ними, подобревшими ни с того ни с сего мужиками.
После этой дружной работы к солдатам прилепился как к своим оставшийся
перекурить вертухай. Одинокого нескладного мужика угостили из доставшейся на
дармовщинку стариковской пачки. "Им бы только стакан, ничего святого у них
нету... Алкаши проклятые! У нас эти свадьбы собачьи что ни день. Они ж
никакие не родные, - пожаловался мужик, - Прикидываются, чтобы на радостях
налили, а через неделю полаются, разбегутся. А эти как удрали, не пойму!
Спасибо, увидали мы с вахты, а то ищи их потом до утра. Свинья везде грязь
найдет. Бежать-то им некуда, до первой канавы. Но ты поди найди, где эта
канава-то." Солдаты довольно посмеялись над жалобами мужика. Вся охрана эта
была для них смешной - без вышек, без овчарок, без автоматов. Мужик
заговорил про футбол, с тоской глядя на затаившийся в траве мячик. "Вот бы
сыграть... А то делать нечего. Ну, чего, и у нас бы команда собралась, еще
вздуем вас как щенят. Если что, мы и на деньги согласные. Червонец с
проигравшего. Ну, чего жалеете? Поле ваше - деньги наши. Устроим c весны до
осени свой чемпионат!"
Cлово за слово мужику разрешили испытать мяч, ударить по воротам...
Футболисты снова позабыли о времени и очнулись, когда на поле прибежал
запыхавшийся послушный солдатик, посланный прямиком с плаца, где ждал их уже
в строю меньший остаток взвода.
В шестом часу, гремя автоматами и пуская за собой по дороге муторный
пыльный дымок, отдохнувший за воскресенье взвод шагал бодро на зону. Казарма
и двор осиротели без солдат. Но вскорости на той же дороге показался новый
их строй - чуть озлобленных да усталых, тех, что только сменили после суток
в карауле. Это воскресенье им было не в корм. Свой выходной они задарма
разменяли на службе, а потому, может, и накопили злости. Так всегда бывало:
повезло отдыхать в этот день первому взводу - значит, не повезло второму.
Офицеры выгоняли из свежевыстланного убранства спального помещения, куда
манила нетронутая чистота. От солдатского выходного на их долю осталось
кино. Ленинскую комнату держали под замком и водили солдат раз в неделю, как
в баню, когда крутили кино - и они сидели блаженно в темноте, в теплоте.
Глядели на сверкающих актерок и миры. А сами беззвучно засыпали.
По правую руку от рыжего паренька шофера изнемогал от духоты пожилой
офицер и пялил мучнистые от наросшей пыли глаза перед собой в степь, будто б
ждал из самого ее сухого безжалостного пекла помощи. Надеялся он, что
паренек справится с машиной или что должна же она завестись хоть бы и сама
собой - а в то, что застрянут, так и не верил. Паренек отчаялся, и каждая
неудачная попытка завестись прибавляла злости его захваченному врасплох
настроению. Он выбрался из кабины, задрал пыльную покатую крышу двигателя, и
скоро крикнул ждавшему начальнику, не показываясь из-под нее: "Илья
Петрович, ничего не сделаешь, заморился, сжарился весь... Нету в радиаторе
воды..." - "Ты, сучонок, сколько налил, что на полдороги хватило. Давай что
хочешь мне залей, и поехали. А то сгорим тут заживо." - "Илья Петрович, я ж
не верблюд, чтоб воду про запас возить. И здесь ее где мне взять, вы ж
гляньте, это ж Африка!" - "Вот сука, угробил мне все дело! Бегом за водой,
если так, лагерь близко. Ничего, добежишь..." - "Илья Петрович, да я- то
побегу - у меня и канистра есть, но сжарился мотор, думаю, здесь цеплять
надо, не завестись нам самим..." - "И машину угробил! Да ты чего, в морду
хочешь?!"
Офицер запыхался, слез на каменистую, будто звенящую от полуденного
зноя землю и приткнулся к пареньку. Он увидел черное, будто стертое насухо
до черноты, нутро машины, что задохнулось в копоти, от которого еще тянуло
прогорклым дымком, и обронил, уже упрашивая солдата: "Ну, никак не
поправишь?" - "Руки сожгу. Здеся как печка. Сгорело все, как есть сгорело."
- "Ну ты подумай, что делается... Значит, вляпались мы крепко. А до
лагеря-то ехать осталась с гулькин нос!" - "Так если сбегать, Илья Петрович?
Дадут нам трактор и рванем на буксире с ветерком?" - "Ишь, умник, трактор
тебе. Так сразу и трактор. Это до ночи их трактора ждать, будет из нас
вобла... Вляпались! Надо зека выводить и пехать до лагеря, а там уж трактор.
Поведу, а ты с бабаями оставайся, будешь за главного - один я быстрей, чем
этих еще за собой тащить. За час, глядишь, обернусь. Ну, а вы терпите. Бог
терпел - и нам велел."
Когда солдатик согласно кивнул башкой и скрылся по другую сторону
автозака, то Батюшков невольно почувствовал, будто б отпустил от себя что-то
родное... Он никогда не размышлял над жизнью и все принимал как есть,
сдаваясь безропотно перед тем, что было выше его понимания. Никогда не
горевал, но и радовался чему-то редко. Довольствовался тем, что имел и не
желал лучшего. В его комнатушке в общежитии работников режима стояла, будто
б низенький нерусский столик, покрытая грубым солдатским одеялом железная
койка, имевшая вид выструганных досок; на стену повешены были фотографии
матери и отца в пору их молодости; имелся один платяной шкаф, сработанный
тут же, лагерными умельцами; и разные вещицы помельче, которые давно вышли
из надобности или приобретались бессмыслицей, по случайности, разбросанные
по дому без всякого порядка. И так Батюшков обходился в быту, но не считал
свой быт скудным, и полагал свое хозяйство достаточно серьезным, потому что
был этим сыт, обут, одет и обустроен, чего и требовалось для земной жизни, а
что-то оказывалось в его быту даже ненужным, - то, чего лишался без
сожаления, приобретя по случайности или, как сам говорил, "сдуру". Жил по
доброй воле так, как это заведено в казарме или в бараке для подневольных.
В лагерной роте не любили путевых конвоев - полдня в пути до Караганды
и полдня в обратную, если повезло, если ничто и нигде не задержало дольше
положенного. Лагерное поселение в кулундинской степи жило своей сонливой,
почти мирной и нетюремной жизнью. Долгое марево степного лета и беспробудная
степная зима, с ее снегами выше человеческого роста, мертвящими ледяными
ветрами, близким свинцовым непроглядным небом, погружали это местечко будто
б в сон. Казалось, что и зло здесь не свершится никогда, потому что круглый
год живут люди по жаре или по морозу как во сне, ходят-бродят то жаркими
бестелесными тенями, то окутанными паром и стужей призраками. Только
командир батальона сновал туда-сюда по степи, по ротам степным, на верткой
своей командирской машине, похожей на водомерку, с выгоревшим белесым верхом
из брезента. Надавал выговоров, указок, поволновался - и пропал на
день-другой. Толку от него не было. Но будто б надувал он своими перелетами
свежий ветерок: прилетит в поселенье, поволнуется - и умахнет по степной
глади.
Людей в поселенье так вот, как по воле ветра - кого заносило, кого
уносило. Сроки и в лагере были строгие, сидели здесь за серьезное, по многу
лет, основательный серьезный народец, а не шантрапа, кто уж знал, на что
идет, и отсиживал свой срок пряменько, стойко, крепко-накрепко, будто б
гвоздь, который вогнали по шляпку. Казалось, что если зека можно вытащить из
лагерной барачной доски, куда его всадили, то разве клещами. И когда
неожиданно требовалось вытащить кого-то из лагеря да свезти на следствие в
тюрьму, в следственный изолятор - это и был путевой конвой - то фигурка
этого снова подсудного человека на глазах гнулась, делая только шаг от зоны,
а само то, что начинало происходить, казалось чем-то неправильным: вся эта
дальняя чужеродная до тюрьмы дорога.
А без работы захирел в гараже арестантский фургон: он стоял у стены в
углу, похожий угрюмостью на ископаемое. Солдаты из рембригады озверевали,
когда давали им приказ поставить его на ход, барахтались с ним до ночи, а то
и всю ночь напролет, чтобы поутру застывший фургон был готов тронуться с
заключенным и конвоем в путь. Хоть такое дело случалось одно за год и можно
было б проехаться по всей карагандинской трассе, испить, если начальник
раздобрится, кваску, а то и пива в самой-то Караганде, те, кто по службе
только и стояли сутками на вышках, мало радовались назначению в путевой
конвой, соображая, что надо ехать тряско, много часов, в духоте, закрученным
в кузове автозака, будто в консерву, - да и занятие это было для вышкарей
малознакомое, чужое. Русские крик поднимали, не желая мучиться в конвое,
соображая, что да по чем, а потому сажали в конвой двух солдат из нерусских,
которые молчали и ничего не понимали, были как твари бессловесные - таких
отчего-то рука сама тянулась у взводного не пожалеть, засадить в конвой. Эти
хоть ныть не будут, будут терпеть - и вот за это терпение двужильное, почти
скотское и было их не жалко. Батюшков и сам умел так вот все стерпеть, будто
коняга запряженная, и к себе самому тоже не имел жалости. Жалко ему было
мучить в конвое тех солдат, кто глядел на него заранее как на своего
мучителя и уж готовился сдохнуть по пути, соображая, что все в этом конвое
путевом будет им невыгодным - так невыгодно, будто б родиться на свет божий
только для того, чтоб умереть.
Еще весной в лагере, не произведя волнений, свершилось безмолвное, не
оставившее никаких следов убийство. Убили заключенного - извели свои же, а
труп разнесли на куски и схоронили по зоне, так что отыскалась после чуть не
одна голова. Это зверство было другим в урок. Заключенные не иначе как
раскрыли между собой человека, что осведомлял оперативную часть. То, что
убийство старательно подготовили, не было поэтому, верно, тайной и для
оперативников. Зеки ж привели в исполнение свой приговор тишком и в
оперчасти тоже сделали вид, что это была бытовуха, а не вызов яростный
режиму. А спустя время отыскался и убийца - он показал голову, зарытую в
кучу мусора. Сам дал на себя показания, сознался в убийстве заключенный,
который никакого уважения в лагере не имел. Был он ничтожный человек, -
дурачок - живший кое-как, и часто побиваемый своими, так что во рту его было
мало зубов. Частенько видели его и с вышек, как он побирался на помойной
куче в жилой зоне - накапывал тряпочек, корочек, огрызочков и по-крысиному
отбегал с тем ненадолго в строну, где-то припрятывал, а потом снова брался
за работу. Мусорный человек, будто б сам из мусора слепленный. От такого
только ждали, что не стерпит и удавится тихонько, а он убийство на себя
взял, в убийстве сознался. Тогда и конвоировали его в Караганду, на
следствие, где он темнил, держался несколько месяцев, а после стало
понятным, что сам себя зачем-то оговорил. То ли вынудили его в лагере
сознаться, а в тюрьме уж испугался до смерти, то ли сам он это все учудил,
чтобы из лагеря вырваться, но была ему одна дорога, обратно в лагерь, а там
- штрафной за враки да перед зеками ответ держать.
Время едва ли сдвинулось с того дня, как разделали стукача и только
одряхлело, стоя без движения, так что лагерь и окружавшие его степи и всякая
малость - барак это или трава, пожухшая у фундамента барака - выглядели
старей. Илье Петровичу казалось, будто конвоировал в тюрьму заключенного не
иначе, как вчера, хотя ничего подробного и не помнилось. И это было только
чувство, нажитое сонливыми мирными лагерными годами, в которых день походил
на день, как след на след. Он ничего не помнил, хотя и не забывал,
переставая жить мгновениями, редкое из которых вдруг вонзалось бы так, чтобы
останавливался и замирал, как от сердечной боли. Распорядившись с киргизами,
которые так и стояли, будто уснувшие, он полез в кузов, чтобы вывести
заключенного. Заслышав его, зек ожил в темноте клетки и прильнул изрытым
ручейками пота лицом к решетке. "Что, начальник, приехали? Зона?
Отмучились?" - "А ты не спеши... - обронил хмуро Батюшков, чувствуя от
говорливости неожиданной зека такую ж невольную тошноту, будто по жаре
совали ему в рот ошметок жирного сала. "Замочек маленький, а вон какую
толстую связку таскаешь? Звенят?" - "Положено, вот и таскаю, гляди,
разговорчивый какой..." - отбрехивался Батюшков, хотя мог бы равнодушно,
по-конвоирски смолчать.
В голосе зека звучало нетерпение, которого тот не умел скрыть. Илья
Петрович удивился про себя. Самому все стало обыкновенным, и с чего бы зеку
так дожидаться, ведь не на волю ж выпустит он его из клетки, а под конвоем
через всю степь поведет. Преодолевая отвращение, что должен объясняться,
взводный вымолвил: "Рано радуешься. Мотор у нас сгорел. До лагеря пешими
пойдем." - "А водички дашь?" - заелозил тот у решетки ласковым зверьком,
млея от удовольствия, будто б обдало всего счастьем. "Пошел ты... Не вздумай
дурить - пальну в спину-то на раз, как в копеечку, - сказал Батюшков без
злобы и отпер наконец клетку. - Остановок не буду делать, слышь, даже по
нужде. Если надуркаешь - себе в штаны гадить будешь. Воды нет. Сигарету
дать? Можешь побаловаться на дорожку." - "Некурящий я..." - "Вот и хорошо,
легче шагать. А я-то смолю по пачке в день. Пора это дело бросать, а то
загнешься так - все легкие это курево отнимает. Ну, шагай вперед... Эй там,
принимай! На выход!"
На пятачке у фургона, рождая не страх, а тоску, стояли с автоматами
наизготовку, согнутые под их тяжестью, два солдата-киргиза. Тонкие и
низкорослые, будто б саженцы, только их тому и выучили, что автомат должно
направлять от себя и крепко держать в руках. Кругом арестантского фургона
колыхался шелковым пологом ярко-огненный свет. На много километров вперед в
выжженной степи не было видно ни единого зеленого, хоть бы тенистого
пятнышка, а только лысели, раскиданные тут и там черепа сопок, да торчали
одиноко заросли саксаула, похожие на обглоданные кости. Батюшков пошарил
языком в высохшем рту и оглядел тоскливую свою армию: он был доволен только
тем, что все конвоиры стояли, как и положено, по своим местам. Глядя кругом,
он поневоле побаивался этой степи: "Змеями пахнет, шкурой их вяленой... Вот
угораздило, погодка как на заказ, так хуже еще не бывало... " Страх
закрадывался от мысли, что он уж порядком вымотался, устал, а ведь не
рассчитывал, что придется еще прошагать без воды, в подъем до этой дали
угольно-очерченной горизонта, под палящим нещадно солнцем.
Никогда еще он не ходил в одиночку по степи. Втайне он подбадривал
себя, что внушил зеку с первых слов свою волю - дал ему испытать, какой
дорожкой они пойдут, без всякого снисхождения, то есть и снисхождение успел
проявить, ведь разрешал на дорожку покурить, но дальше-то гляди, все в моей
власти. Но власть свою он никак и не мог почувствовать. Мучила жажда,
морочила голову жара - и все. На ремнях у киргизов болтались фляги. Батюшков
чуял, что нет в них воды, но не утерпел и будто б для порядка проверил:
молча притянул к себе за ремень одного - потряс флягу, взялся за другого - а
фляги что пустышки, пересохло в них давно. "А у тебя фляги нет? Форсишь?!" -
рявкнул он в сердцах на шофера, а простить самому себе не мог, что не
взял-то в дорогу флягу. Он сроду фляги не носил, как и все офицеры: когда на
одном боку кобура торчит, то с другого бока фляжку нацепить - коромысло это
уж только чурбан выдержит носить. Ни времени, ни охоты нету болтаться при
этой фляжке. Солдат - другое дело, солдату положено. Но вот они и выжрали
всю воду, желторотики, дурачье, небось, от Караганды еще не отъехали, а уже
выжрали. Нет воды. Ни капельки. А до лагеря-то пехать и пехать - да еще виду
не покажи, что слабость есть в тебе.
Он забывался, мысли уносили его как по воде. Может, от жажды все и
уплывало, текло, было в сознании и душе таким размыто-водянистым. Он было
все решил, но решимости этой хватило на горстку минут, что утекли как песок.
На глазах у зека он отдал своей ненужной больше армии - этой горстке
растерянных солдатиков - приказ не разбредаться и ждать. "Дай водички,
начальник!" - взмолился зек, думая, верно, что все же есть вода во флягах у
киргизов. "Еще воду на тебя изводить, - ответил нарочно с благодушием Илья
Петрович и заставил себя усмехнуться. - У нас вода только для курящих. А
которые некурящие - запивают cлюну свою поганую песком."
"Что за ошибка природы, зачем он народился на свет, этот доходной..." -
такими мыслями утешал себя на ходу Батюшков, не проронив еще с зеком по
доброй воле ни слова. Арестантский их фургон давно скрылся с глаз. Они были
одни в степи - уже за той извилиной горизонта, что чудилась всего с полчаса
назад краем земли. Он то и время подгонял зека, чтобы не давать ему продыху,
но чувствовал, что уж сам сбавляет устало шаг. Они шли вровень. Батюшков
только следил, чтобы зек от него не отставал.
Сколько ни напускал на себя вредности, но начальником конвоя Батюшков
был свойским - как и взводным он был свойским для солдат, звание свое
маленькое уж полжизни не выпячивал. Он сам принял неуставной вид и разрешил
оголиться по пояс зеку, чтобы не душился тот в потном грязном тряпье. Под
сапогами мерно похрустывал песок. Воздух потеплел и небо чуть стемнело, не
жгло больше глаз. Зек неожиданно смолк, только они зашагали - и молчал не
переставая, а вместо того, чтоб взять да заговорить, насмешливо пялился по
сторонам и мотал, как ватной, головой. "Блажной... Как есть блажной... -
удивлялся поневоле Батюшков. - Отбили ему, видать, на зоне башку. Ишь как
мотает башкой, ну чисто конь. Небось, конем себя воображает хорошим. Кажется
ему, небось, что под уздцы его ведут." Но коричневая шелудивая спина дышала
нищетой, голодом, так что было больно видеть и эту коричневу загара, похожую
на засохший сургуч. Зияли как объедки, обглодки кожа да кости, но и те -
хиленькие, цыплячьи. Батюшков и не хотел, но не мог уж взглянуть на зека без
жалости, а от близости с ним стало даже холодить, потому что вдруг
почудилось, что и молчит зек от голода: молчит, а в то время нестерпимо
хочет есть, пить, спать... И взводному сделалось стыдно вспомнить, как
заключенный просил у него воды, а он не ответил по-человечески и в издевку
сказал про песок - а что воды во флягах ни у кого не было, будто б пожалел
дать ему даже узнать.
Вдруг доходной уж не с насмешкой, а ощерясь пронзительно как скелет,
взглянул в упор на него, на своего конвоира... Батюшков застыл, ничего не
мог сделать, руки и ноги отнялись. Руки его не слушались, и он ощутил ужас,
будто б ясно постиг в тот миг, что лишился рук. Но в то время, как Илье
Петровичу почудилось, что застыли они на месте, все происходило стремительно
- так быстро, как только способны люди драться за жизнь. Зек обливался
потом, дрожал, но был он быстрее - он уже успел, уже подумал, уже был
впереди, отчего и чудилось взводному, что сам-то он застыл обрубком. Отмер
он, когда постиг, что падает. А когда уж вскочил на ноги, то зек убегал -
был от него метрах в двадцати. Батюшков заорал. Стал выхватывать из кобуры
табельный - а фигурка зека растаивала на глазах.
Грохнул выстрел, и Батюшков, после своего ж этого первого слепого
выстрела, будто б очнулся: он тяжко дышал, сжимая в руке мертвой хваткой
пистолет. Его взорвала злость, был он подло, тварью самой подлой обманут и
душила только одна яростная ненависть - догнать, раздавить! Когда бросился
он за зеком вдогонку, то стало ему так легко, будто переносился по воздуху,
почти летел. Батюшков видел его, слышал его - и такая ненависть овладевала
всем существом, что зек нужен был ему только живым. Он не слышал, что
заорал, и не понимал, куда целил, снова делая выстрел в воздух. А зек бежал
и бежал, сверкая взмыленной потной спиной. Он тоже что-то орал. Они,
чудилось, не бежали, а мучились друг с дружкой, вытягивая один из другого
жилы. По степи аукались их вопли. Взвивалась песчаной мошкой пыль, окутывая
бегущим своими клубами.
Зек так и был от офицера метров на двадцать впереди. Он бежал и уже
оглядывался, пугаясь, что конвоир или целит в него или вот-вот настигнет. Их
силы выдыхались. Тогда-то, слабея и задыхаясь уж не от ненависти, а будто б
давясь глотками воздуха, которые не в силах была сжигать раз от раза
рвущаяся на клочья грудь, Батюшков опомнился и постиг: это совершается побег
и он должен стрелять по зеку, чтобы не дать ему уйти. Батюшков мог стрелять
- и некого было жалеть, нечего было ждать, ведь и у него самого не было
больше сил. "Убьюююю!" - взвыл он с немощью, надрывая грудь, и не успел
выпрямиться, чтобы открыть пальбу, как зек обернулся и, будто руки да ноги
его были вздернуты на ниточках, стал плясать перед ним скелетиком, лыбиться
и что-то черным беззубым ртом своим хрипеть... Он наскочил на зека, сшиб
ударом в лицо - и все было будто б уж кончено. Был он в его руках. Доходной
же веселенько лыбился, как пьяный, разбитым ртом, где пузырилась кровь, а
Батюшков орал, сидя на его костях, чуть не в лицо ему, звонким от отчаянья и
надрывным по-бабьи голосом: "Играешься, сука?! Со мной играешься?! Весело
тебе?! Да ты понимаешь, что я тебя убью! Пристрелю тебя здесь как собаку!"
Когда поселение уже замаячило в прохладной померкшей дали мачтами
лагерных вышек, усталыми дымными крышами домов, Батюшков испытал давно не
посещавшее его чувство, что возвращается он домой, где все удивительно да
свежо, и все-то распахивается ему навстречу. Зек ковылял впереди, обречено
понурив голову в землю, расшатываясь от пинков да тычков, которыми уже
навстречу лагерю гнал его без жалости взводный. Они спустились узким,
змеиным ущельем меж сопок и вышли на пустынную покатую дорогу, хоть должны
были по ней весь путь свой и пройти. Показались первые домишки, покошеные
степными ветрами изгороди из белесых, как инеем покрытых жердей, то рыхлые,
то чахлые огороды, похожая на заросли лопухов пожухлая под солнцем бахча.
Взводный припрятал пистолет в кобуру. На задворках они оба отряхнулись,
оправились и шагнули на тесную улочку, где уж ходили по обочине куры,
брехали через забор друг на дружку собаки, доносился шум людской со дворов и
теплилась к вечеру жизнь. Пройдя как на параде улицу - здесь Батюшков через
дом здоровался да раскланивался со знакомцами - они вышли прямо к вахте
лагеря, площадка перед которой была и навроде поселковой главной площади. На
площадке этой громоздилась голая бетонная коробка автобусной станции, куда
утром и в другой раз к вечеру прибывал автобус из райцентра; подле жалась к
бетонным стенам вся сваренная из железа времянка - киоск хлебторга; стояли
скамьи, как на футбольном поле, три ряда, что было похожим еще на базар без
прилавков. Но этот ряд базарный скамеек был для родственников осужденных,
что ручейками текли и текли неведомо откуда в этот степной поселок на
свидания, - чтобы им было где побыть, ожидая когда позовут их с вахты
увидеть или узнать о родных.
После у Ильи Петровича было чувство, что произошло все не с ним, а
будто потерял он память: он очнулся, когда уж сдал зека дежурному и стоял в
проходе на вахте совсем один. С дежурным они еще и проговорили с добрые
полчаса: Батюшков рассказывал о том, что с ними приключилось, доложил, чтобы
отправили на дорогу за застрявшим в степи автозаком трактор, но про побег,
сдавая-то зека дежурному, про самое что ни есть главное, что случилось с ним
в тот день, о чем и права не имел смолчать - так и не пришло ему на память
сказать. А когда спохватился, то уж испугался, подумалось ему украдкой: ведь
никто не знает про побег этот, так лучше пускай и не знают, а то мало еще
чего, вцепятся в каждое слово и жди уж, когда отцепятся, дурачку ж этому
никто ни за что не поверит.
Так рассуждал он, думая, что уберегает себя, но если кого и уберег он,
то не себя, а заключенного. Но и это Глотову не пришло на ум, что побег -
новый для осужденного срок. Будто б сам не свой, конвойный офицер,
повидавший на своем веку все, что на службе положено да еще и с лишком, так
он и не понимал, точно помрачился ненароком умом, как слабоумный, что о
подсудном-то деле смолчал. Ему хватило ума только спросить у солдата воды.
Тот впустил его в караулку, и он сам по памяти пошагал к умывальнику, где
долго и жадно пил, сделавшись от простой воды в конце концов как пьяный.
Уйдя с вахты, Батюшков сел на скамью - и сидел один-одинешенек на длинной,
будто дорожка, скамье, дожидаясь возвращения из степи своего конвоя.
Открылись ворота. Выехал из лагеря трактор. Он порадовался, но не успел
сообразить, что может подсесть да возвратиться за своими сам вместе с тем
трактором, а не ждать бестолку еще полчаса. Было, Батюшков совсем как
пьяница вздремнул и его разбудил снова гул трактора - но это уж трактор
возвращался с автозаком на буксире и ему только померещилось, что время
пролетело как одно мгновенье. Трактор выехал и повернул на роту - потащил
автозак в гараж. Батюшков успел увидеть, как рулит автозаком, что катился
бесшумно на буксире, его довольный, успевший уже зазнаться своим подвигом
солдатик. Тогда Батюшков встал - и побрел за пыльным их следом в сторону
своей роты, шагал и думал бестолково себе под нос: "Летний день - длинный
день..."
В казарме он сдал пистолет в оружейную камеру и повинился,
недосчитавшись двух патронов, дежурному по роте офицеру, что тоже был
возводным и которому из-за дежурства в тот день повезло не ехать в конвой -
повинился, что с дуру стрелял в степи в попавшуюся на глаза змею. Тот, глядя
с сочувствием на пожилого изможденного человека, не стал придираться, а
уважил: "Черт с ними, Илья Петрович, не бери в голову - спишем на
стрельбище, раз так..."
А наутро все у взводного болело, будто б избили его или скинули с горы.
Ныли ноги. Висли жердями руки. Ломило спину. И с самого утра, проспавшись,
После этой дружной работы к солдатам прилепился как к своим оставшийся
перекурить вертухай. Одинокого нескладного мужика угостили из доставшейся на
дармовщинку стариковской пачки. "Им бы только стакан, ничего святого у них
нету... Алкаши проклятые! У нас эти свадьбы собачьи что ни день. Они ж
никакие не родные, - пожаловался мужик, - Прикидываются, чтобы на радостях
налили, а через неделю полаются, разбегутся. А эти как удрали, не пойму!
Спасибо, увидали мы с вахты, а то ищи их потом до утра. Свинья везде грязь
найдет. Бежать-то им некуда, до первой канавы. Но ты поди найди, где эта
канава-то." Солдаты довольно посмеялись над жалобами мужика. Вся охрана эта
была для них смешной - без вышек, без овчарок, без автоматов. Мужик
заговорил про футбол, с тоской глядя на затаившийся в траве мячик. "Вот бы
сыграть... А то делать нечего. Ну, чего, и у нас бы команда собралась, еще
вздуем вас как щенят. Если что, мы и на деньги согласные. Червонец с
проигравшего. Ну, чего жалеете? Поле ваше - деньги наши. Устроим c весны до
осени свой чемпионат!"
Cлово за слово мужику разрешили испытать мяч, ударить по воротам...
Футболисты снова позабыли о времени и очнулись, когда на поле прибежал
запыхавшийся послушный солдатик, посланный прямиком с плаца, где ждал их уже
в строю меньший остаток взвода.
В шестом часу, гремя автоматами и пуская за собой по дороге муторный
пыльный дымок, отдохнувший за воскресенье взвод шагал бодро на зону. Казарма
и двор осиротели без солдат. Но вскорости на той же дороге показался новый
их строй - чуть озлобленных да усталых, тех, что только сменили после суток
в карауле. Это воскресенье им было не в корм. Свой выходной они задарма
разменяли на службе, а потому, может, и накопили злости. Так всегда бывало:
повезло отдыхать в этот день первому взводу - значит, не повезло второму.
Офицеры выгоняли из свежевыстланного убранства спального помещения, куда
манила нетронутая чистота. От солдатского выходного на их долю осталось
кино. Ленинскую комнату держали под замком и водили солдат раз в неделю, как
в баню, когда крутили кино - и они сидели блаженно в темноте, в теплоте.
Глядели на сверкающих актерок и миры. А сами беззвучно засыпали.
По правую руку от рыжего паренька шофера изнемогал от духоты пожилой
офицер и пялил мучнистые от наросшей пыли глаза перед собой в степь, будто б
ждал из самого ее сухого безжалостного пекла помощи. Надеялся он, что
паренек справится с машиной или что должна же она завестись хоть бы и сама
собой - а в то, что застрянут, так и не верил. Паренек отчаялся, и каждая
неудачная попытка завестись прибавляла злости его захваченному врасплох
настроению. Он выбрался из кабины, задрал пыльную покатую крышу двигателя, и
скоро крикнул ждавшему начальнику, не показываясь из-под нее: "Илья
Петрович, ничего не сделаешь, заморился, сжарился весь... Нету в радиаторе
воды..." - "Ты, сучонок, сколько налил, что на полдороги хватило. Давай что
хочешь мне залей, и поехали. А то сгорим тут заживо." - "Илья Петрович, я ж
не верблюд, чтоб воду про запас возить. И здесь ее где мне взять, вы ж
гляньте, это ж Африка!" - "Вот сука, угробил мне все дело! Бегом за водой,
если так, лагерь близко. Ничего, добежишь..." - "Илья Петрович, да я- то
побегу - у меня и канистра есть, но сжарился мотор, думаю, здесь цеплять
надо, не завестись нам самим..." - "И машину угробил! Да ты чего, в морду
хочешь?!"
Офицер запыхался, слез на каменистую, будто звенящую от полуденного
зноя землю и приткнулся к пареньку. Он увидел черное, будто стертое насухо
до черноты, нутро машины, что задохнулось в копоти, от которого еще тянуло
прогорклым дымком, и обронил, уже упрашивая солдата: "Ну, никак не
поправишь?" - "Руки сожгу. Здеся как печка. Сгорело все, как есть сгорело."
- "Ну ты подумай, что делается... Значит, вляпались мы крепко. А до
лагеря-то ехать осталась с гулькин нос!" - "Так если сбегать, Илья Петрович?
Дадут нам трактор и рванем на буксире с ветерком?" - "Ишь, умник, трактор
тебе. Так сразу и трактор. Это до ночи их трактора ждать, будет из нас
вобла... Вляпались! Надо зека выводить и пехать до лагеря, а там уж трактор.
Поведу, а ты с бабаями оставайся, будешь за главного - один я быстрей, чем
этих еще за собой тащить. За час, глядишь, обернусь. Ну, а вы терпите. Бог
терпел - и нам велел."
Когда солдатик согласно кивнул башкой и скрылся по другую сторону
автозака, то Батюшков невольно почувствовал, будто б отпустил от себя что-то
родное... Он никогда не размышлял над жизнью и все принимал как есть,
сдаваясь безропотно перед тем, что было выше его понимания. Никогда не
горевал, но и радовался чему-то редко. Довольствовался тем, что имел и не
желал лучшего. В его комнатушке в общежитии работников режима стояла, будто
б низенький нерусский столик, покрытая грубым солдатским одеялом железная
койка, имевшая вид выструганных досок; на стену повешены были фотографии
матери и отца в пору их молодости; имелся один платяной шкаф, сработанный
тут же, лагерными умельцами; и разные вещицы помельче, которые давно вышли
из надобности или приобретались бессмыслицей, по случайности, разбросанные
по дому без всякого порядка. И так Батюшков обходился в быту, но не считал
свой быт скудным, и полагал свое хозяйство достаточно серьезным, потому что
был этим сыт, обут, одет и обустроен, чего и требовалось для земной жизни, а
что-то оказывалось в его быту даже ненужным, - то, чего лишался без
сожаления, приобретя по случайности или, как сам говорил, "сдуру". Жил по
доброй воле так, как это заведено в казарме или в бараке для подневольных.
В лагерной роте не любили путевых конвоев - полдня в пути до Караганды
и полдня в обратную, если повезло, если ничто и нигде не задержало дольше
положенного. Лагерное поселение в кулундинской степи жило своей сонливой,
почти мирной и нетюремной жизнью. Долгое марево степного лета и беспробудная
степная зима, с ее снегами выше человеческого роста, мертвящими ледяными
ветрами, близким свинцовым непроглядным небом, погружали это местечко будто
б в сон. Казалось, что и зло здесь не свершится никогда, потому что круглый
год живут люди по жаре или по морозу как во сне, ходят-бродят то жаркими
бестелесными тенями, то окутанными паром и стужей призраками. Только
командир батальона сновал туда-сюда по степи, по ротам степным, на верткой
своей командирской машине, похожей на водомерку, с выгоревшим белесым верхом
из брезента. Надавал выговоров, указок, поволновался - и пропал на
день-другой. Толку от него не было. Но будто б надувал он своими перелетами
свежий ветерок: прилетит в поселенье, поволнуется - и умахнет по степной
глади.
Людей в поселенье так вот, как по воле ветра - кого заносило, кого
уносило. Сроки и в лагере были строгие, сидели здесь за серьезное, по многу
лет, основательный серьезный народец, а не шантрапа, кто уж знал, на что
идет, и отсиживал свой срок пряменько, стойко, крепко-накрепко, будто б
гвоздь, который вогнали по шляпку. Казалось, что если зека можно вытащить из
лагерной барачной доски, куда его всадили, то разве клещами. И когда
неожиданно требовалось вытащить кого-то из лагеря да свезти на следствие в
тюрьму, в следственный изолятор - это и был путевой конвой - то фигурка
этого снова подсудного человека на глазах гнулась, делая только шаг от зоны,
а само то, что начинало происходить, казалось чем-то неправильным: вся эта
дальняя чужеродная до тюрьмы дорога.
А без работы захирел в гараже арестантский фургон: он стоял у стены в
углу, похожий угрюмостью на ископаемое. Солдаты из рембригады озверевали,
когда давали им приказ поставить его на ход, барахтались с ним до ночи, а то
и всю ночь напролет, чтобы поутру застывший фургон был готов тронуться с
заключенным и конвоем в путь. Хоть такое дело случалось одно за год и можно
было б проехаться по всей карагандинской трассе, испить, если начальник
раздобрится, кваску, а то и пива в самой-то Караганде, те, кто по службе
только и стояли сутками на вышках, мало радовались назначению в путевой
конвой, соображая, что надо ехать тряско, много часов, в духоте, закрученным
в кузове автозака, будто в консерву, - да и занятие это было для вышкарей
малознакомое, чужое. Русские крик поднимали, не желая мучиться в конвое,
соображая, что да по чем, а потому сажали в конвой двух солдат из нерусских,
которые молчали и ничего не понимали, были как твари бессловесные - таких
отчего-то рука сама тянулась у взводного не пожалеть, засадить в конвой. Эти
хоть ныть не будут, будут терпеть - и вот за это терпение двужильное, почти
скотское и было их не жалко. Батюшков и сам умел так вот все стерпеть, будто
коняга запряженная, и к себе самому тоже не имел жалости. Жалко ему было
мучить в конвое тех солдат, кто глядел на него заранее как на своего
мучителя и уж готовился сдохнуть по пути, соображая, что все в этом конвое
путевом будет им невыгодным - так невыгодно, будто б родиться на свет божий
только для того, чтоб умереть.
Еще весной в лагере, не произведя волнений, свершилось безмолвное, не
оставившее никаких следов убийство. Убили заключенного - извели свои же, а
труп разнесли на куски и схоронили по зоне, так что отыскалась после чуть не
одна голова. Это зверство было другим в урок. Заключенные не иначе как
раскрыли между собой человека, что осведомлял оперативную часть. То, что
убийство старательно подготовили, не было поэтому, верно, тайной и для
оперативников. Зеки ж привели в исполнение свой приговор тишком и в
оперчасти тоже сделали вид, что это была бытовуха, а не вызов яростный
режиму. А спустя время отыскался и убийца - он показал голову, зарытую в
кучу мусора. Сам дал на себя показания, сознался в убийстве заключенный,
который никакого уважения в лагере не имел. Был он ничтожный человек, -
дурачок - живший кое-как, и часто побиваемый своими, так что во рту его было
мало зубов. Частенько видели его и с вышек, как он побирался на помойной
куче в жилой зоне - накапывал тряпочек, корочек, огрызочков и по-крысиному
отбегал с тем ненадолго в строну, где-то припрятывал, а потом снова брался
за работу. Мусорный человек, будто б сам из мусора слепленный. От такого
только ждали, что не стерпит и удавится тихонько, а он убийство на себя
взял, в убийстве сознался. Тогда и конвоировали его в Караганду, на
следствие, где он темнил, держался несколько месяцев, а после стало
понятным, что сам себя зачем-то оговорил. То ли вынудили его в лагере
сознаться, а в тюрьме уж испугался до смерти, то ли сам он это все учудил,
чтобы из лагеря вырваться, но была ему одна дорога, обратно в лагерь, а там
- штрафной за враки да перед зеками ответ держать.
Время едва ли сдвинулось с того дня, как разделали стукача и только
одряхлело, стоя без движения, так что лагерь и окружавшие его степи и всякая
малость - барак это или трава, пожухшая у фундамента барака - выглядели
старей. Илье Петровичу казалось, будто конвоировал в тюрьму заключенного не
иначе, как вчера, хотя ничего подробного и не помнилось. И это было только
чувство, нажитое сонливыми мирными лагерными годами, в которых день походил
на день, как след на след. Он ничего не помнил, хотя и не забывал,
переставая жить мгновениями, редкое из которых вдруг вонзалось бы так, чтобы
останавливался и замирал, как от сердечной боли. Распорядившись с киргизами,
которые так и стояли, будто уснувшие, он полез в кузов, чтобы вывести
заключенного. Заслышав его, зек ожил в темноте клетки и прильнул изрытым
ручейками пота лицом к решетке. "Что, начальник, приехали? Зона?
Отмучились?" - "А ты не спеши... - обронил хмуро Батюшков, чувствуя от
говорливости неожиданной зека такую ж невольную тошноту, будто по жаре
совали ему в рот ошметок жирного сала. "Замочек маленький, а вон какую
толстую связку таскаешь? Звенят?" - "Положено, вот и таскаю, гляди,
разговорчивый какой..." - отбрехивался Батюшков, хотя мог бы равнодушно,
по-конвоирски смолчать.
В голосе зека звучало нетерпение, которого тот не умел скрыть. Илья
Петрович удивился про себя. Самому все стало обыкновенным, и с чего бы зеку
так дожидаться, ведь не на волю ж выпустит он его из клетки, а под конвоем
через всю степь поведет. Преодолевая отвращение, что должен объясняться,
взводный вымолвил: "Рано радуешься. Мотор у нас сгорел. До лагеря пешими
пойдем." - "А водички дашь?" - заелозил тот у решетки ласковым зверьком,
млея от удовольствия, будто б обдало всего счастьем. "Пошел ты... Не вздумай
дурить - пальну в спину-то на раз, как в копеечку, - сказал Батюшков без
злобы и отпер наконец клетку. - Остановок не буду делать, слышь, даже по
нужде. Если надуркаешь - себе в штаны гадить будешь. Воды нет. Сигарету
дать? Можешь побаловаться на дорожку." - "Некурящий я..." - "Вот и хорошо,
легче шагать. А я-то смолю по пачке в день. Пора это дело бросать, а то
загнешься так - все легкие это курево отнимает. Ну, шагай вперед... Эй там,
принимай! На выход!"
На пятачке у фургона, рождая не страх, а тоску, стояли с автоматами
наизготовку, согнутые под их тяжестью, два солдата-киргиза. Тонкие и
низкорослые, будто б саженцы, только их тому и выучили, что автомат должно
направлять от себя и крепко держать в руках. Кругом арестантского фургона
колыхался шелковым пологом ярко-огненный свет. На много километров вперед в
выжженной степи не было видно ни единого зеленого, хоть бы тенистого
пятнышка, а только лысели, раскиданные тут и там черепа сопок, да торчали
одиноко заросли саксаула, похожие на обглоданные кости. Батюшков пошарил
языком в высохшем рту и оглядел тоскливую свою армию: он был доволен только
тем, что все конвоиры стояли, как и положено, по своим местам. Глядя кругом,
он поневоле побаивался этой степи: "Змеями пахнет, шкурой их вяленой... Вот
угораздило, погодка как на заказ, так хуже еще не бывало... " Страх
закрадывался от мысли, что он уж порядком вымотался, устал, а ведь не
рассчитывал, что придется еще прошагать без воды, в подъем до этой дали
угольно-очерченной горизонта, под палящим нещадно солнцем.
Никогда еще он не ходил в одиночку по степи. Втайне он подбадривал
себя, что внушил зеку с первых слов свою волю - дал ему испытать, какой
дорожкой они пойдут, без всякого снисхождения, то есть и снисхождение успел
проявить, ведь разрешал на дорожку покурить, но дальше-то гляди, все в моей
власти. Но власть свою он никак и не мог почувствовать. Мучила жажда,
морочила голову жара - и все. На ремнях у киргизов болтались фляги. Батюшков
чуял, что нет в них воды, но не утерпел и будто б для порядка проверил:
молча притянул к себе за ремень одного - потряс флягу, взялся за другого - а
фляги что пустышки, пересохло в них давно. "А у тебя фляги нет? Форсишь?!" -
рявкнул он в сердцах на шофера, а простить самому себе не мог, что не
взял-то в дорогу флягу. Он сроду фляги не носил, как и все офицеры: когда на
одном боку кобура торчит, то с другого бока фляжку нацепить - коромысло это
уж только чурбан выдержит носить. Ни времени, ни охоты нету болтаться при
этой фляжке. Солдат - другое дело, солдату положено. Но вот они и выжрали
всю воду, желторотики, дурачье, небось, от Караганды еще не отъехали, а уже
выжрали. Нет воды. Ни капельки. А до лагеря-то пехать и пехать - да еще виду
не покажи, что слабость есть в тебе.
Он забывался, мысли уносили его как по воде. Может, от жажды все и
уплывало, текло, было в сознании и душе таким размыто-водянистым. Он было
все решил, но решимости этой хватило на горстку минут, что утекли как песок.
На глазах у зека он отдал своей ненужной больше армии - этой горстке
растерянных солдатиков - приказ не разбредаться и ждать. "Дай водички,
начальник!" - взмолился зек, думая, верно, что все же есть вода во флягах у
киргизов. "Еще воду на тебя изводить, - ответил нарочно с благодушием Илья
Петрович и заставил себя усмехнуться. - У нас вода только для курящих. А
которые некурящие - запивают cлюну свою поганую песком."
"Что за ошибка природы, зачем он народился на свет, этот доходной..." -
такими мыслями утешал себя на ходу Батюшков, не проронив еще с зеком по
доброй воле ни слова. Арестантский их фургон давно скрылся с глаз. Они были
одни в степи - уже за той извилиной горизонта, что чудилась всего с полчаса
назад краем земли. Он то и время подгонял зека, чтобы не давать ему продыху,
но чувствовал, что уж сам сбавляет устало шаг. Они шли вровень. Батюшков
только следил, чтобы зек от него не отставал.
Сколько ни напускал на себя вредности, но начальником конвоя Батюшков
был свойским - как и взводным он был свойским для солдат, звание свое
маленькое уж полжизни не выпячивал. Он сам принял неуставной вид и разрешил
оголиться по пояс зеку, чтобы не душился тот в потном грязном тряпье. Под
сапогами мерно похрустывал песок. Воздух потеплел и небо чуть стемнело, не
жгло больше глаз. Зек неожиданно смолк, только они зашагали - и молчал не
переставая, а вместо того, чтоб взять да заговорить, насмешливо пялился по
сторонам и мотал, как ватной, головой. "Блажной... Как есть блажной... -
удивлялся поневоле Батюшков. - Отбили ему, видать, на зоне башку. Ишь как
мотает башкой, ну чисто конь. Небось, конем себя воображает хорошим. Кажется
ему, небось, что под уздцы его ведут." Но коричневая шелудивая спина дышала
нищетой, голодом, так что было больно видеть и эту коричневу загара, похожую
на засохший сургуч. Зияли как объедки, обглодки кожа да кости, но и те -
хиленькие, цыплячьи. Батюшков и не хотел, но не мог уж взглянуть на зека без
жалости, а от близости с ним стало даже холодить, потому что вдруг
почудилось, что и молчит зек от голода: молчит, а в то время нестерпимо
хочет есть, пить, спать... И взводному сделалось стыдно вспомнить, как
заключенный просил у него воды, а он не ответил по-человечески и в издевку
сказал про песок - а что воды во флягах ни у кого не было, будто б пожалел
дать ему даже узнать.
Вдруг доходной уж не с насмешкой, а ощерясь пронзительно как скелет,
взглянул в упор на него, на своего конвоира... Батюшков застыл, ничего не
мог сделать, руки и ноги отнялись. Руки его не слушались, и он ощутил ужас,
будто б ясно постиг в тот миг, что лишился рук. Но в то время, как Илье
Петровичу почудилось, что застыли они на месте, все происходило стремительно
- так быстро, как только способны люди драться за жизнь. Зек обливался
потом, дрожал, но был он быстрее - он уже успел, уже подумал, уже был
впереди, отчего и чудилось взводному, что сам-то он застыл обрубком. Отмер
он, когда постиг, что падает. А когда уж вскочил на ноги, то зек убегал -
был от него метрах в двадцати. Батюшков заорал. Стал выхватывать из кобуры
табельный - а фигурка зека растаивала на глазах.
Грохнул выстрел, и Батюшков, после своего ж этого первого слепого
выстрела, будто б очнулся: он тяжко дышал, сжимая в руке мертвой хваткой
пистолет. Его взорвала злость, был он подло, тварью самой подлой обманут и
душила только одна яростная ненависть - догнать, раздавить! Когда бросился
он за зеком вдогонку, то стало ему так легко, будто переносился по воздуху,
почти летел. Батюшков видел его, слышал его - и такая ненависть овладевала
всем существом, что зек нужен был ему только живым. Он не слышал, что
заорал, и не понимал, куда целил, снова делая выстрел в воздух. А зек бежал
и бежал, сверкая взмыленной потной спиной. Он тоже что-то орал. Они,
чудилось, не бежали, а мучились друг с дружкой, вытягивая один из другого
жилы. По степи аукались их вопли. Взвивалась песчаной мошкой пыль, окутывая
бегущим своими клубами.
Зек так и был от офицера метров на двадцать впереди. Он бежал и уже
оглядывался, пугаясь, что конвоир или целит в него или вот-вот настигнет. Их
силы выдыхались. Тогда-то, слабея и задыхаясь уж не от ненависти, а будто б
давясь глотками воздуха, которые не в силах была сжигать раз от раза
рвущаяся на клочья грудь, Батюшков опомнился и постиг: это совершается побег
и он должен стрелять по зеку, чтобы не дать ему уйти. Батюшков мог стрелять
- и некого было жалеть, нечего было ждать, ведь и у него самого не было
больше сил. "Убьюююю!" - взвыл он с немощью, надрывая грудь, и не успел
выпрямиться, чтобы открыть пальбу, как зек обернулся и, будто руки да ноги
его были вздернуты на ниточках, стал плясать перед ним скелетиком, лыбиться
и что-то черным беззубым ртом своим хрипеть... Он наскочил на зека, сшиб
ударом в лицо - и все было будто б уж кончено. Был он в его руках. Доходной
же веселенько лыбился, как пьяный, разбитым ртом, где пузырилась кровь, а
Батюшков орал, сидя на его костях, чуть не в лицо ему, звонким от отчаянья и
надрывным по-бабьи голосом: "Играешься, сука?! Со мной играешься?! Весело
тебе?! Да ты понимаешь, что я тебя убью! Пристрелю тебя здесь как собаку!"
Когда поселение уже замаячило в прохладной померкшей дали мачтами
лагерных вышек, усталыми дымными крышами домов, Батюшков испытал давно не
посещавшее его чувство, что возвращается он домой, где все удивительно да
свежо, и все-то распахивается ему навстречу. Зек ковылял впереди, обречено
понурив голову в землю, расшатываясь от пинков да тычков, которыми уже
навстречу лагерю гнал его без жалости взводный. Они спустились узким,
змеиным ущельем меж сопок и вышли на пустынную покатую дорогу, хоть должны
были по ней весь путь свой и пройти. Показались первые домишки, покошеные
степными ветрами изгороди из белесых, как инеем покрытых жердей, то рыхлые,
то чахлые огороды, похожая на заросли лопухов пожухлая под солнцем бахча.
Взводный припрятал пистолет в кобуру. На задворках они оба отряхнулись,
оправились и шагнули на тесную улочку, где уж ходили по обочине куры,
брехали через забор друг на дружку собаки, доносился шум людской со дворов и
теплилась к вечеру жизнь. Пройдя как на параде улицу - здесь Батюшков через
дом здоровался да раскланивался со знакомцами - они вышли прямо к вахте
лагеря, площадка перед которой была и навроде поселковой главной площади. На
площадке этой громоздилась голая бетонная коробка автобусной станции, куда
утром и в другой раз к вечеру прибывал автобус из райцентра; подле жалась к
бетонным стенам вся сваренная из железа времянка - киоск хлебторга; стояли
скамьи, как на футбольном поле, три ряда, что было похожим еще на базар без
прилавков. Но этот ряд базарный скамеек был для родственников осужденных,
что ручейками текли и текли неведомо откуда в этот степной поселок на
свидания, - чтобы им было где побыть, ожидая когда позовут их с вахты
увидеть или узнать о родных.
После у Ильи Петровича было чувство, что произошло все не с ним, а
будто потерял он память: он очнулся, когда уж сдал зека дежурному и стоял в
проходе на вахте совсем один. С дежурным они еще и проговорили с добрые
полчаса: Батюшков рассказывал о том, что с ними приключилось, доложил, чтобы
отправили на дорогу за застрявшим в степи автозаком трактор, но про побег,
сдавая-то зека дежурному, про самое что ни есть главное, что случилось с ним
в тот день, о чем и права не имел смолчать - так и не пришло ему на память
сказать. А когда спохватился, то уж испугался, подумалось ему украдкой: ведь
никто не знает про побег этот, так лучше пускай и не знают, а то мало еще
чего, вцепятся в каждое слово и жди уж, когда отцепятся, дурачку ж этому
никто ни за что не поверит.
Так рассуждал он, думая, что уберегает себя, но если кого и уберег он,
то не себя, а заключенного. Но и это Глотову не пришло на ум, что побег -
новый для осужденного срок. Будто б сам не свой, конвойный офицер,
повидавший на своем веку все, что на службе положено да еще и с лишком, так
он и не понимал, точно помрачился ненароком умом, как слабоумный, что о
подсудном-то деле смолчал. Ему хватило ума только спросить у солдата воды.
Тот впустил его в караулку, и он сам по памяти пошагал к умывальнику, где
долго и жадно пил, сделавшись от простой воды в конце концов как пьяный.
Уйдя с вахты, Батюшков сел на скамью - и сидел один-одинешенек на длинной,
будто дорожка, скамье, дожидаясь возвращения из степи своего конвоя.
Открылись ворота. Выехал из лагеря трактор. Он порадовался, но не успел
сообразить, что может подсесть да возвратиться за своими сам вместе с тем
трактором, а не ждать бестолку еще полчаса. Было, Батюшков совсем как
пьяница вздремнул и его разбудил снова гул трактора - но это уж трактор
возвращался с автозаком на буксире и ему только померещилось, что время
пролетело как одно мгновенье. Трактор выехал и повернул на роту - потащил
автозак в гараж. Батюшков успел увидеть, как рулит автозаком, что катился
бесшумно на буксире, его довольный, успевший уже зазнаться своим подвигом
солдатик. Тогда Батюшков встал - и побрел за пыльным их следом в сторону
своей роты, шагал и думал бестолково себе под нос: "Летний день - длинный
день..."
В казарме он сдал пистолет в оружейную камеру и повинился,
недосчитавшись двух патронов, дежурному по роте офицеру, что тоже был
возводным и которому из-за дежурства в тот день повезло не ехать в конвой -
повинился, что с дуру стрелял в степи в попавшуюся на глаза змею. Тот, глядя
с сочувствием на пожилого изможденного человека, не стал придираться, а
уважил: "Черт с ними, Илья Петрович, не бери в голову - спишем на
стрельбище, раз так..."
А наутро все у взводного болело, будто б избили его или скинули с горы.
Ныли ноги. Висли жердями руки. Ломило спину. И с самого утра, проспавшись,