голоса, что его еще крепче обидело. Он тогда вывел первого попавшегося - и
принялся в свое удовольствие лупить. Но зек попался такой, что назло ему не
проронил ни стона. Огорчившись, что силу его не уважают, Иванчук и шибанул
штрафника головой о бетонную стену, так что треснул череп у того, будто
арбуз. Дело это наспех замяли. Иванчук наутро накарябал, как ему приказали,
что заключенный во время его дежурства совершил самоубийство путем разбития
головы. Вкладывая в ломку арестантских костей всю душу, Иванчук не знал меры
- с зеками торговать да у зеков воровать. Иванчук же был дураком, у него не
хватало умения продать в лагере за рубль то, чему на воле цена была копейка.
Он не обчищал, а вырывал с мясом, чуть не убивая за копейку людей. Вот он
стоит, сопит в ноздри, выпучивает бесцветные пузыри глаз, и сам начальник
лагеря рядом с ним забоялся, а точно затвердил, что он есть начальник, что
его нельзя пальцем тронуть; а не хлопнет ли без разбору, дурак?
Иванчук переходил в роту так, точно со двора во двор свели на цепи
быка. Где служить, ему не было разницы, а Гнушину и сделалось с ним покойно,
хорошо. С первых дней Иванчук слушался своего нового начальника
беспрекословно и даже силился ему угодить, усердствовал, чуя по-бычьему
дыхлом, что от этого человека зависит теперь его судьба. Они вместе выпивали
в канцелярии, когда наступало время после отбоя, при том Гнушин
воодушевлялся и орал целые речи, а Иванчук уважительно утихал, делая важное
лицо, которому командир и вверял свою душу, будто иконке.
Командир жил в пристройке для офицеров, тут же, в расположении роты,
занимая отдельную квартиру на втором этаже кирпичного флигеля. Гнушин
находил не раз, что из квартиры пропадали понемногу продукты, сигареты. Или
исчезали с буфета копившиеся от получки медяки. Долго он заблуждался,
морочил сам себе голову и не пытался вникнуть в эту тайну поглубже. Замок не
имел следов взлома. Исчезало столько, будто б залетели, поклевали со стола
птички, но птиц и не водилось в здешней степи. Однажды он додумался, защемил
форткой и дверью две невидимые для чужих глаз нитки и таким способом наконец
обнаружил, что лазят в те сутки, когда он отсутствует в карауле, и лазят
через окно. Воровали, и Гнушин это понял, солдаты, свободные в сутки его
дежурств от караула, кто-то из второго взвода. Пропажа по штучке сигарет
была едва заметной, но мысль, что его дурачили молодые нагловатые пареньки,
была Гнушину нестерпимой. Они наткнулись на захлопнутую форточку, и в тот же
раз справились с крючком, снова пролезли в комнату. Тогда, уходя на сутки,
стал запирать в комнате овчарку, но уже не выдержал сам - она выла и гадила.
Воротясь из караула, он звал дневального солдата убрать в комнате дерьмо и
ссанину. Дощатые мытые полы воняли до ночи этой сыростью, так что мучительно
было засыпать. Пока командир терпел это унижение, все чувства его оказались
в роте на виду. Кто воровали, однако, не образумились, и как только он убрал
овчарку за порог - снова в комнату кто-то наведался, пошебуршил в ней
крысой.
Гнушин смог сознаться только Иванчуку. Услыхав, что у хозяина воруют
солдаты, Иванчук даже пережил потрясение, точно б и у него оказалось что-то
украдено. Покрылся свирепыми пятнами, набычился и не в силах был такого
понять. Пьяненькому командиру хватило духу, чтобы растолковать Иванчуку всю
эту затянувшуюся почти на месяц историю. Иванчук высказался единственный
раз, и слова его уже приговорили солдат: "А вы переживаете, переживаете за
них как за детей родных, а они вам срут. Не-ет, этих я крыс передавлю. Будут
эти сигареты жрать, а если не полезет - утрамбую".
После отбоя Иванчук принялся за работу. Казарма улеглась и отмерла.
Только в ротной канцелярии горел свет. Там ждал торжественно Гнушин, не зная
еще, какой подарок ему готовит бывший вертухай. Началось тихо. Иванчук без
шума поднял одного бывалого солдата, сказал одеться и повел за собой, но
только перешагнули они порог канцелярии - как оглушил по голове. Солдат от
неожиданности даже не смог вскрикнуть, скорчился. Покуда мучила его и
корчила боль, Иванчук запер не спеша дверь, сжал таинственно в кулаке у того
на глазах блестящий ключик - и снова молча ударил. Гнушин пересилил в первую
минуту волнение и накричал уже с какой-то обидой на ничего не понимающего
солдатика, припертого ударами к стенке: "Что, страшно cтало? Cтрашно без
дружков?!" Этот выкрик ободрил Иванчука и будто б развеселил. Ему пришло на
ум погасить в канцелярии свет, так что осталась гореть только лампа на столе
командира. Помещение окунулось в нежный полумрак и тишь. Лампа вспыхнула
ярче, горячей. Иванчук наставил раскаленное это око на затравленного
паренька и весело приказал: "Ррра-вяйсь, крыса, смираа! Не моргать! Глядеть
сюда! Кто ворует у товарища командира? Ты или кто? Какие их имена?" А тот
долго упирался и не выдавал своих, покуда не прошло часа, а то и больше, и
он изнемог, понимая, что эти двое никуда не спешат и ничего не боятся. С
него лилась на грудь кровь. Иванчук после каждого удара утирал теперь руку
полотенцем, а потом заматывал в него кулак и бил как в боксерской перчатке,
что понравилось ему даже больше, чем на живую. На живую стало ему тягомотно,
а так, набалдашником из полотенца - будто б отдыхал. Большой мужиковатый
солдат уже стоял перед ними на коленях, прося пощады, уже сжевал безропотно
сигареты, которыми набил ему Иванчук "на халяву" полный рот, уже рыдал и
плакался, когда тот их "утрамбовывал" - и наконец сознался, назвал, издыхая
от страха, какую-то нерусскую фамилию. "Ну, во, молодцом, рожу умой, и
пойдем-найдем эту крысу" - довольно заулыбался Иванчук.
Он взял фонарь и кликнул для важности овчарку, которая с некоторых пор
слушалась его как самого командира, разве не ластясь и отчего-то не любя. В
казарме Иванчук ходил по рядам коек, высвечивая из темноты усталые лица
спящих. За ним плелся солдат, и опознал скоро он чью-то рожу, по которой
полоснул свет фонаря: "Это он..." Иванчук постоял молчаливо над спящим,
подумал. Сказал дожидавшемуся солдату шепотком: "Пшел в койку... А товарищу
начальнику что поперек сделаешь - убью живым". Подождав, когда этот уляжется
и сделается тихо, Иванчук толкнул развалившегося на койке нерусского
солдатика в бок. Тот что-то зло забурчал, отчего Иванчук легонько шлепнул
его по щеке и задрожал гремучим из души голосом: "Тихо, черножопый, тихо..."
Солдат привстал и застыл, кривясь от слепящего лучика, бьющего в упор в
глаза. "Начальник звал, есть дело до тебя. Ну, чо лежишь? Я чо, не ясно
сказал?" Узбек пугливо вскочил на ноги, потянулся за сапогами... "Брось,
неча полы грязнить, щас вернешься..." - позвал за собой Иванчук и снова
молчаливо, торжественно сопроводил подсудимого до канцелярии, где творился
уже глубокой ночью этот суд.
По масляной стене канцелярии тащился бурый след и на полу плавали в
полутьме болотные пятна. Гнушин снова разволновался, отчего напялил на
голову фуражку и сидел за столом как истукан. А Иванчук перемалывал у него
на глазах солдата за солдатом. Было неожиданным для него ударом, что их
оказалось так много - не один и не два выродка, а череда новых разных лиц.
Никому из них он не сделал плохого. А они сговорились и обкрадывали,
залазили такими вот ночами в его дом. "Ты у кого копейку воровал, крыса? А
ты на сигареты заработал? Покурить захотелось, а чо, товарищ командир те
отец родной? Чо ты по карманам лазил, падлюка? Падлюка! Крыса!" - зубрил без
умолку Иванчук, так что начинало железно скрежетать в ушах. Каждого он
доводил, даже стойких поначалу, до неуемного утробного плача, каким орут
голодные младенцы. Гнушин вскрикивал и останавливал Иванчука, отпуская с
последним словом из канцелярии наказанных солдат, которые так и не
постигали, что мучились всего-то за десяток ворованных сигарет. Во время же
суда все они вымаливали у Гнушина прощения, но тогда-то он и зажигался пылко
речью, которую полнила ожесточенная боль, даже выжимала у него самого
мучительные слезы из жалких собачьих глазок. "А если я тебя вдарю -
простишь?" И стоило солдату промычать что-то молящее, как Гнушин не хотел
этого слышать и вспыхивал: "А ну-ка, всыпь ему по мордасам, Иванчук! Что,
прощаешь? Ты слыхал, Иванчук?! Всыпь-ка ему еще... Он простит!"
Через канцелярию за ночь прошло с дюжину солдат. Суд, казалось,
выдохся, но вместо сна и отдыха Гнушин вдруг захотел увидеть, потребовал,
приказал доставить ему "этого вшивого студента". Иванчук никогда еще не имел
дел со студентами, ничего про них не знал, а потому почувствовал себя
обманутым, как если б нагрузили ненужной опасной работой. "Да чо его,
тормозного этого, возни тока..." "Кто ты такой? Что ты понимаешь?" - не
желая слушать, вспыхнул истерзанный командир, так что бывшему вертухаю
против воли пришлось умолкнуть и шагать снова в казарму, на солдатскую,
обрыдлую за ночь половину.
Гнушин успел задремать и уже с тягостью разглядел перед собой студента,
съежился как от холода. "Так это вы, товарищ солдат, жаловались военврачу...
Могу вам сказать, что я не люблю жалобщиков, и это... всю вашу вшивую
интеллигенцию". Терпеть студента до смерти ему опротивело, был это самый
бесполезный, но и вредный солдат - чужеродный, непонятный, таящий в себе
что-то ядовитое, будто б жало. "Так это что же, товарищ, вы лучше остальных?
Белая кость? Ум нашей эпохи? - привязался к нему занудно Гнушин, употребляя
самые нарядные слова, какие роились теперь, как на празднике, в гулкой его
башке. - Мы, выходит, тут все недостойные вас? Да вы, вы... " Командир
задохнулся от слов. "Дай ему, Иванчук, чтоб не молчал! Нет, погоди... Нет, я
ему еще скажу... А ты, студент, чего морду воротишь... Ты вот мне скажи,
почему брезгуешь? Все вы, студенты, горазды писать, учить... Напишет
красиво, а сам такой жизнью брезгует. Вы там в Москве уму набираетесь,
учитесь, понимаете, что к чему. Но вы эту правду не говорите, не-ет! Ты вот,
студент, даже не попал долг выполнять, а сердце уже испортилось, заболело,
даже так тебе не нравится, когда умирать за родину не надо. А почему? А
потому что рядом с простыми. Я тебе и не нравлюсь, от нас тебе и тошно так,
от жизни нашей. Но я вот тебя и спрашиваю тогда, гада, задаю ясный вопрос,
раз ты выучился и умный такой - почему же я так живу, что и жить-то не
хочется?! А тебе вот хочется, жить-то?!"
В то мгновение студент задушевно проговорил, что он занимался не этим,
а химией. Иванчук развалился на стуле поодаль, дремал, и не разу его не
тронул. Слова пугали студента отчего-то покрепче кулаков, так что можно было
уже и не бить. "Химик? Химичишь, значит? - растрогался от его жалкого вида
Гнушин и произнес - А если ты химичишь, то добейся, чтоб людям, людям
сделать легче, а не себе там в Москве. Вот везде в мире студенты высказывают
свое мнение. Я в газетах читал - заживо себя там жгут. Ну, а вы чего там в
Москве? Да вы только начните... А мы уж за вами! Вот тогда мы скажем - нате,
берите наши жизни, дорогуши, пользуйтесь! Но вы ж всем довольны. Что вам
наша жизнь? Кто мы вам?! Пьянь, рвань, дрянь..."
Студент порывисто, хрипло задышал от смятения, думая, что теперь из
него уж точно пустят кровь. Но с пьяной, тяжелой тоской Гнушин разуверился
вдруг и в студенте, как если бы хотел ошибиться, но только подтвердил свою
правоту. Он застыдился сказанных слов, бестолково умолк, встал и покинул
ничего не говоря канцелярию. Дремавшая в углу овчарка что-то почуяла через
минуту, поднялась как по команде и согнутой усталой тенью ушла по его следу.
Иванчук уселся сам на опустевшее место за столом - а в ту ночь он
дежурил по роте - и важно отдал команду сделать мокрую уборку в канцелярии.
Студент ожил и потащился на двор за водой. Потом бесшумно вприсядку танцевал
карликом на полах, смывая в полумраке с досок кровь, хлюпая тряпкой. Вода в
полном до краев ведре побурела, когда отжимал он тряпку. "Иди воду сменяй,
падло... " - буркнул сонливо Иванчук и сморился, не уследил, когда студент с
ведром изчез и больше не возвращался.
В промозглой казарме ко времени побудки никто и не спал, только
притворялись. Как ни остерегался Иванчук, но он разбудил солдатню своей
возней еще ночью. Но никто не подал вида, что разбудили. Долгую ночь вся
казарма
прислушивалась к тому, как вертухай поднимал шепотом с коек людей, как
они уходили, а вслед за ними новые и новые, и как возвращались. Не понимали
- кого, зачем, но помалкивали, слыша доносящиеся из канцелярии глухие крики.
У возвратившихся не спрашивали, что с ними делалось. А они быстрей прятались
в койках и сами притворялись спящими. С побудкой все как ни в чем не бывало
повскакивали с коек, а дюжина человек, покрытая подтеками и синяками,
озирались друг на дружку и зло молчали. И день начался как обычный.
Москвич задушился на половой тряпке, висел под створом ворот, как за
перегородкой. Из казармы его по ту сторону, по степную, не могли увидеть. А
разглядели, когда рассвело, с лагерных вышек, откуда был виден вздернутый на
воротах полуголый призрак человека. Собралась толпа солдат, которые бежать
должны были на зарядку. Первый появившийся офицер - с гладко выбритыми и
обветренными по дороге на службу щеками - послал будить командира роты,
Гнушина, и застрял в толпе, взирая вместе со всеми шагов с пяти на
самоубийцу. Такого никто никогда в своей жизни не видел, и хоть стало
страшно, все с замиранием глазели как на чудо на босые закоченевшие ноги -
что не достают до земли, делая мертвое тело москвича невесомым, призрачным.
О самоубийце переговаривались. Вспоминали, кто последний видел его в
казарме, и кто-то наконец сболтнул, что под утро Иванчук тягал москвича в
канцелярию, после всех в эту непокойную ночь. Офицер, молодой взводный
лейтенант, обратился в слух и взял для себя на заметку проболтавшегося
солдата, смекнув и по вспухшим битым лицам многих, что происходило в роте
этой ночью небывалое и что замешан здесь со своим вертухаем не иначе сам
Гнушин, а значит и маменькин сынок вешался под утро на половой тряпке не
просто так сдуру. Подле лежало сваленное на бок ведро. Уставившись на это
опрокинутое пустое ведро, лейтенант обнаружил, что глядит на подмерзшую алую
лужицу, что вытекла из него, размером с чайное блюдце. Находка объяла
молодого лейтенанта прохладным трепетом; он только и думал, что обнаружил
следы крови и что уж наверняка - следы преступления, в котором ротный их
командир. Лейтенанта так влекло к этой лужице, что не удержался и наступил
зачем-то сапогом. Алая льдистая корка хрустнула вафлей. На этот звук никто
не обратил внимания. Он растерялся от сделанного и больше не подходил к
ведру, держался от этого предмета в отдалении, подглядывая за происходящим.
Гнушин слышал за спиной праздные шепотки солдат и храбрился, говоря по
сторонам, когда вытаскивали студента из петли и спускали неуклюжее тело на
землю: "Повесился, и хрен с ним, места хватает - схороним". Но спрятавшись в
ротной канцелярии без конца вспоминал студента, что умолял его этой ночью,
будто б просился на волю; " Что же ты жить не захотел, зачем же ты так-то,
парень, кто ж тебе смерти желал... Эх ты, студент, кто ж тебя знал, что ты
как бабочка на тот свет упорхнешь..."
К мертвому студенту Гнушин больше ничего не чувствовал и забыл о нем
плохое. Но к оставшимся живым людям, а потому и к себе, испытал в одночасье
тоскливое презрение. Надо было доложить в полк, и он сделал это через силу,
когда подумал, что собрался с мыслями и готов. Слова его оказались
неповоротливы, черствы и он будто б отрешился от жизни, зная, но скрывая всю
правду. Гнушин дал себя клевать да терзать, и доклад о самоубийстве солдата,
к тому ж москвича, волок самого ротного командира по начальству как труп. За
этого жителя Москвы, за студента, из него выгрызали теперь и душу, и дрянные
его потроха, но обретали неожиданно сытый довольный покой, делая из него и
теперь что было угодно - хоть глину, хоть навоз. Когда разговор с ним был
окончен, Гнушин блуждал уже в полупамяти. Лицо его ни с того ни с чего
покрылось меленькой занозистой сыпью, а потом что ни час безмолвного
командира раздувало, будто рос на глазах багровый безликий гриб. Труп
москвича к вечеру увезли куда-то санитарной машиной. А у Гнушина из
занозистых ранок по всему телу к вечеру стала сочиться гнилая кровь.
Фельдшер из лагерной больнички отказался его лечить и опасливо пятился от
увиденного, боясь и сам неведомой этой заразы. Гнушину он сказал, что это
может быть и гангрена и что ехать надо в санчасть, где есть серьезные врачи,
а то весь сгорит как в топке.
И он отправился своим ходом, на ночь глядя, без вещей. Распухшие руки
не влезли в шинель. Накинутую на плечи офицерскую гладкую шинелку сдирал
своим лезвием ледяной ветер. Cледом увязалась овчарка, одичало ступая по той
взмыленной грязью дороге, что уводила на станцию и была ей новой, неведомой.
Далеко уйдя от жилых мест и людей, Гнушин застрял на полпути посреди степной
пустоши, где черно светили свинцовые облака и стекленела под небом
осколчатая грязь. Силы не имея и духа отогнать от себя упрямую хромую
собаку, которая только тем и привыкла жить, что повсюду за ним ходила, он
снова намучился до слез. Когда остановился - и она замерла в ожидании. Когда
стал кричать и как мог угрожал - виновато пятилась, уворачивая от его
взгляда сникшую от горя башку. Пнул сапогом. Она пронзительно взвизгнула,
откатилась. Но с дрожью, почти на брюхе, снова приползла. "Ну, чего тебя,
сука, убивать?! - заорал истошно Гнушин - Вот, убью, слышишь, расколю
башку... Ну, чего делаешь-то? Ну, куда нам двоим? Куда?!" Он заплакал,
отвернулся прочь и двинулся один по пустой промозглой дороге. Овчарка ждала
и терпела, будто хозяин отдал команду не сходить с места. Резкие очертания
его долговязой растрепанной фигурки спустя несколько минут болотно поглотила
темнота. Тогда она сильно, призывно залаяла. Ничего не услыхала в ответ - и
кинулась навстречу холодному сырому безмолвию.
В роте было много радостных и довольных, а многие уверовали, что отныне
он здесь не заявится командиром. Гнушин же всего через недельку возвратился.
Вместе с ним встречали овчарку, хоть тоже забыли поминать, когда уковыляла в
ночь за командиром и не отыскивалась на другой день. Гнушин был коротко
острижен, как после вшей. Так, по форме, в санчасти корнали всех, и даже
офицеров, кто попадал туда неопрятным и заросшим. Его рука покоилась на
повязке, похожая в одеревенелой грязной корке бинта на березовое полено. Он
ступал по земле осторожно, точно боялся ее потревожить, а вела его в казарму
грузная староватая женщина, с узелком в руке. Овчарка держалась у ее подола
и преданно задирая башку то и дело чего-то по-щеньячьи ждала от нее
взглядом.
Так в роте появилась Мария, которую Гнушин всем назвал своей женой.
Лицо скуластое, плотное, но без жестокого выражения, а доброе, как у коровы.
Под глазами мешки, щеки синюшные, как изрезанные запойными жилками. Из всех
вещей добротным на ней оказалось только новенькое свеженькое толстое пальто
- не иначе, купленное командиром в подарок. Женщина слушалась Гнушина,
трепетала и молодела, стоило ему заговорить. Среди людей он с ней
разговаривать стеснялся. В тот день он ни с кем и не поговорил. Они укрылись
в его комнате. Выходя разок за пайком для командира, Мария заискивала перед
угрюмо глядящими на нее встречными офицерами, приветливо и охотно
знакомилась с солдатами, хотя чувствовалось, что в казарме ей неловко - тут
каждый годился в сыновья. "Ничего, что я к вам подселилась, ребятки? Если
что кому пошить, постирать, говорите мне, я сделаю, - пугала солдат
заискивающая и перед ними некрасивая женщина. - Так это - каша, гречневая?
Саня, ой, извиняюсь - товарищ капитан слаб еще, ему бы в коечку. Ой, какая
каша! Ничего, если я и Санечке, ой, извиняюсь - товарищу командиру наложу? Я
тихая, я вам не помешаю. Ребяточки, а Александр Иванович хороший человек? -
ей ничего не отвечали, дичились - Ну я пошла, ребятки? Я черпачок наложила,
а вам еще много осталось!"
Платье на ней было ветхое, серое, как паутина. Старушечье. В следующие
дни она носила поверх этого белую парадную рубаху командира, что делало ее
похожей на повариху. Гнушин, верно, боялся, что жене о нем порасскажут;
боялся и того, чтобы сама не сболтнула чего-то - и поэтому сторожил цепко,
ревниво каждый ее шаг. А казарма ночами томилась, не спала. Выходя утром из
укромной комнатки за пайкой, Мария прятала глаза, смущаясь молодых ребят.
Сам командир, отрешенный и слабый после госпиталя, чувствовал, что это
затишье чем-то грозит. Тайну, чудилось, знал Иванчук: женщина так боялась
бывшего надзирателя, что обходила его совсем пряча глаза, совсем убито. А он
ловил минутку и не при Гнушине цеплялся к ней да шептал как знакомой - шипел
что-то злое в самые уши. Квартирку украшала теперь чистота. И убиралась в
ней сама женщина. Иногда было слышно, как Гнушин называл ее Машей. Однако
неожиданно доносились и крики. Раз или два в неделю командир с овчаркой
уходил на зону в караул, а Марию запирал одну в квартире, куда наведывался
ближе к ночи. Приносил из караула поесть горячего, супца или каши, а потом
совершали они прогулку на сон грядущий и при свете луны прохаживались под
ручку по степной дороге от роты до зоны. Напивались степным воздухом, будто
чайком, и о чем-то подолгу разговаривали, отводили душу. Гнушин провожал
жену в квартиру, а сам возвращался на дежурство в караул, где все спали и
стерегла его прихода, не спала, только верная хромая овчарка.
Разрушили в один день эту тайну лагерные надзиратели, когда кто-то из
замызганной их братии обратил наконец внимание, что за женщина прижилась по
соседству, стала у них под боком офицершей. Мужички эти неожиданно заявились
в роту, чтобы своими глазами увидать жену Гнушина. Навеселе встали под окном
и кричали, звали ее выглянуть. Их вера, что они знакомые с женой командира,
была сильной да злой. Так что зябли под глухим безответным окном и
прокурили, дымком пустили по ветру побольше часу, жалея с места этого просто
так уходить, вспоминая по кругу Марию. Рассказы эти незаметно собрали и
толпу солдат. Наговорившись всласть, довольные собой, мужики сыто,
тяжеловато ушли, а солдат как голодать оставили под окнами. Они не
расходились, зная, что Мария, хоть и не выглянула, прячется в квартире.
Когда вертухаи ушли, она не выдержала, распахнула окно. Кто дождался,
отчего-то весело загудели. Белая офицерская рубаха на ней колыхалась как
разорванная. Из-под разинутого ворота торчало голое плечо. Волосы казались
жирными, маслянистыми, путались и липли к багровому расплывшемуся лицу. "Не
верьте им, ребятки! - всполошено, будто из огня, кричала она сверху, - Не
верьте!" Cолдаты стали стихать и уже растерянно прятали глаза, не вынося
глядеть, как она полыхала в бесцветном просвете окна.
Но вертухаи повадились захаживать что ни день под окошко - материли ее
криком, зазывали-мучили, махая с земли поллитровкой: "Выпей с нами,
офицерша! Машка, сука, вона куда попряталась от нас, а ну давай, подруга
боевая, вылазь!" Воротясь со службы, Гнушин застал женку уже в злых кипучих
слезах и она выла, не в силах терпеть больше своих мучений, чтобы отпустил
или дал выпить. Гнушин ходил просить у надзирателей не отнимать Марию -
забыть, что она есть. Однако мужички разохотились и погнали с хохотом
командира: "Чего ж ты, жлоб офицерский, используешь бабу, а стакана ей не
нальешь! Она за водку, за водку - ты испробуй! Ух, как любить будет!
У-у-ух!" После этого позора он всего боялся, вздрагивал от каждого шума и
отныне выпускал Марию наружу только по нужде, сопровождая ее угрюмо,
молчаливо до отхожего места и конвоируя обратно, в опостылую ей строгой
краской стен квартиру. Мужички заявлялись хозяевами и солдаты собирались за
их спинами толпой да глазели с хохотом на бесплатный этот цирк. А на другой
раз изловчились - к запертой в квартире Марии пролез по карнизу ради
всеобщего веселья ловкий и цепкий, как обезьяна, нерусский солдат и передал
через окно бутылку. Встретила она командира добрая, слюнявая, плачущая от
любви к нему и покоя - а командир с порога кинулся ее топтать да бить. Когда
яростная эта обида за себя схлынула, Гнушин увидал избитую женщину как с
высоты и так растрогался виноватым изможденным ее видом, что вцепился теперь
уж в нее с объятьями и, не помня себя от прямодушной этой пронзительной
боли, целовал избитое в кровь лицо. "Стаканчик бы мне, хоть капельку, хоть
на донышке... - всхлипывала она с просящей жалобой. - Надо мне, вот только
стаканчик, а с завтра умру - не попрошу! Как есть до завтра!" И в тот день,
по стаканчику, думая, что стаканчиком излечит под своим приглядом, как
доктор, тоскливую беспробудную болезнь, Гнушин напился с Марией водки, и
пьяная их гулянка не давала никому в офицерской пристройке сна. А когда
очнулся командир под утро, то комната была пустой. Что-то толкнуло его в
казарму - и там ее увидал. Снова пьяная, в чем мать родила, она улыбалась
ему слюняво с солдатской взмокшей койки, приговаривая как полоумная:
"Хорошие вы мои ребятушки... Хорошие вы мои..."
Гнушин, весь дрожа, прокричал что-то непонятное, лающее, и бросился от
нее прочь. Заперся наглухо в квартире, так что стало его не видно и не
слышно. Ненужную уж солдатне Марию подобрали вертухаи. Обрядили, запрятали в
частном одном домишке, а ночью утащили в свою конуру, на зону, распродавая
принялся в свое удовольствие лупить. Но зек попался такой, что назло ему не
проронил ни стона. Огорчившись, что силу его не уважают, Иванчук и шибанул
штрафника головой о бетонную стену, так что треснул череп у того, будто
арбуз. Дело это наспех замяли. Иванчук наутро накарябал, как ему приказали,
что заключенный во время его дежурства совершил самоубийство путем разбития
головы. Вкладывая в ломку арестантских костей всю душу, Иванчук не знал меры
- с зеками торговать да у зеков воровать. Иванчук же был дураком, у него не
хватало умения продать в лагере за рубль то, чему на воле цена была копейка.
Он не обчищал, а вырывал с мясом, чуть не убивая за копейку людей. Вот он
стоит, сопит в ноздри, выпучивает бесцветные пузыри глаз, и сам начальник
лагеря рядом с ним забоялся, а точно затвердил, что он есть начальник, что
его нельзя пальцем тронуть; а не хлопнет ли без разбору, дурак?
Иванчук переходил в роту так, точно со двора во двор свели на цепи
быка. Где служить, ему не было разницы, а Гнушину и сделалось с ним покойно,
хорошо. С первых дней Иванчук слушался своего нового начальника
беспрекословно и даже силился ему угодить, усердствовал, чуя по-бычьему
дыхлом, что от этого человека зависит теперь его судьба. Они вместе выпивали
в канцелярии, когда наступало время после отбоя, при том Гнушин
воодушевлялся и орал целые речи, а Иванчук уважительно утихал, делая важное
лицо, которому командир и вверял свою душу, будто иконке.
Командир жил в пристройке для офицеров, тут же, в расположении роты,
занимая отдельную квартиру на втором этаже кирпичного флигеля. Гнушин
находил не раз, что из квартиры пропадали понемногу продукты, сигареты. Или
исчезали с буфета копившиеся от получки медяки. Долго он заблуждался,
морочил сам себе голову и не пытался вникнуть в эту тайну поглубже. Замок не
имел следов взлома. Исчезало столько, будто б залетели, поклевали со стола
птички, но птиц и не водилось в здешней степи. Однажды он додумался, защемил
форткой и дверью две невидимые для чужих глаз нитки и таким способом наконец
обнаружил, что лазят в те сутки, когда он отсутствует в карауле, и лазят
через окно. Воровали, и Гнушин это понял, солдаты, свободные в сутки его
дежурств от караула, кто-то из второго взвода. Пропажа по штучке сигарет
была едва заметной, но мысль, что его дурачили молодые нагловатые пареньки,
была Гнушину нестерпимой. Они наткнулись на захлопнутую форточку, и в тот же
раз справились с крючком, снова пролезли в комнату. Тогда, уходя на сутки,
стал запирать в комнате овчарку, но уже не выдержал сам - она выла и гадила.
Воротясь из караула, он звал дневального солдата убрать в комнате дерьмо и
ссанину. Дощатые мытые полы воняли до ночи этой сыростью, так что мучительно
было засыпать. Пока командир терпел это унижение, все чувства его оказались
в роте на виду. Кто воровали, однако, не образумились, и как только он убрал
овчарку за порог - снова в комнату кто-то наведался, пошебуршил в ней
крысой.
Гнушин смог сознаться только Иванчуку. Услыхав, что у хозяина воруют
солдаты, Иванчук даже пережил потрясение, точно б и у него оказалось что-то
украдено. Покрылся свирепыми пятнами, набычился и не в силах был такого
понять. Пьяненькому командиру хватило духу, чтобы растолковать Иванчуку всю
эту затянувшуюся почти на месяц историю. Иванчук высказался единственный
раз, и слова его уже приговорили солдат: "А вы переживаете, переживаете за
них как за детей родных, а они вам срут. Не-ет, этих я крыс передавлю. Будут
эти сигареты жрать, а если не полезет - утрамбую".
После отбоя Иванчук принялся за работу. Казарма улеглась и отмерла.
Только в ротной канцелярии горел свет. Там ждал торжественно Гнушин, не зная
еще, какой подарок ему готовит бывший вертухай. Началось тихо. Иванчук без
шума поднял одного бывалого солдата, сказал одеться и повел за собой, но
только перешагнули они порог канцелярии - как оглушил по голове. Солдат от
неожиданности даже не смог вскрикнуть, скорчился. Покуда мучила его и
корчила боль, Иванчук запер не спеша дверь, сжал таинственно в кулаке у того
на глазах блестящий ключик - и снова молча ударил. Гнушин пересилил в первую
минуту волнение и накричал уже с какой-то обидой на ничего не понимающего
солдатика, припертого ударами к стенке: "Что, страшно cтало? Cтрашно без
дружков?!" Этот выкрик ободрил Иванчука и будто б развеселил. Ему пришло на
ум погасить в канцелярии свет, так что осталась гореть только лампа на столе
командира. Помещение окунулось в нежный полумрак и тишь. Лампа вспыхнула
ярче, горячей. Иванчук наставил раскаленное это око на затравленного
паренька и весело приказал: "Ррра-вяйсь, крыса, смираа! Не моргать! Глядеть
сюда! Кто ворует у товарища командира? Ты или кто? Какие их имена?" А тот
долго упирался и не выдавал своих, покуда не прошло часа, а то и больше, и
он изнемог, понимая, что эти двое никуда не спешат и ничего не боятся. С
него лилась на грудь кровь. Иванчук после каждого удара утирал теперь руку
полотенцем, а потом заматывал в него кулак и бил как в боксерской перчатке,
что понравилось ему даже больше, чем на живую. На живую стало ему тягомотно,
а так, набалдашником из полотенца - будто б отдыхал. Большой мужиковатый
солдат уже стоял перед ними на коленях, прося пощады, уже сжевал безропотно
сигареты, которыми набил ему Иванчук "на халяву" полный рот, уже рыдал и
плакался, когда тот их "утрамбовывал" - и наконец сознался, назвал, издыхая
от страха, какую-то нерусскую фамилию. "Ну, во, молодцом, рожу умой, и
пойдем-найдем эту крысу" - довольно заулыбался Иванчук.
Он взял фонарь и кликнул для важности овчарку, которая с некоторых пор
слушалась его как самого командира, разве не ластясь и отчего-то не любя. В
казарме Иванчук ходил по рядам коек, высвечивая из темноты усталые лица
спящих. За ним плелся солдат, и опознал скоро он чью-то рожу, по которой
полоснул свет фонаря: "Это он..." Иванчук постоял молчаливо над спящим,
подумал. Сказал дожидавшемуся солдату шепотком: "Пшел в койку... А товарищу
начальнику что поперек сделаешь - убью живым". Подождав, когда этот уляжется
и сделается тихо, Иванчук толкнул развалившегося на койке нерусского
солдатика в бок. Тот что-то зло забурчал, отчего Иванчук легонько шлепнул
его по щеке и задрожал гремучим из души голосом: "Тихо, черножопый, тихо..."
Солдат привстал и застыл, кривясь от слепящего лучика, бьющего в упор в
глаза. "Начальник звал, есть дело до тебя. Ну, чо лежишь? Я чо, не ясно
сказал?" Узбек пугливо вскочил на ноги, потянулся за сапогами... "Брось,
неча полы грязнить, щас вернешься..." - позвал за собой Иванчук и снова
молчаливо, торжественно сопроводил подсудимого до канцелярии, где творился
уже глубокой ночью этот суд.
По масляной стене канцелярии тащился бурый след и на полу плавали в
полутьме болотные пятна. Гнушин снова разволновался, отчего напялил на
голову фуражку и сидел за столом как истукан. А Иванчук перемалывал у него
на глазах солдата за солдатом. Было неожиданным для него ударом, что их
оказалось так много - не один и не два выродка, а череда новых разных лиц.
Никому из них он не сделал плохого. А они сговорились и обкрадывали,
залазили такими вот ночами в его дом. "Ты у кого копейку воровал, крыса? А
ты на сигареты заработал? Покурить захотелось, а чо, товарищ командир те
отец родной? Чо ты по карманам лазил, падлюка? Падлюка! Крыса!" - зубрил без
умолку Иванчук, так что начинало железно скрежетать в ушах. Каждого он
доводил, даже стойких поначалу, до неуемного утробного плача, каким орут
голодные младенцы. Гнушин вскрикивал и останавливал Иванчука, отпуская с
последним словом из канцелярии наказанных солдат, которые так и не
постигали, что мучились всего-то за десяток ворованных сигарет. Во время же
суда все они вымаливали у Гнушина прощения, но тогда-то он и зажигался пылко
речью, которую полнила ожесточенная боль, даже выжимала у него самого
мучительные слезы из жалких собачьих глазок. "А если я тебя вдарю -
простишь?" И стоило солдату промычать что-то молящее, как Гнушин не хотел
этого слышать и вспыхивал: "А ну-ка, всыпь ему по мордасам, Иванчук! Что,
прощаешь? Ты слыхал, Иванчук?! Всыпь-ка ему еще... Он простит!"
Через канцелярию за ночь прошло с дюжину солдат. Суд, казалось,
выдохся, но вместо сна и отдыха Гнушин вдруг захотел увидеть, потребовал,
приказал доставить ему "этого вшивого студента". Иванчук никогда еще не имел
дел со студентами, ничего про них не знал, а потому почувствовал себя
обманутым, как если б нагрузили ненужной опасной работой. "Да чо его,
тормозного этого, возни тока..." "Кто ты такой? Что ты понимаешь?" - не
желая слушать, вспыхнул истерзанный командир, так что бывшему вертухаю
против воли пришлось умолкнуть и шагать снова в казарму, на солдатскую,
обрыдлую за ночь половину.
Гнушин успел задремать и уже с тягостью разглядел перед собой студента,
съежился как от холода. "Так это вы, товарищ солдат, жаловались военврачу...
Могу вам сказать, что я не люблю жалобщиков, и это... всю вашу вшивую
интеллигенцию". Терпеть студента до смерти ему опротивело, был это самый
бесполезный, но и вредный солдат - чужеродный, непонятный, таящий в себе
что-то ядовитое, будто б жало. "Так это что же, товарищ, вы лучше остальных?
Белая кость? Ум нашей эпохи? - привязался к нему занудно Гнушин, употребляя
самые нарядные слова, какие роились теперь, как на празднике, в гулкой его
башке. - Мы, выходит, тут все недостойные вас? Да вы, вы... " Командир
задохнулся от слов. "Дай ему, Иванчук, чтоб не молчал! Нет, погоди... Нет, я
ему еще скажу... А ты, студент, чего морду воротишь... Ты вот мне скажи,
почему брезгуешь? Все вы, студенты, горазды писать, учить... Напишет
красиво, а сам такой жизнью брезгует. Вы там в Москве уму набираетесь,
учитесь, понимаете, что к чему. Но вы эту правду не говорите, не-ет! Ты вот,
студент, даже не попал долг выполнять, а сердце уже испортилось, заболело,
даже так тебе не нравится, когда умирать за родину не надо. А почему? А
потому что рядом с простыми. Я тебе и не нравлюсь, от нас тебе и тошно так,
от жизни нашей. Но я вот тебя и спрашиваю тогда, гада, задаю ясный вопрос,
раз ты выучился и умный такой - почему же я так живу, что и жить-то не
хочется?! А тебе вот хочется, жить-то?!"
В то мгновение студент задушевно проговорил, что он занимался не этим,
а химией. Иванчук развалился на стуле поодаль, дремал, и не разу его не
тронул. Слова пугали студента отчего-то покрепче кулаков, так что можно было
уже и не бить. "Химик? Химичишь, значит? - растрогался от его жалкого вида
Гнушин и произнес - А если ты химичишь, то добейся, чтоб людям, людям
сделать легче, а не себе там в Москве. Вот везде в мире студенты высказывают
свое мнение. Я в газетах читал - заживо себя там жгут. Ну, а вы чего там в
Москве? Да вы только начните... А мы уж за вами! Вот тогда мы скажем - нате,
берите наши жизни, дорогуши, пользуйтесь! Но вы ж всем довольны. Что вам
наша жизнь? Кто мы вам?! Пьянь, рвань, дрянь..."
Студент порывисто, хрипло задышал от смятения, думая, что теперь из
него уж точно пустят кровь. Но с пьяной, тяжелой тоской Гнушин разуверился
вдруг и в студенте, как если бы хотел ошибиться, но только подтвердил свою
правоту. Он застыдился сказанных слов, бестолково умолк, встал и покинул
ничего не говоря канцелярию. Дремавшая в углу овчарка что-то почуяла через
минуту, поднялась как по команде и согнутой усталой тенью ушла по его следу.
Иванчук уселся сам на опустевшее место за столом - а в ту ночь он
дежурил по роте - и важно отдал команду сделать мокрую уборку в канцелярии.
Студент ожил и потащился на двор за водой. Потом бесшумно вприсядку танцевал
карликом на полах, смывая в полумраке с досок кровь, хлюпая тряпкой. Вода в
полном до краев ведре побурела, когда отжимал он тряпку. "Иди воду сменяй,
падло... " - буркнул сонливо Иванчук и сморился, не уследил, когда студент с
ведром изчез и больше не возвращался.
В промозглой казарме ко времени побудки никто и не спал, только
притворялись. Как ни остерегался Иванчук, но он разбудил солдатню своей
возней еще ночью. Но никто не подал вида, что разбудили. Долгую ночь вся
казарма
прислушивалась к тому, как вертухай поднимал шепотом с коек людей, как
они уходили, а вслед за ними новые и новые, и как возвращались. Не понимали
- кого, зачем, но помалкивали, слыша доносящиеся из канцелярии глухие крики.
У возвратившихся не спрашивали, что с ними делалось. А они быстрей прятались
в койках и сами притворялись спящими. С побудкой все как ни в чем не бывало
повскакивали с коек, а дюжина человек, покрытая подтеками и синяками,
озирались друг на дружку и зло молчали. И день начался как обычный.
Москвич задушился на половой тряпке, висел под створом ворот, как за
перегородкой. Из казармы его по ту сторону, по степную, не могли увидеть. А
разглядели, когда рассвело, с лагерных вышек, откуда был виден вздернутый на
воротах полуголый призрак человека. Собралась толпа солдат, которые бежать
должны были на зарядку. Первый появившийся офицер - с гладко выбритыми и
обветренными по дороге на службу щеками - послал будить командира роты,
Гнушина, и застрял в толпе, взирая вместе со всеми шагов с пяти на
самоубийцу. Такого никто никогда в своей жизни не видел, и хоть стало
страшно, все с замиранием глазели как на чудо на босые закоченевшие ноги -
что не достают до земли, делая мертвое тело москвича невесомым, призрачным.
О самоубийце переговаривались. Вспоминали, кто последний видел его в
казарме, и кто-то наконец сболтнул, что под утро Иванчук тягал москвича в
канцелярию, после всех в эту непокойную ночь. Офицер, молодой взводный
лейтенант, обратился в слух и взял для себя на заметку проболтавшегося
солдата, смекнув и по вспухшим битым лицам многих, что происходило в роте
этой ночью небывалое и что замешан здесь со своим вертухаем не иначе сам
Гнушин, а значит и маменькин сынок вешался под утро на половой тряпке не
просто так сдуру. Подле лежало сваленное на бок ведро. Уставившись на это
опрокинутое пустое ведро, лейтенант обнаружил, что глядит на подмерзшую алую
лужицу, что вытекла из него, размером с чайное блюдце. Находка объяла
молодого лейтенанта прохладным трепетом; он только и думал, что обнаружил
следы крови и что уж наверняка - следы преступления, в котором ротный их
командир. Лейтенанта так влекло к этой лужице, что не удержался и наступил
зачем-то сапогом. Алая льдистая корка хрустнула вафлей. На этот звук никто
не обратил внимания. Он растерялся от сделанного и больше не подходил к
ведру, держался от этого предмета в отдалении, подглядывая за происходящим.
Гнушин слышал за спиной праздные шепотки солдат и храбрился, говоря по
сторонам, когда вытаскивали студента из петли и спускали неуклюжее тело на
землю: "Повесился, и хрен с ним, места хватает - схороним". Но спрятавшись в
ротной канцелярии без конца вспоминал студента, что умолял его этой ночью,
будто б просился на волю; " Что же ты жить не захотел, зачем же ты так-то,
парень, кто ж тебе смерти желал... Эх ты, студент, кто ж тебя знал, что ты
как бабочка на тот свет упорхнешь..."
К мертвому студенту Гнушин больше ничего не чувствовал и забыл о нем
плохое. Но к оставшимся живым людям, а потому и к себе, испытал в одночасье
тоскливое презрение. Надо было доложить в полк, и он сделал это через силу,
когда подумал, что собрался с мыслями и готов. Слова его оказались
неповоротливы, черствы и он будто б отрешился от жизни, зная, но скрывая всю
правду. Гнушин дал себя клевать да терзать, и доклад о самоубийстве солдата,
к тому ж москвича, волок самого ротного командира по начальству как труп. За
этого жителя Москвы, за студента, из него выгрызали теперь и душу, и дрянные
его потроха, но обретали неожиданно сытый довольный покой, делая из него и
теперь что было угодно - хоть глину, хоть навоз. Когда разговор с ним был
окончен, Гнушин блуждал уже в полупамяти. Лицо его ни с того ни с чего
покрылось меленькой занозистой сыпью, а потом что ни час безмолвного
командира раздувало, будто рос на глазах багровый безликий гриб. Труп
москвича к вечеру увезли куда-то санитарной машиной. А у Гнушина из
занозистых ранок по всему телу к вечеру стала сочиться гнилая кровь.
Фельдшер из лагерной больнички отказался его лечить и опасливо пятился от
увиденного, боясь и сам неведомой этой заразы. Гнушину он сказал, что это
может быть и гангрена и что ехать надо в санчасть, где есть серьезные врачи,
а то весь сгорит как в топке.
И он отправился своим ходом, на ночь глядя, без вещей. Распухшие руки
не влезли в шинель. Накинутую на плечи офицерскую гладкую шинелку сдирал
своим лезвием ледяной ветер. Cледом увязалась овчарка, одичало ступая по той
взмыленной грязью дороге, что уводила на станцию и была ей новой, неведомой.
Далеко уйдя от жилых мест и людей, Гнушин застрял на полпути посреди степной
пустоши, где черно светили свинцовые облака и стекленела под небом
осколчатая грязь. Силы не имея и духа отогнать от себя упрямую хромую
собаку, которая только тем и привыкла жить, что повсюду за ним ходила, он
снова намучился до слез. Когда остановился - и она замерла в ожидании. Когда
стал кричать и как мог угрожал - виновато пятилась, уворачивая от его
взгляда сникшую от горя башку. Пнул сапогом. Она пронзительно взвизгнула,
откатилась. Но с дрожью, почти на брюхе, снова приползла. "Ну, чего тебя,
сука, убивать?! - заорал истошно Гнушин - Вот, убью, слышишь, расколю
башку... Ну, чего делаешь-то? Ну, куда нам двоим? Куда?!" Он заплакал,
отвернулся прочь и двинулся один по пустой промозглой дороге. Овчарка ждала
и терпела, будто хозяин отдал команду не сходить с места. Резкие очертания
его долговязой растрепанной фигурки спустя несколько минут болотно поглотила
темнота. Тогда она сильно, призывно залаяла. Ничего не услыхала в ответ - и
кинулась навстречу холодному сырому безмолвию.
В роте было много радостных и довольных, а многие уверовали, что отныне
он здесь не заявится командиром. Гнушин же всего через недельку возвратился.
Вместе с ним встречали овчарку, хоть тоже забыли поминать, когда уковыляла в
ночь за командиром и не отыскивалась на другой день. Гнушин был коротко
острижен, как после вшей. Так, по форме, в санчасти корнали всех, и даже
офицеров, кто попадал туда неопрятным и заросшим. Его рука покоилась на
повязке, похожая в одеревенелой грязной корке бинта на березовое полено. Он
ступал по земле осторожно, точно боялся ее потревожить, а вела его в казарму
грузная староватая женщина, с узелком в руке. Овчарка держалась у ее подола
и преданно задирая башку то и дело чего-то по-щеньячьи ждала от нее
взглядом.
Так в роте появилась Мария, которую Гнушин всем назвал своей женой.
Лицо скуластое, плотное, но без жестокого выражения, а доброе, как у коровы.
Под глазами мешки, щеки синюшные, как изрезанные запойными жилками. Из всех
вещей добротным на ней оказалось только новенькое свеженькое толстое пальто
- не иначе, купленное командиром в подарок. Женщина слушалась Гнушина,
трепетала и молодела, стоило ему заговорить. Среди людей он с ней
разговаривать стеснялся. В тот день он ни с кем и не поговорил. Они укрылись
в его комнате. Выходя разок за пайком для командира, Мария заискивала перед
угрюмо глядящими на нее встречными офицерами, приветливо и охотно
знакомилась с солдатами, хотя чувствовалось, что в казарме ей неловко - тут
каждый годился в сыновья. "Ничего, что я к вам подселилась, ребятки? Если
что кому пошить, постирать, говорите мне, я сделаю, - пугала солдат
заискивающая и перед ними некрасивая женщина. - Так это - каша, гречневая?
Саня, ой, извиняюсь - товарищ капитан слаб еще, ему бы в коечку. Ой, какая
каша! Ничего, если я и Санечке, ой, извиняюсь - товарищу командиру наложу? Я
тихая, я вам не помешаю. Ребяточки, а Александр Иванович хороший человек? -
ей ничего не отвечали, дичились - Ну я пошла, ребятки? Я черпачок наложила,
а вам еще много осталось!"
Платье на ней было ветхое, серое, как паутина. Старушечье. В следующие
дни она носила поверх этого белую парадную рубаху командира, что делало ее
похожей на повариху. Гнушин, верно, боялся, что жене о нем порасскажут;
боялся и того, чтобы сама не сболтнула чего-то - и поэтому сторожил цепко,
ревниво каждый ее шаг. А казарма ночами томилась, не спала. Выходя утром из
укромной комнатки за пайкой, Мария прятала глаза, смущаясь молодых ребят.
Сам командир, отрешенный и слабый после госпиталя, чувствовал, что это
затишье чем-то грозит. Тайну, чудилось, знал Иванчук: женщина так боялась
бывшего надзирателя, что обходила его совсем пряча глаза, совсем убито. А он
ловил минутку и не при Гнушине цеплялся к ней да шептал как знакомой - шипел
что-то злое в самые уши. Квартирку украшала теперь чистота. И убиралась в
ней сама женщина. Иногда было слышно, как Гнушин называл ее Машей. Однако
неожиданно доносились и крики. Раз или два в неделю командир с овчаркой
уходил на зону в караул, а Марию запирал одну в квартире, куда наведывался
ближе к ночи. Приносил из караула поесть горячего, супца или каши, а потом
совершали они прогулку на сон грядущий и при свете луны прохаживались под
ручку по степной дороге от роты до зоны. Напивались степным воздухом, будто
чайком, и о чем-то подолгу разговаривали, отводили душу. Гнушин провожал
жену в квартиру, а сам возвращался на дежурство в караул, где все спали и
стерегла его прихода, не спала, только верная хромая овчарка.
Разрушили в один день эту тайну лагерные надзиратели, когда кто-то из
замызганной их братии обратил наконец внимание, что за женщина прижилась по
соседству, стала у них под боком офицершей. Мужички эти неожиданно заявились
в роту, чтобы своими глазами увидать жену Гнушина. Навеселе встали под окном
и кричали, звали ее выглянуть. Их вера, что они знакомые с женой командира,
была сильной да злой. Так что зябли под глухим безответным окном и
прокурили, дымком пустили по ветру побольше часу, жалея с места этого просто
так уходить, вспоминая по кругу Марию. Рассказы эти незаметно собрали и
толпу солдат. Наговорившись всласть, довольные собой, мужики сыто,
тяжеловато ушли, а солдат как голодать оставили под окнами. Они не
расходились, зная, что Мария, хоть и не выглянула, прячется в квартире.
Когда вертухаи ушли, она не выдержала, распахнула окно. Кто дождался,
отчего-то весело загудели. Белая офицерская рубаха на ней колыхалась как
разорванная. Из-под разинутого ворота торчало голое плечо. Волосы казались
жирными, маслянистыми, путались и липли к багровому расплывшемуся лицу. "Не
верьте им, ребятки! - всполошено, будто из огня, кричала она сверху, - Не
верьте!" Cолдаты стали стихать и уже растерянно прятали глаза, не вынося
глядеть, как она полыхала в бесцветном просвете окна.
Но вертухаи повадились захаживать что ни день под окошко - материли ее
криком, зазывали-мучили, махая с земли поллитровкой: "Выпей с нами,
офицерша! Машка, сука, вона куда попряталась от нас, а ну давай, подруга
боевая, вылазь!" Воротясь со службы, Гнушин застал женку уже в злых кипучих
слезах и она выла, не в силах терпеть больше своих мучений, чтобы отпустил
или дал выпить. Гнушин ходил просить у надзирателей не отнимать Марию -
забыть, что она есть. Однако мужички разохотились и погнали с хохотом
командира: "Чего ж ты, жлоб офицерский, используешь бабу, а стакана ей не
нальешь! Она за водку, за водку - ты испробуй! Ух, как любить будет!
У-у-ух!" После этого позора он всего боялся, вздрагивал от каждого шума и
отныне выпускал Марию наружу только по нужде, сопровождая ее угрюмо,
молчаливо до отхожего места и конвоируя обратно, в опостылую ей строгой
краской стен квартиру. Мужички заявлялись хозяевами и солдаты собирались за
их спинами толпой да глазели с хохотом на бесплатный этот цирк. А на другой
раз изловчились - к запертой в квартире Марии пролез по карнизу ради
всеобщего веселья ловкий и цепкий, как обезьяна, нерусский солдат и передал
через окно бутылку. Встретила она командира добрая, слюнявая, плачущая от
любви к нему и покоя - а командир с порога кинулся ее топтать да бить. Когда
яростная эта обида за себя схлынула, Гнушин увидал избитую женщину как с
высоты и так растрогался виноватым изможденным ее видом, что вцепился теперь
уж в нее с объятьями и, не помня себя от прямодушной этой пронзительной
боли, целовал избитое в кровь лицо. "Стаканчик бы мне, хоть капельку, хоть
на донышке... - всхлипывала она с просящей жалобой. - Надо мне, вот только
стаканчик, а с завтра умру - не попрошу! Как есть до завтра!" И в тот день,
по стаканчику, думая, что стаканчиком излечит под своим приглядом, как
доктор, тоскливую беспробудную болезнь, Гнушин напился с Марией водки, и
пьяная их гулянка не давала никому в офицерской пристройке сна. А когда
очнулся командир под утро, то комната была пустой. Что-то толкнуло его в
казарму - и там ее увидал. Снова пьяная, в чем мать родила, она улыбалась
ему слюняво с солдатской взмокшей койки, приговаривая как полоумная:
"Хорошие вы мои ребятушки... Хорошие вы мои..."
Гнушин, весь дрожа, прокричал что-то непонятное, лающее, и бросился от
нее прочь. Заперся наглухо в квартире, так что стало его не видно и не
слышно. Ненужную уж солдатне Марию подобрали вертухаи. Обрядили, запрятали в
частном одном домишке, а ночью утащили в свою конуру, на зону, распродавая