он только и мог думать, что о зеке, чувствуя себя теперь не иначе, как
преступником. От мысли, что он так вот по глупости своей стал с ним заодно,
корчило посильней, чем от боли, но было уж поздно заявлять правду. Он никак
не мог понять - почему ж он не стал стрелять? Зачем бегал он с тварью этой
наперегонки? Чего ж он, околдовал его, что ли? Батюшков чувствовал, что весь
день проклятый вчерашний прожил не по своей воле да так, будто б повелевал
им кто-то все равно, что издеваясь над ним. Он никогда не стрелял еще в
человека, но все годы знал, что не дрогнет и всегда готов выстрелить, даже
убить всякую эту тварь. Но вот - тварь эта делала с ним-то, что хотела. Как
это все с ним случилось? Какая теперь ему будет жизнь, если ж он долга
своего не исполнил - дрогнул, побежал?!
Он заставлял себя думать об этом и все одно чувствовал, что в том, как
был он до этого устроен, что-то непоправимо разрушилось, сломалось...
Случилось, что оказался он вовсе не таким, как думал столько лет о себе. За
это, верно, испытал он и наказание - изведал сполна свою слабость. Долга он,
как надо, не исполнил, и принужден был теперь жить, чувствуя себя уже будто
б чьим-то должником, за что-то до гроба виноватым, но этого хозяина не зная
- не зная, кто ж держит в своих руках ниточки его судьбы, вины и правил им
тогда в степи, заставляя сделать все наоборот.
Когда зеков по хрущевской реабилитации на свободу выпустили, пришлось
сокращать и лагеря. В долинском лагере карагандинского лагуправления спилили
вышки, оставив едва заметные пеньки. Колючую проволоку по новому узкому
кругу расположили. Обмелел лагерь, пересох, но не до дна. Так и с другими
лагерями карагандинки случилось: укоротили их малость - и оставили служить.
Прежняя лагерная администрация в Долинке размещалась в могучем каменном
строении. Теперь до лагеря было далеко и его приспособили под нужды солдат
охраны. Верхнюю часть отдали под ротную канцелярию, каптерку и библиотеку.
Подвалы, которые служили застенками, теперь использовали как хозяйственные
склады. Что же до нижнего этажа, где следственный отдел располагался -
помещения для допросов, судебные, делопроизводительские, и расстрельная
комната, - с ним особо поступили. Разобрав ненужную кладку, из этих
помещений устроили столовую для солдат. И вот прибыл в Долинку новый призыв.
После бани обритых наголо и переодетых в армейские робы молодых солдат
повели в столовую, чтобы откушали по прибытии первого солдатского борща. Это
борщ - дело известное: худой навар и тошная гуща, и никого, кроме молодых,
им в быту казарменном не удивишь.
Сопровождал молодых из бани ротный старшина. Он нарочно был приставлен
к пополнению, чтобы разъяснять на первых порах службу. И был человеком
обыкновенным, простым. Половину жизни отдал лагерной охране. И чтоб как-то
утешиться в этой степной глуши, он с важным видом рассказывал молодым
историю этой столовой, прямо как музейный хранитель. Какие знаменитые люди
были у этих самых стен расстреляны, вот на этом самом месте они и стояли,
только одни имена громкие старшина и затвердил. Молодые стояли смирно,
слушали, озирались вокруг. А за столом рядом обедал взвод охраны - из
бывалых солдат на старшину никто внимания не обращал. Бывалые жрали борщ,
потому что с утра проголодались. Да и про эту комнату успели наслушаться,
этот же старшина и рассказывал, когда они только пришли служить и едва
перешагнули порог столовой. Теперь же старшина для них был не старшина, а
просто рыло надоевшее, языком треплет почем зря и мешает отобедать. Ну вот и
молодым пора за стол, милости просим. И наливают каждому по котелку. И все
застучали ложками. А один так сидит, будто заболел. Потом вроде опомнится,
возьмет ложку, но ложка из рук сама вываливается, не слушаются руки. Со всех
сторон на него уж косо поглядывают. " Брезгует..." - ухмыляются бывалые - "
Еще пирожков маминых не переварил, сынок..." Кричат ему: "А ну жри!" Он
снова ложку со стола подобрал, в котелок полез, будто хлебает. Но тут стало
у него выворачивать нутро. Кругом позамирали, и наступила мертвая тишина.
Все глазеют на него. А он совладать с собой не может и в тишине этой мычит,
давится. Старшина бросился к нему: думает, подыхает паренек - уцепился,
кричит благим магом, чтобы звали из медпункта сестру.
А до котелков, когда дурака этого из столовой убрали, многие больше не
дотронулись - был у свиней праздник, свиньям слили в бачки. Кое-кто даже
ужином побрезговал, не явился за пайкой, чего в Долинке сроду не бывало.
Будто протухла в тот день жратва. А дурака того, дождавшись ночи, трое или
больше их было, досыта накормили - одни за руки- за ноги держали, повалив,
другие заливали холодными помоями рот. Заткнули и старшину, только другим
способом. Что-то ему шепнуло начальство, дернув за ушко - и он уж ходил
немой, будто рыба, всего боялся. Молодого услали в лазарет, в Караганду, а
там отбраковали и отдали в стройбат под Семипалатинск, куда отсылали только
дебилов и нерусских.
Полк был не так уж велик - в Караганде квартировали всего три головные
роты, по сотни душ в каждой, не считая штабного офицерья, а также
интендантов. Только одна рота и была конвойной, ее солдаты конвоировали
заключенных по тюрьмам, судам, областным лагерям - по карагандинке. Две
другие роты были по замыслу карательными или, как их еще называли, особыми.
И если о ком говорили "полковые", "из полка", то о тех самых костоломах,
которые числились в их списках. Эти роты содержали в городе, над всей
карагандинской областью, точно батарею пушек на выдающейся высоте. Если зоны
бунтовали, их тотчас бросали на подавление. И если солдатня безобразничала в
степных ротах, их опять же посылали усмирять.
Кулак особой роты испробовали в Иргизе, в Карабасе - это были самые
слышные и памятные солдатские восстания. Понятное дело, что события и по
прошествию множества лет хранились в глубокой тайне. Но слухи, которые
первыми распускали о своих подвигах сами каратели, или шипящие угрозы
начальников, "Будет и вам, суки, масленица!", да и кое-какие страшные следы
- горький дух пороха, кровь, цинковые гробы, копились в полку, а потом и
въедались в его барабанную шкуру, похожие на дробь.
В Иргизе, в этой лагерной роте, тамошний начальник, из битюгов,
переломал ребра служивому чечнцу может, чести тот ему во временя не отдал,
нагрубил. Но был судим всем чеченским землячеством - те повязали его и
расстреляли из автоматов у казарменной стены. Начальник этот давно
свирепствовал, так что судили, получается, в сердцах и за все зло. Чеченцев
тогда в Иргизе служило с половину роты. Расстреляв начальника, они уже не
сдались военным властям, а вскрыли оружейное хранилище, то есть вооружились,
и засели в казарме, отчаянно отстреливаясь из окон, потому как им ничего уже
было терять.
Крушить казарму в полку пожалели, чиченцев вышибали хорошо укрытые
снайпера, в течении дня. А выманивали их в окна солдатские цепи, туда ведь
согнали, чтобы подбодрить карателей, и с сотню ничего не понимавших солдат.
К вечеру солдатские цепи отлегли на большее расстояние, став заслонами и
ничего уже не видя из далека. Тогда стрельба будто бы стихла. Казарма как-то
вдруг заглохла, не находили живой цели и снайпера.
Потихоньку вперед двинулись бронемашины, прикрывая карателей,
столпившихся под их железными задами. Машины грянули поравнявшись с
казармой, расстреливая ее в упор. Еще в дыму и грохоте этого залпа каратели
бросились на штурм и, дико крича, запрыгивали в черные обугленные окна,
откуда стала доноситься беспорядочная стрельба. Как рассказывали, стреляли
они по недвижным трупам, в угаре и в страшном своем же крике не разбирая
мертвых и живых. Чеченцы погибли все до одного. Если оставались раненные, то
их добили, того не зная. Штурмовали, выходит, один их отчаянный вольный дух.
В игризском деле были убитые, раненные, но осужденным оказался
единственный солдат. В особой роте, в карателях, служил чеченец, некто
Балаев, старший сержант. Образцовый служака, он отказался стрелять по своим
и даже пытался переметнуться на их сторону, но, беглый, посечен был по ногам
автоматной очередью. Рассказывали, что он так и остался без ног, а безногий,
был приговорен с тогдашней строгостью к расстрелу.
А в Карабасе служивые заупрямились зимой из-за студеных ночевок в
казарме, когда по безразличию начальства ротной котельной недопоставили
угля. Топливо израсходовалось к февралю, и больше его не выдавали.
Отговаривались, что до весны уж рукой подать и что рота положенный ей запас
сжарила. Но солдаты отказались заступать на вышки - потребывали угля и
зимней пайки, потому что как раз прошел слух, будто в Долинском лагере
начальство хорошее и служивым дают на день сверх положенного по кульку
черных сухарей и ломоть сала. И вот затарахтели по зимней-то дороге полковые
грузовики, по хрустящему ледку, по тонкой корочке...
Казарму окружили автоматчики. Но солдатня, выглядывая из оконцев,
посмеивалась над ними: не верили, что этот парад выстроился всерьез. Покуда
они посмеивались, каратели выстраивались еще двумя рядами, будто берегами,
начиная от крыльца. В казарму никто не заходил, решение было принято уже в
полку - один ряд карателей, безоружных, но со щитами и дубьем, наконец
проследовал в темное тесное здание.
Перепуганных солдатишек выкуривали дубьем на свет и дальше гнали сквозь
строй прикладами, не давая ни оглядеться, ни одуматься. Загнали в оцепление,
как в мешок. Начали выдергивать из мешка наружу, одиночек, а когда
разошлись, то и двойками, тройками. Заварилась тошная каша; под открытым
небом, на снегу, били и допрашивали, кто отказничал заступать в караул,
какие были зачинщиками, а какие в окошках над особой ротой смеялись. На этом
кругу снег лежал чистым, а после он покрылся бурым ледком, который еще
сапогами-то раскотали, так что стало на нем скользко.
Самых борзых и зачинщиков, которых наспех выявили, побросали в свои
грузовики, а массу затравленных, пришибленных солдат бывшей лагерной роты,
выставили на морозе - строем, голышом. Так их закаливали, чтобы не требовали
больше угля. Голыми, их заставили ползать на животах, маршировать,
окапываться в сугробах. Еще в разгромленной казарме отыскали книжку,
воинский устав - и спрашивали наизусть присягу. Кто отвечал, тем наконец
позволяли одеться. Подзабывшие выучивали хором, под гогот уморенных,
толкущихся без дела карателей - бойцов особой роты, как их любило величать
начальство.
Эту особую роту кормили усиленным пайком и койки их в казарме были
одноярусными, считай, личные покои. Днями они качали мускулы и обучались
битью в подвале, приспособленном нарочно под их зверские занятия; с глухими
ватными стенами, перекладинами, наглядными плакатами, куда и как надобно
бить, а также чучелами, чтобы готовились. А еще они часами бегали вокруг
полка, горланя на бегу песни - так их приноравливали дышать, но задыхаясь.
Их не унижали нарядами или чисткой сортиров. Эту работу выполняли солдаты из
конвойной роты, которых питали варенным салом, оставшимся от мясных блюд,
что подавались особой роте и штабным служкам.
Ни мясо, ни сало, если мерить по пищевому довольствию, то есть
середина, доставалась другой роте, караульной. Солдаты в ней подыхали от
безделья и подлости, мучая на гауптвахте однополчан. Жили они своим
хитроватым миром, недаром их ненавидели. Караульные еще несли почетные
наряды по полку. Охраняли главные ворота и штаб, кумачовое полковое знамя, и
склады неприкосновенных запасов, откуда кормились и день, и ночь, списывая
воровство на складских крыс. Начальники, которые и сами поворовывали, чуть
чего, ко времени ревизии, ставили о крысах вопрос, деловито шумели, что от
них нет житья; обнаглели, что жрут тушенку в жестяных банках - и вот, если
распробуют боезапас!
Для солдата попасть служить в полк почиталось удачей. Виноватых,
отбракованных, пойманных на воровство как раз наказывали, высылая из полка.
В степях, в лагерной охране служивые дичали от дурного курева, беспробудных
драк и водки. На легкие, услуженные у зеков деньги все прикупалось у барыг.
Барыжничали казахи, торгуя коноплю. Заглядывали в степи и зеки, отсидевшие
свой срок, знавшие лагерную цену водки. Но чаще это были этакие омужиченные
бабы, промышлявшие по лагерям. Зечки они бывалые или дружки им наказывали.
Наживались же они с лихвой - за бутылку зеки расплачиваются как за три, из
которых одна уходит платой солдату, а там уж не разберешь, всем получается
хорошо. То ли баба караульного балует, доплачивает, то ли солдат дает лишку,
послужив такой твари, будто невесте. Тут и любовь, помянем ее, сердешную,
выворачивалась наизнанку. В городах, близких к лагерным поселениям, самые
поворотливые из барыг сговаривались с шалавами, бродяжками или обыкновенно
их спаивали, не давая уж продохнуть - и волокли по всей северной степи, не
забывая потерянные совсем гарнизоны, чабанские точки, кочевья, а по
скончанию путешествия, если девонька оказывалась жива, рассчитывались.
Вычитали за питье, за жранье, так что из натруженных денег доставался ей,
может, гнутый гривинек.
Загудели, загудели степные роты по такой жизни... Солдат мог запросто
послать офицера по матушке, а то и морду побить. Никакой тебе муштры. И
уставов не исполняли, до известных глубин, чтобы уж самим из охранников не
перевестись в зеков. Этой вольной волей вышкари хвалились перед полковыми,
которых начальники мордовали, что ни шаг. В полку драяли сапоги гуталином по
сто раз надню, и даже пуговицы медные на мундирах заставляли до сверкания
начищать.
Но все же в лагерной охране жилось тяжелее. Мог ты вдоволь погулять, но
и тебя могли прибить, замучить, разгулявшись. Мог ты послать офицера, но тот
же начальник- командир, заручившись с другим офицерьем, одной ночкой сделали
бы тебя инвалидом. А потом задыхайся по госпиталям, мочись кровью, покуда не
спишут на гражданку дуриком. Или зазеваешься, загуляешься, и сдунут с тебя
мигом погоны - пойдешь на лопату, в дисбат. Зеки порежут или сопьешься,
обкуришься, пропадешь... Пристрелишь зека неловко - тюрьма. Уснешь на вышке
утайкой - гауптвахта. Скинешь, кирзовые сапоги, рванешь неглядя на родину,
домой - так добежишь в зону.
Командовал полком человек пожилой, если не сказать, старик. Могло
показаться, что прибывал он на своей должности как бы по недоразуменью.
Мужичок он был и смышленый, и беззлобный, доброй закваски, но с годами
одряхлел и сподличал, чувствуя, что вязнет в полковых делах. Давно выслужив
полковничью пенсию, он никак не хотел утерять дармовщинку. Привык жить на
готовом и черпать, сколько душе угодно, из полкового котла. Из таких
бережливых соображений он цеплялся, как мог, за командирство и успел
понаделать делов. Додумались и строевые офицеры, что в полку каждый сам за
себя. Приучились врать, докладывая начальству, и за серьезные-то дела
боялись браться - чуть прыщ вскочит, и давай рапортовать. И мало, что сидят
в навозе, да еще умудряются друг на дружку кучами класть. А полк по дням
расклеивался, разваливался - все начальники, а правды и порядка нет. Но
чудно, что жизнь в полку не взвинчивалась каким-нибудь штопором, а делалась
разве тягучей и скучней.
В последнем времени безвольный обрюзгший полковник только однажды
вмешался в ход полковой жизни - и приказал завести какую-нибудь веселую
живность, для людей. И этот его приказ был исполнен. Тыловая служба
раздобыла тройку золотых рыбок в аквариуме и разноцветного диковинного
попугая.
Аквариум установили в штабе, в том теплом парадном закутке, где
обреталось и знамя. Но одну рыбку из него походу уже успели умыкнуть. Тогда
приставили к аквариуму караульного. И рыбки всплыли. Сам караульный не
удержался и отравил их, посолив табачку. Ему были интересней поглядеть, как
рыбки сожрут табак, будут мучатся и сдохнут, нежели маяться на посту, когда
они часами плавали, сверкая золотой чешуей.
Попугая командир полка запрятал в свой кабинет и оберегал лично,
допуская солдатню только сменять под гадившей птицей газетку. Так как это
был казенный попугай, додумавшись, он назвал его строго и торжественно,
Богатырем имея ввиду, что этот попугай - все одно что новая для в полку всех
жизнь, надежда и отрада. И ставя клетку на стол, подолгу с ним одиноко
беседовал. Учил говорить и кормил из рук. Но спустя месяц Богатыря, уже
выкликавшего картаво свое новое гордое имя, одолела вдруг чесотка. Вот
затребовали начальника лазарета, который покрутив, повертев зачахшую птицу
сказал коротко, как это бывает у военврачей: "Вши." Попугая немедля
обработали ядовитым для насекомых раствором, искупали в марганцовке.
Богатырь с неделю страдал поносом и тоже сдох в этом громадном бездушном
полку.
Полковник дослуживал день. Под вечер душа его теплела и размягчалась,
делаясь глиняной: он думал, что вот прожил потихоньку еще один день. Походив
по красной, похожей на лампасы, ковровой дорожке, которая расстилалась во
весь кабинет, от его твердолобого стола прямо под порожек, он решил заняться
гимнастикой - отжался торопливо три раза от пола и, вздохнув с облегченьем,
прилег на больничного образца кушетку, задумался.
В служебном кабинете царили голодное напряжение и пустота, будто это
была огромная мышеловка. Кроме стола, стула, ковровой дорожки и кушетки в
нем имелся еще железный гробовитый сейф, где не хранилось ничего важного. А
высоко на стене, так что приходилось задирать голову, висел Его портрет, в
ширпотребовской золотушной раме. Временами полковнику мерещилось в этом
портрете что-то живое. Совершенно так, как бывало с ним на рыбалке, когда он
часами глядел на сглаженную покойную воду, но вдруг ее гладь начинала
двигаться, уплывать. Полковник читал газеты и доклады с очками, но
отчетливо, до рези в глазах, различал все далекое, начиная стареть. И его
кольнуло, когда в конце рабочего дня, глазея бесцельно вповалочку на
портрет, увидал он неожиданно сидящую на Его щеке муху, что делала
изображение бездвижным и чужим, отчего и пребывать в пустом кабинете стало
тягостно. Почти жутко.
И полковник встал и уже не сводил с портрета глаз, прохаживаясь
неуклюже по дорожке. Муха так и сидела. Тогда он испереживался, свернул в
хлопушку нечитанную еще с самого утра газетку, и полез к портрету,
взобравшись на стул. Его роста и высоты стула хватило только для того, чтобы
хлопнуть по раме. Но сколько полковник ни хлопал, сотрясая пыльный портрет,
эта муха ничего не боялась и не улетучивалась с Его щеки. Приподнятый на
стуле полковник мог разглядеть без очков только чернильной формы пятно.
Сползая на пол, он уже подумывал, что обознался: так точно, на портрете
имело место похожее на родинку темное пятно!
Мысль о том, что он углядел на Его щеке родинку, даже приятно закружила
полковнику голову. Еще он отметил про себя, что открытие не было бы
совершено, не полезь он на стену - никто другой в их штабе, небось, не
изловчился... Но стоило спуститься и взглянуть издалека на портрет, как
полковник опять увидал эту муху, вплоть до крылышек - и тогда нешуточно
рассердился.
Вооружившись очками, заткнув хлопушку в карман брюк, он принялся
сооружать у стенки нехитрую пирамиду: двинул через весь кабинет казавшийся
неподъемным стол, водрузил стул. И полез штурмовать, набравшись со злости и
духу, и сил, так что мигом очутился лицом к лицу с Ним и прицеливался,
нахлобучив очки, то ли на прицел ее взяв, то ли под лупу - муху.
Злость в нем сменялась холодным расчетом. Требовалось уничтожить муху,
но никак не повредить портрет. Вспугнуть ее полковнику страсть как не
хотелось и он весь изнывал, когда замахивался неудобно газетенкой. Тут
требовался хладнокровный бесстрашный удар. И полковник не промазал, но,
опустошаясь душой, постиг, что ударил по сухарю: из-под газетки разлетелась
от мухи только перхоть и кашлянула с портрета долголетняя пыль... Как раз в
тот миг шумно распахнулась дверь и на пороге выросла хозяйская осанистая
фигура начальника, толкнуть которого в этот неприметный кабинет мог только
раздававшийся внутри, подозрительно громкий шум. Полковник был застигнут
начальником врасплох, на месте преступления: взобрался он на стену и
замахивался дико не на что-нибудь, а на Него, задумав с Ним что-то
сотворить.
"Что-о-о?!" - раздался грозный испуганный окрик. И вот задрожали у
полковника ноженьки, завертелось веретено в башке. Еще имелась последняя
возможность, доложить правду, чтобы хоть остаться в целых - и он залепетал,
едва удерживаясь под потолком: "Муха залетела... Никак не мог... Согнать..."
Начальник обжигал взглядом, будто льдом. И по взгляду этому морозному
полковник замертво вспомнил то, чего и позабыть-то нельзя: что это был
зимний день, за оконцем мглисто серебрился зимний воздух, месяц был январь,
и еще утром шагал он по хрусткому морозному снежку.
Редактор, он же корреспондент и корректор дивизионной газеты "На боевом
посту" - пожилой капитан с лысиной, которую по настроению ехидно называл то
жопой, то прожидью. Представлялся не по-армейски, а как Афанасий Иванович,
разрешая так же обращаться к себе и солдатам. Но те за глаза называли его
шефом или Лысым. Ему было за сорок. Когда шел зимой по дороге, то
обязательно не выдержит и прокатится по раскатанному ледку. Днем он обычно
спал дома, а к вечеру приходил, напивался досыта коньяку и тогда начиналась
работа над номером, правки да вставки. А из штаба дивизии, верно, смотрели
на его светящееся окно и понимали так, что человек днюет и ночует, думая о
газете. Он же любил о себе вслух сказать, что, как и Петр Первый, владеет
многими специальностями и если терял от выпитого чувство жизни, то
выстраивал наборщиков-солдат, муштровал и называл "вшивой интеллигенцией",
хотя они ею не были, в смысле интеллигенции, а вшей-то всякий день давили,
от нечего делать, разбредясь по разным углам.
Помещение редакции от типографии отделяла фанерная перегородка, за
которой и сидел он, Агафонов, все же невидимый и гнетущий для солдат,
которые, если это было лето, били мух при открытом окне, тогда как начальник
в поте лица работал. Сколько ни проходило через руки наборщиков его больших
и маленьких статей, никто не помнил, о чем в них писалось. Запоминалось
только, что началом полосных статьей было "полигон встретил солнечной
погодой" или наоборот "пасмурной" - по временам года. Своими материалами он
заполнял еще и газету округа "Дзержинец", иной раз в этой нормального
формата газете выходило сразу несколько его статей, а то и передовица. И вот
плодятся по-тараканьи его подписи - "И. Афанасьев", "А. Иванов" ... Но все
капитаны, хотя мог повысить себя в звании и подписаться "майор Агафонов", но
это по праздникам, для души: жвыкнул удало комариком, приятственно
поволновался. И еще он давал переписывать статьи наборщикам, на сигареты,
чтобы те покупали курево, получив как за себя денежный перевод, и у него не
попрошайничали. Когда Агафонов уходил в отпуск или отбывал в командировку,
то оставлял много заготовленного впрок материаяла. Был у него ревностно
хранимый блокнот, куда он, разъезжая, записывал столбиком фамилии всех
встречных военнослужащих дивизии. И этот блокнот он доверял самому
смекалистому наборщику, с наказом, чтобы тот вставлял в заготовки реальных
офицеров и солдат, не забывая потом вычеркивать из блокнота уже
использованные в газете фамилии.
Мечтой военкора Агафонова было создать книгу о Невском пятачке - о
героической обороне Ленинграда. Думал, если создаст, то ему почет будет с
уважением и прописка в Ленинграде. Делал он эту книгу так: из разных
генеральских мемуаров и выпусков фронтовых газет выкраивал куски, которым
сам придавал форму и пропечатывал из раза в раз в своей газете, но книжным
форматом. Так на дармовщинку скапливался заветный типографский набор, из
которого мечтал он сотворить свой памятник о Ленинградской блокаде.
Но это же была муравьиная работа, которая тянулась уже множество лет. К
тому же Агафонов дожидался, когда поумирают военачальники, из мемуаров
которых он выкрадывал себе ленинградскую заветную прописку. Когда умер
маршал Гречко, к примеру, то капитан встал из-за стола, потянулся и сказал
солдату, доложившему эту новость: "Ну и что ж, начальник умер, все мы умрем
- и я умру, и ты умрешь." Агафонов эти годы таскался по округу, по
бескрайним заштатным просторам от полка к полку и по гарнизонам, растрачивая
свои полжизни, как командировочные. На местах верили, что он напишет о них в
газету, но то, что ничего кроме фамилий, после так и не являлось, делало
капитана похожим на проверяющего. Наезжая третий, шестой и десятый разы в
какой-нибудь гарнизон, давая самому себе задание от редакции, он был
встречаем как разъездная инстанция и потом хвастался своим солдатам,
вспоминая: "Cила прессы такова, что здесь звания не играют роли. Какой
командир полка стал бы с капитаном пить? А вот узнают, кто я, бегут за
водкой. Все права у меня!"
Год дивизия завершала большими учениями в степях. Офицеры из штаба
преступником. От мысли, что он так вот по глупости своей стал с ним заодно,
корчило посильней, чем от боли, но было уж поздно заявлять правду. Он никак
не мог понять - почему ж он не стал стрелять? Зачем бегал он с тварью этой
наперегонки? Чего ж он, околдовал его, что ли? Батюшков чувствовал, что весь
день проклятый вчерашний прожил не по своей воле да так, будто б повелевал
им кто-то все равно, что издеваясь над ним. Он никогда не стрелял еще в
человека, но все годы знал, что не дрогнет и всегда готов выстрелить, даже
убить всякую эту тварь. Но вот - тварь эта делала с ним-то, что хотела. Как
это все с ним случилось? Какая теперь ему будет жизнь, если ж он долга
своего не исполнил - дрогнул, побежал?!
Он заставлял себя думать об этом и все одно чувствовал, что в том, как
был он до этого устроен, что-то непоправимо разрушилось, сломалось...
Случилось, что оказался он вовсе не таким, как думал столько лет о себе. За
это, верно, испытал он и наказание - изведал сполна свою слабость. Долга он,
как надо, не исполнил, и принужден был теперь жить, чувствуя себя уже будто
б чьим-то должником, за что-то до гроба виноватым, но этого хозяина не зная
- не зная, кто ж держит в своих руках ниточки его судьбы, вины и правил им
тогда в степи, заставляя сделать все наоборот.
Когда зеков по хрущевской реабилитации на свободу выпустили, пришлось
сокращать и лагеря. В долинском лагере карагандинского лагуправления спилили
вышки, оставив едва заметные пеньки. Колючую проволоку по новому узкому
кругу расположили. Обмелел лагерь, пересох, но не до дна. Так и с другими
лагерями карагандинки случилось: укоротили их малость - и оставили служить.
Прежняя лагерная администрация в Долинке размещалась в могучем каменном
строении. Теперь до лагеря было далеко и его приспособили под нужды солдат
охраны. Верхнюю часть отдали под ротную канцелярию, каптерку и библиотеку.
Подвалы, которые служили застенками, теперь использовали как хозяйственные
склады. Что же до нижнего этажа, где следственный отдел располагался -
помещения для допросов, судебные, делопроизводительские, и расстрельная
комната, - с ним особо поступили. Разобрав ненужную кладку, из этих
помещений устроили столовую для солдат. И вот прибыл в Долинку новый призыв.
После бани обритых наголо и переодетых в армейские робы молодых солдат
повели в столовую, чтобы откушали по прибытии первого солдатского борща. Это
борщ - дело известное: худой навар и тошная гуща, и никого, кроме молодых,
им в быту казарменном не удивишь.
Сопровождал молодых из бани ротный старшина. Он нарочно был приставлен
к пополнению, чтобы разъяснять на первых порах службу. И был человеком
обыкновенным, простым. Половину жизни отдал лагерной охране. И чтоб как-то
утешиться в этой степной глуши, он с важным видом рассказывал молодым
историю этой столовой, прямо как музейный хранитель. Какие знаменитые люди
были у этих самых стен расстреляны, вот на этом самом месте они и стояли,
только одни имена громкие старшина и затвердил. Молодые стояли смирно,
слушали, озирались вокруг. А за столом рядом обедал взвод охраны - из
бывалых солдат на старшину никто внимания не обращал. Бывалые жрали борщ,
потому что с утра проголодались. Да и про эту комнату успели наслушаться,
этот же старшина и рассказывал, когда они только пришли служить и едва
перешагнули порог столовой. Теперь же старшина для них был не старшина, а
просто рыло надоевшее, языком треплет почем зря и мешает отобедать. Ну вот и
молодым пора за стол, милости просим. И наливают каждому по котелку. И все
застучали ложками. А один так сидит, будто заболел. Потом вроде опомнится,
возьмет ложку, но ложка из рук сама вываливается, не слушаются руки. Со всех
сторон на него уж косо поглядывают. " Брезгует..." - ухмыляются бывалые - "
Еще пирожков маминых не переварил, сынок..." Кричат ему: "А ну жри!" Он
снова ложку со стола подобрал, в котелок полез, будто хлебает. Но тут стало
у него выворачивать нутро. Кругом позамирали, и наступила мертвая тишина.
Все глазеют на него. А он совладать с собой не может и в тишине этой мычит,
давится. Старшина бросился к нему: думает, подыхает паренек - уцепился,
кричит благим магом, чтобы звали из медпункта сестру.
А до котелков, когда дурака этого из столовой убрали, многие больше не
дотронулись - был у свиней праздник, свиньям слили в бачки. Кое-кто даже
ужином побрезговал, не явился за пайкой, чего в Долинке сроду не бывало.
Будто протухла в тот день жратва. А дурака того, дождавшись ночи, трое или
больше их было, досыта накормили - одни за руки- за ноги держали, повалив,
другие заливали холодными помоями рот. Заткнули и старшину, только другим
способом. Что-то ему шепнуло начальство, дернув за ушко - и он уж ходил
немой, будто рыба, всего боялся. Молодого услали в лазарет, в Караганду, а
там отбраковали и отдали в стройбат под Семипалатинск, куда отсылали только
дебилов и нерусских.
Полк был не так уж велик - в Караганде квартировали всего три головные
роты, по сотни душ в каждой, не считая штабного офицерья, а также
интендантов. Только одна рота и была конвойной, ее солдаты конвоировали
заключенных по тюрьмам, судам, областным лагерям - по карагандинке. Две
другие роты были по замыслу карательными или, как их еще называли, особыми.
И если о ком говорили "полковые", "из полка", то о тех самых костоломах,
которые числились в их списках. Эти роты содержали в городе, над всей
карагандинской областью, точно батарею пушек на выдающейся высоте. Если зоны
бунтовали, их тотчас бросали на подавление. И если солдатня безобразничала в
степных ротах, их опять же посылали усмирять.
Кулак особой роты испробовали в Иргизе, в Карабасе - это были самые
слышные и памятные солдатские восстания. Понятное дело, что события и по
прошествию множества лет хранились в глубокой тайне. Но слухи, которые
первыми распускали о своих подвигах сами каратели, или шипящие угрозы
начальников, "Будет и вам, суки, масленица!", да и кое-какие страшные следы
- горький дух пороха, кровь, цинковые гробы, копились в полку, а потом и
въедались в его барабанную шкуру, похожие на дробь.
В Иргизе, в этой лагерной роте, тамошний начальник, из битюгов,
переломал ребра служивому чечнцу может, чести тот ему во временя не отдал,
нагрубил. Но был судим всем чеченским землячеством - те повязали его и
расстреляли из автоматов у казарменной стены. Начальник этот давно
свирепствовал, так что судили, получается, в сердцах и за все зло. Чеченцев
тогда в Иргизе служило с половину роты. Расстреляв начальника, они уже не
сдались военным властям, а вскрыли оружейное хранилище, то есть вооружились,
и засели в казарме, отчаянно отстреливаясь из окон, потому как им ничего уже
было терять.
Крушить казарму в полку пожалели, чиченцев вышибали хорошо укрытые
снайпера, в течении дня. А выманивали их в окна солдатские цепи, туда ведь
согнали, чтобы подбодрить карателей, и с сотню ничего не понимавших солдат.
К вечеру солдатские цепи отлегли на большее расстояние, став заслонами и
ничего уже не видя из далека. Тогда стрельба будто бы стихла. Казарма как-то
вдруг заглохла, не находили живой цели и снайпера.
Потихоньку вперед двинулись бронемашины, прикрывая карателей,
столпившихся под их железными задами. Машины грянули поравнявшись с
казармой, расстреливая ее в упор. Еще в дыму и грохоте этого залпа каратели
бросились на штурм и, дико крича, запрыгивали в черные обугленные окна,
откуда стала доноситься беспорядочная стрельба. Как рассказывали, стреляли
они по недвижным трупам, в угаре и в страшном своем же крике не разбирая
мертвых и живых. Чеченцы погибли все до одного. Если оставались раненные, то
их добили, того не зная. Штурмовали, выходит, один их отчаянный вольный дух.
В игризском деле были убитые, раненные, но осужденным оказался
единственный солдат. В особой роте, в карателях, служил чеченец, некто
Балаев, старший сержант. Образцовый служака, он отказался стрелять по своим
и даже пытался переметнуться на их сторону, но, беглый, посечен был по ногам
автоматной очередью. Рассказывали, что он так и остался без ног, а безногий,
был приговорен с тогдашней строгостью к расстрелу.
А в Карабасе служивые заупрямились зимой из-за студеных ночевок в
казарме, когда по безразличию начальства ротной котельной недопоставили
угля. Топливо израсходовалось к февралю, и больше его не выдавали.
Отговаривались, что до весны уж рукой подать и что рота положенный ей запас
сжарила. Но солдаты отказались заступать на вышки - потребывали угля и
зимней пайки, потому что как раз прошел слух, будто в Долинском лагере
начальство хорошее и служивым дают на день сверх положенного по кульку
черных сухарей и ломоть сала. И вот затарахтели по зимней-то дороге полковые
грузовики, по хрустящему ледку, по тонкой корочке...
Казарму окружили автоматчики. Но солдатня, выглядывая из оконцев,
посмеивалась над ними: не верили, что этот парад выстроился всерьез. Покуда
они посмеивались, каратели выстраивались еще двумя рядами, будто берегами,
начиная от крыльца. В казарму никто не заходил, решение было принято уже в
полку - один ряд карателей, безоружных, но со щитами и дубьем, наконец
проследовал в темное тесное здание.
Перепуганных солдатишек выкуривали дубьем на свет и дальше гнали сквозь
строй прикладами, не давая ни оглядеться, ни одуматься. Загнали в оцепление,
как в мешок. Начали выдергивать из мешка наружу, одиночек, а когда
разошлись, то и двойками, тройками. Заварилась тошная каша; под открытым
небом, на снегу, били и допрашивали, кто отказничал заступать в караул,
какие были зачинщиками, а какие в окошках над особой ротой смеялись. На этом
кругу снег лежал чистым, а после он покрылся бурым ледком, который еще
сапогами-то раскотали, так что стало на нем скользко.
Самых борзых и зачинщиков, которых наспех выявили, побросали в свои
грузовики, а массу затравленных, пришибленных солдат бывшей лагерной роты,
выставили на морозе - строем, голышом. Так их закаливали, чтобы не требовали
больше угля. Голыми, их заставили ползать на животах, маршировать,
окапываться в сугробах. Еще в разгромленной казарме отыскали книжку,
воинский устав - и спрашивали наизусть присягу. Кто отвечал, тем наконец
позволяли одеться. Подзабывшие выучивали хором, под гогот уморенных,
толкущихся без дела карателей - бойцов особой роты, как их любило величать
начальство.
Эту особую роту кормили усиленным пайком и койки их в казарме были
одноярусными, считай, личные покои. Днями они качали мускулы и обучались
битью в подвале, приспособленном нарочно под их зверские занятия; с глухими
ватными стенами, перекладинами, наглядными плакатами, куда и как надобно
бить, а также чучелами, чтобы готовились. А еще они часами бегали вокруг
полка, горланя на бегу песни - так их приноравливали дышать, но задыхаясь.
Их не унижали нарядами или чисткой сортиров. Эту работу выполняли солдаты из
конвойной роты, которых питали варенным салом, оставшимся от мясных блюд,
что подавались особой роте и штабным служкам.
Ни мясо, ни сало, если мерить по пищевому довольствию, то есть
середина, доставалась другой роте, караульной. Солдаты в ней подыхали от
безделья и подлости, мучая на гауптвахте однополчан. Жили они своим
хитроватым миром, недаром их ненавидели. Караульные еще несли почетные
наряды по полку. Охраняли главные ворота и штаб, кумачовое полковое знамя, и
склады неприкосновенных запасов, откуда кормились и день, и ночь, списывая
воровство на складских крыс. Начальники, которые и сами поворовывали, чуть
чего, ко времени ревизии, ставили о крысах вопрос, деловито шумели, что от
них нет житья; обнаглели, что жрут тушенку в жестяных банках - и вот, если
распробуют боезапас!
Для солдата попасть служить в полк почиталось удачей. Виноватых,
отбракованных, пойманных на воровство как раз наказывали, высылая из полка.
В степях, в лагерной охране служивые дичали от дурного курева, беспробудных
драк и водки. На легкие, услуженные у зеков деньги все прикупалось у барыг.
Барыжничали казахи, торгуя коноплю. Заглядывали в степи и зеки, отсидевшие
свой срок, знавшие лагерную цену водки. Но чаще это были этакие омужиченные
бабы, промышлявшие по лагерям. Зечки они бывалые или дружки им наказывали.
Наживались же они с лихвой - за бутылку зеки расплачиваются как за три, из
которых одна уходит платой солдату, а там уж не разберешь, всем получается
хорошо. То ли баба караульного балует, доплачивает, то ли солдат дает лишку,
послужив такой твари, будто невесте. Тут и любовь, помянем ее, сердешную,
выворачивалась наизнанку. В городах, близких к лагерным поселениям, самые
поворотливые из барыг сговаривались с шалавами, бродяжками или обыкновенно
их спаивали, не давая уж продохнуть - и волокли по всей северной степи, не
забывая потерянные совсем гарнизоны, чабанские точки, кочевья, а по
скончанию путешествия, если девонька оказывалась жива, рассчитывались.
Вычитали за питье, за жранье, так что из натруженных денег доставался ей,
может, гнутый гривинек.
Загудели, загудели степные роты по такой жизни... Солдат мог запросто
послать офицера по матушке, а то и морду побить. Никакой тебе муштры. И
уставов не исполняли, до известных глубин, чтобы уж самим из охранников не
перевестись в зеков. Этой вольной волей вышкари хвалились перед полковыми,
которых начальники мордовали, что ни шаг. В полку драяли сапоги гуталином по
сто раз надню, и даже пуговицы медные на мундирах заставляли до сверкания
начищать.
Но все же в лагерной охране жилось тяжелее. Мог ты вдоволь погулять, но
и тебя могли прибить, замучить, разгулявшись. Мог ты послать офицера, но тот
же начальник- командир, заручившись с другим офицерьем, одной ночкой сделали
бы тебя инвалидом. А потом задыхайся по госпиталям, мочись кровью, покуда не
спишут на гражданку дуриком. Или зазеваешься, загуляешься, и сдунут с тебя
мигом погоны - пойдешь на лопату, в дисбат. Зеки порежут или сопьешься,
обкуришься, пропадешь... Пристрелишь зека неловко - тюрьма. Уснешь на вышке
утайкой - гауптвахта. Скинешь, кирзовые сапоги, рванешь неглядя на родину,
домой - так добежишь в зону.
Командовал полком человек пожилой, если не сказать, старик. Могло
показаться, что прибывал он на своей должности как бы по недоразуменью.
Мужичок он был и смышленый, и беззлобный, доброй закваски, но с годами
одряхлел и сподличал, чувствуя, что вязнет в полковых делах. Давно выслужив
полковничью пенсию, он никак не хотел утерять дармовщинку. Привык жить на
готовом и черпать, сколько душе угодно, из полкового котла. Из таких
бережливых соображений он цеплялся, как мог, за командирство и успел
понаделать делов. Додумались и строевые офицеры, что в полку каждый сам за
себя. Приучились врать, докладывая начальству, и за серьезные-то дела
боялись браться - чуть прыщ вскочит, и давай рапортовать. И мало, что сидят
в навозе, да еще умудряются друг на дружку кучами класть. А полк по дням
расклеивался, разваливался - все начальники, а правды и порядка нет. Но
чудно, что жизнь в полку не взвинчивалась каким-нибудь штопором, а делалась
разве тягучей и скучней.
В последнем времени безвольный обрюзгший полковник только однажды
вмешался в ход полковой жизни - и приказал завести какую-нибудь веселую
живность, для людей. И этот его приказ был исполнен. Тыловая служба
раздобыла тройку золотых рыбок в аквариуме и разноцветного диковинного
попугая.
Аквариум установили в штабе, в том теплом парадном закутке, где
обреталось и знамя. Но одну рыбку из него походу уже успели умыкнуть. Тогда
приставили к аквариуму караульного. И рыбки всплыли. Сам караульный не
удержался и отравил их, посолив табачку. Ему были интересней поглядеть, как
рыбки сожрут табак, будут мучатся и сдохнут, нежели маяться на посту, когда
они часами плавали, сверкая золотой чешуей.
Попугая командир полка запрятал в свой кабинет и оберегал лично,
допуская солдатню только сменять под гадившей птицей газетку. Так как это
был казенный попугай, додумавшись, он назвал его строго и торжественно,
Богатырем имея ввиду, что этот попугай - все одно что новая для в полку всех
жизнь, надежда и отрада. И ставя клетку на стол, подолгу с ним одиноко
беседовал. Учил говорить и кормил из рук. Но спустя месяц Богатыря, уже
выкликавшего картаво свое новое гордое имя, одолела вдруг чесотка. Вот
затребовали начальника лазарета, который покрутив, повертев зачахшую птицу
сказал коротко, как это бывает у военврачей: "Вши." Попугая немедля
обработали ядовитым для насекомых раствором, искупали в марганцовке.
Богатырь с неделю страдал поносом и тоже сдох в этом громадном бездушном
полку.
Полковник дослуживал день. Под вечер душа его теплела и размягчалась,
делаясь глиняной: он думал, что вот прожил потихоньку еще один день. Походив
по красной, похожей на лампасы, ковровой дорожке, которая расстилалась во
весь кабинет, от его твердолобого стола прямо под порожек, он решил заняться
гимнастикой - отжался торопливо три раза от пола и, вздохнув с облегченьем,
прилег на больничного образца кушетку, задумался.
В служебном кабинете царили голодное напряжение и пустота, будто это
была огромная мышеловка. Кроме стола, стула, ковровой дорожки и кушетки в
нем имелся еще железный гробовитый сейф, где не хранилось ничего важного. А
высоко на стене, так что приходилось задирать голову, висел Его портрет, в
ширпотребовской золотушной раме. Временами полковнику мерещилось в этом
портрете что-то живое. Совершенно так, как бывало с ним на рыбалке, когда он
часами глядел на сглаженную покойную воду, но вдруг ее гладь начинала
двигаться, уплывать. Полковник читал газеты и доклады с очками, но
отчетливо, до рези в глазах, различал все далекое, начиная стареть. И его
кольнуло, когда в конце рабочего дня, глазея бесцельно вповалочку на
портрет, увидал он неожиданно сидящую на Его щеке муху, что делала
изображение бездвижным и чужим, отчего и пребывать в пустом кабинете стало
тягостно. Почти жутко.
И полковник встал и уже не сводил с портрета глаз, прохаживаясь
неуклюже по дорожке. Муха так и сидела. Тогда он испереживался, свернул в
хлопушку нечитанную еще с самого утра газетку, и полез к портрету,
взобравшись на стул. Его роста и высоты стула хватило только для того, чтобы
хлопнуть по раме. Но сколько полковник ни хлопал, сотрясая пыльный портрет,
эта муха ничего не боялась и не улетучивалась с Его щеки. Приподнятый на
стуле полковник мог разглядеть без очков только чернильной формы пятно.
Сползая на пол, он уже подумывал, что обознался: так точно, на портрете
имело место похожее на родинку темное пятно!
Мысль о том, что он углядел на Его щеке родинку, даже приятно закружила
полковнику голову. Еще он отметил про себя, что открытие не было бы
совершено, не полезь он на стену - никто другой в их штабе, небось, не
изловчился... Но стоило спуститься и взглянуть издалека на портрет, как
полковник опять увидал эту муху, вплоть до крылышек - и тогда нешуточно
рассердился.
Вооружившись очками, заткнув хлопушку в карман брюк, он принялся
сооружать у стенки нехитрую пирамиду: двинул через весь кабинет казавшийся
неподъемным стол, водрузил стул. И полез штурмовать, набравшись со злости и
духу, и сил, так что мигом очутился лицом к лицу с Ним и прицеливался,
нахлобучив очки, то ли на прицел ее взяв, то ли под лупу - муху.
Злость в нем сменялась холодным расчетом. Требовалось уничтожить муху,
но никак не повредить портрет. Вспугнуть ее полковнику страсть как не
хотелось и он весь изнывал, когда замахивался неудобно газетенкой. Тут
требовался хладнокровный бесстрашный удар. И полковник не промазал, но,
опустошаясь душой, постиг, что ударил по сухарю: из-под газетки разлетелась
от мухи только перхоть и кашлянула с портрета долголетняя пыль... Как раз в
тот миг шумно распахнулась дверь и на пороге выросла хозяйская осанистая
фигура начальника, толкнуть которого в этот неприметный кабинет мог только
раздававшийся внутри, подозрительно громкий шум. Полковник был застигнут
начальником врасплох, на месте преступления: взобрался он на стену и
замахивался дико не на что-нибудь, а на Него, задумав с Ним что-то
сотворить.
"Что-о-о?!" - раздался грозный испуганный окрик. И вот задрожали у
полковника ноженьки, завертелось веретено в башке. Еще имелась последняя
возможность, доложить правду, чтобы хоть остаться в целых - и он залепетал,
едва удерживаясь под потолком: "Муха залетела... Никак не мог... Согнать..."
Начальник обжигал взглядом, будто льдом. И по взгляду этому морозному
полковник замертво вспомнил то, чего и позабыть-то нельзя: что это был
зимний день, за оконцем мглисто серебрился зимний воздух, месяц был январь,
и еще утром шагал он по хрусткому морозному снежку.
Редактор, он же корреспондент и корректор дивизионной газеты "На боевом
посту" - пожилой капитан с лысиной, которую по настроению ехидно называл то
жопой, то прожидью. Представлялся не по-армейски, а как Афанасий Иванович,
разрешая так же обращаться к себе и солдатам. Но те за глаза называли его
шефом или Лысым. Ему было за сорок. Когда шел зимой по дороге, то
обязательно не выдержит и прокатится по раскатанному ледку. Днем он обычно
спал дома, а к вечеру приходил, напивался досыта коньяку и тогда начиналась
работа над номером, правки да вставки. А из штаба дивизии, верно, смотрели
на его светящееся окно и понимали так, что человек днюет и ночует, думая о
газете. Он же любил о себе вслух сказать, что, как и Петр Первый, владеет
многими специальностями и если терял от выпитого чувство жизни, то
выстраивал наборщиков-солдат, муштровал и называл "вшивой интеллигенцией",
хотя они ею не были, в смысле интеллигенции, а вшей-то всякий день давили,
от нечего делать, разбредясь по разным углам.
Помещение редакции от типографии отделяла фанерная перегородка, за
которой и сидел он, Агафонов, все же невидимый и гнетущий для солдат,
которые, если это было лето, били мух при открытом окне, тогда как начальник
в поте лица работал. Сколько ни проходило через руки наборщиков его больших
и маленьких статей, никто не помнил, о чем в них писалось. Запоминалось
только, что началом полосных статьей было "полигон встретил солнечной
погодой" или наоборот "пасмурной" - по временам года. Своими материалами он
заполнял еще и газету округа "Дзержинец", иной раз в этой нормального
формата газете выходило сразу несколько его статей, а то и передовица. И вот
плодятся по-тараканьи его подписи - "И. Афанасьев", "А. Иванов" ... Но все
капитаны, хотя мог повысить себя в звании и подписаться "майор Агафонов", но
это по праздникам, для души: жвыкнул удало комариком, приятственно
поволновался. И еще он давал переписывать статьи наборщикам, на сигареты,
чтобы те покупали курево, получив как за себя денежный перевод, и у него не
попрошайничали. Когда Агафонов уходил в отпуск или отбывал в командировку,
то оставлял много заготовленного впрок материаяла. Был у него ревностно
хранимый блокнот, куда он, разъезжая, записывал столбиком фамилии всех
встречных военнослужащих дивизии. И этот блокнот он доверял самому
смекалистому наборщику, с наказом, чтобы тот вставлял в заготовки реальных
офицеров и солдат, не забывая потом вычеркивать из блокнота уже
использованные в газете фамилии.
Мечтой военкора Агафонова было создать книгу о Невском пятачке - о
героической обороне Ленинграда. Думал, если создаст, то ему почет будет с
уважением и прописка в Ленинграде. Делал он эту книгу так: из разных
генеральских мемуаров и выпусков фронтовых газет выкраивал куски, которым
сам придавал форму и пропечатывал из раза в раз в своей газете, но книжным
форматом. Так на дармовщинку скапливался заветный типографский набор, из
которого мечтал он сотворить свой памятник о Ленинградской блокаде.
Но это же была муравьиная работа, которая тянулась уже множество лет. К
тому же Агафонов дожидался, когда поумирают военачальники, из мемуаров
которых он выкрадывал себе ленинградскую заветную прописку. Когда умер
маршал Гречко, к примеру, то капитан встал из-за стола, потянулся и сказал
солдату, доложившему эту новость: "Ну и что ж, начальник умер, все мы умрем
- и я умру, и ты умрешь." Агафонов эти годы таскался по округу, по
бескрайним заштатным просторам от полка к полку и по гарнизонам, растрачивая
свои полжизни, как командировочные. На местах верили, что он напишет о них в
газету, но то, что ничего кроме фамилий, после так и не являлось, делало
капитана похожим на проверяющего. Наезжая третий, шестой и десятый разы в
какой-нибудь гарнизон, давая самому себе задание от редакции, он был
встречаем как разъездная инстанция и потом хвастался своим солдатам,
вспоминая: "Cила прессы такова, что здесь звания не играют роли. Какой
командир полка стал бы с капитаном пить? А вот узнают, кто я, бегут за
водкой. Все права у меня!"
Год дивизия завершала большими учениями в степях. Офицеры из штаба