пустые комнаты лазарета.
- Вымерли, а не перевелись, - поправил его Жануарий.
- Пожалуй, самое время поговорить, - сказал Муса, когда
они наконец оказались в уединенной комнате, в которой нельзя
было не признать крысиную нору Жануария - кожистые книги,
заложенные фазаньими перьями, завиральный глобус,
астрологическая бутафория, скелет, набор ланцетов в
распахнутом приемистой пастью беззубого чудовища футляре.
Жануарий развел руками - дескать, а зачем же еще мы здесь?
Муса подскочил к двери, которую Жануарий, приветливый к
сквознякам, нарочно оставил открытой, и с силой захлопнул ее.
- Не хочу, чтобы подслушивали, - пояснил он.
- Помилуй Боже, почтенный Муса! - рассмеялся Жануарий. -
Ты же сам видел: здесь одни мертвые и их тени. Если не брать в
расчет твоих молодцов за оградой. А когда тени хотят
что-нибудь разнюхать, двери им не помеха.
Муса отступил в нерешительности.
- Но подожди, - встрепенулся он, словно простак,
схватившийся за жульнический рукав фокусника и просиявший. - А
эти двое там, на кровати? Они вроде спали? - на устах Мусы
разгульная улыбочка.
- Вот именно что вроде. Ангелы уже прибрали их.
Муса гадливо поморщился. Ох и свиньи все-таки эти
неверные, трупы прибирать не научились.
- Ладно, Жануарий, скажу наконец какого я пришел, -
собравшись с мыслями, а точнее с той одной длиннющей и
ветвистой мыслью, которая привела его в приют Святой Бригитты,
заговорил Муса, в то время как Жануарий невозмутимо перебирал
четки и глядел сквозь них, не мигая.
Если все то же самое, что сказал Муса Абенсеррах Жануарию,
изложить своими словами, получится гораздо короче, но так же
сбивчиво. Жануарий - грамотный человек, хотя Муса может
изрубить его словно дичину на тысячу тысяч обособленностей, то
есть кусков, которые никогда уже не составят полновесного и
полноценного целого. Но сам Муса - отнюдь не варвар и ничуть
не доктринер, он не станет убивать Жануария только за то, что
он христианин и может при желании справить нужду на его
святыни. Муса пришел в госпиталь не за тем, чтобы запугивать -
удовольствие такого рода любой Абенсеррах может устроить себе,
не покидая мраморного санузла, он пришел, чтобы взять Жануария
на службу и, хоть это не в обычае у гордых рыцарей пророка,
будет признателен Жануарию, если тот согласится. О да, Муса
отдает себе отчет в том, что Жануарий способен на подлость, но
тогда Муса и его кровники сделают то, с чего Муса начал. В
общем, Жануарий должен свести в могилу весь цвет рода
Зегресов. Количество бутонов и цветков, а также их имена,
будут названы Мусой после, когда речь зайдет о деталях, а она
о них обязательно зайдет. Конечно, Муса мог бы обратиться к
чернокнижнику-единоверцу, и соблазн был велик, но затем дядей
было решено, что со стороны видится лучше. И действуется
свободней, потому хорошо, если Зегресов уморит Жануарий,
человек вполне в Гранаде посторонний. Мусе от чистого сердца
безразлично, каким конкретно образом Жануарий уконтрапупит
Зегресов, но он почему-то уверен, что Жануарию это будет
приятно. Главное - чтобы никто, ни одни и ни одна, не отыскал
в трагедии со страдательным пантеоном действующих лиц фамилии
донатора, иначе говоря, родовое имя Абенсеррахов.
Жануарий согласен - и такая твердость духа отрадна Мусе.
Он, Муса, будет навещать госпиталь сам или сослагательно,
через доверенных лиц, и справляться как проистекает убиение.
Кстати, Мусе интересно, какие у Жануария мысли по этому
поводу. Яды, черная магия, заговоренная одежда, взбесившиеся
предметы? Короче говоря, Зегресам должно быть плохо, потому
что именно так должно быть плохим людям.
Итак: Али, Хасан, Альбин-Амади, Алиамед, Магома, Алабес,
Фатима, Икс, Игрек и Зет. Все как один - Зегресы.
- Не сделаешь - убью, - вместо прощания с манерной
небрежностью бросил Муса Жануарию, вышедшему проводить гостя
как и положено хозяину.
- Это я уже понял, - сказал вполголоса Жануарий в спину
удаляющимся конникам, в крупы удаляющемуся табуну, и ветер
умыл его лицо колючей пылью.
Дервиша видно издалека, ведь цвет его одежд - желтый.
- Прелюбодеяние должно быть наказано, - покусывая нижнюю
губу, мрачно заключил Алиамед и его босые пятки шлепнули по
крупу легколетной гнедой кобылицы.
- Ха! Тоже мне прелюбодеяние! Ты ее за руку поймал? - это
уже Махардин.
- Нет, не поймал, - цедит Алиамед, теряясь в облаке
дорожной пыли. И снова появляется.
- Раз не поймал - значит все, - беззлобный Махардин.
- Что все? Пусть скрещивается с кем хочет? - огрызается
брат прелюбодейки-сестры. - Да мне хватит одного того, что в
голову пришла такая догадка. Если пришла, значит что-то в ней
есть, - Алиамед направляет палец к небесам, к Аллаху.
Дервиш приближался не спеша. Спешить ему незачем. Конный
отряд, во главе которого Алиамед из Зегресов или Махардин из
Гомелов - не важно - приближался к нему куда быстрее, чем он к
ним. Он сел у дороги, в тени потороченного ветром дерева.
Встреча неизбежна - вон он, лиловый плащ Махардина, вон она,
гнедая кобылица Алиамеда Зегреса.
- Да что тебе ее девство? А не плевать ли тебе, друг мой,
на него? - кашлянул, а на самом деле усмехнулся, дородный
Махардин. - Ты ж ей не жених?
Алиамед нарочно медлит с ответом. После паузы - даже
вымученной - он будет выглядеть эффектнее.
- Не жених. Это правда. Но как брат я имею право на
ревность. Если бы я знал наверняка - была она с этим низким
псом или нет, я бы тебе сказал свое мнение. Тогда бы я знал,
плевать мне или нет. А пока не знаю - нет и мнения. Свидетелей
тоже нет, спросить не у кого, разве что у самих прелюбодеев.
- Они тебе такого понарасскажут, - прыснул в усы Махардин
и поправил свой широкий атласный кушак, изумрудно-зеленый.
Дервиш расправил платье и лег на землю, чье июльское
убранство напоминало лысеющую макушку. Даже лежа ему были
отлично видны две дюжины конников и еще двое мусульманских
рыцарей.
- Пускай так, - миролюбиво басил Махардин (ему было жаль
блудницу - она ему нравилась, хотя и факультативно). - Но если
бы ты знал правду, ты бы все равно сделал вид, что не знаешь.
А раз так - можно ведь и сразу, без всяких там дознаний,
закрыть на все глаза. Что это изменит, кроме самих изменений?
- Махардин упивался сочными низами своего голоса.
- Ты превратно толкуешь мое чувство к сестре. Будь я
уверен, что она слюбилась с этим низким псом, я бы наполнил
кровью ее, низкого пса и родственников низкого пса все фонтаны
Альгамбры. Закрывать глаза мне не по нутру.
Махардин уже не слушал. Его откормленное тело стремилось в
тень - отдохнуть, перекусить. Вот там, подле тех деревьев
например. Но вот ведь незадача - они уже отдыхали час тому
назад, а дело безотлагательное. Алиамед словно у него
соломинка в заднице. Нет, он не захочет, пожалуй. А что это
там за труп в желтом? Э, да это дервиш!
- Послушай, Алиамед, есть способ узнать точно, что там
было между ней и этим псом.
- Каким еще псом? - невпопад откликается Алиамед,
погруженный в сумерки сада. В них слепой мордой тычется
балкон, на котором он. Там, среди жасмина, шуршат платья и
шепчутся шелка. Где-то там творят любовь и дышат - их ровно
двое. Он, правда, не уверен, он спускается вниз, бегом, бегом,
трава смята, но где она не смята в этом саду, здесь с утра до
вечера топчутся девушки. Но вот она - жемчужная капля
сестриного венца - кто же ее выдрал и бросил?
- Низким псом, - Махардин серьезен, словно шутка из
поучительной басни, он рассматривает молодого дервиша.
Дервиш приветствует рыцаря издалека. Теперь он сидит,
скрестив ноги, словно полураскрывшийся бутон магнолии. Или
лотоса.
- И что за способ? - Алиамед спешит выговориться, пока
можно. При дервише вести такие беседы не с руки. Святой
человек.
- Спросим у дервиша, - шепнул Махардин, натягивая поводья.
- Не надо, - с напряженной ленцой в голосе бросает
Алиамед.
Махардин не спорит. Ему все равно.
- День добрый, Господень человек, - любезный Махардин
приветственно подается вперед, то же самое - Алиамед.
- День недобрый, - говорит дервиш, - поскольку один из вас
прелюбодей, а другой - убийца.
Махардин и Алиамед не смотрят друг на друга. Они смотрят
на дервиша. Брови Алиамеда - силуэт летящей пустельги, лоб
Махардина - русло пересохшей реки: морщины, пересечения.
- Ты, - дервиш указывает на Алиамеда, - справил на знамени
Пророка кровосмесительное блудодейство и слезы сестры еще не
просохли на твоем животе. Посему я называю тебя прелюбодеем.
- А ты, - дервиш указывает на Махардина, - убийца, ибо
сейчас ты убьешь прелюбодея.
Когда ветер - былинки в степи колышутся, но их не увидать
каждую в отдельности. Возможно увидеть лишь движение.
Требуется совершить много движений, чтобы снести голову. Они
совершаются, но их не увидеть - только фонтан крови, голова,
вприпрыжку скачущая по мягкой щетине былинок, голова Алиамеда.
Это потом начинаешь замечать, как большой палец Махардина
несмело пробует острие сабли, как он возвращает тяжесть своего
тучного тела седлу, как его влажные губы шепчут что-то
сакральное, что-то вроде извинений, потом он отирает меч о
край плаща, края его ресниц описывают неполное полукружие, он
медленно оборачивается к своим людям - все они смотрят на него
испытующе, а кое-кто с одобрением.
- Слышали? - густой бас Махардина.
Конники, которым так и не было позволения спешиться,
кивают. Все согласны с тем, что прелюбодеяние должно быть
наказано, в особенности кровосмесительное. Все слышали. Дервиш
врать не будет. У Махардина хорошо получается.
- Спасибо тебе, святой человек, - Махардина выдает дрожь в
голосе. Он не смотрит на Алиамеда, который был жив, а теперь -
не вполне.
- Не за что, - так переводится на человеческий язык кивок,
на языке дервиша не значивший ничего. Дервиш не смотрит на
удаляющийся отряд, он дивится той жадности, с которой
пересохшая земля впитывает кровь Алиамеда Зегреса.
Дверь отворилась и навстречу им вынырнул хозяин. Сутулый,
бородатый, немолодой. Мавр. К маврам у Алабеса Зегреса было
доверие, причем доверие совершенно особого рода, ибо мавр куда
как лучше доброго христианина понимает, что клинок Алабеса
наточен в частности и на его шею. Христианин понимал это как
правило слишком поздно. Они вошли и Алабес сел на ковер, его
слуга сел рядом, хозяин засуетился, поднося и расставляя
курительные принадлежности. Комната полнилась дымом и на
удивление плохо проветривалась. Люди были, но были склонны
друг друга не замечать, были не в состоянии никого замечать,
словом, они были далеко. Никто, разумеется, не разговаривал.
Хозяин, как полагается, раскурил Алабесу кальян и
растворился, предоставив ему вкушать от опиума и уединения,
хотя бы и мнимого. Алабес вдохнул немного сладкого дыма и,
задержав дыхание, передал трубку слуге. Господин, сидящий в
трех шагах напротив Алабеса, улыбнулся. Алабес мысленно извлек
из ножен клинок. Обезглавленный господин продолжал улыбаться,
но перестал существовать для Алабеса, заочно проложившего
маршрут своему мечу в точности через то место, где голова
господина сопрягалась с телом. Затем он выдохнул и струйка
дыма, тонкая и острая, словно копье, устремилась в направлении
жертвы. Она достигла ее и, к немалому изумлению Алабеса, вошла
прямо в распахнутый навстречу ей рот господина, более того -
уместилась там целиком. Слуга шумно выдохнул, передавая
мундштук Алабесу. Господин сглотнул оскорбление, а с ним и
копьевидную струйку дыма, как сглатывает девушка - с напускным
удовольствием, с легкостью, с благодарной влагой в глазах.
Алабес мог бы краем глаза заметить, как растворился (или
заснул) его слуга, но был поглощен господином, на лице
которого он читал как на надгробии. Он не мавр, во-первых. Но
отсюда, из Испании, кастилец, если точнее. Волей Аллаха погиб
от руки благородного и благочестивого Алабеса, костям же его
не бывать в Кастилии.
Алабес жадно затянулся и выпустил еще одну струйку дыма,
которая закружилась по комнате в веселом танце и, словно
жемчужное ожерелье, легла на шею Гвискара. Гвискар снял ее
так, словно это была не невесомая субстанция, а вполне
осязаемая вещь. Впрочем, не было никого, кто мог бы особенно
этому удивиться. Так и Алабес. Погребальное украшение - носи
дружок на здоровье. Алабес ядовито осклабился. Повертев
ожерелье в руках, Гвискар сунул его за пазуху - так, на
память. Затянувшись, он испустил в сторону Алабеса почти такое
же, во всяком случае очень похожее колечко - так подделка
похожа на оригинал, королевский жезл на кинжал, юноша на
девушку. Подарок Гвискара оседлал алабесову шею. Тот
недоверчиво помацал кольцо рукой. Немного подтянул, чтоб не
слишком болталось - у псов пусть болтается и жеребцов. Гвискар
подтянул еще. Алабес попытался ослабить. Гвискар, сочувственно
пожимая плечами, подтянул еще. Тут Алабес начал задыхаться.
Слуга, как видно, дремал. Гвискар дернул сильнее и на том душа
Алабеса Зегреса отлетела прочь.
Слуга никак не мог бросить тело хозяина, однако и нести на
себе его тоже не представлялось возможным. Расслабленность
мысленных жил помешала ему впасть по этому поводу в истерику.
Он тормозил и Гвискар, приняв это за проявление выдержки и
твердости духа, понимающе ему поклонился.
Альбин-Амади Зегрес подошел к окну спальни, но молодого
месяца, которым он рассчитывал полюбоваться перед сном, еще не
было. Только густая плесень сумерек над персиковым садом.
Трава укрыта ковром. Хасан заплетает волосы нагой Гибор в
косы. От Гибор веет целомудренной отрешенностью и это нравится
Хасану. Когда солнце только утонуло за горизонтом, он любил ее
как странник - быстро, неопрятно. Когда появилась первая
звезда, он любил ее еще раз, но уже как Хасан - энергично и
нахально. Он будет любить ее снова, когда взойдет месяц. И все
равно от Гибор разит девством и холодом. Она как бы инфанта, а
он - мужлан. Но это тоже хорошо.
Гибор - сама покорность, разделяет волосы на пряди и
подает, когда подходит к концу косица, новую черную змейку
Хасану. Ее не обманешь. Пока он еще раз, в третий раз, не
оседлает ее, не видать ей свободы, не бывать ей дома. Хасан -
он не из Зегресов, он из Гомелов, он будет жить, он - пустое
место. Поэтому он может мучить ее сколько влезет, плести
косы, заплетать ноги, колоть ее бородой. Не задаром, конечно.
Завтра он шепнет своему другу Али - вот этот уже Зегрес - что
нашел классную девочку. Поэтому и в третий раз она готова -
беглый взгляд на расслабленного Хасана. Пока все спокойно. И в
черном мохнатом меху дрыхнет инструмент, пока еще не
заточенный. Молодой месяц еще не показывался - это значит,
что у нее есть сколько-то там минут передышки. Времени, чтобы
подышать.
- Отпусти, Хасан, мне нужно по-маленькому, - в полутонах и
переливах голоса Гибор нет ничего детского. Нет, однако, и
кокетливой доступности собирающейся по нужде Гибор полусвета.
- Ты ж не долго, - напутствует Хасан, взглядом слизывая
сладкие капли росы с удаляющихся ягодиц Гибор, с лопаток,
оцарапанных ведической веткой персика, которая в пору июльскую
облепленная зелеными плодами столь же далека по виду от
нежностей, как женщина в тягости, как, впрочем - но об этом
Хасан не хочет думать - как и сама любовная Гибор.
Хасан растекается по остывающей земле, прикрытой запасливо
привезенным ковром, и дышит сумерками. Пока Гибор где-то там
писает, он может полежать. Еще разок, пронырливый, словно нрав
пажа, еще один тягостно-сладкий вскрик - и можно отправляться
домой. Он уже тоскует за Гранадой, возвышающейся на холме,
который не видим, но осязаем в темноте за деревьями. Любовь в
персиковых рощах, объятых ночью, хороша, но плохи, тоскливы,
вынужденные паузы между вынужденными кульминациями. Хасану
хочется в город, обратно, но плохо, если Гибор заметит.
Поэтому он не вслушивается в ночь фыркающих поодаль кобыл -
одна для него, другая для Гибор. "Сладкая девочка", - скажет
он завтра Али Зегресу.
Но Гибор и не думает делать то, за чем, как полагает
глупый и пустой Хасан, пошла. Она выходит на окраину сада и
зрит сквозь необъятное поле. Она всматривается в черноту
далекого города. Алькасар - это огромный мавританский фаллос,
населенный доблестными рыцарями, словно семечками огурец. Он
таков и днем, и ночью. Но ей неинтересны все семечки. Ей
сегодня подавай одного рыцаря, которого зовут Альбин-Амади
Зегрес. Его мучит бессонница. Но она не видит его, конечно.
Слишком много каменных стен понастроено на пути ее
всепрожигающего взгляда. Альбин-Амади Зегрес - каков он
собой?
Холодно стоять вот так, совершенно голой Гибор, пора
назад.
- Что-то ты долго, - сонный Хасан накрыл бедро краем ковра
и зарылся в собственное мятое платье.
Гибор идет к нему без улыбки. Ее правая рука поддерживает
левую грудь, словно лунка корсета, а указательный палец левой,
скрестной, трет сосок на правой. Это заставляет мужчин
становиться губками. Угольный черный треугольник ее лобка -
словно стяг на копье. На том будущем копье, которое отчасти
губка.
Хасан присаживается у ног Гибор, немного стройных, белых и
гладких. Безволосых. (Еще в четырнадцать кормилица обмазала
мохнатые тогда еще бедра и голени царицы Савской Гибор патокой
молочайного дерева и когда патока застыла коркой или, если
угодно, кожей бегемота, содрала всю эту кожу резким деловым
движением. Так из хаоса родилась эстетика, а из андрогинных
ног селянки - ноги мраморной статуи. Волосы на ногах больше не
росли, оттеняя своим отсутствием кудри чуть выше.) Хасан
пробует ребром ладони растворенную устрицу Гибор. "Ух ты,
какая мокренькая шерстка!" - шепчет он и Гибор глотает
презрительную улыбку. Если и мокренькая, то совсем не оттого,
отчего думает Хасан. Нет, не оттого. Всю дорогу от края сада
она неслась словно лань и то, что делает ее кудри влажными -
это не та золотистая жидкость и не та белесая жидкость с
грибным запахом. "Это просто пот", - промолчала Гибор, с
облегчением замечая, как Хасан наливается желанием, словно
помидор алым соком. Как помидор в ускоренной съемке.
- Поди сюда, моя любовь.
"Любопытно, - думает, разводящая ноги ромбом и
склоняющаяся над Хасаном в индийской танцевальной фигуре
Гибор, - как мужчины глупеют по мере того, как хотят. Кажется,
член, для того чтобы набухнуть, должен высосать всю рабочую
жидкость из мозгов".
Гибор присыпает свою скачку индийскими мудрами. Бедра
Хасана шлепают о землю. "Если бы лошади скакали ногами вверх,
по небу, их крупы шлепали бы об облака точно так же", -
замечает посаженная на кол Гибор, извиваясь и ускоряя
движения. Хасан хрипит, стиснув зубы, и белки его глаз, словно
два молодых месяца, выскальзывают из-под век, сливаясь в один
и восходя в ночном небе на радость Альбин-Амади Зегресу. "Да",
- дышит Хасан, "да" - скачет Гибор. Она уже забыла о Хасане,
она помнит лишь об Альбин-Амади. И вот пальцы Хасана
сжимаются, словно когти сокола на рукавице ловчего, он стонет,
пыхтит, царапает спину Гибор.
- Мне хорошо, - Хасан поводит под случившемся жирную
недвусмысленную черту. "Я так и думала", - молчит Гибор.
Хасан, отлежав положенные десять минут, встает,
запахивается, поправляет кушак, снимает с персиковой ветки
колчан, лук, скатывает ковер, смотрит на Гибор - когда она это
успела одеться?
- Миленький, позволь твой лук. И одну стрелу, - добавляет
она.
- Ну возьми, - Хасану в общем-то не противно исполнить вот
эту, вот конкретно такую, блажь. Гибор упирает ножку в
скатанный бревном ковер, скукожившееся ложе страсти, споро
натягивает лук, вложив в него стрелу пустоголового Хасана,
целит в небеса чуть юго-западнее молодого месяца, звездный
купол чуть приподымается над городом Гранадой, тетива
вскрикивает и стрела ринет в темноту.
- Все? - Хасан еле жив, ему хочется на лошадь.
- Все, - Гибор садится в седло.
Стрела летела мимо стен, садиков, садов, альковов. Очень
скоро она нашла алькасар дворца Альгамбра. И пока Альбин-Амади
Зегрес любуется молодым месяцем, по пояс высунувшись из
стрельчатого окна своего покоя, стальное острие стрелы входит
промеж его тонких бровей в то самое место, где индианки малюют
красную родинку.
В ту ночь когда ворота рая были распахнуты перед
Альбин-Амади Зегресом босой ногой лучницы Гибор, мученицы
Гибор, в венец той же ночи Гвискар и Гибор любили друг друга
впервые и, стало быть, взаимоудивленно. Когда в таком
естественном деле как любовь что-то делается в первый раз, это
"что-то" всегда нервически-замедленно. Рука не то чтобы
ласкает, но пробирается словно лазутчик, плоть не то чтобы
трепещет, но дрожит. Зрачки всегда расширены, даже если ясный
день истошно бел и солнечный свет бьет в лицо и рвется сквозь
частокол ресниц. Мужчина и женщина напряжены, словно ремни на
заплечном коробе рудокопа, жилы на шее у обоих словно
прихотливые плечи греческой буквы, выпирающей из-под второго
слоя палимпсеста. И все равно обычно получается скорее хорошо,
чем плохо. В первый раз мужчина всегда скор на расправу, во
второй, который обыкновенно торопится по не просохшим следам
первого, женщина помогает мужчине кончить, прохаживаясь
указательным пальцем по мошонке. Естественно, помощь
оказывается слишком действенной. В глазах Гвискара - две
маленькие воронки, как два зародыша тайфуна, глаза Гибор - это
две луны, ставшие черными. Но Гвискару и Гибор куда легче, чем
всем другим Тристан-Изольдам, над которыми, как впрочем и надо
всеми, тяготит проклятие мнимой значимости этого слова -
"впервые", которое на поверку оказывается лишь очередной
шуткой очередных перерождений, воплощений, соитий. Им легче,
потому что Гвискар, запечный Казанова, привычен к любви как
ноздри кожевника к ароматам дубильни, а Гибор само положение
уничтожаемой прессом лягушки настолько не впервой, что ее
собственное неловкое волнение весьма странно. Впрочем, так
было каждый раз и в предыдущий первый раз (не с Гвискаром)
было приблизительно так же.
Следуя на богомолье в беспорядочной свите герцогини
Бургундской, они присматривались друг к другу (Гвискар искони
наводил порядок в гривах праведных спутниц Изабеллы
Португальской, Гибор прибилась к табору за две недели до
смерти). Все шло к тантрическому взлету, который, однако,
запоздал - наступила чума. "Чумец", как говаривала Изабелла,
выкосил человек шесть по дороге к госпиталю мессира Жануария,
а Гибор с Гвискаром слегли как раз после инициационного и до
крайности непристойного взаимного поцелуя, одного из таких,
после которых волей-неволей сплевываешь один-два-три коротких
курчавых волоса. Они слегли на рассвете - оба, сразу, в виду
госпиталя. Великодушная герцогиня сочла, что будет лучше
оставить обоих на попечение Жануария или, если точнее, что
если они умрут в госпитале, а не в конвульсирующей фуре, это
будет гуманнее. Препоручив слабо пульсирующие нити их судеб
лекарю, Изабелла двинулась дальше, а чуткий Жануарий уложил
взаимопритягивающиеся половины женско-мужской мандалы в одну
кровать, ибо ценил живопись.
Как раз когда Муса колотил цепным молотком в ворота
госпиталя, Жануарий припас двух ангелов. Тех, что спустились
за душами Гвискара и Гибор. Они неуверенно пересекали
ромбический внутренний двор. Похоже, они просто не знали
точно, где искать тех, за кем пришли. Жануарий, проводив
сожалеющим взглядом их ультрамариновые хламиды, поспешил
отпереть Мусе, ибо неистовствующая молодежь, спутники
басурмана, грозила сровнять с землей госпиталь и самый его
эйдос. "Отошли с миром", - заключил Жануарий, отпирая ворота.
Когда Муса ушел, излив на Жануария всю отстоянную в
мыслительных бурдюках смесь, Жануарий понял, что весьма
опрометчиво дал вольницу Гвискару и Гибор, позволив им умереть
от чумы. "Если кому-то и резать Зегресов, так это не мне, а
им". И Жануарий наскоро затворил ворота и со всех ног бросился
туда, где лежали христиане принявшие друг друга в объятия в
качестве последнего причастия.
Жануарий успел почти вовремя, мысленно распевая гимны
хаотической топонимике госпиталя Святой Бригитты, где могут
замешкаться даже ангелы.
Звуков, голосов, шорохов было не слышно. Но все
происходившее можно было увидеть, если бы нашелся такой
отважный дурак-вуайер, у которого не пересыхало бы от
увиденного в мозгу и который простоял бы у отверстой замочной
скважины более секунды. Можно было увидеть, как Жануарий
отвесил земной поклон гостям, изложил свою просьбу и кратко
описал то, что творится безбожной Гранаде. Короче говоря,
Жануарий замолвил за Гвискара и Гибор словцо перед двумя в
ультрамарине. Гвискар с Гибор остались на земле, уже побывав
одной ногой на небесах и вернулись, словно жертвенные барашки,
которых попустительствующая рука смахнула с алтаря блеять и
резвиться до следующего жертвоприношения . Правда,
именовались они уже не "человеками" а "глиняными человеками".
Как ни странно, они были Жануарию весьма и весьма
благодарны. "Спасибо в карман не положишь", только чуть
длинней и гораздо вежливей сказал своим благодарным пациентам
Жануарий и тут же предложил им возможность отличиться. Долг
искони красный платежом, в данном случае должен быть красен
прямо и недвусмысленно. "Перебить Зегресов? А кто это?" -
поинтересовался Гвискар. Когда Жануарий объяснил, вопросы
окончились.
Их было много и все они чувствовали себя немного неуютно,
когда эти двое с крыльями за спиной ринулись с обрыва, а ведь
там не два фута - как бы не двести. Но вопреки опасениям и,
честно говоря, ожиданиям, под нездоровое улюлюканье, они тем
не менее взмыли - святому Франциску привет! - и, описав
невиданный круг, вернулись на глазах у всего честного народа,
дабы приземлиться в том же месте откуда минуту назад бросились
стремглав вниз. И солнце не оплавило воск, что скреплял перья
их рукодельных крыльев - ведь солнца в тот день не было. Один
из них был мужчина, другой - женщина. Он поцеловал ее в
сладкие губки - типа спасибо что составила мне компанию. Она
поцеловала его в ответ, - типа не за что, было довольно весело
и почти что не страшно. Они обратились к публике, а публика не
отрывала от них взор и каждому мужчине (тем более мавру)
хотелось быть среди них в роли Гвискара, а каждой даме - в
- Вымерли, а не перевелись, - поправил его Жануарий.
- Пожалуй, самое время поговорить, - сказал Муса, когда
они наконец оказались в уединенной комнате, в которой нельзя
было не признать крысиную нору Жануария - кожистые книги,
заложенные фазаньими перьями, завиральный глобус,
астрологическая бутафория, скелет, набор ланцетов в
распахнутом приемистой пастью беззубого чудовища футляре.
Жануарий развел руками - дескать, а зачем же еще мы здесь?
Муса подскочил к двери, которую Жануарий, приветливый к
сквознякам, нарочно оставил открытой, и с силой захлопнул ее.
- Не хочу, чтобы подслушивали, - пояснил он.
- Помилуй Боже, почтенный Муса! - рассмеялся Жануарий. -
Ты же сам видел: здесь одни мертвые и их тени. Если не брать в
расчет твоих молодцов за оградой. А когда тени хотят
что-нибудь разнюхать, двери им не помеха.
Муса отступил в нерешительности.
- Но подожди, - встрепенулся он, словно простак,
схватившийся за жульнический рукав фокусника и просиявший. - А
эти двое там, на кровати? Они вроде спали? - на устах Мусы
разгульная улыбочка.
- Вот именно что вроде. Ангелы уже прибрали их.
Муса гадливо поморщился. Ох и свиньи все-таки эти
неверные, трупы прибирать не научились.
- Ладно, Жануарий, скажу наконец какого я пришел, -
собравшись с мыслями, а точнее с той одной длиннющей и
ветвистой мыслью, которая привела его в приют Святой Бригитты,
заговорил Муса, в то время как Жануарий невозмутимо перебирал
четки и глядел сквозь них, не мигая.
Если все то же самое, что сказал Муса Абенсеррах Жануарию,
изложить своими словами, получится гораздо короче, но так же
сбивчиво. Жануарий - грамотный человек, хотя Муса может
изрубить его словно дичину на тысячу тысяч обособленностей, то
есть кусков, которые никогда уже не составят полновесного и
полноценного целого. Но сам Муса - отнюдь не варвар и ничуть
не доктринер, он не станет убивать Жануария только за то, что
он христианин и может при желании справить нужду на его
святыни. Муса пришел в госпиталь не за тем, чтобы запугивать -
удовольствие такого рода любой Абенсеррах может устроить себе,
не покидая мраморного санузла, он пришел, чтобы взять Жануария
на службу и, хоть это не в обычае у гордых рыцарей пророка,
будет признателен Жануарию, если тот согласится. О да, Муса
отдает себе отчет в том, что Жануарий способен на подлость, но
тогда Муса и его кровники сделают то, с чего Муса начал. В
общем, Жануарий должен свести в могилу весь цвет рода
Зегресов. Количество бутонов и цветков, а также их имена,
будут названы Мусой после, когда речь зайдет о деталях, а она
о них обязательно зайдет. Конечно, Муса мог бы обратиться к
чернокнижнику-единоверцу, и соблазн был велик, но затем дядей
было решено, что со стороны видится лучше. И действуется
свободней, потому хорошо, если Зегресов уморит Жануарий,
человек вполне в Гранаде посторонний. Мусе от чистого сердца
безразлично, каким конкретно образом Жануарий уконтрапупит
Зегресов, но он почему-то уверен, что Жануарию это будет
приятно. Главное - чтобы никто, ни одни и ни одна, не отыскал
в трагедии со страдательным пантеоном действующих лиц фамилии
донатора, иначе говоря, родовое имя Абенсеррахов.
Жануарий согласен - и такая твердость духа отрадна Мусе.
Он, Муса, будет навещать госпиталь сам или сослагательно,
через доверенных лиц, и справляться как проистекает убиение.
Кстати, Мусе интересно, какие у Жануария мысли по этому
поводу. Яды, черная магия, заговоренная одежда, взбесившиеся
предметы? Короче говоря, Зегресам должно быть плохо, потому
что именно так должно быть плохим людям.
Итак: Али, Хасан, Альбин-Амади, Алиамед, Магома, Алабес,
Фатима, Икс, Игрек и Зет. Все как один - Зегресы.
- Не сделаешь - убью, - вместо прощания с манерной
небрежностью бросил Муса Жануарию, вышедшему проводить гостя
как и положено хозяину.
- Это я уже понял, - сказал вполголоса Жануарий в спину
удаляющимся конникам, в крупы удаляющемуся табуну, и ветер
умыл его лицо колючей пылью.
Дервиша видно издалека, ведь цвет его одежд - желтый.
- Прелюбодеяние должно быть наказано, - покусывая нижнюю
губу, мрачно заключил Алиамед и его босые пятки шлепнули по
крупу легколетной гнедой кобылицы.
- Ха! Тоже мне прелюбодеяние! Ты ее за руку поймал? - это
уже Махардин.
- Нет, не поймал, - цедит Алиамед, теряясь в облаке
дорожной пыли. И снова появляется.
- Раз не поймал - значит все, - беззлобный Махардин.
- Что все? Пусть скрещивается с кем хочет? - огрызается
брат прелюбодейки-сестры. - Да мне хватит одного того, что в
голову пришла такая догадка. Если пришла, значит что-то в ней
есть, - Алиамед направляет палец к небесам, к Аллаху.
Дервиш приближался не спеша. Спешить ему незачем. Конный
отряд, во главе которого Алиамед из Зегресов или Махардин из
Гомелов - не важно - приближался к нему куда быстрее, чем он к
ним. Он сел у дороги, в тени потороченного ветром дерева.
Встреча неизбежна - вон он, лиловый плащ Махардина, вон она,
гнедая кобылица Алиамеда Зегреса.
- Да что тебе ее девство? А не плевать ли тебе, друг мой,
на него? - кашлянул, а на самом деле усмехнулся, дородный
Махардин. - Ты ж ей не жених?
Алиамед нарочно медлит с ответом. После паузы - даже
вымученной - он будет выглядеть эффектнее.
- Не жених. Это правда. Но как брат я имею право на
ревность. Если бы я знал наверняка - была она с этим низким
псом или нет, я бы тебе сказал свое мнение. Тогда бы я знал,
плевать мне или нет. А пока не знаю - нет и мнения. Свидетелей
тоже нет, спросить не у кого, разве что у самих прелюбодеев.
- Они тебе такого понарасскажут, - прыснул в усы Махардин
и поправил свой широкий атласный кушак, изумрудно-зеленый.
Дервиш расправил платье и лег на землю, чье июльское
убранство напоминало лысеющую макушку. Даже лежа ему были
отлично видны две дюжины конников и еще двое мусульманских
рыцарей.
- Пускай так, - миролюбиво басил Махардин (ему было жаль
блудницу - она ему нравилась, хотя и факультативно). - Но если
бы ты знал правду, ты бы все равно сделал вид, что не знаешь.
А раз так - можно ведь и сразу, без всяких там дознаний,
закрыть на все глаза. Что это изменит, кроме самих изменений?
- Махардин упивался сочными низами своего голоса.
- Ты превратно толкуешь мое чувство к сестре. Будь я
уверен, что она слюбилась с этим низким псом, я бы наполнил
кровью ее, низкого пса и родственников низкого пса все фонтаны
Альгамбры. Закрывать глаза мне не по нутру.
Махардин уже не слушал. Его откормленное тело стремилось в
тень - отдохнуть, перекусить. Вот там, подле тех деревьев
например. Но вот ведь незадача - они уже отдыхали час тому
назад, а дело безотлагательное. Алиамед словно у него
соломинка в заднице. Нет, он не захочет, пожалуй. А что это
там за труп в желтом? Э, да это дервиш!
- Послушай, Алиамед, есть способ узнать точно, что там
было между ней и этим псом.
- Каким еще псом? - невпопад откликается Алиамед,
погруженный в сумерки сада. В них слепой мордой тычется
балкон, на котором он. Там, среди жасмина, шуршат платья и
шепчутся шелка. Где-то там творят любовь и дышат - их ровно
двое. Он, правда, не уверен, он спускается вниз, бегом, бегом,
трава смята, но где она не смята в этом саду, здесь с утра до
вечера топчутся девушки. Но вот она - жемчужная капля
сестриного венца - кто же ее выдрал и бросил?
- Низким псом, - Махардин серьезен, словно шутка из
поучительной басни, он рассматривает молодого дервиша.
Дервиш приветствует рыцаря издалека. Теперь он сидит,
скрестив ноги, словно полураскрывшийся бутон магнолии. Или
лотоса.
- И что за способ? - Алиамед спешит выговориться, пока
можно. При дервише вести такие беседы не с руки. Святой
человек.
- Спросим у дервиша, - шепнул Махардин, натягивая поводья.
- Не надо, - с напряженной ленцой в голосе бросает
Алиамед.
Махардин не спорит. Ему все равно.
- День добрый, Господень человек, - любезный Махардин
приветственно подается вперед, то же самое - Алиамед.
- День недобрый, - говорит дервиш, - поскольку один из вас
прелюбодей, а другой - убийца.
Махардин и Алиамед не смотрят друг на друга. Они смотрят
на дервиша. Брови Алиамеда - силуэт летящей пустельги, лоб
Махардина - русло пересохшей реки: морщины, пересечения.
- Ты, - дервиш указывает на Алиамеда, - справил на знамени
Пророка кровосмесительное блудодейство и слезы сестры еще не
просохли на твоем животе. Посему я называю тебя прелюбодеем.
- А ты, - дервиш указывает на Махардина, - убийца, ибо
сейчас ты убьешь прелюбодея.
Когда ветер - былинки в степи колышутся, но их не увидать
каждую в отдельности. Возможно увидеть лишь движение.
Требуется совершить много движений, чтобы снести голову. Они
совершаются, но их не увидеть - только фонтан крови, голова,
вприпрыжку скачущая по мягкой щетине былинок, голова Алиамеда.
Это потом начинаешь замечать, как большой палец Махардина
несмело пробует острие сабли, как он возвращает тяжесть своего
тучного тела седлу, как его влажные губы шепчут что-то
сакральное, что-то вроде извинений, потом он отирает меч о
край плаща, края его ресниц описывают неполное полукружие, он
медленно оборачивается к своим людям - все они смотрят на него
испытующе, а кое-кто с одобрением.
- Слышали? - густой бас Махардина.
Конники, которым так и не было позволения спешиться,
кивают. Все согласны с тем, что прелюбодеяние должно быть
наказано, в особенности кровосмесительное. Все слышали. Дервиш
врать не будет. У Махардина хорошо получается.
- Спасибо тебе, святой человек, - Махардина выдает дрожь в
голосе. Он не смотрит на Алиамеда, который был жив, а теперь -
не вполне.
- Не за что, - так переводится на человеческий язык кивок,
на языке дервиша не значивший ничего. Дервиш не смотрит на
удаляющийся отряд, он дивится той жадности, с которой
пересохшая земля впитывает кровь Алиамеда Зегреса.
Дверь отворилась и навстречу им вынырнул хозяин. Сутулый,
бородатый, немолодой. Мавр. К маврам у Алабеса Зегреса было
доверие, причем доверие совершенно особого рода, ибо мавр куда
как лучше доброго христианина понимает, что клинок Алабеса
наточен в частности и на его шею. Христианин понимал это как
правило слишком поздно. Они вошли и Алабес сел на ковер, его
слуга сел рядом, хозяин засуетился, поднося и расставляя
курительные принадлежности. Комната полнилась дымом и на
удивление плохо проветривалась. Люди были, но были склонны
друг друга не замечать, были не в состоянии никого замечать,
словом, они были далеко. Никто, разумеется, не разговаривал.
Хозяин, как полагается, раскурил Алабесу кальян и
растворился, предоставив ему вкушать от опиума и уединения,
хотя бы и мнимого. Алабес вдохнул немного сладкого дыма и,
задержав дыхание, передал трубку слуге. Господин, сидящий в
трех шагах напротив Алабеса, улыбнулся. Алабес мысленно извлек
из ножен клинок. Обезглавленный господин продолжал улыбаться,
но перестал существовать для Алабеса, заочно проложившего
маршрут своему мечу в точности через то место, где голова
господина сопрягалась с телом. Затем он выдохнул и струйка
дыма, тонкая и острая, словно копье, устремилась в направлении
жертвы. Она достигла ее и, к немалому изумлению Алабеса, вошла
прямо в распахнутый навстречу ей рот господина, более того -
уместилась там целиком. Слуга шумно выдохнул, передавая
мундштук Алабесу. Господин сглотнул оскорбление, а с ним и
копьевидную струйку дыма, как сглатывает девушка - с напускным
удовольствием, с легкостью, с благодарной влагой в глазах.
Алабес мог бы краем глаза заметить, как растворился (или
заснул) его слуга, но был поглощен господином, на лице
которого он читал как на надгробии. Он не мавр, во-первых. Но
отсюда, из Испании, кастилец, если точнее. Волей Аллаха погиб
от руки благородного и благочестивого Алабеса, костям же его
не бывать в Кастилии.
Алабес жадно затянулся и выпустил еще одну струйку дыма,
которая закружилась по комнате в веселом танце и, словно
жемчужное ожерелье, легла на шею Гвискара. Гвискар снял ее
так, словно это была не невесомая субстанция, а вполне
осязаемая вещь. Впрочем, не было никого, кто мог бы особенно
этому удивиться. Так и Алабес. Погребальное украшение - носи
дружок на здоровье. Алабес ядовито осклабился. Повертев
ожерелье в руках, Гвискар сунул его за пазуху - так, на
память. Затянувшись, он испустил в сторону Алабеса почти такое
же, во всяком случае очень похожее колечко - так подделка
похожа на оригинал, королевский жезл на кинжал, юноша на
девушку. Подарок Гвискара оседлал алабесову шею. Тот
недоверчиво помацал кольцо рукой. Немного подтянул, чтоб не
слишком болталось - у псов пусть болтается и жеребцов. Гвискар
подтянул еще. Алабес попытался ослабить. Гвискар, сочувственно
пожимая плечами, подтянул еще. Тут Алабес начал задыхаться.
Слуга, как видно, дремал. Гвискар дернул сильнее и на том душа
Алабеса Зегреса отлетела прочь.
Слуга никак не мог бросить тело хозяина, однако и нести на
себе его тоже не представлялось возможным. Расслабленность
мысленных жил помешала ему впасть по этому поводу в истерику.
Он тормозил и Гвискар, приняв это за проявление выдержки и
твердости духа, понимающе ему поклонился.
Альбин-Амади Зегрес подошел к окну спальни, но молодого
месяца, которым он рассчитывал полюбоваться перед сном, еще не
было. Только густая плесень сумерек над персиковым садом.
Трава укрыта ковром. Хасан заплетает волосы нагой Гибор в
косы. От Гибор веет целомудренной отрешенностью и это нравится
Хасану. Когда солнце только утонуло за горизонтом, он любил ее
как странник - быстро, неопрятно. Когда появилась первая
звезда, он любил ее еще раз, но уже как Хасан - энергично и
нахально. Он будет любить ее снова, когда взойдет месяц. И все
равно от Гибор разит девством и холодом. Она как бы инфанта, а
он - мужлан. Но это тоже хорошо.
Гибор - сама покорность, разделяет волосы на пряди и
подает, когда подходит к концу косица, новую черную змейку
Хасану. Ее не обманешь. Пока он еще раз, в третий раз, не
оседлает ее, не видать ей свободы, не бывать ей дома. Хасан -
он не из Зегресов, он из Гомелов, он будет жить, он - пустое
место. Поэтому он может мучить ее сколько влезет, плести
косы, заплетать ноги, колоть ее бородой. Не задаром, конечно.
Завтра он шепнет своему другу Али - вот этот уже Зегрес - что
нашел классную девочку. Поэтому и в третий раз она готова -
беглый взгляд на расслабленного Хасана. Пока все спокойно. И в
черном мохнатом меху дрыхнет инструмент, пока еще не
заточенный. Молодой месяц еще не показывался - это значит,
что у нее есть сколько-то там минут передышки. Времени, чтобы
подышать.
- Отпусти, Хасан, мне нужно по-маленькому, - в полутонах и
переливах голоса Гибор нет ничего детского. Нет, однако, и
кокетливой доступности собирающейся по нужде Гибор полусвета.
- Ты ж не долго, - напутствует Хасан, взглядом слизывая
сладкие капли росы с удаляющихся ягодиц Гибор, с лопаток,
оцарапанных ведической веткой персика, которая в пору июльскую
облепленная зелеными плодами столь же далека по виду от
нежностей, как женщина в тягости, как, впрочем - но об этом
Хасан не хочет думать - как и сама любовная Гибор.
Хасан растекается по остывающей земле, прикрытой запасливо
привезенным ковром, и дышит сумерками. Пока Гибор где-то там
писает, он может полежать. Еще разок, пронырливый, словно нрав
пажа, еще один тягостно-сладкий вскрик - и можно отправляться
домой. Он уже тоскует за Гранадой, возвышающейся на холме,
который не видим, но осязаем в темноте за деревьями. Любовь в
персиковых рощах, объятых ночью, хороша, но плохи, тоскливы,
вынужденные паузы между вынужденными кульминациями. Хасану
хочется в город, обратно, но плохо, если Гибор заметит.
Поэтому он не вслушивается в ночь фыркающих поодаль кобыл -
одна для него, другая для Гибор. "Сладкая девочка", - скажет
он завтра Али Зегресу.
Но Гибор и не думает делать то, за чем, как полагает
глупый и пустой Хасан, пошла. Она выходит на окраину сада и
зрит сквозь необъятное поле. Она всматривается в черноту
далекого города. Алькасар - это огромный мавританский фаллос,
населенный доблестными рыцарями, словно семечками огурец. Он
таков и днем, и ночью. Но ей неинтересны все семечки. Ей
сегодня подавай одного рыцаря, которого зовут Альбин-Амади
Зегрес. Его мучит бессонница. Но она не видит его, конечно.
Слишком много каменных стен понастроено на пути ее
всепрожигающего взгляда. Альбин-Амади Зегрес - каков он
собой?
Холодно стоять вот так, совершенно голой Гибор, пора
назад.
- Что-то ты долго, - сонный Хасан накрыл бедро краем ковра
и зарылся в собственное мятое платье.
Гибор идет к нему без улыбки. Ее правая рука поддерживает
левую грудь, словно лунка корсета, а указательный палец левой,
скрестной, трет сосок на правой. Это заставляет мужчин
становиться губками. Угольный черный треугольник ее лобка -
словно стяг на копье. На том будущем копье, которое отчасти
губка.
Хасан присаживается у ног Гибор, немного стройных, белых и
гладких. Безволосых. (Еще в четырнадцать кормилица обмазала
мохнатые тогда еще бедра и голени царицы Савской Гибор патокой
молочайного дерева и когда патока застыла коркой или, если
угодно, кожей бегемота, содрала всю эту кожу резким деловым
движением. Так из хаоса родилась эстетика, а из андрогинных
ног селянки - ноги мраморной статуи. Волосы на ногах больше не
росли, оттеняя своим отсутствием кудри чуть выше.) Хасан
пробует ребром ладони растворенную устрицу Гибор. "Ух ты,
какая мокренькая шерстка!" - шепчет он и Гибор глотает
презрительную улыбку. Если и мокренькая, то совсем не оттого,
отчего думает Хасан. Нет, не оттого. Всю дорогу от края сада
она неслась словно лань и то, что делает ее кудри влажными -
это не та золотистая жидкость и не та белесая жидкость с
грибным запахом. "Это просто пот", - промолчала Гибор, с
облегчением замечая, как Хасан наливается желанием, словно
помидор алым соком. Как помидор в ускоренной съемке.
- Поди сюда, моя любовь.
"Любопытно, - думает, разводящая ноги ромбом и
склоняющаяся над Хасаном в индийской танцевальной фигуре
Гибор, - как мужчины глупеют по мере того, как хотят. Кажется,
член, для того чтобы набухнуть, должен высосать всю рабочую
жидкость из мозгов".
Гибор присыпает свою скачку индийскими мудрами. Бедра
Хасана шлепают о землю. "Если бы лошади скакали ногами вверх,
по небу, их крупы шлепали бы об облака точно так же", -
замечает посаженная на кол Гибор, извиваясь и ускоряя
движения. Хасан хрипит, стиснув зубы, и белки его глаз, словно
два молодых месяца, выскальзывают из-под век, сливаясь в один
и восходя в ночном небе на радость Альбин-Амади Зегресу. "Да",
- дышит Хасан, "да" - скачет Гибор. Она уже забыла о Хасане,
она помнит лишь об Альбин-Амади. И вот пальцы Хасана
сжимаются, словно когти сокола на рукавице ловчего, он стонет,
пыхтит, царапает спину Гибор.
- Мне хорошо, - Хасан поводит под случившемся жирную
недвусмысленную черту. "Я так и думала", - молчит Гибор.
Хасан, отлежав положенные десять минут, встает,
запахивается, поправляет кушак, снимает с персиковой ветки
колчан, лук, скатывает ковер, смотрит на Гибор - когда она это
успела одеться?
- Миленький, позволь твой лук. И одну стрелу, - добавляет
она.
- Ну возьми, - Хасану в общем-то не противно исполнить вот
эту, вот конкретно такую, блажь. Гибор упирает ножку в
скатанный бревном ковер, скукожившееся ложе страсти, споро
натягивает лук, вложив в него стрелу пустоголового Хасана,
целит в небеса чуть юго-западнее молодого месяца, звездный
купол чуть приподымается над городом Гранадой, тетива
вскрикивает и стрела ринет в темноту.
- Все? - Хасан еле жив, ему хочется на лошадь.
- Все, - Гибор садится в седло.
Стрела летела мимо стен, садиков, садов, альковов. Очень
скоро она нашла алькасар дворца Альгамбра. И пока Альбин-Амади
Зегрес любуется молодым месяцем, по пояс высунувшись из
стрельчатого окна своего покоя, стальное острие стрелы входит
промеж его тонких бровей в то самое место, где индианки малюют
красную родинку.
В ту ночь когда ворота рая были распахнуты перед
Альбин-Амади Зегресом босой ногой лучницы Гибор, мученицы
Гибор, в венец той же ночи Гвискар и Гибор любили друг друга
впервые и, стало быть, взаимоудивленно. Когда в таком
естественном деле как любовь что-то делается в первый раз, это
"что-то" всегда нервически-замедленно. Рука не то чтобы
ласкает, но пробирается словно лазутчик, плоть не то чтобы
трепещет, но дрожит. Зрачки всегда расширены, даже если ясный
день истошно бел и солнечный свет бьет в лицо и рвется сквозь
частокол ресниц. Мужчина и женщина напряжены, словно ремни на
заплечном коробе рудокопа, жилы на шее у обоих словно
прихотливые плечи греческой буквы, выпирающей из-под второго
слоя палимпсеста. И все равно обычно получается скорее хорошо,
чем плохо. В первый раз мужчина всегда скор на расправу, во
второй, который обыкновенно торопится по не просохшим следам
первого, женщина помогает мужчине кончить, прохаживаясь
указательным пальцем по мошонке. Естественно, помощь
оказывается слишком действенной. В глазах Гвискара - две
маленькие воронки, как два зародыша тайфуна, глаза Гибор - это
две луны, ставшие черными. Но Гвискару и Гибор куда легче, чем
всем другим Тристан-Изольдам, над которыми, как впрочем и надо
всеми, тяготит проклятие мнимой значимости этого слова -
"впервые", которое на поверку оказывается лишь очередной
шуткой очередных перерождений, воплощений, соитий. Им легче,
потому что Гвискар, запечный Казанова, привычен к любви как
ноздри кожевника к ароматам дубильни, а Гибор само положение
уничтожаемой прессом лягушки настолько не впервой, что ее
собственное неловкое волнение весьма странно. Впрочем, так
было каждый раз и в предыдущий первый раз (не с Гвискаром)
было приблизительно так же.
Следуя на богомолье в беспорядочной свите герцогини
Бургундской, они присматривались друг к другу (Гвискар искони
наводил порядок в гривах праведных спутниц Изабеллы
Португальской, Гибор прибилась к табору за две недели до
смерти). Все шло к тантрическому взлету, который, однако,
запоздал - наступила чума. "Чумец", как говаривала Изабелла,
выкосил человек шесть по дороге к госпиталю мессира Жануария,
а Гибор с Гвискаром слегли как раз после инициационного и до
крайности непристойного взаимного поцелуя, одного из таких,
после которых волей-неволей сплевываешь один-два-три коротких
курчавых волоса. Они слегли на рассвете - оба, сразу, в виду
госпиталя. Великодушная герцогиня сочла, что будет лучше
оставить обоих на попечение Жануария или, если точнее, что
если они умрут в госпитале, а не в конвульсирующей фуре, это
будет гуманнее. Препоручив слабо пульсирующие нити их судеб
лекарю, Изабелла двинулась дальше, а чуткий Жануарий уложил
взаимопритягивающиеся половины женско-мужской мандалы в одну
кровать, ибо ценил живопись.
Как раз когда Муса колотил цепным молотком в ворота
госпиталя, Жануарий припас двух ангелов. Тех, что спустились
за душами Гвискара и Гибор. Они неуверенно пересекали
ромбический внутренний двор. Похоже, они просто не знали
точно, где искать тех, за кем пришли. Жануарий, проводив
сожалеющим взглядом их ультрамариновые хламиды, поспешил
отпереть Мусе, ибо неистовствующая молодежь, спутники
басурмана, грозила сровнять с землей госпиталь и самый его
эйдос. "Отошли с миром", - заключил Жануарий, отпирая ворота.
Когда Муса ушел, излив на Жануария всю отстоянную в
мыслительных бурдюках смесь, Жануарий понял, что весьма
опрометчиво дал вольницу Гвискару и Гибор, позволив им умереть
от чумы. "Если кому-то и резать Зегресов, так это не мне, а
им". И Жануарий наскоро затворил ворота и со всех ног бросился
туда, где лежали христиане принявшие друг друга в объятия в
качестве последнего причастия.
Жануарий успел почти вовремя, мысленно распевая гимны
хаотической топонимике госпиталя Святой Бригитты, где могут
замешкаться даже ангелы.
Звуков, голосов, шорохов было не слышно. Но все
происходившее можно было увидеть, если бы нашелся такой
отважный дурак-вуайер, у которого не пересыхало бы от
увиденного в мозгу и который простоял бы у отверстой замочной
скважины более секунды. Можно было увидеть, как Жануарий
отвесил земной поклон гостям, изложил свою просьбу и кратко
описал то, что творится безбожной Гранаде. Короче говоря,
Жануарий замолвил за Гвискара и Гибор словцо перед двумя в
ультрамарине. Гвискар с Гибор остались на земле, уже побывав
одной ногой на небесах и вернулись, словно жертвенные барашки,
которых попустительствующая рука смахнула с алтаря блеять и
резвиться до следующего жертвоприношения . Правда,
именовались они уже не "человеками" а "глиняными человеками".
Как ни странно, они были Жануарию весьма и весьма
благодарны. "Спасибо в карман не положишь", только чуть
длинней и гораздо вежливей сказал своим благодарным пациентам
Жануарий и тут же предложил им возможность отличиться. Долг
искони красный платежом, в данном случае должен быть красен
прямо и недвусмысленно. "Перебить Зегресов? А кто это?" -
поинтересовался Гвискар. Когда Жануарий объяснил, вопросы
окончились.
Их было много и все они чувствовали себя немного неуютно,
когда эти двое с крыльями за спиной ринулись с обрыва, а ведь
там не два фута - как бы не двести. Но вопреки опасениям и,
честно говоря, ожиданиям, под нездоровое улюлюканье, они тем
не менее взмыли - святому Франциску привет! - и, описав
невиданный круг, вернулись на глазах у всего честного народа,
дабы приземлиться в том же месте откуда минуту назад бросились
стремглав вниз. И солнце не оплавило воск, что скреплял перья
их рукодельных крыльев - ведь солнца в тот день не было. Один
из них был мужчина, другой - женщина. Он поцеловал ее в
сладкие губки - типа спасибо что составила мне компанию. Она
поцеловала его в ответ, - типа не за что, было довольно весело
и почти что не страшно. Они обратились к публике, а публика не
отрывала от них взор и каждому мужчине (тем более мавру)
хотелось быть среди них в роли Гвискара, а каждой даме - в