодранный с
лодыжки египетской мумии. Чего-чего? Дворянский титул? А он,
простофиля, мысленно приосанившись, уже нес Луи стакан горячих
сливок с медом, вежливый, участливый. И еще чуть
снисходительный, что твой garcon de caffe или colporteur в
предвкушении щедрых чаевых. Что ж, выходит, вместо стакана с
молоком изволь теперь разместить на подносе дворянскую
грамоту? Но Карл, на которого герольд, ища спасения, бросил
отчаянный, потерянный взгляд, похоже плевать хотел на его
затруднения. Герцог медленно встал со своего суфлерского
кресла, затолкал судьбоносную перчатку в карман куртки и
самолично направился в эпицентр скандала, который даже местом
действия пока назвать было нельзя. Решительно и быстро взошел
на эшафот, словно мим, которого зовут на бис, вплотную
приблизился к Луи, которого иные звали наглецом, а иные
душкой, приблизил губы к уху Луи, причем так, что последнего
обдало сенным ароматом крапивы двудомной, исходившей от кудрей
Карла, которые, ничего не попишешь, стали уже помаленьку
редеть, и шепотом спросил:
- Я не ослышался?
- Нет, - тем же будничным шепотом ответил Луи.
- Так ты хочешь стать бароном?
- Нет, с меня довольно и маркиза.
- Значит будешь маркизом, - одним махом окончил торги Карл и о
Боже что это он делает зачем это герцог Луи был у нее в
гостях два раза а я не услышала что он сказал что ж это
творится в тех самых зеленых рейтузах а он неблагодарный его
жену а он ты видел ну блин не каждый день а может и правду
говорят что брехня эти знатные баре он того как в Писании та
то не то то когда Иуда целовал а тут вроде наоборот в смысле
тут вообще не то и я еще тогда подумала что на месте герцога я
бы это давно сразу после Льежа сделала а не ждала бы до
самого мая и главное зачем ой девочки в первый раз такое вижу
и я и я и я... герцог возложил озябшие руки на плечи Луи и,
чинно вторгшись в пространство чужого лица, поцеловал Луи в
лоб, промахнувшись, конечно, мимо его геометрического, а также
тантрического центров, но все равно, все равно.
- Я жалую этому человеку титул маркиза и замок Шиболет, -
провозвестил Карл.
В противовес обвалившейся на мир ископаемой, доптеродактильной
тишине тонко пискнула Изабелла. Словно мышь, или, как
выразился бы румяный крестьянский малыш, как мыша. Она
предпочла бы лишиться чувств, как то заведено кое-где в
книгах, но ее волнение всамоволку разыскало себе свой путь
наружу. Его, этот писк, было бы впору назвать комичным, если
бы не рвался из этого мышьего крика усталый стон роженицы,
которой Изабелла не стала и никогда уже не станет. Если бы не
звенел в этом писке сиротский, сучий обман, под всемирным
крылом которого все бедные жертвы без разделения на овец и
козлищ, на правых и виноватых и, чувствуя который отдельные
святые пробуют любить и жалеть всех без разбора. Но этот писк
никто не почтил вниманием. Даже Луи и Карл. Которые, хоть и
были далеко, хоть и не слышали, но могли бы, блядь,
догадаться.
Раз такое дело, первого палача пришлось тут же на месте
уволить, а виселицу упразднить. Любителям рыть сыру землицу в
поисках мандрагоры и иных материальных трансмутантов
висельницкой спермы на этот раз поживы не будет. Не будет,
ибо Луи, который теперь Луи де Шиболет, может быть умерщвлен
одной лишь благородной сталью. А когда рубят голову, известно,
кончают только палачи, да и то не всякие. Впрочем, за заменой
дело не стало. Барон де Раввисант тотчас же вызвался помочь
своему герцогу, а заодно и его любимцу, все равно любимцу Луи
в деле умерщвления последнего. Благо, оружие было при нем
("Как жопой чувствовал", - крякнул де Раввисант, который,
кстати сказать, собирался заложить свою благородную сталь
недурной ковки в одной там лавочке сразу по окончании действа
и чтобы не терять времени прихватил ее с собой). У Раввисанта
прямо-таки рука зудела поскорее взмахнуть своим сокровищем над
головой Луи, ибо он, честный с собой и бедный как сова,
подозревал, что это будет последний взмах его воинской
радости, а после им будем махать ростовщик, месье Тудандаль,
перед носом у своих своенравных клиентов.
- Все? Можно продолжать? - опасливо поинтересовался герольд,
страшась, что Карл сейчас возьмет, да и переставит по-новому
запятые в двуострой чудотворной мантре
"казнить-нельзя-помиловать". А потом посвежевший,
новорожденный Луи возьмет да и открутит ему голову в кулуарах
какого-нибудь пьяного развеселья. На этой же неделе, или на
следующей неделе. Или, что лучше, но тоже плохо, ославит его
на пол-Дижона и главное, перед женщиной Которую Он Боготворит.
От такого маркиза, который в вестибюле собственной казни
заскучавши водит хиромантирующим пальцем по ладони и
высматривает знакомые рожи в толпе, всего можно ожидать.
- Нет, еще нельзя. Еще нужна корзина, чтобы туда падала
голова, - с авторитетным видом заявил Раввисант, который хоть
и был нетерпелив, но благоговел перед чужой титулатурой
всегда, даже когда она, как у Луи, разила недосохшими
чернилами. Раввисант был убежден, что казни низкого пошиба
отличает от казней, которые не ровен час вскочат на закорки
истории, именно наличие корзины, в которую голова "будет
падать" или не будет. Да и сами головы вместе с их содержимым
делились бы в энциклопедии Раввисанта на те, что корзины
достойны, и те, что нет. Кроме всего, мягкому сердцем
Раввисанту хотелось сделать Луи приятное.
Когда послали за корзиной, герольду стало еще тревожнее. Ему
начало казаться, что истинно его, а не бодрого Луи, словно
Пьеро, выставили на поругание и посмешище, чтобы он оттенял
комедию своим озабоченным видом. Что вся эта казнь -
комедиозна и что об этом уже догадались проницательные все, в
отличие от излишне буквального него. И что маячат там
внизу угрюмые овалы только затем, чтобы исподтишка, из-под
своих заскорузлых масок, из своих мясных блиндажей измываться
над ним и его серьезностью. Сейчас принесут корзину, герцог
улыбнется - а у него временами выходит так улыбнуться, чтобы у
половины присутствующих екнуло сердце от глупой тоски и
запредельной, смутной зависти мертвого к живому, а у половины
внутри запахло бы свежими кренделями и зазвенело бы
свадебными бубенцами. Причем чтобы спустя мгновение
оказалось, что эти две половины присутствующих суть есть одна
целая, полная половина, включающая и тех, и тех, ощущающих все
это одновременно. Вот так он улыбнется, потянет-потянет паузу
и прольет свой баритон с высоты да в разверстые уши.
"Ну что, господа, я тут подумал и решил, что нашему славному
Луи придется, видать, ограничиться голодной ямой и покаянными
молитвами. Не пристало доброму отцу казнить блудных чад, как
говориться".
Но герольд, как то в обычае у мнительных и недалеких,
ошибался. И одного взгляда на герцога достало бы, чтобы это
понять. Луи, например, понимал, что на этот раз халявы не
будет. Хоть и смотрел на Карла совсем не за этим.
Все дело было в пароле этого мая, который первыми прочли на
лбу Луи проницательные азенкурские твари, который был
провозвещен Луи Эстеном д'Орв, который невзначай прощупал
изнутри по методу Бройля и сам Луи и который, играючи, словно
башковитый школяр "мама мыла раму" из букваря, прочел и Карл.
Который позже всех ухватила в то утро и Изабелла. И тут же на
радостях заплакала.
- Ну что, поехали, - Раввисант, едва читавший по складам,
подбодрил герольда, не знавшего ни одной буквы, из каких
складываются такие пароли, такие алфавиты кипу, а также и
знамения, случайности, самоубийства, совпадения, непреодолимые
влечения и роковые прогулки верхом. И другие морские узелки на
память, навязанные сплошь на линии жизни и на линии смерти.
Дальше Изабелла видела все глазами ныряльщицы. Гидравлический
стук крови в барабанных перепонках, слезы и сурьма, которой
подведены глаза, поплывшая от слез. Эти три жидкие субстанции
организовали Изабелле иллюзион погружения. Короче говоря, как
Луи вальяжно подкатил к плахе, как он, чуть скривившись о
судьбе своих славных рейтуз, которые безнадежно испортит грязь
и мокрый снег, стал на колени, как он, откинув волосы, обнажил
розовую, шерстистую изнанку шеи, как притерся щекой к грушевой
колоде Изабелла не видела. Ей очень хотелось, чтобы Карл
повернулся к ней и убедился, что она плачет, что она не видит,
но он этого не сделал. Может поэтому, из чувства протеста, к
последнему акту в мире Изабеллы чуть распогодилось и вослед
мокрому и безысходному октябрю наступил кристальный,
пронзительный ноябрь, когда хорошо принимать постриг, писать
картины тушью и, не робея, смотреть в лицо своей и чужой
старости.
Луи проглотил прелый, сладковатый запах мокрой груши, которая
впитала уже немало вражьей крови и будет впитывать еще много,
пока не превратится в этакий засохший тампакс-тампон, который,
как и положено, выкинут. И ему подумалось, что та, которая
придет за ним после того как Раввисант полоснет своим
разделочным мечом, наверняка примет образ давней мавританской
танцовщицы из шкатулки, с расставленными циркулем ногами.
Карл, кстати, тоже отчего-то вспомнит тот давний пожар в
блудной бане и, право слово, не ожидавший от себя,
синематографически заснявшего не одну военную компанию,
такого малодушия, отведет глаза.
Вспотевшая подмышка Раввисанта сверкнула в высоком замахе
(ничуть не самурайском, а каком-то скорее мясницком,
поварском или, даже, ухарском топорином взлете в меру пьяной
птичницы), сверкнула без него и не для него.
Отрубление головы, кстати, немного напоминает торопливое
откупоривание бутыли с розовым, теплым и шальным шампанским.
Герольд облегчился вздохом, Раввисант чуть подался вперед,
чтобы удостовериться, попала ли голова в корзину, народ
подался к эшафоту, а затем, словно волна, откатился обратно,
насытивши зрение и обоняние теплыми флюидами свежей
мертвечины. Изабелла тихо-тихо утерла сопливый нос краем
муфты.
"Если хочешь, чтобы твой сад благоухал, зарой под каждым
кустом голову врага", - напутствовал некий арабский садовод.
К хваленой мудрости и путаной пиздеологии рогатых полумесяцем
соседей Карл, как обычно отличаясь от современников, не
испытывал ни пиетета, ни даже интереса. Может, оттого что
понимал - черепахи могут безнаказанно манкировать приемы,
организованные тушканчиками для тушканчиков. Могут нарочито не
понимать их поэзии, полагать метафорику топорной или
чопорной, а всякие там мудрые вещи обзывать спекуляциями.
Причем не важно, кто тушканчик, а кто черепаха. Важно, что
эта садовая фраза всплыла в мозгу у Карла сама, к случаю, и в
то утро Карл, пожалуй, впервые вступил с невидимым нехристем в
полемику, добавив еще один повод считать его памятным. "Если
хочешь, чтобы твой сад благоухал, зарой под каждым кустом, под
каждой развесистой клюквой, голову друга", - молча
продекламировал Карл и подал Изабелле руку. Все, мол, пора, а
то не поспеем к обеду. А она, обладательница крупной,
костлявой, ледяной руки, вырвавшейся из парной муфты на
деловое свидание с ледяной, с нелюбимой рукой мужа, думала о
том, что в затухающих биениях красного фонтана....
----------------------------------------------
(с) Александр Зорич, 1998
ВСЕ ТЕКСТЫ ЗОРИЧА, ВСЕ О ЗОРИЧЕ - http://zorich.enjoy.ru